[27]), II — Детство, III — Смерть отца, IV– Война и революция, — гибель сына».
В четвертом пункте, естественно, имеются в виду Русско-японская война и революция 1905 года. Александре Андреевне гибель героя на баррикаде представляется красивой картинкой. Сын тоже порой вспоминает о пятом годе романтически, например, он размышляет в дневнике о Маше Добролюбове («Деве-Революции»): «Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог быть иной».
Поясним. Мария Добролюбова в 1906 году покончила самоубийством, не решившись пойти на порученный террористический акт. Двадцатидевятилетняя женщину ушла от революции, заплатив за причастность к ней самую дорогую цену. Какой «иной ход» мог быть здесь? Не сам ли Блок почувствовал бесперспективность русской революции, передав это ощущение в таких стихах, как «шли на приступ. Прямо в грудь…», «Вися над городом всемирным…». «Еще прекрасно серое небо…»?
Впрочем, от эффектного финала Блок откажется, а число глав сведется к трем. В июле 1919 года, готовя к публикации третью главу. Блок напишет к ней предисловие, в котором изложит и «сценарий» поэмы, и суть ее замысла.
Творческая история поэмы сложна и прихотлива, этой теме посвящено множество научных работ, начиная с книги П. Медведева «Драмы и поэмы Ал. Блока. Из истории их создания» (1928) и вплоть до наших дней. Существует мнение о том, что, несмотря на незавершенность поэмы, ее замысел в принципе был плодотворен: «Подвиг поэтической воли и мысли» (Д. Е. Максимов). Или: «Такой разнообразной вместимости остросоциальных, философско-психологических, жанрово-бытовых, реально-достоверных и в то же время поэтически–обобщенных аспектов изображения русская поэма еще не знала. Поэт — в прошлом “лирик” — достиг безусловно новых рубежей творчества — эпичности с ее многоплановостью и глубиной» (И. А. Ревякина).
Считаем необходимым довести до читателя эту точку зрения, прежде чем высказывать иную. Впрочем, тут же надо упомянуть и о негативных откликах на поэму, первый из которых прозвучал уже в январе 1911 года: после того как Блок прочитал на «Башне» первую редакцию варшавской главы, Вячеслав Иванов (по свидетельству Сергея Городецкого) укорил автора в измене символизму и в «богоотступничестве». Много позднее, в 1940 году, Анна Ахматова на вопрос Л. К. Чуковской о «Возмездии» отвечала: «Терпеть не могу первую главу. Вообще все не люблю, кроме Вступления и Варшавы». Не случайно Ахматовой, как раз в то время приближавшейся к созданию своей новаторской «Поэмы без героя», «Возмездие» казалось безнадежно архаичным. «Встреча войск — так и Случевский мог написать», — добавит она двумя годами позже. И автор «Возмездия», и автор «Поэмы без героя» ориентировались на пушкинский образец, на «Евгения Онегина». И, по мысли Ахматовой, Пушкин своей «онегинской строфой», своей непринужденной повествовательной интонацией «опустил шлагбаум» для продолжателей, для всех, кто писал поэмы четырехстопным ямбом, в том числе для Баратынского и Лермонтова. И для Блока как автора «Возмездия». Сама же Ахматова пошла иным путем, модифицируя некрасовский трехсложник, применив в «Поэме без героя» «ахматовский дольник» и создав для нее особенную «ахматовскую строфу».
И все же вопрос «Возмездия» несводим к чисто академическим проблемам соотношения эпического и лирического начал, выбора стихотворной системы и стилистического решения. Рискнем высказать предположение дело в этической стороне, в том, что идея «возмездия» обнаружила однобокость и, в конечном смысле, нравственную несправедливость.
«Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла, я хочу предпослать наброску последней главы рассказ о том, как поэма родилась, каковы были причины ее возникновения, откуда произошли ее ритмы» — так начинается авторское вступление 1919 года. Да, революция уже произошла, и Блок успел не только запечатлеть ее двусмысленный облик в «Двенадцати», но и ощутить, как конкретная, не мечтательная революция начинает оборачиваться своей однозначно-разрушительной, жестокой стороной.
Здесь нам никак не обойтись без забегания вперед. И не только в масштабе земной жизни Блока, но и оглядываясь на «невиданные мятежи» из нашего, сегодняшнего времени.
Начав повествование с 70-х годов XIX века, автор поэмы стремится обозначить объективный ход исторического процесса, иллюстрируя его примером собственной семьи. Субъективный, эмоциональный по натуре, Блок неожиданно вдохновляется примером рационалиста и позитивиста Золя с его романным циклом «Ругон-Маккары» и мечтает воплотить родовое начало «в малом масштабе». Весь ход и «мысли семейной», и мысли социальной должен был подвести к тому, что и отец, и сын (как и все русское дворянство) были поражены некоей духовной «болезнью века», за которую должны были понести неминуемое возмездие.
Но есть огромная разница между индивидуальной позицией «Я виноват» и социальным постулатом «Мы виноваты». «Меа culpa» («Моя вина») — традиционная формула покаяния, но ее не так просто перевести во множественное число, в некое «Nostra culpa» («Наша вина»). Самоистязание, моральный мазохизм — дело личного выбора, но принуждение к нему других неминуемо оборачивается насилием.
Символ «возмездие» прекрасно работает в лирическом контексте. (Кстати, Андрей Белый еще в 1901 году написал стихотворение «Возмездие» о распятом пророке в четырех частях; оно вошло потом в книгу «Золото в лазури» и помешено неподалеку от лирического триптиха «Блоку».) У Блока раздел «Возмездие» впервые появляется в «Ночных часах», потом состав этого цикла варьируется и в итоге в третьей книге стихотворений он включает в себя семнадцать произведений 1908-1913 годов. Здесь заглавный символ становится своеобразным музыкальным ключом. Дополнительный оттенок смысла приобретает открывающее цикл стихотворение «О доблестях, о подвигах, о славе…». Само слово «возмездие» обнаруживает неоднозначность, многогранность (кстати, изначально «возмездие» означает не только «месть», «кару», но и «награду»). По-разному высвечивается щемящий трагизм стихотворения «На смерть младенца» и патетический трагизм «Шагов Командора».
А что же с контекстом эпическим? Здесь обвинительный уклон ведет автора в сторону категоричности и однозначности. Вот часто цитируемое начало первой главы поэмы «Возмездие», где обыгрывается строка Баратынского «Век шествует путем своим железным»:
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
Здесь — неповторимая блоковская музыкальность. «Беспечный» — тонкий неоднозначный эпитет, играющий рядом со словом «беззвездный». Драматизм судьбы человека в большом мире. Но чуть дальше идут пассажи, где руку Блока узнать почти невозможно:
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…
Ноль музыки. Риторика в духе и стиле журнально-газетной «обличительной» поэзии 1860-х годов. Почему же срывается поэтический голос на безличный фальцет?
Потому что источник музыки Блока — его индивидуальность. «Общие» идеи у него не звучат, они глушат мелодию.
То же на уровне сюжета и характеров. Слишком индивидуален «случай Блока», слишком неповторимы и его судьба, и судьба бекетовского рода, и судьба отца поэта. Не поддаются они обобщению, приведению к некоему общему социальному знаменателю. Может быть, в том и состоит своеобразие такого феномена, как «русская интеллигенция», что он складывается из множества непохожих друг на друга людей. От поколения к поколению здесь происходит все большая индивидуализация: в отце больше индивидуального, чем в деде, в сыне — больше, чем в отце. Судьба интеллигенции в этом смысле заведомо не эпична, это всякий раз уникальная лирическая драма.
Попытка обобщить, типизировать историю своей семьи вступает в непреодолимое противоречие с автобиографическим материалом. Вот в третьей главе описываются похороны отца на кладбище, которое по-польски называется «Воля». Это наименование дает повод для раздумья:
Да! Песнь о воле слышим мы,
Когда могильщик бьет лопатой
По глыбам глины желтоватой.
Когда откроют дверь тюрьмы;
Когда мы изменяем женам,
А жены — нам; когда, узнав
О поруганьи чьих-то прав,
Грозим министрам и законам…
Вроде бы и мысль довольно свежая и дерзкая: о том, как в разных драматических ситуациях переживается человеком ощущение воли, свободы… Но местоимение «мы» иной раз звучит явным диссонансом: «Когда мы изменяем женам, /А жены — нам…» И Блок, и его жена в своем любовном поведении очень выходили «за рамки», но коллективистские ярлыки к ним решительно не пристают. Все-таки они ни в какое «мы» не вмещаются.
И «возмездие» здесь у каждого свое. Потому и тормозилось писание поэмы о едином для всех возмездии. Потому попытка эпической объективности обернулась самообманом.
А мотив исторического возмездия в начале 1918 года будет доведен до публицистического абсурда в статье «Интеллигенция и революция»:
«Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.
Всё — так.
Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все, однако, замалчивают.
Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”».