Вот и императору Александру Талейран сказал в Эрфурте, встретившись с ним втайне от Наполеона: «Французский народ цивилизован, а его государь нет. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Следовательно, русский государь должен стать союзником французского народа». Фраза поистине блестящая, и весь ее блеск в том, что при внешней логичности она, казалось бы, лишена всякой логики. Особенно замечательно в ней словечко «следовательно» – показатель безупречной логической конструкции. Но тотчас же возникает вопрос: позвольте, позвольте, а каким это образом русский государь может стать союзником французского народа? С какой стати? Ведь у него есть собственный, пусть недостаточно цивилизованный, но – свой. Вот тут-то обнаруживаются дьявольская проницательность, способность предвидения и далекоидущий расчет Талейрана: он еще тогда, в Эрфурте, когда Наполеон был на вершине славы, повелевая раболепствующими перед ним европейскими монархами, почувствовал всю обреченность его политики, непрочность созданной им гигантской империи (а когда такие империи были прочны?!) и близость неизбежного краха. Поэтому и фраза его лишена и совсем не лишена логики. Она лишь нуждается в дополнении, выраженном осторожным намеком: да, русский государь может стать союзником французского народа, если… ему в этом поможет он, вездесущий Талейран. Тут возможен еще более недоуменный вопрос: но ведь Талейран – министр иностранных дел при дворе Наполеона, хотя и временно отстраненный от дел (но Наполеон взял его на переговоры), а Александр в данный момент – если и не его открытый противник (как при Аустерлице), то весьма ненадежный союзник. Как же в таком случае расценивать предложенную Талейраном помощь? На этот вопрос можно ответить с дипломатической уклончивостью: ну, знаете ли… и ничего не добавлять. Есть слова, которые в подобных случаях произносить не обязательно, и одно из них – предательство.
Собственно, Талейран давно уже начал предавать Наполеона и по существу вел с ним искуснейшую двойную игру: подглядывал в его карты, не показывая своих. Наполеон о многом знал (ему, конечно, доносили), о еще большем догадывался, и Талейран за свое предательство был награжден однажды публичной пощечиной: император в приступе бешенства назвал его навозом в шелковом мешке. Тоже, надо признать, фраза! Талейран с достоинством и свойственной ему невозмутимостью снес оскорбление и после этой сцены выразил лишь сожаление, что великий человек так дурно воспитан. Наполеон мог бы арестовать его, бросить в тюрьму, даже расстрелять, но он этого не сделал, даже не потому, что Талейран был ему нужен, а потому что знал: он таков и не может быть иным. Вот и приходится с этим считаться, мириться, называть можно как угодно, но суть остается одна: Талейран – это Талейран. Наполеон, смирив свой гнев, признал силу этого обстоятельства. Талейран же ему отомстил новым предательством, и отголосок мести слышится в язвительных, напитанных ядом словах о недостаточно цивилизованном государе столь цивилизованного народа.
Когда войска союзников, России, Пруссии и Австрии, сражались с Наполеоном во Франции, то одерживая победы, то проигрывая сражения, отступая и вновь наступая, Талейран прислал Александру секретную записку без подписи. Опасаясь, что ее перехватят и передадут Наполеону, он даже изменил свой почерк и пренебрег всеми правилами грамматики. Однако эти каракули содержали важный для Александра совет: не гоняться за Наполеоном, ввязываясь в сражения или уклоняясь от них, терпя поражения или довольствуясь незначительными победами, а идти прямо на Париж. Парижане, уставшие от войн и демобилизаций (в отрядах Наполеона воевали безусые юнцы, подчас не умевшие даже стрелять), вряд ли окажут им сопротивление, да и город почти не защищен и не готов к осаде. Его жители давно отвыкли от крепостных стен, последняя была разрушена еще при Людовиках, и на ее месте проложили бульвар. Вступив же в Париж, союзники приобретут и военное, и моральное превосходство над противником.
Записка стала еще одним фактором, укрепившим Александра во мнении, что надо повернуть войска на Париж. Поэтому отвлекающим маневром союзники создали видимость наступления на армию Наполеона, выслав против него небольшой отряд, а остальные силы двинули на столицу. Когда Наполеон понял, как его обхитрили, он отдал должное стратегическому искусству противника, назвав этот маневр блестящим шахматным ходом, и бросился на защиту Парижа. Но было поздно, с Монмартра постреляли пушки, столица капитулировала, чему способствовало не только предательство Талейрана, но и измена маршала Мармона: он вступил в переговоры с союзниками и отвел свой корпус, сдал позиции. Почему? Да потому что уже становилось ясно, на чьей стороне перевес, не только численный, но и моральный, и рано или поздно Наполеон падет. Вот и следовало подумать о своем будущем, о своем положении при новой власти, выслужиться перед ней, заручиться поддержкой. Логика проста, хотя эти побуждения могли облекаться и в иные словесные одежды.
Измена Мармона… вот я пишу это имя и невольно думаю: а ведь сколько раз оно писалось до меня во множестве книг, соединенное с тем же самым словом – измена. Поистине бедный Мармон! На что он себя обрек! Впрочем, это не мои слова – это слова Наполеона, произнесенные им в Фонтенбло уже после отречения, во время долгой ночной беседы с его ближайшим помощником Коленкуром: «Несчастный не знает, что его ждет. Его имя опозорено». Пророческие слова! Да, предал Талейран, но ведь он дипломат, привыкший лукавить, хитрить, интриговать в салонах и гостиных, обводить вокруг пальца – ему положено… А Мармон – военный, человек присяги, ему не подобает, не к лицу, поэтому столь знаменательные слова можно было бы поменять местами: измена Талейрана и предательство Мармона, так, наверное, точнее.
Впрочем, в завещании, написанном на острове Святой Елены, Наполеон простил их обоих, и Мережковский по этому поводу с пафосом, может быть излишним, заметил: «Надо надеяться, что в день судный Талейран-дьявол прожжет поцелуем уста Иуде-Мармону».
Так и чувствуешь, что кончик пера у Дмитрия Сергеевича, писавшего эту фразу, накалился добела. Вот и сам чуть-чуть изменил себе, обычно сдержанный в оценках, превысил меру. Все-таки Талейран не дьявол (а если и бес, то – хромой), а Мармон не Иуда. Оба – люди, оба зависели от обстоятельств и оба оправдывали себя тем, что любят Францию и все делают ради ее блага и спасения.
Глава седьмая. Пчела на мантии
Однако вернемся к событиям в доме Талейрана, где обсуждается вопрос о будущей судьбе Франции. Еще неизвестно, как поступит и что предпримет Наполеон, но все сознают: при любой попытке отвоевать Париж бои развернутся на улицах города, пушки будут бить по дворцам и особнякам, и Парижу не миновать участи сожженной Москвы. Наверняка сознает это и Наполеон со своими маршалами. Он опоздал, и они вскоре принудят его сдаться. Во всяком случае, сам ход событий позволяет на это надеяться. «Париж стоит мессы» – история поворачивала эту фразу по-разному, в нынешних же обстоятельствах она снова становится злободневной, и можно сказать: Париж дороже Наполеона, поэтому у союзников есть все основания считать и чувствовать себя победителями, вершителями судеб не только Франции, но и Европы. Не откладывая, они приступают к столь важному и ответственному делу.
Вглядимся в лица собравшихся: вот они устроились в креслах за столом, каждый в свойственной ему позе, прямой или согбенной, с руками, вытянутыми перед собой или упертыми в подлокотники, лицами напряженными или спокойными, глазами сощуренными, опущенными или устремленными вдаль. Александр улыбается, окрыленный, воодушевленный победой и всеми событиями этого необыкновенного дня, начавшегося в замке Бонди и завершающегося здесь, в доме Талейрана на улице Сен-Флорантен. Наклонившись, он что-то говорит своему помощнику Нессельроде и, собираясь первым взять слово, обводит собравшихся неизменно кротким, спокойным и в то же время исполненным особого значения взглядом своих сияющих голубых глаз. Это минута его торжества и торжества той небывалой системы бескорыстия в политике, которую выдвинула Россия и которая привела ее армию в Париж из сожженной Москвы. Завершилось противостояние с Наполеоном, колеблющиеся весы мировой истории выровнялись, остановились, замерли. Справедливость восторжествовала. Надолго ли? Неизвестно, но важно то, что этот момент в истории был, когда символический смысл происходящего столь явственно проступает сквозь внешний покров событий, когда «знамения времен», о которых говорил Христос, угадываются, прочитываются, осознаются всеми.
Талейран успевает доверительно придвинуться к соседу справа, что-то шепнуть соседу слева, сделать внушительный знак сидящему напротив, сосредоточить внимание на себе и тотчас ускользнуть от этого внимания, словно нырнув в одном, а вынырнув в совсем другом, неожиданном для всех месте. Этим умением он владеет в совершенстве, как никто: вдруг появиться, вынырнуть, всплыть и заставить всех с собой считаться, признать его первенство, оттеснить других и взять все в свои руки. Вот и сейчас Талейран снова у руля, ведет себя как хозяин положения, хотя до этого о нем ничего не было слышно, он надолго исчез со сцены, затаился, затих, где-то отсиживался, выжидал, но выгодный момент настал, и он появился. Здесь, на переговорах, интересы Франции представляет именно он, Талейран, и по нему не скажешь, что Франции побежденной, нет, побежден Наполеон, Талей-ран же выглядит победителем.
Вот прусский король Фридрих Вильгельм, честный, добрый, но нерешительный, осторожный, ищущий опору во мнениях других, а в решительные минуты излишне порывистый, даже запальчивый, способный на опрометчивые поступки. В отношениях с Наполеоном он сначала хватался за нейтралитет, опасался раздражить его малейшим намеком на сопротивление и из-за этого медлил со вступлением в коалицию, а затем один, без всякой поддержки союзников ринулся в войну, воодушевленный воспоминаниями о былой славе, о временах Фридриха Великого, и все потерял, потерпел страшное поражение. Наследники Фридриха Великого позорно бежали с поля боя. Крепость за крепостью сдавались без боя при первом приближении французов. Казалось, Пруссия погибла, но у короля хватило мужества поддержать п