енное вмешательство в дела любой страны, которой угрожала революция. Вскоре России пришлось пожинать горькие плоды дипломатической деятельности Александра I. В 1821 году общегреческое восстание против турецкого владычества было поддержано греками, проживавшими на территории России, во главе с флигель-адъютантом императора князем Александром Ипсиланти. Официальный Петербург расценил это восстание как мятеж против законного владыки — турецкого султана (тоже ведь как-никак европейский монарх). Ипсиланти был лишен всех чинов и орденов и оставлен на произвол судьбы, несмотря на мощную поддержку греков российским общественным мнением.
Вместе с тем Александр призывал членов Священного союза жестко воздействовать на турок дипломатическим путем, дабы защитить греков и балканские народы от османского произвола. Однако союзники были озабочены не национальным и религиозным угнетением этих народов, а возрастанием влияния России на Балканах и отказались вмешиваться в турецкие дела. Дошло до того, что в августе 1825 года Александр Павлович был вынужден объявить, что «отныне Россия будет следовать своим собственным видам и руководствоваться своими собственными интересами». Для него стало ясно, что единой христианской семьи народов создать не удалось и Священный союз превратился в международный военно-консультационный орган, занятый сохранением существующих на континенте режимов. С точки зрения практической политики он являлся достаточно важным установлением; по мнению же российского императора, перестал быть инструментом, преобразующим Европу на новых, более справедливых, религиозных основаниях.
Заметим, что вернувшись после Венского конгресса в Россию, Александр I не стал устраивать общенационального праздника по случаю окончательной победы над Наполеоном. Сам он видел в подобном решении лишь проявление необходимого христианского смирения и скромности. Не желая мыслить категориями реальной политики, внезапно ставшей для него второстепенной и не соответствующей новому умонастроению, монарх упустил возможность сплотить нацию воспоминаниями о пережитых невзгодах и действительно грандиозной победе. Александр не любил вспоминать не только о событиях войны 1812 года, но и о Заграничных походах русской армии (российскими властями не было сооружено ни одного памятника в память о погибших в Европе солдатах и офицерах). Пытаясь объяснить такое отношение монарха к важнейшему делу его царствования, полковник Тимофей Егорович Бок в марте 1818 года направил Александру I записку, в которой говорилось: «Почему император ненавидит тех, кто хорошо послужил родине в 1812 г.? Потому что они напоминают ему о его собственном бесчестии…»{264}. Полковник поплатился за это послание заключением в Шлиссельбургскую крепость. Зато по приказу монарха годовщина создания Священного союза ежегодно отмечалась в православных церквях, но и эта дата к концу жизни перестала его активно интересовать.
Следует отметить, что в глазах европейцев быстро менялись образ России, ее восприятие. В 1812–1815 годах империю и Александра славили как спасителей Европы от тирана, но вскоре его стали считать прямым наследником Наполеона. Попытки Александра Павловича создать единый Священный союз привели к тому, что в умах европейской общественности утвердилась мысль, что Россия, подобно наполеоновской Франции, стремится к созданию всемирной монархии под своей эгидой. Европу не убедил даже добровольный вывод российских войск в 1818 году из Германии и Франции. То есть Россия становилась объектом опасений самых различных политических сил Западной Европы: и тех, кто жаждал революционных перемен, и тех, кто допускать их не хотел.
Постепенное разочарование Александра Павловича внутренней и внешней политикой постоянно дополнялось личными неурядицами, а то и трагедиями. Поскольку частная жизнь самодержцев всегда является делом общегосударственным, есть не просто смысл, но и настоятельная необходимость присмотреться к ней внимательнее.
Глава четвертаяЗАГАДКИЧАСТНОЙ ЖИЗНИ ИМПЕРАТОРА
До близких далеко, до дальних близко, — вот и ходишь к дальним.
Скажем сразу, что личная жизнь Александра Павловича оказалась довольно запутанной и далеко не безоблачной. О его непростых отношениях с матерью мы уже не раз упоминали. В них присутствовали соответствующее почтение, внимание и уважение, но особенной теплоты, родственной близости явно не наблюдалось. Специфическое (точнее, несколько устарелое) понимание Марией Федоровной приличий и норм поведения, которых должен придерживаться наследник престола, а затем и самодержец, ее политические амбиции и взгляды на управление страной не только не были близки старшему сыну, но порой явно настораживали его. Императрица-мать пыталась играть роль главы царствующей фамилии, а у Александра Павловича ощущение этой самой «фамилии», то есть семьи, почему-то никак не возникало.
Из братьев ближе всех к нему по возрасту был Константин, разница между ними составляла всего лишь год и семь месяцев. Однако они оказались совсем разными по характеру и темпераменту, что отчетливо проявлялось уже в раннем детстве. Когда юный Александр сидел за книгами, Константин предпочитал играть с солдатиками или подаренной бабушкой детской сабелькой. Если ему пытались ставить в пример старшего брата (до индивидуального подхода к ученикам тогда еще не додумались), он заявлял: «Он царь, а я солдат, что мне у него перенимать?»{265} По поводу воспитания второго сына Павла Петровича и Марии Федоровны исследователи говорят, что его надо было учить иначе: другим учителям, другим тоном, в другом темпе и другим предметам. Однако этого сделано не было.
Его звездный час пришелся на знаменитый Итальянский поход А. В. Суворова. Полномочия великого князя в этом походе оказались абсолютно туманными. С равным успехом он мог считаться посланником Павла I, сторонним наблюдателем или подчиненным Суворова. Поначалу, упиваясь новой для себя ролью, молодой Константин пытался фордыбачить, занять в армии какое-то особое положение, но после жесткого разговора с главнокомандующим сделался паинькой и примерным офицером. По возвращении из похода он купался в лучах славы на зависть старшему брату, но длилось это недолго. Как только Константин попробовал втолковать отцу, что обувь солдат и офицеров, выполненная по прусским образцам, не годится для длительных переходов, тот закричал: «Я вижу, ты хочешь ввести потемкинскую одежду в мою армию!» — и всё пошло по-старому. Ведь вслед за одеждой в армию могли вернуться и потемкинские порядки, а подобная перспектива монарха никак не устраивала.
В заговор против Павла I Александр, по совету Палена, Константина посвящать не стал — видимо, заговорщики не слишком надеялись на его здравомыслие и умение хранить тайны. Поэтому на протяжении всей жизни, в отличие от старшего брата, угрызениями совести он не мучился. Константин в принципе не был склонен к рефлексии, поэтому совесть редко напоминала ему о своем существовании. Убийство отца — событие, конечно, неординарное, оно могло потрясти и Константина, однако ничего подобного с великим князем не произошло.
События 11 марта 1801 года он воспринял как трагическое следствие естественного для любого самодержца риска, хотя память о судьбе отца и боязнь престола остались у Константина надолго. А тень того или иного престола преследовала его чуть ли не постоянно. В течение не слишком долгой жизни великому князю примеряли восемь корон: греческую, албанскую, дакийскую, шведскую, польскую, сербо-болгарскую, французскую, русскую, — но увенчать голову ни одной из них ему так и не довелось. Константин Павлович участвовал в войнах с Наполеоном в 1805–1807 годах и оказался настолько впечатлен гением французского императора, что сделался горячим сторонником мира с ним. Он так твердо уверовал в то, что новое столкновение с Бонапартом сулит разгром русской армии и падение династии Романовых, что даже предлагал себя в качестве посла для мирных переговоров с императором Франции.
Константин умудрился прозевать миг всеобщего патриотического подъема, величия народного духа и ликования, связанных с событиями 1812 года. В Отечественной войне он, конечно, участвовал, но делал всё как-то невпопад, вел себя исключительно по-своему, а потому, за что бы ни брался, всё портил и проваливал. Чего стоит одно из появлений великого князя в ставке командующего 1-й армией во время ее отступления от западных границ империи! Ворвавшись к Барклаю-де-Толли, Константин закричал на него: «Немец, шмерц[12], изменник, ты продаешь Россию, я не хочу состоять у тебя в команде. Курута (адъютант великого князя. — Л. Л.), напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду!»{266} Через два часа он получил от Барклая пакет с требованием или подчиняться приказам командующего, или сдать корпус и покинуть армию. Великий князь выбрал первый вариант, но особой радости и пользы это никому не принесло. А вскоре по требованию командующего его вовсе удалили с театра военных действий.
После изгнания французов из пределов империи Константин Павлович считал миссию России полностью выполненной. Война, как это ни странно, вообще ему не нравилась, прежде всего потому, что портила внешний вид войск. Увидев входившие в Вильно потрепанные боями и переходами русские части, он бросил «историческую» фразу, прекрасно иллюстрирующую его отношение к военному делу: «Эти люди только и умеют, что сражаться!» Величественные замыслы Александра I по поводу обустройства постнаполеоновской Европы казались Константину безумием и самоубийством, поэтому помощником брату в его многотрудной деятельности он стать не мог, да и не желал заниматься этим бесполезным, по его мнению, делом.