Глава седьмая. Голоса
Прежде чем мы покинем Зимний дворец и отправимся на Дворцовую площадь, пройдемся еще по коридорам, постоим у высоких окон, посмотрим на Неву и прислушаемся к голосам. Нет, не к голосам нынешних обитателей, посетителей, гостей, а к голосам тех, прежних, уже умолкнувшим, но еще звучащим немо, невнятно, беззвучно, но осязаемо. Погладишь ладонью стены, прикоснешься к стеклу и услышишь голос того, кто так же гладил и касался, и через соприкосновение с местом волшебно оживет время…
В покоях Александра, за плотно закрытыми дверьми, с соблюдением строгой секретности, собрались его молодые друзья, члены Негласного комитета – Адам Чарторыйский, Виктор Кочубей, Павел Салтыков и Николай Новосильцев. Название комитета родилось само собой и оказалось на редкость удачным – Негласный. Может быть, Незримый? Нет, лучше Негласный, хотя смысл тот же. За это название друзья и ухватились, поскольку в нем угадывалось нечто, столь созвучное эпохе, отвечавшее ее заветным чаяниям и надеждам, искрами носившееся в заряженном воздухе, словно грозовые электрические разряды. Еще со времен розенкрейцеров жаждущие умы будоражила мысль о том, что есть некое тайное сообщество людей, поставивших себе целью облагодетельствовать человечество сокровенными знаниями, моральными свершениями и научными открытиями, возвести его к вершинам духа. Отсюда Незримая коллегия и все связанное с королевским научным обществом в Англии. Отсюда братства алхимиков и масонов с их клятвами и гимнами, колбами и тиглями, фартуками и молотками.
Позднее эта идея приобрела для Александра иную окраску: незримые коллегии станут в его сознании рассадниками мировой скверны, слугами зла, зачинщиками восстаний и революций, но до этого времени еще далеко, и друзья Александра, так же незримы для посторонних глаз, тайно пробираются в его покои, и их цель – облагодетельствовать если не человечество в целом, то хотя бы… бедную, сирую, грязью умытую, великую, могучую Россию.
Позвольте, позвольте! Как это вы через запятую: нищую и великую?! Потому что велика она своими бескрайними просторами, богатыми недрами, воинскими доблестями и победами, но при этом бедна, поскольку главный ее кормилец, мужик, забит, бесправен, унижен, как самый последний раб, сословия не имеют своего представительства во власти, а народ в целом лишен главного, основополагающего закона – конституции. Кто это говорит, расхаживая по комнате со сложенными на груди руками, изредка потирая пальцами лоб и закрывая глаза ладонью? Николай Новосильцев, человек глубокого ума, обширных знаний и твердых принципов. Он очень много читал, предпочитая французским романам книги специального содержания, изучал право, «был глубокий эконом» и при этом философ, если не на бумаге, то в жизни. Свою жизнь он стремился подчинить разуму и воле, хотя иногда в нем побеждала страсть, иногда – честолюбие. При этом Николай Новосильцев умел себя поставить даже с теми, кто по положению был неизмеримо выше его. По взятии Варшавы Суворовым ему как участнику боев Екатерина пожаловала орден Святого Владимира, но Новосильцев отказался от награды, считая, что заслужил «Георгия», и согласился, поддавшись уговорам, лишь после того, как к ордену был добавлен особый бант, свидетельствовавший, что он получен за храбрость на поле боя.
Новосильцеву вторит Виктор Кочубей, давний друг Александра, умница, преданный России патриот, человек республиканских убеждений: величайшим благодетелем будет тот, кто даст России конституцию. Он уверен, что конституция должна быть дарована России властью, самодержцем: тогда она принесет истинные плоды. Все в этом уверены, поэтому и возлагают особые надежды на Александра, ждут от него эпохальных свершений, верят в его звезду, которой суждено воссиять на державном небосклоне.
«Конституцию!» – подхватывает Павел Строганов, и искры юношеского воодушевления в его глазах туманит и гасит сентиментальная влага, которую рождают дорогие сердцу воспоминания, ведь он был свидетелем… что там свидетелем – участником революционных событий во Франции. Отправившись туда вместе со своим воспитателем Жильбером Ромом, Павел Строганов посещал собрания якобинского клуба, видел и слышал отчаянных заговорщиков и революционеров, с жаром аплодировал ораторам, пожимая им руки, выражая свою пламенную поддержку. Сам пытался что-то говорить и чувствовал, что свобода, равенство, братство – для него святыня, что он проклинает рабство и ненавидит тиранов. Он расхаживал по Парижу в красном фригийском колпаке, а когда умер его слуга, положил ему в гроб Евангелие и Декларацию прав человека и гражданина. Дни он проводил на улице, опьяненный воздухом свободы, а ночи – у своей возлюбленной мадам де Мерикур, в прошлом куртизанки, а ныне хозяйки революционного салона…
Все было бы хорошо, но, к несчастью, о его приключениях проведала Екатерина от своих наушников-шептунов, и тут грянула буря. Разгневанная императрица велела срочно вернуть озорника и буяна под родительский кров и задать такую трепку, чтобы впредь неповадно было. Неоценимую услугу семейству Салтыковых оказал тогда их дальний родственник Николай Новосильцев. Он взялся выполнить щекотливое поручение, и благодаря ему Павел Строганов был вырван из пучины революционного Парижа и благополучно доставлен в Петербург. В дальнейшем он утихомирился, остепенился, но память о тех днях сохранил на всю жизнь.
«Конституция и свобода… да, но свобода для всех!» – уточняет Адам Чарторыйский, польский пленник и патриот, не упускавший случая напомнить о печальной судьбе своего отечества. Именно князь Адам познакомил Александра с Новосильцевым и Строгановым и позаботился о том, чтобы они встречались как можно чаще и беседовали со всей откровенностью, как близкие, интимные друзья. При этом у Чарторыйского были свои романтические мечты и трезвые, далекоидущие планы: не только обретение личной независимости и возвращение из плена, но и восстановление свободного царства Польского под эгидой России, к чему он будет всячески склонять Александра, играя на его либеральных струнах, на молодом честолюбии, столь чувствительном к обещанным славословиям, рукоплесканиям, овациям благодарных поляков (он же всегда хотел нравиться, покорять сердца!), а те вместо благодарности придут с Наполеоном грабить Москву…
Но из глубины сумрачных кабинетов, приемных, коридоров доносятся другие голоса доживавших свой век екатерининских вельмож, сановных старцев, дряхлеющих львов – Беклешова, Трощинского, Державина. Для них друзья Александра – мелюзга, желторотая молодежь, «конфидентики», как они их насмешливо называют. Ну, о чем они могут там толковать, какие обсуждать прожекты?! Все это вздор! И самый большой вздор – эта их конституция, сквозь которую зловеще просвечивает, посверкивает отмена крепостного права. Ну, как же без него, родимого! Оно всем – отец и мать, попечитель и благодетель, и кнут в руках, и сладкий, медовый пряник, а без кнута и пряника, одним сухим законом, разве можно править в России-то?! Этого «конфидентикам», увы, не уразуметь, не понять…
Тут и ровный, монотонный голос Аракчеева, обладавшего удивительной способностью говорить тихо и в то же время настолько внятно, что даже глуховатый на одно ухо Александр слышит каждое слово. Аракчеев пришел к нему с докладом ранним утром, когда он еще изволит почивать в кровати, и Елизавета Алексеевна стыдливо прятала под одеялом свои плечи или даже накрывалась им с головой… Тут же и Карамзин, Кутузов, Сперанский… голоса, голоса, голоса…
Глава восьмая. Орлы без корон
Эти голоса я все еще слышу, направляясь к Дворцовой площади и уже издали угадывая: силуэт ангела с крестом, барельефы с четырех сторон основания, шлемы, щиты, венки, античные фигуры – Александровская колонна. Ее поставил здесь Николай I в память о царственном брате. С этой мыслью я приближаюсь к колонне, долго стою и смотрю, и свидание с ней, как свидание с самим Александром – Феодором Козьмичом, но при этом – и свидание с Николаем. Ведь он же знал и поэтому старательно уничтожил письма, дневники и прочие документы, содержавшие хотя бы намек на династийную тайну – уход Александра. В то же время сам выдал эту тайну, водрузив в самом центре столицы, на Дворцовой площади, памятник живому царю, которого не изваяли в виде статуи, а представили аллегорически ангелом, несущим крест. Вся символическая атрибутика колонны указывала на добровольный отказ от власти, поэтому и двуглавые орлы без корон, хотя во всех других случаях они изображаются с коронами.
Корона – символ царской власти, державного величия. Снимая короны с голов орла, Николай как бы соблюдал тот же самый династийный этикет, который не позволял мириться с тем, чтобы в императорской усыпальнице лежали останки постороннего человека, похороненного вместо Александра: поэтому и могила в Петропавловской крепости оказалась пустой, как утверждают очевидцы, присутствовавшие при ее вскрытии. Их свидетельства приводит в одной из своих работ Н. Я. Эйдельман. Вскрытие состоялось в первые годы после Октябрьского переворота, а до этого при регулярном осмотре императорской усыпальницы могила Александра I никогда не вскрывалась и не осматривалась. Специальная комиссия по ревизии царских гробниц, «молча и не задерживаясь, проходила мимо этой гробницы. Это указывало, что комиссия подчинялась некоей инструкции свыше. Никому и в голову не приходило вносить поправку в такое упущение, так как знали, что осматривать нечего – гроб пустой. Какими-то путями было известно, что еще в начале царствования императора Николая I по его личному приказанию гробница его умершего брата не открывалась, и вообще доступ к ней для осмотра был воспрещен», рассказывала вдова прокурора петроградской судебной палаты Ольга Николаевна Альбова, чье свидетельство записано С. В. Байкаловым-Латышевым и опубликовано в журнале «Имперский вестник».
Усыпальница без праха, двуглавые орлы без корон – вот тема для разговора между людьми, испытывающими склонность к мистическим загадкам и некое непреодолимое влечение ко всему странному, необъяснимому и таинственному, людьми того особого склада, который позволяет, потеряв счет времени… забыв обо всем на свете… взахлеб, перебивая друг друга… Признаться, был и у меня такой упоительный разговор. Еще в Москве я узнал, что в Петербурге есть человек, занимающийся Александром I и Феодором Козьмичом, один из сотрудников Эрмитажа. Кажется, была даже передача по петербургскому телевидению, в которой он участвовал, промелькнул сюжет о мнимой смерти в Таганроге, двенадцатилетнем затворе и появлении в Сибири под именем старца Феодора Козьмича. Кажется… как мне говорили… сам же я, московский сиделец, передачи не видел, но зато у меня в книжечке было записано имя – Анатолий Федорович Хри-панков, и теперь я без труда разыскал его в Эрмитаже. Это оказался именно тот человек… способный часами… забыв обо всем на свете… Мы устроились в прокуренном служебном коридоре, где толпились командированные, стрекотала пишущая машинка, без конца звонил телефон, и начался наш упоительный, восторженный, сумбурный разговор.