Гумбольдт, как-никак прусский дворянин, вопреки местным обычаям не видел совершенно ничего зазорного в том, чтобы делить ночной отдых с чернокожими рабами, работавшими на плантациях, и проводить ночь под открытым небом, расположившись рядом с ними на подстилке из воловьей кожи. С удивлением выслушивал он жалобы испанских арендаторов, проклинавших низкую продуктивность табачного хозяйства в этой провинции, когда-то названной «Castilia del Oro» — «Золотая Кастилия». Хозяева по-прежнему мечтали о золоте, почти у каждого испанца был свой золотой рудник в горных районах, пусть даже заросший деревьями и папоротником, подобно тем рудникам, которые Гумбольдт видел у Туи. Вполне же реальным золотом в руках латифундистов были чернокожие рабы, трудившиеся не разгибая спины от зари до зари в самый нестерпимый зной, в то время как в обычае богатых рабовладельцев было дважды в день принимать ванну, трижды — пищу и три раза погружаться в сон. Да и могло ли быть иначе? Оказывается, могло, я такое видел Гумбольдт в горной долине Арагуа, где трудолюбивые и жизнерадостные люди старательно обрабатывали свои участки, пусть не очень большие, но вполне отвечавшие возможностям их рабочих рук. Просто одному испанскому графу пришло в голову отдать часть своих земель вольноотпущенным неграм в свободное владение под низкие проценты.
Но вернемся к растительному миру. В той же долине оба путешественника впервые увидели дерево, на котором росли диковинные плоды с крылышками, — «Volador» — единственный экземпляр на всем их пути. А еще им случалось испытать странное чувство, когда они воочию убедились в существовании того, что почиталось ими за вымысел аборигенов, — дерева, из которого при надрезе выступает жидкость, по вкусу очень похожая на молоко. «Несколько капель этого сока, — писал Гумбольдт о молочном, или коровьем, дереве, распространенном в прибрежных районах Венесуэлы, — дает нам повод лишний раз удивиться богатству и животворной силе природы. На иссушенном зноем склоне скалы растет дерево с сухими и жесткими листьями; его толстые, массивные корни с трудом проникают в каменистую почву; многие месяцы в году стоит оно без капли дождя, его ветви выглядят засохшими и отмирающими; однако стоит сделать углубление в стволе, как из него выступает приятное на вкус молочко. Утром, на восходе солнца, этот источник питательной влаги богаче всего: в это время и сходятся сюда со всех сторон негры и коренные жители с большими сосудами. На свету молочко желтеет и покрывается пленкой. Одни выпивают его тут же, под деревом, другие относят собранный сок детям. Эта картина напоминает пастырей, желающих напитать молоком свою паству».
Целью другой экскурсии Гумбольдта была река Апуре, до которой он решил добраться в месте ее северного изгиба, невдалеке от Сан-Фернандо. Этот путь пролегал через совершенно иной ландшафт: никаких гор, только бесконечные равнины Калабосо, простирающиеся от прибрежной горной цепи у Каракаса до самых лесов Гайаны — бескрайние степи, голые, почти без деревьев, безлюдные: лишь изредка встречаются пастухи-кочевники — «льянеросы». Что же до здешнего животного мира, то самые острые впечатления у Гумбольдта остались от ловли электрических угрей. Поскольку местное население их крепко побаивалось — мы знаем теперь, что этот род «электрических» рыб способен наносить удары силой до 300–400 вольт, — то Гумбольдт внял советам индейцев поохотиться на угрей в заводях и заболоченных участках Калабосо с лошадьми.
Охота на электрических угрей с лошадьми
«Индейцы устроили нечто вроде загона; рыбы были окружены со всех сторон и загнаны в болото. Захватывающее это зрелище, развернувшееся на наших глазах, — бой электрических угрей с лошадьми — трудно описать. Индейцы, вооружившись длинными бамбуковыми палками и гарпунами, обступили болото. Некоторые из них вскарабкались на деревья, склонившиеся над водой. Крича и размахивая палками, они загоняли лошадей подальше в воду. Напуганные шумом угри оборонялись, нанося электрические удары. Долгое время казалось, что, очевидно, они выйдут победителями из этой смертельной схватки. Лошади, оглушаемые мощью частых ударов, исчезали под водой; некоторые приходили в себя и с трудом добирались до берега, не обращая внимания на противодействие индейцев, где, обессилев, почти парализованные, растягивались на земле во всю длину.
Менее чем за пять минут утонуло две лошади. Угри (многие из них достигали пяти футов) забирались под брюхо лошадям и там наносили удар. Электрический разряд на какой-то момент парализует сердце, кишечник и особенно нервные волокна желудка животного. Неудивительно поэтому, что четвероногое гораздо уязвимее для этой рыбы, чем человек, который может соприкасаться с ней только нижними конечностями — в воде. Все же я сомневаюсь, что электрический угорь может убить лошадь; я полагаю, он лишь оглушает ее сильными разрядами; она теряет сознание и погружается под воду, там на нее наступают другие лошади, и в считанные минуты животное действительно погибает.
После такого начала нам показалось, что события принимают трагический оборот и все лошади утонут одна за другой… Но индейцы поспешили заверить нас, что охота скоро закончится и что только первое нападение угрей выглядит так устрашающе. И в самом деле, вскоре мы убедились, что угри пришли в состояние разряженных батарей — гальваническое электричество скапливается в них, вероятно, только в условиях покоя или, может быть, их электрический орган быстро устает при частом употреблении. Мускульные их движения по-прежнему энергичны, но смертоносные удары они наносить уже не способны. Когда борьба длилась уже четверть часа, мы заметили, что лошади перестали пугаться так, как раньше. Грива у них больше не вставала дыбом, глаза реже выражали боль, ни одна из них не исчезала под водой. Да и обессиленные угри теперь начали всплывать на поверхность, спасаясь от лошадей, на которых прежде нападали, и устремлялись к берегу…
У берега угрей легко ловить небольшими гарпунами с привязанными к ним веревками; иногда удается нанизать на один гарпун сразу двух угрей. Если веревка достаточно суха и длинна, то можно спокойно вытаскивать их ею на землю без боязни получить удар током. Через несколько минут на берегу оказалось пять больших угрей. Мы могли бы вытащить и более двадцати, если бы для наших опытов их потребовалось так много. Некоторые были лишь слегка ранены у хвоста, другие — в голову, и мы отчетливо могли видеть, что интенсивность природного электричества этих рыб прямо зависит от их жизненных сил».
Льяносы
«Освоение человеком бескрайних южноамериканских равнин (льяносов) началось, в сущности, с момента открытия нового континента. Чтобы облегчить сообщение между побережьем и Гайаной (то есть бассейном Ориноко), на берегах степных рек тут и там стали строить города. Путнику, едущему по степи, изредка попадаются одинокие хижины, сплетенные из тростника, скрепленного ремнями, и покрытые воловьими шкурами; они обычно разбросаны в нескольких сутках езды одна от другой. Бесчисленные табуны одичавших буйволов, лошадей и мулов беспорядочно носятся по степям (их поголовье во время моего путешествия доходило до полутора миллионов). Бурное размножение этих животных из Старого Света в высшей степени достойно удивления, если учесть, какие труднейшие испытания выпадают им в здешних краях.
Когда под вертикальными лучами нещадно палящего солнца иссыхает, обугливается и превращается в прах травяной покров, в окаменевшей земле открываются глубокие трещины, как после мощного землетрясения. Когда опускаются до земли сталкивающиеся и кружащиеся воздушные потоки, борьба которых завершается рождением новых вихрей, равнина являет собой своеобразное зрелище. В наэлектризованном стержне этих вихрей, как в водяном смерче, высоко в воздух поднимается песок и образует целые облака, скользящие вдоль земли в виде воронки, обращенной острием книзу. Небо как будто опускается низко на землю, тускло освещая ее „соломенным“ светом. Горизонт неожиданно приближается. Густая горячая пыль, носящаяся в замутненном воздухе, усиливает ощущение нестерпимого зноя. Восточный ветер, придя с раскаленных земель, вместо желанной прохлады приносит с собой потоки обжигающего воздуха.
Постепенно исчезают редкие лужи, кое-где сохранившиеся под сенью пожелтевших веерообразных пальм. Крокодилы и земляные змеи зарываются в сухую глину и засыпают, подобно тому как это делают животные в большую стужу на Крайнем Севере. Повсюду засуха предвещает смерть, повсюду мучимого жаждой путника преследуют обманчивые видения волнующейся водной глади. Иногда, бывает, невысоко над землей в зыбком мареве появляются столь же призрачные ряды пальм — эти картины возникают вследствие преломления света в неодинаково нагретых и, следовательно, неодинаково плотных воздушных слоях. Окутанные темными облаками пыли, в страхе от нестерпимого голода и острейшей жажды, лошади и буйволы стадами проносятся туда и сюда, одни уныло мычат, другие тянут шею по ветру в надежде учуять малейшую влагу в воздухе — может быть, поблизости где-нибудь чудом уцелела хоть небольшая лужица.
Мулы в поисках воды более сдержанны и более изобретательны. Они знают, например, что шарообразное и ребристое растение — дынный кактус — под своей колючей оболочкой скрывает сердцевину, богатую влагой. Передним копытом мул сбивает набок колючки и потом только отваживается приблизить к кактусу морду и выпить прохладный сок. Однако этот живой источник не так уж безобиден: повсюду видишь хромающих животных, у которых в копытах застряли кактусовые колючки.
Когда невыносимый дневной зной сменяется ночной прохладой (а ночи здесь всегда длинные), буйволы и лошади все равно не могут насладиться отдыхом и покоем. Огромные летучие мыши сосут у них кровь во время сна, как вампиры, или цепко повисают у них на спине, оставляя после себя гноящиеся раны, где поселяются целые сонмы москитов и других жалящих насекомых. Вот такой трудной становится жизнь животных, когда от затяжной жары с поверхности земли исчезает вода.