В феврале сошлись две годовщины, две памяти, в чествовании которых должен был принять участие и Блок.
15 февраля его вызывали в Москву, где он должен был прочесть свою речь о Вл. Соловьеве, читанную им в Петербурге год назад. Но, сославшись на легкое нездоровье, Ал. Ал. в Москву не поехал, и речь его прочел за него кто-то другой [130] .
10 февраля от торжественного чествования памяти Комиссаржевской он тоже уклонился. Матери от 10 февраля он пишет: «Мама, я сейчас был в Лавре, на панихиде по В. Ф. Комиссаржевской. Сегодня вдруг весна, все тает, устаешь от воздуха… На кладбище пошел, надув и москвичей и петербуржцев (сегодня должен был читать на литерат. утре в театре, а вечером – в Москве)… Вчера получил сборник памяти В. Ф. (Она не только не забывается, но выросла за год). Там – хорошие портреты и моя речь».
Эта речь произнесена была за год перед тем, тотчас после похорон Комиссаржевской, в зале Городской думы. Кончина В. Ф., почти внезапная, от оспы, в Самарканде, куда она заехала на гастроли со своей труппой, вызвала в свое время сильное волнение в передовых кругах Петербурга. В этом волнении замешан был и Блок, знавший ее лично. Вместе с той многотысячной толпой, которая встречала ее тело на Николаевском вокзале, встречал его и он. Речь, произнесенная им в ту годину, вошла в числе других в собрание сочинений Блока [131] .
В этом году одним из больших его интересов был решительно интерес к общественной жизни: «С остервенением читаю газеты, – пишет он матери. – «Речь» стала очень живой и захватывающе интересной. Милюков расцвел и окреп, стал до неузнаваемости умен и широк… Ненавижу русское правительство («Новое время»), и моя поэма этим пропитана» [132] .
Дело дошло до того, что Ал. Ал. пошел на лекцию Милюкова «Вооруженный мир и ограничение вооружений» [133] . Остался доволен этой лекцией, нашел ее блестящей, умной: «Лекция Милюкова была для меня очень нужна». И в одном из предыдущих писем: «Правительства всех стран зарвались окончательно. М. б. еще и нам придется увидеть три великих войны, своих Наполеонов и новую картину мира». К роду интересов такого разряда приходится отнести и увлечение книгой Семенова о японской войне [134] . Об этой «Расплате» А. А. с одобрением несколько раз упоминает в письмах к матери.
Тогда же смягчилось его отношение к Мережковским и к Философову, их неизменному единомышленнику. Уже в начале января он пишет в Ревель: «Читаю новую повесть З. Н. Гиппиус в «Русской Мысли». Видел ее во сне и решил написать примирительное письмо Мережковскому» [135] .
А в конце января уже и ответ получил, о чем опять-таки сообщает в Ревель: «Получил очень хорошие и милые письма от Мережковских из Cannes. Они оба очень рады тому, что я исчерпал инцидент». В одном из последующих писем: «С Философовым мы поцеловались» [136] .
В эту зиму Ал. Ал. часто видится с В. А. Пястом. Пяст затевает издание журнала с таким составом сотрудников: редакционная комиссия – Пяст, Аничков и Блок, ближайшие сотрудники – Вячеслав Иванов, Ремизов, Княжнин, Юр. Верховский. Из этой затеи, кроме совещаний, ничего не вышло. Как-то не сговорились. Вяч. Иванов предлагал тогда же издавать дневник трех писателей: Андрея Белого, Блока, Вяч. Иванова. Три разных отдела, объединенных только тем, что все трое живут «об одном» [137] .
Тогда не осуществились эти затеи. Но Ал. Ал. много времени проводил с Пястом, они гуляли вместе. В одном из писем к матери он пишет об этом так: «Вчера мы удивительно хорошо гуляли с Пястом. Прошли пешком из Левашова в Юкки, на шоссе ели хлеб с колбасой, в Юкках пили чай и катались с высокой горы на санях».
Между прочим пишет он матери о некоторых встречах с женщинами: «Мама, ко мне вчера пришла Тильда [138] . Меня не было дома, когда пришла девушка, приехавшая из Москвы, и просила меня прийти туда, куда она назначит. Я пошел с чувством скуки, но и с волнением. Мы провели с ней весь вчерашний вечер и весь сегодняшний день. Она приехала специально ко мне в Петербург, зная мои стихи. Она писала ко мне еще в прошлом году иронические письма, очень умные и совершенно не свои. Ей 20 лет, она очень живая, красивая (внешне и внутренне) и естественная. Во всем до мелочей, даже в костюме – совершенно похожа на Гильду, и говорит все, как должна говорить Гильда. Мы катались, гуляли в городе и за городом, сидели на вокзалах и в кафе. Сегодня она уехала в Москву».
Такие свидания с «Гильдой» повторялись. Она для этого приезжала из Москвы. И переписка между ними продолжалась с перерывами до последних лет.
В письме от 8-го марта А. А. пишет матери: «Я нашел красавицу еврейку, похожую на черную жемчужину в розовой раковине. У нее – тициановские руки и ослепительная фигура. Впрочем дальше шампанского и красных роз дело не пошло, и стало грустно».
В январе 1911 года мать сообщила Ал. Ал., что муж ее получил бригаду в провинции и перед отъездом они оба собираются провести весну в Петербурге. Для этого надо нанять меблированную квартиру. В поисках такой квартиры Блок провел немало времени. Найти дешевое и порядочное помещение было нелегко. Наконец, в том же доме № 9, на Монетной освободилась такая квартира, и А. А. взял ее для матери.
Бригада была получена в Полтаве. Отдаленность места пугала и мать, и сына. Блок уговаривал мать остаться в Петербурге. Она не знала, на что решаться, но на лето, во всяком случае, собиралась в Шахматово, куда хотел приехать на некоторое время перед отъездом за границу и А. А. Люб. Дм. отправилась за границу на все лето; она решила основаться на одном из морских купаний и ожидать там приезда мужа.
До конца июня Ал. Ал. жил в Шахматове. Он провел там шесть недель. Надо было присмотреть за постройкой нового дома для работника Николая. Значительную часть своего капитала истратил он тогда на Шахматово. Но и на поездку хватало.
Приехав в Петербург в конце июня, он провел там около недели, доставал деньги из банка, советовался с доктором, посещал друзей. Доктор не нашел у него никаких болезней, но «нервы в таком состоянии, что на них следует обратить внимание». «Через два-три месяца правильной жизни все должно пройти». Сообщая в письме к матери все подробности совещания с доктором, Ал. Ал. пишет о том, как он провел последние дни перед отъездом:
«Вчера был у Пяста в Парголове, а третьего дня – в Царском. То и другое было совершенно разно и очень хорошо. С Женей мы носились на велосипедах два часа – в Баболово, а с Пястом долго гуляли и сидели в Шуваловском парке.
В субботу я поехал в Парголово, но не доехал; остался в Озерках на цыганском концерте, почувствовав, что здесь – судьба. И действительно, оказалось так. Цыганка, которая пела о множестве миров, потом говорила мне необыкновенные вещи, потом – под проливным дождем в сумерках ночи на платформе – сверкнула длинными пальцами в броне из острых колец, а вчера обернулась кровавой зарей».
Глава девятая
Уехал Блок 5-го июля вечером. Следующее письмо получено в Шахматове уже из Вержболова.
Через Берлин, Кельн, Париж Ал. Ал. отправился в Бретань, в купальное местечко Abervrach, где ожидала его жена.
Из Берлина открытка: «Мама, я уже в Берлине, пью кофей. Спал скверно, потому что был увлечен полетом поезда и ультрафиолетовыми лучами ночника. Удивительный и знакомый запах в Германии».
Из Кельна тоже открытка:…«пришлось пересесть в первый класс (из Ганновера до Кельна), потому что на Фридрихштрассе сели в мое купе французские буржуа и австрийский лакей, и стали ругать Россию с таких невообразимо мещанских точек зрения, что я бы не мог возразить, если бы и лучше говорил по-французски…»
Из Парижа Блок прислал матери целую коллекцию карточек с изображением химер Notre Dame. Париж ему сразу очень понравился – кажется, в первый и последний раз в его жизни. Вот что он пишет отсюда матери:
«Мама, вчера еще утром я был на Unter den Linden, а вечером я стоял на мосту Гогенцоллернов над Рейном и был в Кельнском соборе, а сейчас пришел из Notre Dame, сижу в кафе на углу Rue de Rivoli против Hotel de Ville, пью citronnade [139] ; поезд мчался еще быстрее, чем в Германии, жара, вероятно, до 40°, воздух дрожит над полотном, ветер горячий, Париж совсем сизый и таинственный, но я не устал, а, напротив, чувствую страшное возбуждение. Париж мне нравится необыкновенно, он как-то уже и меньше, чем я думал, и оттого уютно в толпе… Страшно весело – вокруг гремят и кричат, я сижу почти на улице…»
Следующее письмо уже из Аберврака (24 июля):
«Мама, я здесь уже третий день. Третьего дня – выехал из Парижа, было до 30°, все изнемогали в вагоне, у меня уже начало путаться в голове; так было до вечера. Вдруг поезд пролетел два коротких туннеля – и все изменилось, как в сказке: суровая страна со скалами, колючим кустарником и папоротником, и густым туманом. Это – влияние океана – уже за час до Бреста. В Бресте – рейд полон военных кораблей. Я подумал – и вдруг решил ехать на автомобиле, и не ночевать в гостинице. 36 километров мы промчались в час. Очень таинственно: ночь наступает, туман все гуще, и большой автомобиль с фонарем несется по белым шоссе, так что все шарахаются в сторону. И черные силуэты церквей. – Наконец появились маяки, и мы, проблуждав некоторое время в тумане, нашли гостиницу и въехали во двор… Мы на берегу большой бухты, из которой есть выход в океан… Живем окруженные морскими сигналами. Главный маяк (за 10 километров от нас в море) освещает наши стены, вспыхивая каждые 5 секунд. Рядом с ним – поменьше – красный… Кроме того – значки на берегах – все для обозначения фарватера. Вчера был легкий бриз, и мы выезжали на парусной лодке в океан, а потом – в порт Аберврака, где стоит угольщик. Этот угольщик – разоруженный фрегат 20-х годов, который был в Мексиканской войне [140] , а теперь отдыхает на якорях. Его зовут «Melpomene». На носу – Мельпомена – белая статуя, стремящаяся вперед в море. Пустые люки от пушек, а в окнах видны дети. Нет ни брони, ничего, мачты срезаны наполовину, реи сняты. А когда-то воевал».