Веймар,
7/19 февраля 1812 года. Среда, вечер.
Курьер вручил мне Ваше письмо от 25 января, любезный мой Друг, я же поручила ему письмо более пригодное для чужих глаз, чем то, которое я Вам сейчас пишу, и вольно ж его будет похитить, если случится так, что в дороге на него нападут. В этом будет даже некая польза. – Я полагаю, что правильно сделала, задержав его здесь и дав ему немного времени, физически необходимого, чтобы немного прийти в себя: бесконечное передвижение войск, о котором идет речь, заставляло меня бояться, что со дня на день трудности могут увеличиться, что приведет к полнейшему прекращению возможной связи: к тому же я рада, что снабдила его униформой, которую нарочный носил здесь во время нескольких атак, потому что в наши дни нельзя ни за что отвечать, и я была бы безутешной, если бы с ним здесь случилось что-либо неприятное: – вот уже 3 недели, как я веду для Матушки нечто наподобие дневника, но поскольку это дневник, то часто события в нем оказываются перепутанными между собой. Я перечислю вкратце для Вашего сведения основные пункты: Во-первых, Вы знаете, что наш дипломатический Аргус[535] здесь вот уже почти как две недели. Он мужчина comme il faut, разумный и даже любезный, по счастию, не фат. –
В прошлое воскресенье ему пришел приказ сформировать контингент войск; он объясняется по этому поводу с Герцогом во время бала, который здесь был дан; Герцог ответил, что поскольку он не был ранее официально о том уведомлен, то он не готов, но что он приложит все усилия, чтобы сделать это с наибольшей поспешностью, но что касается сроков, о которых его спрашивают, то следует знать, что их сложно соблюсти, учитывая характер тех мер, которые следует предпринять, чтобы укомплектовать корпус, потерявший почти полностью свой состав во время возвращения из Испанского похода. Вчера вечером к Герцогу прибыла эстафета c предписанием отправить войско как оно есть и не позже, чем сегодняшним утром; батальон Принца Невшательского берет направление на Гамбург[536], длительность перехода предполагает быть шесть дней, и только на четвертый день предполагается отдых: все остальное, фураж, обозы должны прибыть позже: __ и так они все же вышли в поход сегодня в полдень!! ____ Вот уже неделю, как мы имеем здесь 18 упряжных лошадей Имп[ератора] Нап[олеона]: их выдают за тех, что будто бы были посланы сюда Г-ом де Коленкуром своему свояку Сент-Эньяну[537], но на них Императорская ливрея, а офицер, заботящийся о них, носит орден Почетного легиона, и т. д. К тому же часть Императорского дома отправилась в Кассель, а Конница <нрзб.>, появившаяся неподалеку от наших мест, направилась в сторону Халле, все это указывает на то, что различные маршруты, которые могут быть выбраны, проходят в непосредственной близи: но в таком случае я не понимаю, почему лошадей Имп[ератора] поместили здесь и затем в Эрфурте: – не исключена возможность, что Имп[ератор] вскоре прибудет собственной персоной, об этом постоянно говорят, но я не знаю, до какой степени эти слухи основательны. – Кажется, герцогство Голштинское подвергается опасности вместе с Пруссией[538], но в конце концов, Вы распутаете этот клубок лучше, чем я. Невероятно, сколь велико сейчас все это перемещение оружия, всякого рода амуниции: войска в состоянии боевой готовности выступают в поход, но по-прежнему на всем завеса молчания. Я полагаю, что Кн[язь] Куракин может без всякого риска отправить открыто корреспонденцию из Парижа, потому что вот уже целый месяц, как здесь не появлялся ни один курьер. Но в конце концов, оставим это на волю Провидения. – К этому письму я прилагаю другое, предназначенное только для Вас, которое было написано мною четыре недели назад в ожидании своего часа: прочтите его, любезный Друг, я написала его в момент сердечного смятения, и сожгите затем, как и эти строки, в которых я прошу Вас об одном: не заблуждайтесь относительно мотива того, что я считала своим долгом донести до Вашего сведения: к тому же, я говорю Вам о допущении, которое сделала, предположив, что Вы становитесь безразличны к тому, что касается меня, Вы, глава нашей Семьи, и если я Вам о том говорю, то более ради свои близких, нежели себя самой. – Что касается моих планов, то я еще раз подробно пишу о них Матушке, и поскольку, как Вы знаете, я не обладаю способностью видеть одни и те же вещи двояко, то не буду забивать Вам этим голову и ограничусь уверением, что планы мои всё те же и что я остаюсь. – Да позволят Небеса, чтобы эти строки попали невредимыми в Ваши руки и чтобы мое прощание с Вами в письме было на этот раз недолгим! – Самые мои горячие желания, все мои мысли и все молитвы – о Вас! – преуспевайте в добре, как я того желаю, и тогда ничто не сможет сравниться с счастьем вашей верной Сестрицы и Друга Мари.
Перечитав свое письмо, я поняла, что должна была бы сообщить Вам более in-extenso[539] о дошедших до нас новостях, касающихся ближайших планов: предполагается, что война не разразится немедленно, но что Нап[олеон] хочет сначала завладеть побережьем, о чем я выше Вам уже писала. – Говорят о походах через Кассель и Ганновер в сторону Голштинии, возможно, что Имп[ератор] последует за ними. К тому же, если мир не будет заключен с турками, то французы, объединившись с последними, попытаются проникнуть через южные границы России, дабы двинуться далее в Москву. – Не ссылайтесь на меня, любезный Друг, и сожгите, молю, мое письмо, мне кажется, что я от Вас не сокрыла ничего из того, что стало мне самой известно.
________
Любезный Друг, умоляю, обещайте мне немедленно сжечь письмо, написанное мною 3 недели назад, как и то, что я пишу Вам в настоящую минуту, и главное, не говорите о них никому.
27 февраля 1812 года.
Эти строки, добрый мой Друг, Вам доставит нарочный, отправляющийся в Париж. Я получил Ваши через фельдъегеря, вернувшегося из Веймара, и признаюсь Вам со всей откровенностью, что они причинили мне чувствительную боль, поскольку я твердо убежден во глубине своей души, что не заслужил того, о чем Вы мне пишете. – Письмо, которое должен был вам доставить Ливен[541] и которое написано до получения Ваших писем, должно Вам доказать, что с моей стороны не было никакого предвзятого решения не разговаривать с Вами более и что когда имеется что-то существенное, о чем надобно Вам сообщить, то я делаю это незамедлительно. Мотив, в котором вы меня подозреваете, не имеет под собой основания. Вы помните времена, последовавшие за Тильзитским миром, когда я иногда – это верно – упрекал Вас в том, что Вы видите вещи слишком в черном свете и слишком рано бьете тревогу. – Опыт доказал, что я был не вовсе неправ. России было даровано спокойствие, и она выиграла время, чтобы собрать силы, о которых в те времена, разумеется, и мечтать не могла. Теперь случай совсем иной. Вот уже почти год представляется очевидным, что Франция точит на нас зуб, и я даже говорил Вам об этом прошлой весной. Все наши приготовления должны убедить, что мы не строим себе иллюзий на этот счет. Таким образом, могу ли я Вас упрекать в том, в чем сам глубоко убежден? – В двух словах, Имп[ератор] Наполеон решил пойти войной на Россию и никто не может заблуждаться на этот предмет. – Что касается советов, которые я Вам не даю, о чем Вы очень сожалеете, то согласитесь, что они могут касаться лишь одной Вашей персоны, поскольку все, что касается вашей Семьи, мне неподвластно, да и какие бы советы я мог ей дать? К сожалению, ее образ действий уже предопределен. Герцог может лишь следовать тому, что ему предписывает долг, как любому, кто входит в состав Рейнского Союза. Он находится в положении, когда невозможно выбирать между двумя лагерями. Так что мои советы не имели бы никакого значения. – Что касается Вас, любезный Друг, то это совсем другое дело, – разумеется, мне было бы гораздо приятнее знать, что Вы находитесь вне сферы влияния Имп[ератора] Нап[олеона]; но я не могу забывать, что у Вас есть священные обязанности, которые Вы должны выполнять перед вашей Семьей; и потому я думаю, как Вы могли это уже заметить из моих предыдущих писем, что наиболее разумным было бы положиться на Ваш такт и Вашу мудрость, примеры которых Вы уже не раз давали. Лишь Вам одной судить, можете ли Вы покинуть Веймар, не создав при этом неудобств для своей Семьи; в обратном случае я уверен, что вы предпочтете остаться. Именно так я всегда представлял дело Матушке, и это также то единственное, что, как мне кажется, можно Вам сказать в ситуации, в которой мы все находимся. Мне остается лишь добавить, что если я не ответил Принцу через Г-на Билке, то только потому, что думал, что наши отношения позволяют нам обходиться без церемоний, и что, имея огромное множество дел и будучи вообще очень плохим корреспондентом, я рассчитывал, что Принц меня простит. Таково в точности нынешнее положение вещей: поверьте, что я весьма далек от того, что вы называете безразличием, ситуация, в которой Вы находитесь, и все трудности, с ней связанные, печалят меня чрезвычайно, но, к сожалению, Ваше положение таково, что не в моей власти что-либо здесь изменить…
Прежде чем закончить это письмо, мне надобно вас просить, в том случае, если Вы увидитесь с Имп[ератором] Нап[олеоном] и если он заговорит с Вами о политике, сказать ему с уверенностью, что вы определенно знаете, что я никогда не желал ничего иного, как тесного союза с Францией, что я никогда не отклонялся от континентальной системы и что в настоящее время у меня нет ни малейших контактов с Англией, и что если начнется война, то это потому, что того хотел Он. Если Вы предпочитаете, то можете сказать ему это от моего имени. Полагаю, что это письмо уже достаточно длинное, и я его заканчиваю, повторяя, что невозможно испытывать большее чувство привязанности к Вам, чем то, которое испытываю я, и что в каком бы положении я не находился, чувство это будет оставаться неизменным. Передайте от меня наилучшие пожелания Герцогу и Герцогине, а также Принцу. Я искренне сожалею, что вынужден находиться в стане их врагов, в то время как не желал бы ничего иного, как доказывать в любом случае свою дружбу к ним. Провидение нас рассудит.