Аккорд «И каждый вечер…» повторяется трижды. После описания дачного быта этими же словами вводится тема героя:
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирён и оглушен.
«Друг единственный» — сказано о собственном отражении. Гипербола одиночества и нелюдимства. Но — странное дело – в этих словах нет высокомерной замкнутости. Этого виртуального «друга» автор сравнивает с собой: «Как я, смирён и оглушен…» Не просто раздвоение, а удвоение. Возникает место для читателя, который может применить лирическое «я» к самому себе. Тем более что «оглушенных» вином посетителей здесь немало:
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
Хотя и «с глазами кроликов», но все же по-латыни изъясняются. То есть пьянство у них не бытовое, а с философией — философией мармеладовского отчаяния («в питие сем сострадания и чувства ищу») или богемного разгула.
И тут заветная формула звучит в третий раз, открывая главную тему:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами.
Она садится у окна.
Заметим, что слово «Незнакомка» — только в названии стихотворения, в самом тексте оно не употребляется ни разу, что еще усиливает эффект таинственности. Кто она? Аристократка, пришедшая из другой эпохи, «дама былых времен» (по выражению Франсуа Вийона)? Да. «И веют древними поверьями / Ее упругие шелка…» Но в то же время что за женщина может в одиночестве прийти в ресторан и сесть там у окна? Образ строится на сочетании контрастов, он несводим к житейской реальности. Его ближайшие литературные прецеденты — красавица из «Невского проспекта» Гоголя, «инфернальницы» Достоевского: Настасья Филипповна из «Идиота», Грушенька из «Братьев Карамазовых».
О Незнакомке станут говорить, что это новое, земное воплощение Прекрасной Дамы, но этот не менее идеальный и мечтательный образ существует не только в сознании лирического героя, это еще и проекция того уникального, что есть в нем самом:
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
Удивительно сложная смысловая игра с расхожим выражением «In vino veritas!» («Истина в вине!»). Это ведь не бог весть какой глубокий афоризм, а скорее бытовое речение. Его смысл: «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке». О том, что при посредстве вина можно постигнуть некую высшую истину, если и говорят, то не всерьез. Примерно в эти 1900-е годы популярен шуточный экспромт по поводу известного писателя, склонного к пьянству: «Если истина в вине, сколько истин в Куприне!» И вот Блок берет заезженную «латынь для бедных» и делает ее музыкой собственной души.
И не только собственной. «Я» по ходу стихотворения становится шире, чем самообозначение автора — подающего большие надежды молодого поэта, и к тому же патентованного филолога, на днях заканчивающего университет. В это «я» может подставить себя человек, что называется, попроще. Сколько еще безвестных неудачников, чьи душевные сокровища пошли прахом, будут, поднимая бокалы, цитировать блоковское стихотворение! А жрицы продажной любви станут на улицах Петербурга приглашать мужчин провести время с «незнакомкой». По свидетельству художника Юрия Анненкова две девицы, прикрепив к шляпам черные страусовые перья, предлагали мужчинам на Невском проспекте «электрический сон наяву». Профанация? Опошление? Не только. Это и вхождение поэзии в быт, в разговорный язык.
Оставаясь очень блоковским, стихотворение сделается общим достоянием. Его с энтузиазмом воспринимает и самая требовательная публика. На одной из «сред» у Вячеслава Иванова автор, выйдя на крышу, четырежды читает пронявшую всех новинку.
Пронзительная эмоциональность — это та общая почва что объединяет «элиту» и «массу», делает произведение доступным неограниченному читателю.
И опять сравним расходящиеся пути Блока и Белого.
Белый — общественник, Блок — индивидуалист. Белый верит в существование общей истины, у Блока — истина только своя, личная, причем и ее он подвергает постоянному сомнению.
Белый ощущает себя частью и литературно-религиозной общины Мережковских, и «башенной» группировки Вячеслава Иванова. Блок остается гостем — и в доме Мурузи, и на Таврической улице.
Белый, увлекшись женщиной, тщится сохранить человеческие связи с ее мужем, даже с ее свекровью. Ему дорог ее дом, дорога «коммуна», частью которой эта женщина является. Блок же готов к бездомности и к бессемейности.
Это очень русский конфликт. Думается, в глубине соборнокоммунальных устремлений таится большая доля человеческого эгоизма и гедонизма. Человек искренне верит, что жаждет счастья для всех, а подсознательно ищет удовольствия для себя самого.
Индивидуализм же потенциально сопряжен с самоотверженностью. Одиночество приучает к боли. И человек, прошедший мучительный опыт самоотречения и самоизоляции, может пожертвовать собой, пренебречь выгодами социальности. Именно может , это всегда потенциально. Как потенциально добро — в отличие от неизменно-реального зла.
И в искусстве записные «общественники» нередко создают произведения, невнятные для тех «широких масс», о которых они пеклись. А погруженные в себя интроверты могут неожиданно выразить не только свою душу, но и общую. Именно так случилось с « Незнакомкой».
Девятого мая Блок зазывает Евгения Иванова в Озерки и устраивает ему своего рода экскурсию. Показывает озеро, где «скрипят уключины и раздается женский визг», позолоченный «крендель булочной», шлагбаумы. Вот, кстати, реальное подтверждение того, что быть «единственным другом» Блока может не только его зеркальное отражение. Захотелось ему поделиться с другом Женей своим заветным поэтическим пространством. При иных обстоятельствах, может быть, и Белого мог бы пригласить в такое путешествие.
В кафе поэт заказывает бутылку вина «с лиловатым отливом», потом вторую. Непривычный к подобным возлияниям, Евгений Павлович почти начинает въяве видеть Незнакомку. Однако на следующее утро ему становится так худо, что он констатирует, «…для меня еще истины в вине нет». Еще через день за завтраком у Блоков (перед их отъездом в Шахматове) весело обсуждаются последствия «творческой командировки». Поэт удивлен: «Женя, да ведь всего две бутылки легкого красного. Как так ты был пьян?» Любовь Дмитриевна, слушая позавчерашнюю историю, пьет вино и смеется.
Здесь возникает повод поговорить на тему «Блок и пьянство» — в масштабе всей биографии поэта. Мемуаристы и биографы часто произносят фразу «Блок пил» с сокрушенным вздохом, оценивая этот печальный факт с позиции безупречных трезвенников. Конечно, трезвость — добродетель, пьянство — порок. Но было ли пьянство для Блока источником страдания? Дадим слово ему самому. В письме матери от 28 апреля 1908 года Блок, весело рассказывая об очередном кутеже в компании с Сологубом, Сюннербергом и Чулковым, успокаивает Александру Андреевну: «Главное, что это не надрывает меня» А потом разворачивает своеобразную апологию пьянства как неизбежной составляющей богемного образа жизни. «Отчего не напиться иногда, когда жизнь так сложилась: бывают минуты приближения трагического и страшного, ветер в душе еще свежий; а бывает — “легкая, такая легкая жизнь” (Сологуб) <…> Ведь путь мой прям, как все русские пути, и если идти от одного кабака до другого зигзагами, то все же идешь все по тому же неизвестному еще, но, как стрела, прямому шоссейному пути – куда? куда?»
Для автора этого письма кутежи — способ выхода из обыденности, переключения эмоций. Путь остается прямым при всех зигзагах. Этот человек не теряет контроля над собой, не попадает в зависимость от алкоголя. Вот запись от 29 октября 1911 года: «Вчера и третьего дня — дни рассеяния собственных сил (единственный настоящий вред пьянства)». Блок четко ощущает границу, за которой начинается разрушение личности. А в 1920 году он расскажет Надежде Павлович, что при самых обильных возлияниях не забывал, заплатив в ресторане, сохранить у себя счет – для порядка. Не будем вдаваться в другую крайность и объявлять алкоголь неким «психоделическим» источником вдохновения. Никакой «истины» в вине нет, но действует оно на творческих людей по-разному. Одним дает иллюзию утешения, а в целом причиняет вред, другим помогает развлечься и получить некоторое удовольствие. Блок, полагаем, принадлежит ко второй категории. Кутежи не нарушали стабильного ритма его работы. Периоды простоя и молчания отнюдь не сопровождались активным пьянством. Страдание и скорбь он черпал из иных источников, вино больше было связано с гедонистической стороной жизни. Недаром и в письмах, и в дневнике, и в записных книжках все сообщения на эту тему проникнуты добродушным юмором. В стихах иногда есть трагическая ирония по поводу пьянства («А вот у поэта — всемирный запой, / И мало ему конституций!») – но то Блок говорит не столько о себе, сколько о поэте как таковом, о некоем обобщенном типе поведения.
Незадолго перед тем, 5 мая 1906 года, Блок заканчивает университет — «по первому разряду, получив четыре “весьма” на устных и круглое “весьма” на письменных экзаменах», как он сообщает в письме отцу. А на следующий день поставлена последняя точка в поэме «Ночная Фиалка».
В Шахматове — отдых, накопление новых сил. С Белым – вежливый обмен письмами по мелкому поводу: Блок напечатал в «Весах» желчную рецензию на коллективный сборник «Свободная совесть», участником которого был Белый, а тот объявил о своем уходе из этого издания. Блок беспокоится, не из-за него ли; Белый уверяет: нет, тревожиться не о чем.