Это - всего лишь несколько примеров, взятых почти наугад из мириада фактов, рассыпанных по книгам Похлебкина. Фантастическая эрудиция, академическая добросовестность и широта не только гуманитарного кругозора превращают каждую из них в увлекательную и строго научную монографию. Причем написаны они в русле лучшей сегодня французской исторической школы, связанной с журналом "Анналы", которая постулирует примат частных вопросов над общими исследованиями. Если благодаря коллективным усилиям французов вышла эпохальная "История частной жизни", то Похлебкин пишет ту же частную историю российской жизни, начиная с самого приватного занятия - обеда.
Еще одна специфически похлебкинская тема - "Кулинарные мотивы в русской литературе". По-моему, равнодушным она не может оставить никого: без обыкновенной пищи жить нельзя, а без духовной - не хочется. Целиком этому сюжету посвящена одна из лучших книг Похлебкина "Кушать подано!". Ее содержание раскрывает подзаголовок "Репертуар кушаний и напитков в русской классической драматургии с конца XVIII до начала XX века". В этом сочинении автор вычленяет "кулинарные инкрустации" из хрестоматийных текстов, чтобы восстановить, описать и прокомментировать "кулинарный антураж", сопровождавший российскую Мельпомену от Фонвизина до Чехова. При таком анализе гастрономическая деталь служит метафорой душевного состояния героя или сюжетной коллизии пьесы. В совокупности они создают общий кулинарный пейзаж того или иного автора той или иной эпохи. Действующие лица пьесы "Женитьба", начиная с главного героя по фамилии Яичница, - "субъективированные закуски или напитки, принадлежность закусочного стола". Таким образом, Гоголь формирует пародию на закусочный стол, который мог бы присутствовать на несбыточной свадьбе. Это: "Яичница, селедка, черный хлеб, шампанское, мадера". Такое меню, объясняет автор, насмешка Гоголя над опошлением святого на Руси понятия еды. Похлебкин вставляет свою гастрономическую роспись в социально-культурный контекст, что неожиданно придает его, как всегда, сдержанному сочинению отчетливый гражданский пафос. Не отходя далеко от кухни, он сумел тут высказаться и по острым проблемам современной политики. При этом Похлебкин стилизовал свой авторский образ под основательного, тяжеловесного, консервативного наблюдателя нравов, напоминающего фонвизинского Стародума. В этой, как и в других книгах, Похлебкин достойно защищает свои глубоко патриотические убеждения, отнюдь не ограничивающиеся отечественной кухней. Напротив, он специально оговаривает: "Совершенно недостаточно любить ботвинью, поросенка с кашей и подовые пироги со щами, чтобы считаться русским патриотом".
Недавно я решил воспользоваться знаниями Вильяма Васильевича, чтобы соединить русскую литературу с русской кухней на нью-йоркской почве. В Манхеттене есть ресторан-клуб "Самовар", которым управляет наш товарищ Роман Каплан. Вот я и предложил ему подавать русские литературные обеды. За меню было естественно обратиться к Похлебкину. Вскоре пришел обстоятельный и точный ответ: "Имеются по крайней мере 20-25 исторических русских деятелей (государственных, культурных, военных), которым посвящены (и носят их имена) по меньшей мере 45-50 блюд. Что же касается Гоголя и Пушкина, то я сконструировал их обеды, на основе изучения их пристрастий. Это, так сказать, теоретически-научно-обоснованные писательские меню, а не реальные. Они могут считаться типичными или характерными для их вкусов". Мне кажется уместным закончить этот опус двумя классическими - во всех отношениях - меню, которые реконструировал Вильям Васильевич.
Итак, пушкинский обед, как уточняет Похлебкин, русский - в отличие от французского, ресторанного - домашний обед, который он мог съесть в собственной усадьбе или в гостях у Вяземского:
Закуски
Осетрина (отварная, или заливная, или горячего или холодного копчения).
Телятина холодная с огурцом соленым
Водка: Московская, лимонная, тминная
Хлеб: черный ржаной, белый кислый (домашний)Первое
Зимой - щи суточные с кислой капустой
Летом - щи свежие ленивые
(Обе разновидности на костном бульоне с сухими белыми грибами)
Кулебяка мяснаяВторое
Гусь с капустой тушеный
Пожарские котлеты (куриные)
Грибы жареные в сметане
Вино:
Красное кахетинское или бордоТретье
Чай с ромом
Варенье (клубничное, земляничное, малиновое)
А вот обед, который заказал бы себе Гоголь:Закуски
Грибы маринованные
Семга малосольная. Картофель в мундире
Хлеб: ржано-пшеничный
Водка: Московская особая
Горилка с перцемПервое
Щи свежие (ленивые) со сметаной
Приклад: пироги мясные подовыеВторое
Лабардан (треска отварная с яйцом крутым рубленым, картофелем отварным
и соленым огурцом)Третье
Арбуз
Чернослив со сливками
Чай с вишневым вареньем
* * *
Журнальный зал | Звезда, 2000 N9 | АЛЕКСАНДР ГЕНИС
АЛЕКСАНДР ГЕНИС
ФОТОГРАФИЯ ДУШИ
В окрестностях филологического романа
Литература отличается от критики, как дальнее плавание от каботажного. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона велеречиво объясняет, что каботажным называется “плавание от одного мыса к другому, прибрежное плавание, совершаемое при помощи одних навигационных устройств кораблевождения и не требующее астрономических средств”. Каботажное плавание, конечно, проще, надежнее, безопаснее. В открытом море легко потеряться, но только там можно открыть Америку.
Беда в том, что эра великих открытий кончилась. Карта уже вычерчена, а чтобы ее исправить, нужна самонадеянность гимназиста из Достоевского (который, как помнят читатели “Братьев Карамазовых”, впервые увидав карту звездного неба, наутро принес ее исправленной). Тысячи романов сегодня, тасуя имена и обстоятельства, рассказывают одни и те же истории. Мы больше не придумываем — мы пересказываем чужое. Вымысел — это плагиат, успех которого зависит от невежества — либо читателя, либо автора .
Скука монотонности рождает неутолимую жажду оригинального, что уже само по себе оригинально. Потребность в новых историях — признак Нового времени. Большую часть своей жизни искусство удовлетворялось старыми, обычно очень старыми историями, например — библейскими. Поменяв универсальные, всем знакомые сюжеты на авторский вымысел, литература стала так популярна, что за несколько веков исчерпала ограниченный запас историй. В ответ на вызов печатного станка появился модернизм. Если реалист рассказывал истории, то модернист рассказывал о том, как он рассказывает истории. Постмодернист уже не рассказывает истории, а цитирует их.
Об исчерпанности литературы вымысла говорили уже ее великие мастера. Так, Лев Толстой жаловался Лескову: “Совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не делали. Что-то не то. Форма ли эта художественная изжила, повести отживают или я отживаю”. Ему вторил Томас Манн. Представляя читателям необычную, “балансирующую между эссе и эпической комедией” книгу Музиля “Человек без свойств”, он говорил, что обычный роман, “когда тебе любопытно, как получит Ганс Грету и получит ли он ее”, обречен. “Можно ли еще вообще читать “обычные” романы? — спрашивал Манн, и сам отвечал: — Да ведь это уже невозможно! Понятие интересности давно находится в состоянии революции. Нет ничего скучнее, чем „интересное"”.
Итог этой критики подвел Сэмюэль Беккет. В “Трех диалогах”, этом своеобразном, как все, что он писал, эстетическом манифесте Беккет защищал искусство, “уставшее притворяться, что оно способно чуть-чуть дальше пройти по той же унылой дороге”.
Сегодня кризис традиционной — так сказать, “романной” — литературы проявляет себя перепроизводством. Никогда не выходило столько книг, и никогда они не были так похожи друг на друга. Маскируя дефицит оригинальности, литература симулирует новизну, заменяя сюжет действием. Секрет успеха автора ловких и дельных бестселлеров Джона Гришама заключается в том, что у него что-то происходит буквально в каждом абзаце. Желая досмотреть, чем завершится эпизод, мы невольно переворачиваем страницы очередной книги (по-английски она так и называется — “pageturner”). При этом описательная активность не имеет прямого отношения к фабульному развитию. Это — пляска на месте. Она не приближает нас к финалу и не задерживает перед ним, она важна сама по себе. Как факир кобру, писатель гипнотизирует читателя непрестанным движением.
Только этим можно объяснить эпизод, о котором рассказала мне редактор одного московского издательства. В метро она заметила юношу, погруженного в пухлый боевик с развязной обложкой. Увлекшись, он громко чихнул и, не найдя платка, высморкался в еще непрочитанную страницу, которую он выдрал из конца книги. Подобное обращение с собой может позволить только сочинение, лишенное композиционной структуры.
В сущности, это уже не литература. Такие книги вываливаются из словесности в смежные искусства, связанные с видеообразами. Собственно, они и были созданы под влиянием кинематографа, который по самой своей природе оправдывает все, что движется. Вынужденная приспосабливаться к требованиям кино, литературная ткань становится сугубо функциональной. Все подобные книги пишут простым и удобным языком. Надежный и непретенциозный, как джип, он перевозит читателя от одного действия к другому. Такую книгу можно считать “сюжетоносителем” точно так же, как называют “энергоносителем” бензин и “рекламоносителем” глянцевые журналы.
Сегодня зависимость книги от фильма достигла такого уровня, что первая стала полуфабрикатом второго. В Америке крупнейшие мастера жанра — Джон Гришам, Стивен Кинг, Том Клэнси — пишут романы сразу и для читателя, и для продюсера. Даже герои их рассчитаны на конкретных голливудских звезд. В правильном бестселлере всегда есть роль для Гаррисона Форда или Брюса Виллиса.