Тем временем армия Багратиона оказалась в критическом положении. Даву занял Минск и отрезал ей путь на север, а с юга наперерез Багратиону шел с тремя корпусами Жером Бонапарт, который по расчетам Наполеона должен был замкнуть кольцо окружения вокруг 2-й армии у г. Несвижа. Легкомысленный Жером, однако, «загулял» на четыре дня в Гродно и опоздал к Несвижу — Багратион ушел. Наполеон был в ярости. «Все плоды моих маневров и прекраснейший случай, какой только мог представиться на войне, — отчитывал он Жерома, — потеряны вследствие этого странного забвения элементарных правил войны». С досады Наполеон подчинил вестфальского короля Жерома маршалу Даву, который был только герцогом. Жером на это обиделся и уехал к себе в Вестфалию.
Впрочем, сам Наполеон тоже не смог разбить 1-ю русскую армию. Дважды — у Полоцка и Витебска — он настигал Барклая, но тот, искусно маневрируя, уходил от сражения и отступал дальше. 22 июля обе русские армии соединились в Смоленске.
Таким образом, расчеты Наполеона на разгром русских армий поодиночке уже в приграничье рухнули. Мало того, он сам вынужден был распылять свои силы: на север, против И.Н. Эссена, отрядил корпус Ж.Э. Макдональда; на юг, против А.П. Тормасова, — корпуса Ж.Л. Ренье и (вспомогательный, австрийский) К.Ф. Шварценберга. Еще один корпус — Н.Ш. Удино — был выделен, а потом и подкреплен корпусом Л.Г. Сен-Сира для действий против войск графа П.Х. Витгенштейна, защищавших Петербург. Узнав о соединении Барклая и Багратиона, Наполеон утешился было надеждой вовлечь русских в генеральное сражение за Смоленск как «один из священных русских городов» и разгромить сразу обе их армии. Это ему тоже не удалось. Три дня, с 4 по 6 августа, корпуса Н.Н. Раевского и Д.С. Дохтурова защищали город от подходивших, один за другим, трех пехотных и трех кавалерийских корпусов противника. Когда же Наполеон стянул к Смоленску все свои силы, Барклай вновь увел русские войска из-под его удара. Призрак победы, второго Аустерлица, за которым Наполеон тщетно гнался от самой границы, и на этот раз ускользнул от него…
Итак, война принимала затяжной характер, а этого Наполеон боялся больше всего. Растягивались его коммуникации, росли потери в боях, от дезертирства, болезней и мародерства, отставали обозы. Между тем возможность использовать местные ресурсы сводилась к минимуму, почти к нулю сопротивлением народа. «Каждая деревня, — вспоминали французы, — превращалась при нашем приближении или в костер, или в крепость». Следуя «русскому правилу „Не доставайся злодею!“», крестьяне повсеместно сжигали продовольствие, угоняли скот, а сами уходили вместе с армией, в ополчение и в партизаны. Наполеон уже предчувствовал, что ему «предстоит новая Испания, но Испания без границ». По мере движения захватчиков в глубь России их силы таяли, тогда как силы русского народа только развертывались.
Наполеон решил даже закончить «первую русскую кампанию» в Смоленске. «Мы отдохнем, опираясь на этот пункт, — объяснил он свой план, — организуем страну и тогда посмотрим, каково будет Александру <…> Я поставлю под ружье Польшу, а потом решу, если будет нужно, идти ли на Москву или на Петербург».
Шесть дней размышлял Наполеон в Смоленске и вынужден был оставить этот план. Выяснилось, что зимовать в Смоленске нельзя, так как прокормиться за счет местных ресурсов армия не могла, а подвоз продовольствия из Европы сулил чрезмерные расходы и трудности. Тут приходилось думать о прекращении уже не одной кампании, а войны вообще.
Именно в Смоленске Наполеон впервые попытался вступить с Александром I в переговоры о мире — через пленного генерала П.А. Тучкова[107]. Предлагая «заключить мир», он угрожал на случай отказа: Москва непременно будет занята, а это обесчестит русских, ибо «занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но честь уже не вернешь!» Александр на это предложение (как и на все последующие) не ответил.
В ночь на 13 августа Наполеон неожиданно для своих маршалов приказал выступать из Смоленска на Москву, в погоню за русскими армиями, Может быть, таким образом он хотел подтолкнуть царя к согласию на мирные переговоры, тем более что П.А. Тучков усомнился, возможно ли это. Главное же, Наполеон устремился вперед, к Москве, с надеждой на то, что если русские сражались так отчаянно за Смоленск, то ради Москвы они обязательно пойдут на генеральное сражение и тем самым позволят ему кончить войну славной, как Аустерлиц или Фридланд, победой…
Вернемся теперь к Александру I, которого мы оставили на пути из Полоцка в Москву. Памятным днем 6 июля, уезжая из армии, Александр подписал манифест о созыве «второй ограды» защитников отечества, т. е. народного ополчения. Он призвал россиян дать общенациональный отпор врагу: «Пусть встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина!» Царь не был уверен в том, что москвичи встретят его с восторгом, и потому въехал в древнюю столицу ночью (с 13 на 14 июля), уклонившись от торжественной встречи. Однако на следующий день он был приятно растроган стечением несметных толп народа к Успенскому собору, где встречало царя духовенство. Колокольный звон, море верноподданнически одушевленных лиц, тысячеголосое «ура» и громозвучные возгласы: «Веди нас, куда хочешь! Веди нас, отец наш! Умрем или победим!» — все это напомнило Александру «времена Минина и Пожарского» и укрепило его надежды на патриотизм россиян. 15 июля надежды царя были материально подкреплены на его встрече с представителями московского дворянства и купечества. Дворяне обязались выставить 80 тыс. ратников ополчения, а купцы пожертвовали на защиту отечества 1,5 млн. руб. После этого царь выехал из Москвы в Петербург.
«Северная Пальмира» встретила Александра не менее жарким проявлением верноподданнического патриотизма. Люди от радости плакали, обнимались и… давили друг друга (несколько женщин и детей погибли в давке). В годину вражеского нашествия царь стал вдвойне дорог всем слоям населения как символ отечественной государственности. Он это почувствовал и этим воодушевился. Не довольствуясь мобилизацией двух «оград» национальных сил, он делал все возможное и для создания очередной, уже 6-й по счету, антинаполеоновской коалиции, которую можно было бы возглавить и во главе которой удалось бы разгромить империю Наполеона. Уже 6 июля Россия заключила договор о дружбе и взаимной помощи с Англией, 8 июля — аналогичный договор с Испанией, а 18 августа — дополнительную конвенцию к союзному договору со Швецией. В то же время царские дипломаты энергично пытались и в конце концов сумели привлечь к 6-й коалиции Данию, Пруссию, Австрию.
Между тем патриотический подъем нарастал по всей России буквально день ото дня, хотя проявлялся он у различных классов по-разному. Патриотизм подавляющего большинства дворян увязал в корысти, ибо они сражались за крепостную Россию, за сохранение своих богатств и привилегий, за право самим держать в рабстве собственный народ, не уступая этого права кому бы то ни было, Наполеону в особенности. Их патриотическую энергию подстегивал социальный страх перед Наполеоном как «всемирным бичом» революции, который мог отменить в России крепостное право и тем самым спровоцировать, если не возглавить, новую пугачевщину. Российские помещики так и ругали Наполеона: «французский Пугачев».
Зато крестьянские массы поднимались тогда на защиту отечества бескорыстно, движимые отнюдь не сословными, а исключительно национальными интересами. Для них, в отличие от дворянства, Россия и крепостное право не были синонимами.
Они шли в бой «на басурмана» за Россию, которую хотели избавить и от внешнего, и от внутреннего ярма. После победы над национальным врагом, «басурманом», они надеялись получить из рук «царя-батюшки» в награду за свой патриотизм социальное освобождение от собственных господ. При этом ненависть простого люда к Наполеону подогревалась религиозным суеверием, ибо он давно уже воспринимался как антихрист, который теперь привел орду нехристей истреблять русский народ и православную веру…
Национальное сознание всех россиян от царя до последнего солдата не могло мириться с тем, как складывался ход войны. Наполеон занял огромную территорию (больше полудесятка губерний), проник в глубь России на 600 км, создал угрозу обеим ее столицам. За Смоленском русские войска до самой Москвы не имели больше опорного пункта. «Ключ к Москве взят», — так оценил падение Смоленска М.И. Кутузов.
В таком положении становилось нетерпимым отсутствие главнокомандующего, тем более что 1-я и 2-я армии объединились в одну, а командующих оставалось двое. Багратион подчинялся Барклаю де Толли как военному министру, но не признавал его главнокомандующим. Искренне полагавший, что «Великая армия» Наполеона «есть сущая сволочь», которую можно «шапками закидать», Багратион отвергал дальновидную стратегию Барклая и ставил ему в вину не только сдачу Смоленска («подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию»), но и потерю огромных пространств России[108]. Оба командующих пикировались, как фельдфебели. «Ты немец! — кричал пылкий Багратион. — Тебе все русское нипочем!» «А ты дурак, — отвечал невозмутимый Барклай, — хоть и считаешь себя русским». Начальник штаба 1-й армии А.П. Ермолов в тот момент сторожил у дверей, отгоняя любопытных: «Командующие очень заняты. Совещаются между собой!»
Почти все генералы и офицеры обеих армий исподтишка бранили и высмеивали Барклая де Толли, фамилию которого они переиначили в «Болтай да и только», как «немца» и даже «изменщика». Среди солдат отношение к Барклаю как к «изменщику» было стихийно устойчивым, поскольку все «видели» неопровержимые «доказательства» его измены: Барклай «отдает Россию», а сам он «немец», значит — «изменщик».
Зловещая молва о Барклае расползалась не только в армии, но и в обществе, — по всей России. «Благородное российское дворянство» презирало его, царский двор третировал, alter ego царя Аракчеев ненавидел. В такой обстановке Барклай неуклонно, вопреки всем и вся, осуществлял свой стратегический план, что позволило сорвать первоначальные замыслы Н