ития Блока.
Любовь Дмитриевна в своих записках цитирует почти юмористическое стихотворение Лидии Лесной (молодой поэтессы и актрисы, вместе с которой Л. Д. играла в театре в 1914 году). Стихи — о любви японки и японца, который однажды «целовал негритянку», что, однако, не было изменой: ведь «он по-японски с ней не говорил». Принимая эту поэтически-парадоксальную логику, Любовь Дмитриевна размышляет: «С Андреем Белым я могла бы говорить „по-японски”; уйти с ним было бы сказать, что я ошиблась, думая, что люблю Сашу, выбрать из двух равных». То есть, говоря без шуток, между Любовью Дмитриевной и Белым отсутствовал (не успел начаться или не мог состояться?) духовно-эстетический диалог, отдельный от Блока.
Белый совершенно искренен в своей эмоциональной агрессивности, но непоправимая ошибка им совершена. И возмездие неизбежно. Не Блоки ему отомстят, а некоторая высшая сила, которая не прощает перехода от высокой самоотверженности к амбициозной соревновательности, от веры в чудо к элементарно-эгоистическим страстям.
СТРАСТИ ПО РЕВОЛЮЦИИ
У Блока с каждым из близких людей отдельный диалог, особый эмоциональный контекст на двоих. Политические страсти – это с давних времен общее увлечение сына и матери.
«Все эти дни мы с Сашей предаемся гражданским чувствам, радуемся московскому беспокойству и за это встречаем глубокое порицание домочадцев», — пишет Александра Андреевна Андрею Белому 27 сентября 1905 года.
О революции и Христе 8 октября Блок беседует с Евгением Ивановым. Двумя днями позже появляются два стихотворения: «Вот он — Христос — в цепях и розах…» и «Митинг». Между ними есть связь. В балладе о митинге уличный оратор-пропагандист предстает пророком, носителем высшей истины, погибающим от камня, брошенного из толпы. Его смерти сопутствует преображение:
И в тишине, внезапно вставшей,
Был светел круг лица,
Был тихий ангел пролетавший,
И радость — без конца.
Откуда свет, откуда источник вечной радости? В жертвенной гибели, ощущение которой пережито автором как собственное. Освобождение через смерть. Это пафос отнюдь не политический. Блоку довелось видеть и слышать публичных агитаторов, об одном из них он писал матери: «…ясно, что сгорает совсем не этим, а настоящим».
И сам он в бурные октябрьские дни 1905 года сгорает настоящим. То есть тем, что происходило с ним всегда и продолжается теперь.
Стачки и митинги в Москве и Петербурге. Забастовка всех железных дорог. Все это разогревает душу, повышает внутреннюю температуру. Гуляя с Евгением Ивановым по Соляному переулку, Блок вновь жалуется, как неуютно ему постоянно пребывать на границе добра и зла: «…Меня все принимают за светлого, а я ведь темный, понимаешь?» И спрашивает друга на прощанье:
— Женя, я есть или нет?
Разговор происходит 17 октября, как раз в тот день, когда подписан царский манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», обнародованный днем позже. Обещана свобода. Восемнадцатым числом датированы два блоковских злободневные по тематике и вызывающе «вечные» по способу ее осмысления: «Вися над городом всемирным…» и «Еще прекрасно серое небо…».
Упрощением было бы сказать, что автор «против» революции: нет, всё гораздо сложнее и тоньше. Но видеть здесь авторское «за», вычитывать апологию революции – еще большее искажение многозначного поэтического смысла.
Точкой поэтического отсчета, точкой исторического обзора выбраны Зимний дворец и статуя Медного всадника. Восставшие массы в обоих стихотворениях названы «чернью». При этом и монархический мир, и мир народный представлены как две музыкальные темы:
…Еще монарха в утре лирном
Самодержавный клонит сон.
……………………………………
И голос черни многострунный
Еще не властен на Неве.
И «верхи», и «низы» воспринимаются поэтом прежде всего эстетически, как две от века данные сущности:
…Но тихи струи невской влаги,
И слепы темные дворцы.
Восстание символически уподоблено наводнению: здесь развивается мифология пушкинского «Медного всадника» А «слепота» дворцов — реальная подробность: тем утром царская семья отсутствовала, находясь в Петергофе. Финал логически неожидан, но подготовлен музыкально: утренняя тишина примирила две мелодии, однако их конфликт неизбежен. И разрешиться он может только трагически:
И если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.
(«Вися над городом всемирным…»)
Сколько людей рассматривало и описывало знаменитый фальконетовский памятник Петру I на Сенатской площади. А Блок еще обратил внимание на то, что змей, которого топчет царский конь, остается невредим: вьется между ног, но ни в одном месте не придавлен. Что это значит в переводе с языка поэзии на язык политики?
В советское время данный вопрос решался просто. «…Существо мысли совершенно ясно: по-настоящему еще “не сдавлен" ни один сустав старого мира», — уверенно утверждал Вл. Орлов.
Но если исходить из внутренней образной логики стихотворения, возникает резонное сомнение: зачем император Петр, «предок царственно-чугунный» нынешнего царя, станет топтать конем «старый мир», монархический порядок? По мысли скульптора и заказчицы монумента Екатерины II, змея – нынешние враги Российской империи. А по мысли Блока?
Этим непростым вопросом задалась Аврил Найман: «Кто змей? Враг императора — революция? Враг свободы – старый режим? Или враг человеческий — черт? Поэт, по своему обыкновению, разъяснений не дает».
Думается, ближе всего все-таки будет ответ: «черт». Иначе говоря, мировое зло, с которым не в состоянии сладить ни восставшая чернь, ни монарх, ищущий с ней компромисса. Ибо и самодержавие, и революция суть два воплощения единого зла. Такой смысл слышится в многозначной словесной музыке.
Не менее загадочно второе стихотворение:
Еще прекрасно серое небо,
Еще безнадежна серая даль.
Еще несчастных, просящих хлеба,
Никому не жаль, никому не жаль.
Кажется, никто до Блока не назвал серое прекрасным. Да, мир прекрасен в состоянии «еще», до разрушительных попыток его улучшить и переделать. И то, что «никому не жаль» несчастных и обездоленных, — это меньшее зло, чем справедливый по видимости, но жестокий по сути бунт толпы:
И над разливами голос черни
Пропал, развеялся в невском сне.
И дикие вопли: Свергни! О, свергни!
Не будят жалости в сонной волне…
Стремление «свергнуть» власть отрицается не кем-то, а Невой, то есть самою природой, самим мирозданием. Автор на этот раз отождествляет себя не с бунтарями, а с оплотом вековой власти:
И в небе сером холодные светы
Одели Зимний Дворец царя.
И латник в черном не даст ответа,
Пока не застигнет его заря.
К словам «латник в черном» сам Блок дал примечание: «Статуя на кровле Зимнего Дворца». Этот защитник самодержавия отнюдь не враждебен поэту:
Тогда, алея над водной бездной,
Пусть он угрюмей опустит меч,
Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной
За древнюю сказку мертвым лечь…
(«Еще прекрасно серое небо…»)
«Древняя сказка» – это имперская власть, монархическая традиция. Позже Евгений Иванов в своих воспоминаниях попробует связать блоковскую поэтическую формулу с событиями 9 января 1905 года: «…к Зимнему дворцу с вопросом, вытекающим из той же веры в древнюю сказку, двинулись с окраин города целые толпы рабочего народа и в ответ были встречены пулями…» Что ж, можно и так истолковать блоковский язык. Действительно, «древняя сказка» — это то, во что верят «верхи», и «низы». Но такая трактовка уже за пределами конкретного стихотворения.
Блок 9 января здесь в виду не имел — хотя бы потому, что латник никак не может оказаться в числе людей, шедших с хоругвями к дворцу (их самоощущением поэт проникался, когда в январе слагал стихи «Шли на приступ. Прямо в грудь…») «Древняя сказка» и «дикая чернь» — в данном случае непримиримые противники. Но латник — не палач, не сатрап, а рыцарь, верный своему долгу. Философ и публицист Георгий Федотов, писавший о Блоке в 1927 году в свободных парижских условиях, связал «древнюю сказку» с блоковской верой «в святость “белого знамени”». Да, в этих стихах с чисто политической точки зрения больше «белого», чем «красного». Но…
И «белые», и «красные» словесно окрашены одним трагическим цветом. «Латник в черном» — и «чернь»… И верность «древней сказке» названа «борьбой бесполезной». Что ни произойдет дальше — это будет трагедия для обеих враждующих сторон.
Со слова «черный» начнется в 1918 году и поэма Блока об Октябрьской революции…
«Я есть или нет?» Это для Блока вопрос не риторический, не отвлеченный. Быть — значит существовать сразу во всех измерениях, вобрать в себя весь мир. И творческий способ для этого — перевоплощение. Побыть и простолюдином, затоптанным в толпе 9 января, и убитым митинговым оратором, и готовым к гибели защитником царского дворца… Все это есть в стихах. А порой выходит и за пределы поэзии.
Восемнадцатого октября 1905 года, помимо написания двух стихотворений, Блок успевает еще и присоединиться к манифестации, пройти по улицам с красным флагом в руках. Почему, зачем?
Жест артиста. Брюсов, прослышав об этом событии, отозвался неодобрительно: мол, шалость. Мережковский с Гиппиус прошлись иронически: мол, поэт туда попал по рассеянности. А Любови Дмитриевне понравилось — потому что сама актриса.
Игра? Да, но не в смысле притворства. Это поступок, акция. Когда в душе художника происходит сдвиг. Не столько в идейном, сколько в творческом отношении. Необходимый шаг на пути к новым стихам, заправка эмоциональным топливом.