еще другое чувство к другому, но совсем отказаться от Блока она сейчас не может. Слишком упоительно и радостно было духовное общение с поэтом».
Тоже, конечно, сцена а-ля Достоевский: вспомним объяснение Настасьи Филипповны с Аглаей в «Идиоте». И что-то, думается, ускользает в этом пересказе. Только ли о «высокой миссии» шла речь? Не дала ли Любовь Дмитриевна понять сопернице, что соединение с таким нестандартным мужчиной, как Блок, не сулит любовной гармонии и простого женского счастья?
Так или иначе, эта встреча была актом самообороны. Не со стороны Любови Дмитриевны — со стороны блоковской семьи. Да, их мир на двоих продолжает существовать и тогда, когда они оба предаются рискованным играм и экспериментам. Уже и «тетя Маня» в своем дневнике констатирует: «Люба все-таки не красавица, и красавицы ей опасны, а Волохова красавица». Там же зафиксировано, что Блок в ответ на предложение жены поехать вместе за границу беспощадно отвечает: «С тобой неинтересно». Но это — только верхний слой отношений, а в глубине — иное. Блок постоянно отдает себе отчет в том, что любовь — это Люба, а Волохова — влюбленность. И Любовь Дмитриевна называет «трудную» любовь к мужу «курсом» («парус направлен»), а все свои влюбленности — «дрейфом».
Конечно, такая позиция в вопросах любви и брака не может считаться образцовой и общепринятой. Она не вписывается ни в какой из существующих моральных кодексов. Но все-таки не стоит, исходя из собственного высоконравственного житейского опыта, считать, что любовь такой быть не должна. Не должна, но бывает. Как говорил не чуждый Блоку персонаж: «Есть многое на свете…»
ХОЛОДНАЯ КНИГА
Двадцатого января 1907 года умирает Дмитрий Иванович Менделеев. Его наследство делится между двумя сыновьями и тремя дочерьми. К Блокам приходят некоторые деньги. Весной они уезжают с Лахтинской улицы, поместив вещи «в склад».
Восьмого апреля выходит книга Блока «Снежная маска». В издательстве Вячеслава Иванова «Орры», в оформлении Льва Бакста. На фронтисписе динамичная картинка: женщина в черном платье и в белой маске выбегает из дома в снежную ночь, ее пытается удержать мужчина в черном. Лица его почти не видно. Это, так сказать, лирический герой (такого термина пока нет, он появится через пятнадцать лет, Юрий Тынянов употребит это сочетание как раз применительно к Блоку). Быстро выходит эта небольшая, в восемьдесят страниц, книжка: все составившие ее стихи публикуются здесь впервые, не успев попасть в периодику. Без промедления сделан следующий шаг вслед за «Нечаянной радостью». Известность Блока крепнет, как и его литературная репутация. «Снежную маску» поддерживает за «дионисийство» Вячеслав Иванов, ощущающий себя не только издателем, но и вдохновителем книги. В майском номере «Весов» Брюсов, усматривая в новом цикле сюжет о любви и гибели рыцаря, заявляет, что «именно снежность, вечная холодность составляет самое существо А. Блока».
Поздновато, конечно, спорить с таким мнением, но думается, что холодность — это лишь один из компонентов блоковской музыки. И «Снежная маска» — сюжет для Блока не магистральный, а намеренно тупиковый. Дойти до какого-то предела — и уже не возвращаться в этот пункт. В цикле доведен до апогея принцип самодостаточности поэтического слова. Это гипербола эстетизма. Вот что такое поэзия, не делающая никаких уступок прозе.
Строгие размеры, без ритмических вольностей. Никаких прерывистых дольников. Если разностопность — то четкая, как маятник. Геометричная строфика. Предельно аскетичный лирический словарь: снега, метели, маски, очи, звезды, лучи, тени, крылья, огни, сказки, голоса, волны… Мрак, бездна, мгла, свет, небо, жизнь, смерть, сердце… Ни одного предметного словечка из повседневности, с улицы. Речь действительно ведется «под соусом вечности», на специально созданном для этой цели языке.
И — сознательный отказ от психологизма. Он и Она — не мужчина и женщина, а две стихии, два полюса мироздания. В последних стихах возникают «снежный огонь» и «снежный костер» — оксюмороны, как бы опровергающие классическое представление о том, что «лед и пламень» несовместимы. Лирический герой, распятый на кресте, сгорает в снежном костре, а его любимая произносит завершающие весь цикл слова:
Так гори, и яр и светел,
Я же — легкою рукой
Размету твой легкий пепел
По равнине снеговой.
И стих и язык эстетически совершенны. Но трудно представить читательницу, которая применит это лирическое «я» к себе. Так же, как читателя-мужчину, в устах которого органичны будут слова: «Я сам иду на твой костер! / Сжигай меня!» Это поэтическая речь — для актеров, для людей играющих. Может быть, потому ни одно из стихотворений «Снежной маски» не стало легендарным, ни одна строка не превратилась в популярную цитату. Чтобы воспринять эту холодную книгу, извлечь из нее эмоциональную энергию (а она там есть, как во всякой истинной поэзии), читателю надо растопить «снежность» собственной душевной теплотой. Этот психологический порог ощутил Иннокентий Анненский, не нашедший для себя в книге «возможность пережить» и честно написавший Блоку: «Непокорная ритмичность от меня ускользает. Пробую читать, вспоминая Ваше чтение, и опускаю книгу на колени…»
Но, может быть, внутренний холод такой поэзии консервирует лирическую свежесть, делает стихи потенциально открытыми для читателей очень отдаленного будущего?
Как бы то ни было, «Снежная маска» забрала у автора немало сил. Думать и чувствовать приходилось за двоих: Н. Н. В. — возбудительница вдохновения, но не источник его. Снежно-звездные «Он» и «Она» — оба изготовлены из материала одной авторской души.
В феврале 1907 года написано стихотворение «Усталость» — ясное, предельно соответствующее названию:
И есть ланит живая алость,
Печаль свиданий и разлук…
Но есть паденье и усталость
И торжество предсмертных мук.
Смертельная усталость — вот мера наполненности творчества. Есть поэты, пишущие мало, есть многописцы. Кто лучше? Можно измерять полноценность поэта процентом шедевров от общего «продукта». А можно посмотреть на проблему и так: у настоящих поэтов стихи сами собой складываются в книги, а подлинная поэтическая книга эквивалентна целой жизни; ее завершение — момент, подобный смерти. Сколько жизней ты способен прожить — на столько книг ты имеешь реальное право. Есть неудачники, недотягивающие до минимума, до одной жизни-книги, а есть плодовитые версификаторы, которые продолжают множить безжизненные сборники, не заметив «смерть души своей».
Судьба Блока в этом смысле гармонична, свободна от рутины и инерции. Каждую новую книгу он творит как новую, особенную жизнь.
В СТОРОНУ РЕАЛЬНОСТИ
В середине апреля 1907 года Блок несколько дней проводит в Москве, договаривается с редакцией «Золотого руна» о том, что будет регулярно писать критические обзоры. Работа в качестве литературного критика — это для него прежде всего заработок, но порой она становится необходимым способом творческого самовыражения.
В мае — июне он пишет весьма рискованную статью «О реалистах», которой разозлит многих и никого особенно к себе не расположит. Спорит он здесь со статьей Д. Философова «Конец Горького», поддерживает повесть Леонида Андреева «Иуда Искариот», трезво разбирает прозу «писателей „Знания” и подобных им», то есть Скитальца, Серафимовича, Арцыбашева, Сергеева-Ценского… Но, конечно, ролью добросовестного обозревателя Блок не довольствуется. В подтексте — мысль о себе, о своем. Вызов всему, что неиндивидуально, спор с «культурностью» без «первозданности».
В Горьком Блок видит немало пошлости, брезгливо отзывается он о повести «Мать» (которую потом лицемерно поднимет на щит советская идеология) — «ни одной новой мысли и ни одной яркой строчки». В общем, он даже не спорит с тем, что Горький — уже не тот. А слова «великая искренность», «великий страдалец», «русский писатель » (оба слова курсивом) — формулы чисто эмоциональные. Формулы блоковского идеала, который он лелеет в себе самом, претворяет в своем мучительном ежедневном труде. Так бывает с большими художниками, когда они берутся за критический жанр: пишут вроде бы чей-то портрет, а на деле автопортрет получается. (Кстати, именно так выходит у Брюсова в его позитивных откликах на блоковские книги: комплименты кажутся не вполне уместными, неточными, но если мысленно обратить их на брюсовскую поэзию — все станет логично.)
Сто лет как-никак минуло, и мы теперь можем сверить оценки и прогнозы Блока-критика в исторической перспективе. Совершенно прав он в оценке «бытовиков». Арцыбашев и Анатолий Каменский защищены от упреков в порнографии, за ними признается определенная степень одаренности, но в сравнении с Чеховым они безнадежно проигрывают. Да, эти некогда популярные беллетристы с их бездуховной «телесностью» в будущее не прорвались. Иное дело — Федор Сологуб. «…Это — нестрашная эротика. Здесь все чисто, благоуханно и не стыдится солнечных лучей», — пишет Блок, споря с А. Горнфельдом по поводу сцен любовной игры Людмилы и Саши в «Мелком бесе», придавая значение тому, как написаны эти эпизоды, каким поэтичным языком. И здесь эстетическая правда на стороне Блока: Сологуб на многие годы и десятилетия вперед задает стилистический вектор художественно полноценного эротизма в литературе.
Но это все частности, пусть и интересные сами по себе, а главное — поворот руля. Блок испытывает внутреннюю потребность в новом материале, житейском, прозаичном. Перестраивается художественный взгляд на окружающее. Вот он пишет двадцать седьмого мая Любови Дмитриевне в Шахматово (она туда приехала три недели назад): «А я был в Лесном на днях и видел белку на елке. Кроме того, за забором скачек, когда я подошел, на всем скаку упал желтый жокей. Подбежали люди и подняли какие-то жалкие и совершенно неподвижные мертвые, болтающиеся руки и ноги — желтые. Он упал