Про себя же наверняка подумал: эге, дядя, а ты, видать, не из простых… ну и решил доложить куда следует.
Может быть, не раз уже докладывал о всяких подобных случаях и даже числился по некоему секретному ведомству, такое предположение высказал Анатолий Федорович Хрипанков, мой петербургский собеседник, хорошо знакомый с этой историей. Надо заметить, весьма обоснованное предположение, без которого весь эпизод выглядит несколько странно: мало ли у кого какая лошадь и кто во что одет, не каждого же сдавать в участок! А тут задержали и отправили в город – явно неспроста. Возможно, некий тусклый, невзрачный господин с бритым лицом надоумил: вы тут, братки, приглядывайте и если что… Возможно, и предписание имелось, некая инструкция, циркуляр… Может быть, Николай I специально расставил посты, чтобы его брат тайно не проник в Москву, Петербург, Киев и прочие административные центры: дело-то государственное. Феодор Козьмич же своим поведением как бы говорил: пожалуйста, согласен и на Сибирь, и на иные забытые Богом места… Главное, что он вышел из затвора, а где после этого жить – особого значения не имело…
Красноуфимский земский суд приговорил его к наказанию плетьми и к отдаче в солдаты, в случае же негодности – к отсылке в Херсонскую крепость, за неспособностью же к работам – к ссылке «прямо в Сибирь на поселение». Зачитанным приговором Феодор Козьмич «остался доволен», но сам расписываться не стал, остерегся, доверил мещанину Григорию Шпыневу. Решение суда отослали по инстанциям, но вскоре оно было возвращено пермским губернатором со следующим предписанием: «Федора Козьмина, как имеющего 65 лет от роду и, следовательно, не способного ни к военной службе, ни к крепостным работам, сослать в Сибирь на поселение», что и было в точности исполнено.
12 октября Феодор Козьмич получил двадцать ударов плетьми, и на следующий день его отправили по этапу в Тюмень, а оттуда в Томскую губернию. Такова последовательность событий в Красноуфимске: факты, имена, даты. К этому же времени относится и рассказ крестьянки Феклы Степановны Коробейниковой, слышанный ею от самого Феодора Козьмича: «По какому-то случаю дано было знать императору Николаю Павловичу, и по распоряжению его величества был прислан великий князь Михаил Павлович. Он по приезде своем в город прямо явился в острог и первого посетил старца Федора Кузьмича и сильно оскорбился на начальствующих, хотел их привлечь к суду, но старец уговорил великого князя оставить все в забвении. Просил также, чтобы его осудили на поселение в Сибирь…»
Одним словом, вот что происходило там, где мне вскоре предстоит побывать. Я снова буду охотиться за тенью этих событий, как будто они еще не отошли, не отлетели и возвещают о себе неким тихим печальным гулом. Главное, его услышать, различить в слитном шуме улицы, угадать в шелесте, шорохах, скрипах, тогда и события оживут, и я, их зачарованный свидетель, перенесусь туда, где ушедшее время совпадает с окружающим меня пространством.
Так оно и случается, поезд замедляет ход, и я спрыгиваю с подножки на низкую платформу, прячу в камеру хранения чемодан и, не дожидаясь автобуса, пешком отправляюсь в… город, если называть этим словом не грязно-серые бетонные коробки, уныло-однообразными рядами поставленные вдоль улицы, а нечто неуловимо-ускользающе-затаенно-живое, чем обладают старинные домики, церкви, деревья. Вот они показались вдали за поворотом дороги, и я понимаю, что передо мною уцелевший островок настоящего Красноуфимска, того самого, куда доставили на телеге Феодора Козьмича, где он стоял перед судьями, зачитывавшими приговор, где его как бродягу наказывали плетьми, а затем сто семнадцатым по счету он шагал в колонне ссыльных из сорок четвертой партии.
Да, именно здесь он, победитель Наполеона… Я брожу вдоль черных бревенчатых домов, накрытых шапками сирени, разглядываю резные тесовые ворота, вдыхаю запах мокрых опилок, сырых поленьев, долетавший из дворов, и все пытаюсь уяснить, осмыслить, донести до своего сознания: именно здесь… победитель…
Я выбираюсь на высокий берег Уфы, передо мною холмистые дали, туман, леса. Внизу, у берега, склонившиеся к воде ивы, полузатонувшие лодки. Запахло дымком, мальчишки жгут костер, прозрачный дым стелется над водой, словно обхватывая ее руками… Красиво, но во всем что-то холодное, уральское… Как не похоже на знакомый и близкий ему Петербург, арки, проспекты с наряженными дамами, набережную Невы, мосты над каналами… Не похоже и странно, насмешливо, грубо, отчужденно. Попробуй привыкни к этому, залетный воробышек, царский властелин, как ты сам себя величаешь… Попробуй, когда дохнет в лицо угрюмой, безнадежной, холодной, как уральский чугун, тоской и вспомнится то прежнее, чему не будет возврата.
Да, не будет Петербурга, Невы, мостов над каналами, а будет глухая Сибирь… Сибирь, батюшка, Томская губерния, куда доставят тебя по этапу, и заживешь ты там, сам себе удивляясь, и в этом удивлении скажешь однажды: «Я родился в древах, если бы эти древа на меня посмотрели, то без ветра бы вершинами покачали».
Глава одиннадцатая. Монастырь и дом Хромова
«Посылаю ангела Моего», – знаете ли, сбылось самым чудесным образом, и в Томске он явился, посланный мне ангел: я заметил это по некоему дуновению, некоему освобождавшему вздоху, некоей благоуханной свежести, оповещавшей о приближении небесного посланника. Я почувствовал это, лишь только сошел с поезда, по которому вдоволь напутешествовался за день и две ночи, насмотрелся в окна на безлистые, мертвые, белые деревья, торчавшие из болот (их особенно много было на подступах к Омску), на выжженную прошлогоднюю траву вдоль железнодорожной насыпи, на полосатые шлагбаумы переездов, на серые крыши редких домиков.
Наконец, Томск, уютный, тихий, деревянный, резной, не город, а печатный пряник с картинкой. Во всяком случае, таким он мне на радостях показался. Тут-то и протянулся в воздухе освобождавший вздох, и я ощутил, что мне тайно сопутствует везение. Иными словами, ангел повел крылом – и мне открылось. Недолгое пребывание в Томске принесло счастливые находки, настолько счастливые, что оставалась возможность вкрадчивого сомнения, неверия своему счастью: я ли это поднимаюсь на крыльцо хромовского дома, рядом с которым стояла келья Феодора Козьмича (вот оно, точное место!), и держу в руках его полотняную рубаху, вязаную шапочку и ссохшуюся губку! Эти рубаху и шапочку носил любимый внук Екатерины, освободитель Европы, создатель Священного союза…
Впрочем, все это было потом, через несколько дней. Начались же мои находки с того, что, получив номер в гостинице, я заглянул в городскую библиотеку, и там мне рассказали, как найти Алексеевский монастырь – не оставшееся от него голое место, а именно сам монастырь, от него сохранились часть стены, главный собор и еще кое-какие постройки. «Пойдете прямо… потом свернете и увидите», – буднично, привычно объяснили мне, не подозревая, что эти слова звучат для меня как призывные ангельские трубы.
Торопливо распрощавшись с гостеприимными библиотекарями, я устремился в указанном направлении, затем свернул и увидел тот самый Богородице-Алексеевский монастырь, где Феодор Козьмич часто бывал, поскольку жил неподалеку, на Монастырской улице, а сюда захаживал смиренно постоять на службе, помолиться перед иконами, побеседовать с настоятелем и монахами, по-соседски… Здесь же его и похоронили, а в 1904 году состоялось торжественное освящение часовни, сооруженной над могилой, каменной, с высоким куполом, с круглыми окнами для света. Разумеется, уцелеть она не могла за столько-то лет кровавого разгула, воинствующего безбожия, фанатичной борьбы с религией! Но я знал, где она находилась, – в трех саженях к северо-востоку от главного алтаря монастырской церкви, как сказано в старинной брошюре, которую я предусмотрительно захватил с собой.
Три сажени – это шесть метров сорок сантиметров, алтарь же церкви передо мной, и теперь остается лишь отсчитать метры… два… четыре… шесть… Неужели под моими ногами кости Феодора Козьмича?! Асфальт, какие-то гаражи – неужели?! Мороз по коже… Невольная оторопь…
Правда, среди томских обывателей ходили слухи, что останки Феодора Козьмича однажды ночью были тайно вывезены в Петербург, и даже, кажется, находились свидетели, которые помнили, как в темноте… какие-то люди… раскапывали могилу… извлекали гроб… Эти слухи, безусловно, заслуживают внимания, ведь по логике вещей царствующему дому следовало заменить ложные останки на подлинные, похоронив Феодора Козьмича в Петропавловский крепости, под мраморным надгробием с именем Александра. Но эта версия опровергается рассказом архимандрита Ионы, настоятеля Алексеевского монастыря: «1903 г. 10 июля при рытье канав для фундамента строящейся на могиле Феодора Козьмича часовни обнаружилась могила старца. При этом присутствовал я с подрядчиком Иваном Петровичем Ледневым и архитектором Викентием Флорентиновичем Оржешко.
При осмотре могилы Великого старца оказалось, что каменный склеп уцелел отлично. Доски, покрывающие этот склеп, также оказались целыми. Но одна из них провалилась, упала на гроб и проломила крышку последнего. Так как нужно было исправить повреждение и плотно закрыть гроб, то приподнята была крышка, и при зажжении восковой свечи был усмотрен остов человека, голова которого покоилась на подушке. Подушка эта истлела. Голова же, склоненная несколько на левую сторону, обрисовалась весьма ясно. Волосы на голове и бороде сохранились в целости: цвета они белого, т. е. седые. Борода волнистая – протянулась широко на правую сторону. Явственно обрисовались также ноги, обутые в башмаки; башмаки эти носками своими загнулись и, кажется, истлели. Вся остальная фигура человека представляется в виде серой массы». Рассказ точен, как судебный протокол…
Таким образом, до конца не установлено, где же все-таки скрываются останки Феодора Козьмича, и нам приходится разгадывать ту же загадку, что и с усыпальницей в соборе Петропавловской крепости. Именно эту усыпальницу императора и могилу сибирского старца связывает одна и та же династийная тайна. Если при живом Александре его ложные останки в запечатанном гробу долго блуждали по России, сопровождаемые князем Волконским, прежде чем обрели пристанище в царской усыпальнице, откуда были потом извлечены, то вполне резонно предположить, что такая же участь ожидала и останки Феодора Козьмича. Реальность же остается непроясненной, и поэтому я, добросовестно отсчитавший шесть метров, пребываю в некотором сомнении, в неуверенно