видуального чувства; его трагическая сила в том, что индивидуальное самозабвенное чувство должно восприниматься и как одно из преломлений общего вихря, налетевшего на жизнь».
Стихотворение, о котором говорит исследователь, написано в 1907 году, когда поэт не только испытывал «бурю» страсти, но и слышал «дальние раскаты» только что отшумевшей «грозы» 1905 года.
«Рокоты забытых бурь», «отзвук забытого гимна»[32](курсив мой. — А. Т.), лев, томящийся за решеткой, — все это неуловимо играет отблесками воспоминаний и мыслей о «певучей грозе» революции, о «голосе черни многострунном», этом меняющем цвет океане.
В заключительном стихотворении цикла звучит присяга самому духу свободы, никому не подвластной стихии, «невзнузданных стихий неистовому спору», по словам Аполлона Григорьева.
Созданный им образ кометы не случайно вновь появляется здесь: «Сама себе закон — летишь, летишь ты мимо, к созвездиям иным, не ведая орбит…»
«Явленье Карменситы» в этом, широком смысле обнимает собой все важнейшие стороны действительности, объединяя их в живом, противоречивом, динамическом единстве: «Всё — музыка и свет: нет счастья, нет измен… Мелодией одной звучат печаль и радость…» И снова, как прежде на голос собрата-художника, душа поэта взволнованно и согласно отвечает на голос «певучей грозы», «дикого сплава миров»: «Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен».
Мысль поэта так высоко взмыла, что он мог бы сказать о цикле «Кармен» словами своего «Демона»:
И, онемев от удивленья,
Ты узришь новые миры —
Невероятные виденья,
Создания моей игры…
Так и в четко организованном сюжете «Соловьиного сада», крайне небольшого по размеру, воплощено множество издавна занимавших Блока мыслей и чувств.
«Я увидал огромный мир, Елена, — говорил в пьесе «Песня Судьбы» Герман, — синий, неизвестный, влекущий. Ветер ворвался в окно — запахло землей и талым снегом… Я понял, что мы одни, на блаженном острове, отделенные от всего мира. Разве можно жить так одиноко и счастливо?» И в поэме «Ночная Фиалка» герой, очутившийся в «забытой стране», тоже тяготится охватившим его оцепенением.
Тема эта, зародившаяся еще в сравнительно ранней лирике Блока (вспомним стихотворение «Старость мертвая бродит вокруг…»), с годами все более мощно нарастает в его творчестве. («Так. Буря этих лет прошла…», «Да. Так диктует вдохновенье…», «Земное сердце стынет вновь…»)
С большой определенностью очерчивается сюжет, близкий будущей поэме Блока, в стихотворении «В сыром ночном тумане…» (1912), где в лесной глуши перед усталым путником возникает приветливый огонек:
…И сладко в очи глянул
Неведомый огонь,
И над бурьяном прянул
Испуганный мой конь.
«О, друг, здесь цел не будешь,
Скорей отсюда прочь!
Доедешь — все забудешь,
Забудешь — канешь в ночь!..»
В первые же месяцы войны завершается ранее набросанное стихотворение:
Милый друг, и в этом тихом доме
Лихорадка бьет меня.
Не найти мне места в тихом доме
Возле мирного огня!
И здесь тоже угадывается мотив «Соловьиного сада».
Многое в этой поэме порождено биографией самого Блока — и «заботой женщин нежной», оградившей его в детстве и ранней юности от «грубой жизни» (о чем он порой жалел впоследствии), и самозабвенной устремленностью навстречу налетевшей любви. Так, говоря о «голосе волн большого моря», услышанном им в книге Л. Я. Гуревич о 9 января 1905 года, поэт пишет автору: «Сейчас моя личная жизнь напряжена до крайности, заставляет меня быть рассеянным и невнимательным к морю. Но, верно, там только — все пути».
Большой натяжкой было бы проводить какие-либо излишне точные аналогии между реальной историей любви Блока к Л. А. Дельмас и сюжетом «Соловьиного сада». Но многое от атмосферы этой любви вошло и в эту поэму. «Она никогда не выходит из подъезда, сколько я ни хожу мимо, — говорится в записных книжках поэта. — …Ночью — ее мелькнувший образ. Ночью она громко поет в своем окне… ее цветы, ее письмо, ее слезы, и жизпь опять цветуще запутана моя…»
И вот драматическая нота предчувствия: «Но все так печально и сложно… я боюсь, что, как вечно, не сумею сохранить и эту жемчужину».
В звон «весенних крыл» — «как вечно» у Блока — вплетается голос жизни, отдаленный гул войны, биенье встревоженного судьбой родины сердца. Этот голос часто возникает в ушах поэта. В бессонницу, слушая фабричные гудки под утро, он пытается вспомнить стихи Вячеслава Иванова:
Море, темное море одно предо мной…
Чу, Сирена ль кличет с далеких камней?..
«Вспомни, вспомни, — звучит за глухой волной, —
Берег смытых дней, плач забытых теней».
«Люблю это — мрак утра, фабричные гудки, напоминает…» — записывает он. «Надо, чтобы такое напоминало о месте, на котором стоишь, — возвращается он к той же мысли после одного разговора, — и надо, чтобы иногда открывались глаза на «жизнь» в этом ее, настоящем смысле…»
Выше упоминалось о насмешливом выражении Мережковского о Блоке как о средневековом рыцаре, выскочившем прямо из готического окна и устремившемся к «исчадию Волги». Плоская фельетонная выходка Мережковского, быть может, сыграла ту же роль, какую играют иногда попавшие в перламутровую раковину песчинки: вокруг них начинает разрастаться жемчужина.
«Бегство» Блока «к Волге», к жизни было порождено чуткой реакцией поэта на явление, которое в полной мере стало ясно его близкому литературному окружению много позже. Говоря о высококультурной атмосфере, господствовавшей на «башне» Вячеслава Иванова, о так называемом «культурном ренессансе» начала века. Н. Л. Бердяев с горечью признавался: «Но все это происходило в довольно замкнутом круге, оторванном от широкого социального движения… Иногда казалось, что дышат воздухом теплицы, не было притока свежего воздуха… Русские люди того времени жили в разных этажах и даже в разных веках».
Вот из этой-то атмосферы и «бежал» Блок, и ее отражение в поэме исторически более значительно, чем перипетии реального любовного романа, инкрустированные в ее образную ткань.
Вспомним, что он «привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных… зрению в данное время, и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор». И можно сказать, что «музыкальный напор» «Соловьиного сада» порожден впечатлениями, почерпнутыми в разных областях окружавшей поэта действительности. Соловьиным садом казалось ему многое в символизме, далекое от «рокотания моря» близящихся грозных событий. Соловьиным садом представлялись собственные детство и юность, «благоуханная глушь» Шахматова и вся «музыка старых русских семей», звучавшая вокруг.
Трагический конфликт между тягой к счастью и красоте и сознанием невозможности «забыть о страшном мире» — вот «сердце» блоковской «поэмки», которая «томов премногих тяжелей». Эта тема разработана поэтом с поразительной смелостью и предельной искренностью; сказочность сочетается в сюжете с предельной реалистичностью и простотой.
Рабочий со своим ослом, занятые однообразным трудом… Таинственный и манящий сад, где раздаются соловьиное пенье и женский смех… Растущее стремленье героя в эту волшебную обитель… Соловьиный сад не обманул надежд героя, даже превзошел его «нищую мечту» о прекрасном:
Опьяненный вином золотистым,
Золотым опаленный огнем,
Я забыл о пути каменистом,
О товарище бедном своем.
Сладостна соловьиная песнь, — даже сами стихотворные строки как бы звенят ее звучными переливами и вариациями (опьяненный — опаленный, вином — огнем, золотистым — золотым)… Почему ж нам внезапно вспоминается пушкинское:
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слов, без жизни, без любви.
Может быть, по контрасту? Ведь сюжетная ситуация в поэме чуть ли не обратная пушкинской: не во «мраке заточенья» томится ее герой, а напротив — в прекрасном саду, в объятиях красавицы, да и «товарищ» его всего-навсего осел, послушно деливший с ним тяжкий труд.
Но припомним снова давние блоковские строки, порожденные отзвуками революции 1905 года:
«Кто взманил меня на путь знакомый, усмехнулся мне в окно тюрьмы?» («Осенняя воля»). Ведь и в них, и в родственном по пафосу стихотворении «Вот он — Христос — в цепях и розах…» «тюрьма» — это «соловьиный сад» беспечальной жизни, куда «не доносятся жизни проклятья». А невзрачный пейзаж, где «убогий художник создал небо» и где столь прозаически «на пригорке лежит огород капустный», волнует и притягивает так же, как простонародная незнакомка «в платочке ситцевом своем» («Твое лицо мне так знакомо…»).
Живейшая нравственная необходимость зовет поэта выйти «в путь, открытый взорам»: без этого пути дни тянутся «без божества, без вдохновенья». Характерно, что много позже Блок назовет так свою статью о поэтах, которые, по его убеждению, «спят непробудным сном без сновидений… не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще…». Сам ушедший из «сада» подобной поэзии, он и других зовет за собой в трудную, но настоящую жизнь: «Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну!»
В литературе о Блоке существует версия, по которой соловьиный сад нечто вроде дьявольского соблазна, создан на погибель человеку. Подобное утверждение было бы вполне справедливо по отношению к «чертогу» демонической царицы, изображенному в блоковском стихотворении «Как свершилось, как случилось?..» (1912): «Сонмы лютые чудовищ налетели на меня… И, покинув стражу, к ночи я пошел во вражий стан».