С тех пор как рухнули планы совершить путешествие по Азии из-за нападения Наполеона на Россию, Гумбольдт стал лелеять надежду осуществить его по другому плану — начав, так сказать, с другого конца — с Индии, но теперь уже рассчитывая на поддержку Великобритании. Однако и эта надежда разбилась о противодействие озабоченной сохранением своей торговой монополии британской Ост-Индской компании.
Несмотря на столь явное невезение, Гумбольдт все-таки не расставался с мыслью увидеть хотя бы Ганг, как он писал Ренненкампфу. Он по-прежнему был готов двинуться в дорогу хоть через Тегеран или Кабул, смотря по обстоятельствам. О том, какое серьезное значение он придавал этому новому плану, говорит и то, что он принялся изучать персидский и арабский языки. Не зная, что ему скоро откроется доступ к Тибету и Бхутану, он серьезно взвешивал возможность поездки на Малаккский полуостров и на Цейлон, на Яву и Филиппины. Несмотря на разочарования, которые ему пришлось пережить в 1814 году в Лондоне, он все еще надеялся, что Ост-Индская компания сможет убедиться в том, что его путешествие в Индию призвано служить исключительно интересам науки. Однако и эти надежды пошли прахом.
В эти месяцы вся Европа как завороженная следила за бегством Наполеона с Эльбы и за его последними попытками захватить власть; свидетелем этих событий Гумбольдт стал уже в Париже. Когда Наполеон после битвы при Ватерлоо окончательно понял, что на его мечтах о мировом господстве надо ставить крест, он часто вспоминал ненавистного ему и одновременно вызывающего его восхищение естествоиспытателя Гумбольдта, который в 1804 году многие месяцы отвлекал восторженный энтузиазм парижан от персоны «спасителя отечества». «Если уж я приговорен к лишению права командовать армиями, — сказал однажды свергнутый император своему преданному математику Гаспару Монжу, — то занять себя теперь я могу только одним — науками… На этой стезе я хочу сделать достойные меня открытая. Мне нужен спутник, который мог бы скорейшим образом познакомить меня с нынешним состоянием наук. После этого мы вместе пройдем через весь Новый континент — от Канады и до мыса Горн — и в ходе этого продолжительного путешествия изучим все те физические феномены нашего земного шара, которым ученый мир еще не нашел объяснения».
После того как Наполеон был изгнан на остров Св. Елены, а в Париже был подписан второй мирный договор, в процедуре выработки которого участвовал и Вильгельм фон Гумбольдт в качестве ближайшего помощника прусского канцлера Гарденберга, последний предложил Александру фон Гумбольдту пост посланника в Париже. Александр снова ответил отказом; кроме нелюбви к дипломатическому поприщу и всех прежних соображений, приведших в свое время к его уходу с государственной службы, свою роль сыграло, видимо, и то обстоятельство, что первоначально предложенную на этот пост кандидатуру его старшего брата французы отклонили как нежелательную.
Тем не менее Гумбольдту-младшему все-таки доводилось и впредь выполнять мелкие и докучные дипломатические поручения, которых ему как камергеру с твердым жалованьем (2500 прусских талеров ежегодно) избежать удавалось не всегда. Из всех возложенных на него поручений по душе пришлось ему одно-единственное: это когда главы союзных стран попросили его составить памятную записку о тех южноамериканских колониях иберийских государств, где уже развернулось национально-освободительное движение. С этой целью Гумбольдт в конце 1817 года вместе с Араго отправляется в Англию; осенью 1818 года он снова в Лондоне, на этот раз — с Валансьеном.
«Александр исполнен решимости, — писал Вильгельм 6 октября 1818 года своей жене, — примерно через год, как только он завершит свой труд, отправиться в Ост-Индию. В Тибет попасть ему, наверное, будет трудновато, поскольку там сейчас хозяйничают китайцы, которые не пускают туда никого. Вопрос о финансировании поездки будет решен в Аахене. После этого путешествия он намерен не возвращаться в Париж, а остановиться в Лондоне и писать отчет о поездке в Индию на английском языке. Это вызовет в Германии куда меньшее неудовольствие и будет воспринято как жест примирения. Правда, он все же будет писать не по-немецки, но надо признать, что в его делах есть особые трудности. По роду своих занятий он просто вынужден жить в Париже или Лондоне. Только там есть средства и условия, позволяющие выпускать в свет такие труды и извлекать из них пользу, а раз уж это так, то нехорошо же писать их на чужом языке (то есть чужом для тех мест). Да и потом ведь только в этих городах есть всевозможные предметы из других частей света, которые для такой работы необходимо постоянно иметь под рукой».
Не успел Александр закончить свои дела в Лондоне, как Фридриху Вильгельму III потребовались его услуги в Аахене, где осенью того же года в присутствии русского и австрийского императоров проходил первый конгресс Священного союза. Гумбольдту удалось заинтересовать своими планами путешествия по Азии и русского императора и прусского короля; Фридрих Вильгельм III заявил о своей готовности предоставить Гумбольдту денежную помощь в размере 12 тысяч талеров ежегодно и оплату расходов на приобретение требуемого научного снаряжения, после того как французское правительство уже предложило немецкому ученому финансовую поддержку. Российский император занял выжидательную позицию — вероятно, потому что Гумбольдт все еще был склонен пройти в Тибет более коротким путем, через Индию, которая по-прежнему оставалась для него закрытой из-за чрезмерной подозрительности британской Ост-Индской компании.
Не имели успеха его визиты в Англию и в 1817–1818 годах, когда он использовал, казалось, все связи, чтобы выхлопотать разрешение на поездку в Индию. «Ему давали понять, что уже почти все препятствия устранены, однако дело не двигалось с места, — пишет в своей работе Курт Р. Бирман. — До сих пор еще английским биографам Гумбольдта не удалось извлечь на свет архивные материалы закулисных переговоров по этому вопросу. Однако причины отказа властей выдать ему разрешение на это путешествие ясны и без этих документов: связи Гумбольдта с Россией, факт финансирования его поездки Пруссией, а главное — его манера открыто говорить о социальных язвах в странах Латинской Америки сделали поездку Гумбольдта через Индию к Гималаям в глазах членов правления Ост-Индской компании абсолютно неприемлемой» [28].
Добрый гений молодых немецких ученых
Уходил год за годом, а Гумбольдт почти не приближался к цели. Он с прежним упорством и энтузиазмом обрабатывал собранные им в Америке материалы и коллекции, готовил к печати очередные тома своего отчета. Работе не видно было конца: он изучал все доступные сообщения о положении дел в южной части Азии, с большим рвением осваивал персидский язык, жил еще более уединенно, чем обычно, поддерживая постоянные связи лишь с ближайшими друзьями из числа французских ученых, не скупясь на покровительство и помощь тем молодым немцам, которые приезжали в Париж расширить свой кругозор в естественных науках.
Свою «мировую славу», — писал философ права Эдуард Ганс, — Гумбольдт использовал для того, чтобы служить опорой и проводником в науке молодым соотечественникам — тем, кто ждал помощи и подсказки. Никогда еще, наверное, не соединялось в одном человеке столько глубоких и энциклопедически широких познаний с таким благородным добродушием и с такой заботой о чужом благе, а сколько времени это у него отнимало, трудно даже себе вообразить.
Гумбольдтовой готовностью помогать другим, бывало, злоупотребляли, да он и сам этому потворствовал, помогая всем без разбора. В итоге в его рекомендациях, порой излишне великодушных, люди недоверчивые стали усматривать не более чем акт вежливости; и все же, надо думать, он умел отличать бесспорное дарование от прилежной посредственности, облегчив путь в науку многим высокоодаренным людям.
Карла Фридриха Гаусса, великого математика и астронома, чьи уникальные способности Гумбольдт разглядел одним из первых, он уже тогда стремился привлечь к работе в Берлинском университете. К числу немалых заслуг Гумбольдта того десятилетия в сфере естественных наук и в деле их практического применения относится «открытие» им Юстуса Либиха. Когда молодой немец в марте 1824 года выступал перед собранием Парижской академии наук с докладом о химических свойствах серебра и ртути, присутствовавший здесь Гумбольдт сразу же понял, что его, безусловно, стоит взять под свое крылышко.
Именно настойчивостью Гумбольдта и Гей-Люссака объясняется тот факт, что молодого человека, которому было едва за двадцать, в мае 1824 года буквально навязали Гессенскому университету в качестве профессора. Уже через несколько лет об этом юнце, которого вначале там дразнили «синильщиком», стали с уважением говорить: «Да, Либих — это сама химия!» А еще несколько лет спустя, после создания им первой химической лаборатории, о Либихе уже заговорила вся Европа.
Свой эпохальный труд «Органическая химия в ее применении к сельскому хозяйству и физиологии», вышедший в свет в 1840 году, Либих посвятил Гумбольдту. В предисловии к кииге он писал о том, что встреча с Гумбольдтом повлияла на всю его жизнь: «Эта беседа с Вами явилась краеугольным камнем моего будущего; в Вашем лице я обрел влиятельнейшего в моей области и необычайно заботливого покровителя и друга… С этого дня передо мною открылись двери всех институтов и лабораторий… А сколько их я знаю еще, которые, подобно мне, своими успехами в науках обязаны Вашей бережной опеке и Вашему благожелательству! Любой — химик, ботаник, физик, востоковед, путешественник в Персию или Индию, художник — все пользовались у Вас равными правами, одинаковым покровительством, и никогда Вы не делали никаких различий — из какой бы страны ни приезжал к Вам гость и какой бы национальности он ни был. Чем науки обязаны Вам в этом особом отношении — мир еще не знает, но это легко прочесть в сердце каждого из нас».