ися светлыми волосами, ямочкой на подбородке и чарующей улыбкой, унаследованной от Екатерины. Манеры его просты и изящны, он никогда не повышает голоса, из-за легкой глухоты чуть наклоняет голову к собеседнику, подчеркнуто любезен с нижестоящими и умеет внушить почтение самым надменным. Он и сам любуется собой, любит красивые жесты и театральные речи, которые так воздействуют на публику и окружают его имя легендой. С первых шагов сознательной жизни он приучил себя скрывать свои истинные чувства. Конечно, давно миновали дни, когда он лавировал между Царским Селом и Гатчиной, метался между салоном Екатерины и кардегардией Павла, находясь между молотом и наковальней, но по-прежнему ему привычнее таиться, притворяться, вводить в заблуждение. Он не отдает открыто предпочтения никакому философскому учению, не выбирает между рационализмом и сентиментализмом. Он попеременно принимает то сторону Вольтера, то сторону Руссо. Как будто бы материалист, но и мечтатель, погруженный в идиллические грезы. Он разрывается между стремлением к политической деятельности и к уединенной жизни на берегах Рейна, проливает чувствительные слезы и издает государственные законы. Присущая ему раздвоенность приводит в недоумение окружающих его людей. Некоторым он кажется андрогином, соединяющем в себе мужскую силу и женскую слабость, но это сочетание столь пленительно, что ни у кого не хватает духу порицать его.
В Москве каждый новый день приносит ему новый успех. Балы не прекращаются целую неделю. Дамы разоряются на туалетах. Ни усталость, ни боль в ногах не удерживают прекрасных танцорок, и они неутомимо кружатся в грациозном хороводе вокруг двадцатичетырехлетнего царя, «порфироносного ангела». Александр засыпает не раньше трех и четырех часов утра. Правда, он укоряет себя за то, что столько развлекается, когда нация ждет от него коренных преобразований, и набрасывает по-французски упреки самому себе: «Ты спишь, презренный, а тебя ждет куча дел. Ты пренебрегаешь долгом, предаешься сну или удовольствиям, и, пока ты нежишься на перинах, тысячи страждущих нуждаются в твоей помощи. Стыдись! У тебя не хватает характера победить лень, твой всегдашний удел. Вставай, сбрось ярмо слабостей, стань мужчиной и гражданином, полезным своему отечеству».
Вернувшись в Петербург, Александр возобновляет серьезные занятия. На его столе растет гора дифирамбических посланий. Державин, самый знаменитый русский поэт той эпохи, посвящает ему оду, призывая в помпезных стихах: «Будь на троне человек». Другой поэт, Шишков, пишет:
На троне Александр! рука Господня с нами…
С Екатерининой великою душой,
Он будет новый Петр и на суде, и в поле.
Карамзин, романист и историк, восходящая звезда на небосклоне русской литературы, приветствует царя и говорит: «Весны явленье с собой приносит нам забвенье всех мрачных ужасов зимы». В Германии престарелый поэт Ф. Г. Клопшток, автор эпической поэмы «Мессиада», мистически провидит в воцарении Александра наступление эры человечности и предсказывает, что тот одержит победу над силами зла и смоет позор, которым царь Македонии запятнал славное имя Александр. Какой-то русский юноша посылает царю длинное, без подписи, письмо, полное обожания и благословений. Он заклинает Его Величество осудить деспотизм, дать стране представительное правление и улучшить положение крепостных. В заключение он пишет: «Народы бывают такими, какими делает их правительство. Царь Иван Васильевич хотел иметь безропотных рабов… и он их имел. Петр I хотел, чтобы мы слепо подражали иностранцам, и добился своего. Мудрая Екатерина начала превращать нас в русских. Александр, кумир народа, завершит ее великое дело». Взволнованный Александр велит отыскать автора этого анонимного послания. Его легко находят. Это молодой чиновник по фамилии Каразин. Его допускают к императору, и он с трепетом ждет наказания за свою дерзость. Но Александр прижимает его к груди и восклицает: «Продолжай всегда говорить мне правду! Я желал бы, чтобы у меня больше было таких подданных!» Произнося эти слова, Александр, конечно, играет на публику, но в словах его есть и доля искренности.
Занявшись государственными делами, Александр скоро отдает себе отчет в том, что ему не обойтись без советников и помощников, без людей, которые поддерживали бы его и на которых он мог бы опереться, а не действовать по своему усмотрению. Конечно, в Сенате сидят опытные политики, но эти престарелые вельможи принадлежат безвозвратно ушедшим временам, «веку бабушки», а он собирается обновить страну в духе времени. Он передает им ведение текущих дел, оказывает внешние знаки уважения, а за спиной высмеивает. Разумеется, он может призвать своего дорогого Аракчеева, который в ночь переворота был задержан у городской заставы, когда, по приказу Павла, мчался в Петербург. Но Аракчеев олицетворяет эксцессы прошлого царствования; приблизив его к себе, не предстанешь перед нацией как новатор, посланный самим Провидением, а именно к такой миссии готовит себя Александр.
Для совместной работы над проектами обширных реформ Александр созывает своих лучших друзей, сверстников и единомышленников, изгнанных Павлом. Строганов, Чарторыйский, Кочубей и Новосильцев снова объединяются в дружеский кружок, теперь уже вокруг царя, а не великого князя. Перед отъездом из Дрездена, места его ссылки, Кочубей пишет графу Воронцову: «Я уезжаю, потому что считаю, что все благородные люди должны объединиться вокруг царя и приложить все силы, чтобы залечить бесчисленные раны, нанесенные его отцом отечеству… Если он захочет использовать меня, я буду служить ему в меру всех моих сил… я предпочел бы управление внутренними делами». Вернувшись в Петербург, Кочубей сообщает в письме все тому же графу Воронцову: «Все действия нашего нового государя отличаются мудростью, умеренностью и тактом, удивительными для его возраста». Александр встретил своих старых друзей по-братски. Как и царь, они совсем не знают России, не имеют опыта в государственных делах, черпают идеи из книг, принимают за образец английскую конституцию, восхищаются революционной Францией и мечтают установить в своей стране социальную справедливость и ввести гражданские права. Под председательством молодого государя, которого они называют «кроткий упрямец», они составляют тесный кружок, в шутку названный «Негласный комитет» или «Комитет общественного спасения». Сановные старцы оттеснены от царя и в насмешку называют вновь прибывших «конфидентики» Александра.
Негласный комитет не имеет официального статуса. Его собрания окружены таинственностью, быть может, заимствованной из масонских обрядов. Два или три раза в неделю члены этого маленького братства обедают во дворце у Александра и после традиционной чашки кофе пробираются с видом заговорщиков по отдаленному коридору в кабинет Его Величества. Там они клянутся в верности высоким идеалам, ведут протоколы, строчат проекты. Никакой повестки дня. Каждый развивает дорогие ему мысли, держа пламенную речь, и беседа чуть что перескакивает с одного на другое. Обсуждению подвергается все подряд: реформы, по выражению Строганова, «бесформенного здания управления империей», внешняя политика, назначения чиновников и фрейлин, злоупотребления какого-нибудь тайного полицейского агента и загадочное погребение некой испанской дамы, ставшей жертвой ночного дебоша. В пылу спора члены Негласного комитета смело опровергают точку зрения императора, и, если он упорно стоит на своем, что случается нередко, атмосфера накаляется. Строганов дает презрительную характеристику дворянству: «Дворянство у нас состоит из множества людей, сделавшихся дворянами только службою, не получивших никакого воспитания, все мысли которых заняты лишь тем, как исполнить волю императора. Это самый невежественный, самый бесчестный и самый тупоумный класс». Как-то раз Строганов так увлекается бурными дебатами, что забывает о почтительности по отношению к Его Величеству и тотчас пишет ему по-французски: «Государь, я должен принести свои извинения за ту горячность, которую внес вчера в нашу дискуссию; мне известна ваша безмерная снисходительность, но я сознаю, что поступил дурно и так, как мне вовсе не свойственно, и если вы, по вашей доброте, не осуждаете меня, то я осуждаю себя сам и признаю, что нахожу свою чрезмерную живость заслуживающей серьезного порицания». Александр, нисколько не задетый свободой выражений своего советника, отвечает ему тоже по-французски: «Мой дорогой друг, мне кажется, вы лишились рассудка! Можно ли сердиться на вас и обвинять вас за то, что является лучшим доказательством вашего интереса ко мне и вашей любви к общему благу?.. Ведя с вами спор, я отдаю должное вашим чувствам. Избавьте меня впредь от подобных объяснений, которые так не соответствуют связывающей нас дружбе. То, что не отвечает правилам поведения в обществе, уместно, когда мы одни, и самое большое доказательство дружбы, которое вы можете мне дать, это бранить меня, когда это необходимо, когда я этого заслуживаю. Прощайте, мой дорогой друг. Ваш на всю жизнь. Александр».
Еще один человек сгорает от желания участвовать в работе Негласного комитета – воспитатель Александра Лагарп, который, побыв председателем Директории Гельветической республики, считает своим долгом в такой ответственный момент находиться рядом с молодым государем и направлять его своими советами. Он пишет своему воспитаннику, что хотел бы повидать его и лично засвидетельствовать ему свою преданность. Александру ничего не остается, как пригласить его в Петербург. Швейцарец прибывает в мундире республиканской Директории, перетянутом вышитым шарфом, с саблей на боку. С момента его приезда Александр настороженно относится к этому фразеру, речи которого еще недавно наполняли его юную душу благородным волнением. Он благоразумно не допускает его на собрания Негласного комитета, продолжая уверять, что в его рабочем кабинете для него всегда найдется свободный стул. Александр сразу заметил, как странно Лагарп изменился за последние годы. Этот поборник народовластия теперь рекомендует ему преодолеть природную застенчивость и появляться при любых обстоятельствах в облике величественного суверена, с твердой поступью и орлиным взором. Смешавшись с толпой придворных, Лагарп следит за каждым движением «питомца» во время дворцовых выходов, а потом в письме излагает ему свои замечания, не упуская ни одного промаха. В такой-то день царь, пишет Лагарп, робко вошел в зал, в другой некстати покраснел, слишком поспешно обошел собравшихся, нервно держался на важном приеме, а на торжественной церемонии должен был появиться вместе с императрицей. Подытоживая общее впечатление, этот неисправимый ментор наставляет Александра: «Важнее всего для вас держаться по-царски, где бы вы ни были – в обществе, среди народа или в кругу лиц, которым доверили отдельные отрасли управления… Глава нации, присутствует ли он где-нибудь, беседует ли с кем-нибудь или действует, должен, по образному выражению Демосфена, облекаться в величие своей страны… Ваша молодость, Государь, требует, чтобы вы внимательно следили за собой… Пусть те, кого вы поставили во главе разных отраслей управления, привыкают к мысли, что они всего