В конце пасхальной недели на Коломяжском ипподроме начались полеты авиаторов. Весна выдалась исключительно ранняя и теплая. Погода была блистательная. Блоки увлеклись полетами. Раза четыре ходили они смотреть авиаторов: «В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следоват. – высокое», – пишет он матери; описывая неудачи Латама с Антуанеттой [113] , он прибавляет: «Все это, однако, было очень замечательно: «миллионная толпа, весенний день и изящнейшая Антуанетта».
Но главным интересом этой весны, помимо всего, являлись планы перестройки шахматовского дома.
Выплатив тетке С. А. Кублицкой третью часть из полученных по наследству денег, Ал. Ал. обдумал план радикальной перестройки. Флигель, в котором они с женой жили первые годы, пришел в совершенную ветхость. И он решает водвориться в доме. Заводится переписка с плотником, живущим по соседству с Бобловым: прежде всего нужно заготовить лес, собрать артель рабочих. Один из денщиков Франца Феликсовича едет в Шахматове присмотреть за началом работ, а в апреле, на Фоминой неделе отправляются туда и Блоки.
В одном из первых писем к матери из Шахматова сын старается ободрить ее: «Мама, я вчера получил твое письмо и весь день печалился… Живи, живи растительной жизнью, насколько только можешь, изо всех сил, утром видь утро, а вечером – вечер, и я тоже буду об этом стараться изо всех сил в Шахматове – первое время, чтобы потом, наконец, увидеть мир» [114] .
Следующие письма полны подробностями перестройки, хозяйства. Пришлось выпроваживать арендатора, нанимать нового работника. За хозяйство взялась Люб. Дм.: и яровые сеяли, и коров покупали, и лошадей, все, разумеется, на деньги Блока. Для ремонта пришлось собрать целую артель: кроме плотников, явились тверские печники и московские маляры. Всего тридцать человек. Дом решено было ремонтировать и внутри, и снаружи: перестилали полы, чинился фундамент, ставились новые печи, дом красили снаружи, переклеивали внутри, крыша из красной стала зеленой, как была при первоначальной покупке Шахматова. Окна, двери – все было перекрашено заново. Балкон сломали. На его месте сделали прехорошенький новый. И наконец – пристройка. Над просторной комнатой старой боковой пристройки воздвигли такую же в виде второго этажа. Все это покрыли новой крышей, а из верхней комнаты, предназначавшейся для самого хозяина, образовался переход в мезонин, где Ал. Ал. устроил библиотеку. Все свободные от окон стены покрыли фанерой и полками, куда снесены были все книги из старого дома. В промежутках развесили портреты Леонардо-да-Винчи, Толстого, Пушкина, Достоевского, большую фотографию Джиоконды, привезенную из Парижа, врубелевскую Царевну-Лебедь. Посреди комнаты – большой стол и мягкие стулья. Сюда привозили груды книг из Петербурга, и много из этого безвозвратно погибло во время революции [115] .
Из верхней, новой комнаты пристройки, где поселился Ал. Ал., открывался далекий вид. Нижние стекла окон вставлены были красные. Комната вышла светлая, просторная. Внизу, у Люб. Дм. было потемнее. Широкое итальянское окно ее комнаты выходило в сад, на большущий куст ярких прованских роз, которые были в полном цвету и на солнце, как жар, горели.
Приехав в Шахматове и начав перестройку, Ал. Ал. часто писал матери. «У нас все очень интересно и масса событий», – говорит он. Сообщает подробности относительно водворения нового работника Николая, жены его Арины и их детей, пишет о покупке новой тележки и бочки для воды, о том, что похудевший за зиму заслуженный Серый отъелся, собаки потолстели. «И Серый даже очень силен. Он возит из долины камни для фундамента». Ал. Ал. с любовью обдумывает каждую мелочь, и кипящая вокруг него работа не утомляет его, а только поднимает его дух: «Нас в усадьбе с рабочими масса народу – и весело». И в другом письме: «Приехав, ты увидишь крышу зеленую, балкон белый, печи изразцовые и нашу пристройку – двухэтажную!»
Усталость от книжности, интеллигентности и жадность к сношениям с рабочими сказывается во всем. Он ведет с ними разговоры: «Все разные, и каждый умнее, здоровее и красивее почти каждого интеллигента. Я разговариваю с ними очень много. Одно их губит – вино, – вещь понятная. Печник (старший) говорит о «печной душе», младший – лирик, очень хорошо поет. Один из маляров – вылитый Филиппо Липпи и лицом, и головным убором, и интересами: говорит все больше о кулачных боях. Тверские каменщики – созерцатели природы».
Так проходит весь май. В июне уже заметно утомление. Между прочим – жара и засуха. Но главное, конечно, – сложность и ответственность дела. С одной стороны, он торопит рабочих, желая скорее перевезти мать. С другой стороны – начинаются неожиданные препятствия: дрязги, оттяжки, выпрашивания на чай и пропадание в казенке, ссоры с подрядчиком, который, как водится, плохо кормит. Приходится разбирать недоразумения, подбадривать рабочих. Дело затягивается. Рассчитывали кончить к Петрову дню, к концу июня. И то скоро. Блок очень беспокоился, как понравится матери перестройка и некоторые новые затеи. В конце концов возня с рабочими совсем его замучила: «Мне строительство до смерти надоело, – пишет он матери в конце июня, – и я всеми силами стараюсь кончать его». И в следующем письме: «Домостроительство есть весьма тяжелый кошмар, однако результаты способны загладить все перипетии ухаживанья за тридцатью взрослыми детьми».
Во время стройки я жила у сестры Софьи Андреевны в ее новом имении Сафонове. Приехав на сутки в Шахматово, я заметила, что Блок вместо обычной поправки похудел, глаза у него были красные, вид озабоченный.
Наконец к Казанской (8 июля ст. ст.) покончили со всеми плотничьими и печными делами. В Шахматове остались одни маляры, которые кончали наружную окраску. Обновленный дом сиял свежестью, весь серый с белым и с зеленой крышей, но старинная уютность его не была нарушена, все переделки были выдержаны в его стиле.
Я приехала за несколько дней до сестры. При мне Блоки кончали уборку комнаты Ал. Андр.; в столовой он вешал большую светлую лампу, купленную и привезенную из Петербурга.
Наконец Л. Дм. съездила в Москву и привезла Алекс. Андр. из санатории. Она плохо поправилась, все воспринимала довольно тупо, но через несколько дней, попривыкнув к новому, стала радоваться тому, что опять видит сына. Он надеялся на санаторию, рассчитывая увидеть большую перемену в здоровье матери, но был разочарован…
Все пошло своим чередом. Л. Д. хозяйничала, а Ал. Ал. тут же задумал строить новое помещение для работника. Сестра Софья Андреевна, я, Анна Ивановна Менделеева, приехавшая погостить тетя Соня – все восхищались обновленным Шахматовым, изобретательностью и вкусом хозяина. Блоки решили остаться тут на всю зиму.
Пока в усадьбе работали маляры, было оживленно, пелись песни по вечерам. Особенно утешал нас своим пением маляр Ванюшка, тот, которого Блок сравнивал с Филиппо Липпи. Но ушли рабочие, и стало тихо. Усадьбу вычистили. Занялись убранством дома. Все мы полюбили библиотеку. Она вышла уютная и милая. Вид оттуда открывался на сад и окрестные дали. Прежде это была комната покойной сестры Екатерины Андреевны Красновой, и в память об этом на полку поставили ее портрет.
В свою комнату Ал. Ал. привез старинный блоковский письменный стол еще крепостной работы. Этот стол достался ему от отца. В нем были секретные ящики, где Блок сохранял письма жены, ее портреты, некоторые рукописи и, между прочим, девичий дневник Любовь Дмитриевны. Все эти неоцененные вещи пропали теперь безвозвратно. В 1917 году соседние крестьяне сломали стол, и от того, что было спрятано внутри, осталось некоторое количество бумаг самого незначительного содержания. Куда пошло остальное – неизвестно.
В эту осень мы с сестрой уехали из Шахматова поздно, в половине октября. Блоки остались вдвоем. Ал. Ал. тотчас же нанял колодезника – рыть новый колодезь. Водяной вопрос всегда был слабым местом в Шахматове. Не раз и отец пробовал рыть колодцы, рыли в разных местах и на большую глубину и, истратив изрядную сумму денег, бросали это дело, потеряв надежду на воду. В Шахматове был колодезь, но ездить с бочкой приходилось под гору, далеко от усадьбы. Блок решил попробовать еще раз. Но и тут повторилась та же история. И в конце концов пришлось упорядочить старый водоем – почистить его и поставить новый сруб для воды.
Ал. Ал. подробно пишет матери о погоде, о работах, о житье в обновленном доме.
От 18 октября: «Мама, у нас метель. В лесу уже много снегу. Мы переселились совсем в пристройку, обедаем в маленькой комнате». (Такая была внизу, рядом с комнатой Люб. Дм.). «Очень тепло. Как только вы уехали, старый дом стал огромным и пустым».
От 22-го октября: «У нас был два дня сильный ветер, дом дрожал. Сегодня ночью дошел почти до урагана, потом налетела метель, и к утру мы ходили по тихому глубокому снегу… Сейчас, к вечеру, уже оттепель… Мы слепили у пруда болвана из снега, он стоит на коленях и молится… Однако прожить здесь зиму нельзя – мертвая тоска».
29 окт<ября>: «Колодезная авантюра мало вносит интереса. Вообще – тоскливо и страшно пусто. Октябрь другого характера, чем Петербургский – светлее, но Петерб. я предпочитаю – на чистоту черно-желтый».
В одном из писем Ал. Ал. сообщает матери, что сильно занят составлением сборника стихов для издательства «Мусагет». Он готовил «Ночные часы». Сообщает о том, что много читает, что близок ему Ницше.
Планы о зимнем житье в Шахматове брошены.
Получив из Москвы телеграмму такого содержания: «Мусагет, Альциона, Логос [116] приветствуют, любят, ждут Блока», Ал. Ал. подумывает о том, чтобы перед отъездом в Петербург заехать в Москву. 31-го октября он пишет: «Мама, я опускаю это письмо к тебе и уезжаю в Москву (а Люба – в Пб. – завтра). Читала ли ты прилагаемое известие о Толстом?.. [117]
Завтра вечером я буду на лекции Бори о Достоевском в Рел<игиозно>-Филос<офском> обществе в Москве» [118] . 5-го ноября он пишет уже из Петербурга: «Мы сегодня нашли квартиру – хорошую. Пет. Ст., Малая Монетная, 9 [119] , кв. 27». Комнаты в этой квартире были маленькие и невысокие, из комнаты Блока – балкон. Светло, а из окон – далекий вид на Каменноостровс