Разумеется, это невозможно понимать буквально. Верный символистскому мироощущению, Блок истолковывает факты своей биографии в необычайно широком смысле. «Измена» соловьевским теориям, буря налетевшей страсти, любовные переживания, кризисы давней дружбы осмысливаются им не только в их реальной «плоти», но и как приметы, знаки куда более значительных перемен, неких подспудно происходящих процессов.
Человек бесстрашной искренности, Блок был склонен скорее преувеличивать свои ошибки и заблуждения (и в этом смысле категорическая характеристика «Я пошел во вражий стан» очень показательна). Но в отличие от некоторых старших современников, вроде Бальмонта и Брюсова, никогда не превращался в своеобразного декадентского Нарцисса, любующегося даже своими проступками против общепринятой морали.
Конечно, читая стихотворение «Как свершилось, как случилось?..», легко заметить известное сходство с сюжетом «Соловьиного сада». Однако в стихотворении вся ситуация «приподнята» и подчеркнуто, даже внешне, драматизирована, не лишена специфических «бутафорских условностей», если вспомнить выражение одного рецензента первой книги Блока, и при всей этой причудливой расцвеченности довольно однозначна. В поэме все несравненно обыденнее и проще, но вот мысль ее как раз не поддается простому истолкованию и далеко не совпадает с той, что прямо подсказывалась «однотипным» по сюжету стихотворением!
«Царица» со своими «ослепительными очами» была такой же злой «нежитью», как «сонмы лютые чудовищ», и «сгинула» вместе с ними. Обитательница соловьиного сада остается в памяти героя иной: «Спит она, улыбаясь, как дети, — ей пригрезился сон про меня».
Соловьиный сад — это образ счастья, недостижимого еще для людей и потому морально невозможного даже для того, кто, казалось бы, мог им спокойно наслаждаться. С великой болью всматривается возвращающийся обратно в обыденную и суровую жизнь герой в лицо возлюбленной; оно до конца остается прекрасным, и горькая драма прощанья звучит в поэме:
…спускаясь по камням ограды,
Я нарушил цветов забытье.
Их шипы, точно руки из сада,
Уцепились за платье мое.
Еще тяжелее полынная горечь финала. Возвращение героя запоздало; как во многих сказках, дни, проведенные в волшебном краю, обернулись земными годами[33], и, как тяжкий укор, встречает его на берегу проржавевший лом, словно меч, брошенный на месте проигранной битвы.
Размышляя над финалом поэмы, вспоминаешь слова Блока, сказанные по другому поводу: «Во всяком случае, этому месту надо дать ту же двойственность, которая свойственна всем великим произведениям искусства».
В. Кирпотин высказал предположение, что «Соловьиный сад» в какой-то мере полемичен по отношению к некоторым стихам Фета (например, «Ключ»), где поэт противопоставлен «толпе»: «…не слышен им зов соловьиный в реве стад и плесканье вальков». Однако очень сомнительно, чтобы это давнее стихотворение послужило главным поводом для полемики, тем более в столь категорической форме, какую она, по мнению В. Кирпотина, имеет: «…все то, что Фет утверждает, Блок отрицает». Это было бы слишком наивным истолкованием смысла «Соловьиного сада». Вот прямое публицистическое высказывание Блока в статье «Непонимание или нежелание понять?», написанной в 1912 году в споре с Д. В. Философовым, который усмотрел в одной из статей поэта утверждение аристократичности искусства. «Могло казаться, — пишет Блок, — что я говорю о безмерной пропасти, которая лежит между искусством и жизнью, для того, чтобы унизить жизнь на счет искусства, принести ее искусству в жертву. Жаль, если кто-нибудь подумал так. Не во имя одного из этих миров говорил я, а во имя обоих. Чем глубже любишь искусство, тем оно становится несоизмеримее с жизнью; чем сильнее любишь жизнь, тем бездоннее становится пропасть между ею и искусством. Когда любишь то и другое с одинаковой силой, — такая любовь трагична». Здесь звучат отголоски разговоров с Терещенко, и здесь же живет преддверие «Соловьиного сада» с его трагической любовью и к жизни и к искусству, красоте.
Среди современной Блоку литературы были более злободневные, чем фетовский «Ключ», поводы для возникновения «полемических подтекстов». В 1906 году в «Весах» (№ 1) появилось стихотворение «Не вернувшийся» К. Бальмонта. Герой его предпочел остаться с Морской царевной, среди хоровода ундин, не вернувшись к товарищам, «в тесноту корабля».
Но вот что еще интересней: в том самом сборнике Брюсова «Urbi et orbi», который в 1903 году так потряс Блока и его друзей, есть стихотворение «Побег», где перед нами, казалось бы, почти готовая сюжетная схема «Соловьиного сада». Совпадают даже отдельные детали. Однако и здесь, как и у Бальмонта, существуют лишь разрозненные грани того огромного жизненного содержания, которое вместила поэма Блока. Герой брюсовских стихов совершает побег из душного мира плотской страсти, «от пышного алькова». В этом бегстве нет ровно никакого трагизма. Это просто одна из пристаней, откуда отчаливает брюсовская «свободная ладья», которая по желанию поэта «плавает всюду». Поэт волен и наг, он, как змей, сбросил свою прежнюю кожу.
Примечательно, что образ жизни, навстречу которой устремляется поэт, тоже по-своему «пышен». Это «трубный зов», «победно возраставший звук», уподобленный молнии, «многоголовая толпа» и — довольно туманно-отвлеченный! — «заботы вспененный родник». В тяготении к столь авантажно представленной жизни нет особой заслуги, как нет для воина риска в том, чтобы примкнуть к побеждающей армии.
При сравнении с этим «побегом» уход блоковского героя из «соловьиного сада» особенно потрясает своим огромным драматизмом. Как голос совести, его преследует «виденье: большая дорога и усталая поступь осла…», его будит «мглистый рассвет» и «призывающий жалобный крик» (вспомним еще раз дневниковую запись поэта: «Люблю это — мрак утра, фабричные гудки, напоминает…»).
«Я окно распахнул голубое», — говорит герой поэмы. Этот эпитет не случаен. В нем отголосок давней юношеской мечты о счастье: «…голубое окно Коломбины, розовый вечер, уснувший карниз…» И все это надо покинуть, и все это покинуть больно.
Сознание неизбежности отказаться от счастья буквально пронизывает лирику Блока этих лет. В одном из стихотворений бурный драматизм подобного расставания запечатлен во всем своем горьком, «обыденном» обличье:
Превратила все в шутку сначала,
Поняла — принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком вытирать.
Очень динамичное, изобилующее глаголами стихотворение создает зримый образ богатого и порывистого женского характера, который «как океан меняет цвет». Все новые вольные или невольные усилия героини опять покорить себе возлюбленного следуют друг за другом, как волны, упрямо бьющие о камень.
Стойко выдержав этот «прибой» красоты и страсти, «камень», однако, не только но-прежнему не безразличен к возлюбленной, но воспринимает разлуку, на которую ради «старинного дела своего» беспощадно обрек себя, как тяжелейшую утрату, едва ли не обесценивающую его человеческое существование: «Неужели и жизнь отшумела, отшумела, как платье твое?» «…Точно с Вами я теряю последнее земное», — говорится в одном письме поэта к Л. А. Дельмас.
Что было любимо — все мимо, мимо,
Впереди — неизвестность пути…
Благословенно, неизгладимо.
Невозвратимо… прости!
Неизвестность пути… Навстречу ей самоотверженно выходит герой «Соловьиного сада». Блок и сам рыцарски стремился навстречу реальной, трудной, жестокой жизни, с горем и нежностью вглядываясь в «ее лицо — всегда полузаплеванное, полупрекрасное».
Когда Лев Толстой на старости лет тайком покинул дом, ушел и умер на каком-то неприютном полустанке, это произвело на Блока огромное впечатление. Как будто толстовский голос воскресает в словах, записанных впоследствии в блоковском дневнике: «…совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося — в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь».
29 февраля 1912 года датирована последняя запись в бекетовской тетради «Касьян». «Шахматово потеряло всякий смысл, потому что Саша и Люба не любят там жить… Колодец вычищен. Дом перестроен. Стало культурнее и чище. И тоскливее…» А когда-то в ответ на вопрос о месте, где он хотел бы жить, Блок написал: «Шахматово»!
Гадая о будущем, сестры Бекетовы 29 февраля 1912 года записали: «Будет ли война? Революция?» К тому времени, как был написан «Соловьиный сад», война уже давно шла. И впереди была «неизвестность пути».
XIV
Поэт В. А. Зоргенфрей вспоминал, что во время их частых прогулок с Блоком по Петрограду в 1915–1916 годах все беседы неизменно обращались к судьбе России. В словах Блока, как всегда сдержанного, чувствовались «безграничная, жестоко подавляемая жалость и упорная вера в неизбежность единственного, крестного пути».
Именно к марту 1916 года относятся ранее приведенные размышления поэта об отношении Бертрана, а вернее, самого автора пьесы «Роза и Крест», к родине и будущему. И весь тон «Объяснительной записки для Художественного театра», где высказаны эти мысли, пронизан стремлением внушить актерам, что «Роза и Крест» не историческая драма. «Надо придерживаться истории, зная, однако, все время, что действующие лица — «современные» люди, их трагедия — и наша трагедия», — заносит Блок в записную книжку.
Решение Художественного театра ставить «Розу и Крест» было для поэта огромной радостью. Еще в апреле 1913 года Блок просил находившегося в Петербурге вместе с театром Станиславского послушать эту только что законченную пьесу. «Если захочет, ставил бы и играл бы сам — Бертрана, — мечтал тогда поэт. — Если