Конечно, Наполеона она не щадила, беспощадно перемывая ему косточки, критикуя его и разоблачая, из-за чего ей и пришлось покинуть страну и уехать в Англию. С падением Наполеона мадам де Сталь вернулась в Париж, и двери ее салона открылись для новых гостей, вернувшихся вместе с ней эмигрантов и офицеров союзных войск, прежде всего русских (на русских – особая мода), а Александр был среди них самым желанным. Ему же, наверное, доставляло особое удовлетворение победить во мнении той, перед которой Наполеон, его давний соперник, оказался в столь явном проигрыше.
Чтобы победить, надо чем-то пожертвовать, и пожертвовать прежде всего либерализму мадам де Сталь, ведь она была ярая, убежденная, законченная либералка. Наполеон не захотел принести такую жертву, поскольку в душе не был либералом даже тогда, когда выступал под знаменами революции. Но вся суть возвышенной, благородной и утонченной натуры Александра была именно в том, что он истинный либерал в душе, как это по-русски (особенно если учесть, что Романовы наполовину немцы)! Но при этом Александр всегда понимал, что его либерализм неосуществим на деле, его невозможно применить к действительности, которая его окружает, преследует, повсюду лезет в глаза своей обнаженной наготой. Впрочем, Александр выражал эту мысль несколько иначе: даже не то чтобы нельзя применить, а народ не созрел. Да, конституция, избирательное право, парламентаризм – все это прекрасно, но вот беда – народная незрелость, неподготовленность, детскость. На этот счет у Александра есть множество высказываний, и среди различных оттенков в выражении этой мысли мы, кажется, обнаруживаем и такой: а так ли уж он обязателен для всех народов, этот либерализм? Может быть, своеобразию, особому характеру русского народа он вовсе и не отвечает?
Наверное, и Екатерина во многом думала так же или понимала это неким особым чутьем. Свои оттенки здесь были и у Павла, и Александр в этом смысле их прямой наследник. Этим-то пониманием он и пожертвовал мадам де Сталь, не стал говорить в ее салоне, что либерализм не для всех, и таким образом подвергать сомнению либеральные ценности. Напротив, он всячески превозносил их, дал полную волю своим либеральным настроениям. Свое понимание оставил при себе, а настроения выплеснул наружу, ведь для либерала в душе самое сладкое – выговориться, исповедаться (либерал в действии больше молчит). Вот и Александр действительно выговорился вволю и по поводу Бурбонов, и об испанском короле Фердинанде, уничтожившем конституцию по восшествии на престол, и по польскому вопросу, и о крепостном праве в России. Последний вопрос был особенно щекотливым, поскольку в глазах слушателей явно читалось: как же такой либеральный монарх, как Александр, способен сохранять в своей стране крепостное право? Ведь оно ничем не лучше рабства в Америке, против которого он так искренне, прочувствованно, с пафосом, горячностью выступал, и уж совершенно естественно, что Александр не мог быть поборником крепостного права. Он прочил России будущее, может быть, и не столь либеральное, как в Европе (в более сглаженных формах), но без крепостного права, хотя большинство помещиков по-прежнему за него упорно держались. Но Александр сумеет сломить их упорство. В необходимости отмены крепостного права у него нет ни малейших сомнений, но вот когда это может случиться? Ответ Александра следует воспринимать и как дань его особым, несколько даже экзальтированным либеральным настроениям, и как прекрасную мечту, которой суждено было осуществиться лишь через полстолетия: «С Божией помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование».
Что думал при этом Феодор Козьмич? «…Еще в мое царствование» – это говорит тридцатисемилетний Александр. Значит, этому царствованию положен предел. Наполеон побежден, Европа освобождена, значит, остается завершить последнее – уничтожить крепостное право, и тогда… можно сложить с себя бремя власти и уйти. Мы уже убедились, как настойчиво преследует Александра это желание, и любое его высказывание о сроках, пределах своего царствования невольно соотносится с ним.
Разумеется, мадам де Сталь не уловила этого в его словах, а услышала совсем иное, близкое и понятное ей, заставившее умильно воскликнуть: «Что за человек, этот император России! Без него мы не имели бы ничего похожего на конституцию. Я от всего сердца желаю всего того, что может возвысить этого человека, представляющегося мне чудом, ниспосланным Провидением для спасения свободы, со всех сторон окруженной опасностями».
Как все перемешалось в женской голове! С Александром они беседовали очень много, подолгу, и в присутствии публики, и наедине, и некоторые его выражения мадам де Сталь усвоила как свои. Прежде всего она переняла у него привычку, столь свойственное ему обыкновение во всем ссылаться на волю Провидения, все приписывать этой воле. Получается, по мадам де Сталь, что у Провидения нет иной заботы, кроме как спасение свободы в Европе от происков ее врагов.
По этому отзыву просвещенной и эмансипированной женщины видно, что Александр в ее мнении победил, и это, повторяем, не могло не приносить ему удовлетворения. К одной победе он добавил и другую, уделяя внимание женщине, раздражавшей Наполеона и враждебно настроенной к нему (правда, после возвращения Наполеона с Эльбы это отношение изменится), проводил время в кругу женщин, ему близких, им ценимых, даже боготворимых. Он наносил визиты двум супругам Наполеона – Марии-Луизе, дочери австрийского императора Франца, законной императрице, и покинутой Жозефине; коротал долгие вечера в обществе дочери Жозефины – королевы Гортензии. При этом Александр не только боролся с тенью Наполеона, проявлял великодушие к его семье, учтивость и галантность истинного победителя. Он знал, как его поведение неприятно для Людовика XVIII: королю, конечно, донесут, что русский монарх, глава коалиции, свергнувшей Наполеона, оказывает подчеркнутое внимание членам его семьи и так ласково обращается с сыном, Наполеоном II, маленьким королем Римским, которого многие прочили на престол.
Собственно, этот ребенок – соперник Бурбонов в их праве на трон, такой же ненавистный для них, как и его отец, но это не останавливало Александра: он даже был рад позволить себе маленькую месть за ту холодность, с которой его принял Людовик в Компьене, важно восседая в кресле, а Александру предложил стул. За обедом же капризно потребовал, чтобы ему, королю, а не гостю, первому подали блюдо. Незадолго до этого, покидая Англию, этот король так благодарил англичан, словно это они, а не Александр вернули ему трон. Соответственно и в Париж его ввезла английская карета, запряженная восьмеркой лошадей. На короле был английский кафтан и английская шляпа с роялистской кокардой, приколотой английским принцем-регентом. Собственноручно!
Поэтому Александр и не делал тайны из своих визитов и не препятствовал той огласке, которую они получали, с усмешкой думая о том, как недовольно ворочался в своих креслах старый Людовик. У Марии-Луизы в Рамбуйе он пробыл недолго, подозревая о том невольном смятении, которое мог вызвать его визит, хотя император Франц заранее предупредил о нем дочь и просил полюбезнее принять русского императора. Мария-Луиза, послушная воле отца, разумеется, обещала, но чего ей это стоило! Александр почувствовал по первым минутам неловкости, что она явно собиралась обороняться, воспринимая его не столько как союзника своего отца, связанного с Австрией многими обязательствами, сколько как главу враждебной коалиции, воюющей против ее мужа. Но он заговорил с нею так легко и непринужденно, что вскоре ее настороженность исчезла, и она осталась если не очарована, то во всяком случае приятно удивлена его манерами, учтивостью, обходительностью, а главное, искренностью и добротой, светившихся в глазах, внушаемых жестами и улыбками.
Александра отвели к сыну Наполеона, маленькому королю Римскому. Ребенок был не просто прелестен, как бывают прелестны в этом возрасте дети, и не просто похож на отца, но что-то в его облике наводило на мысль, что это сын гения, сын великого человека, каким Александр всегда считал Наполеона. Александр не мог им не залюбоваться, стараясь угадать, какая ему выпадет судьба и какое его ждет будущее. Он ласково заговорил с ним, подозвал к себе, обнял и поцеловал, а затем много лестного сказал о нем матери. Прощаясь с Марией-Луизой, Александр просил ее видеть в нем своего друга и покровителя и всегда обращаться за помощью. Она заверила, что непременно воспользуется его любезностью, но, несмотря на благоприятное впечатление от этой встречи, все-таки почувствовала облегчение, когда он уехал. Мужу в Фонтенбло Мария-Луиза написала, что, как она ни храбрилась, сердце ее обмирало от страха в обществе грозного императора.
Побывав в Рамбуйе у Марии-Луизы, Александр отправился во дворец Мальмезон под Парижем, где жили Жозефина и королева Гортензия с детьми. Жозефине было уже пятьдесят, и нельзя сказать, чтобы она сохранила все свое очарование: красота ее, конечно, поблекла, но в присутствии Александра вспыхнула той последней вспышкой, которая закатным сиянием озаряет жизнь женщины, делает ее еще более прекрасной, чем в юности. Тем более у такой женщины, как Жозефина, с ее удивительной, необыкновенной, счастливой и драматичной судьбой. Но эта же судьба уготовила ей раннюю смерть, и жить ей оставалось недолго (она умрет совсем скоро, 29 мая 1814 года). Собственно, последние годы она и не жила, а угасала, похожая на призрачную тень, но благодаря Александру вновь почувствовала себя женщиной, способной нравиться, привлекающей к себе внимание, окрыленной своим успехом.
Королеве Гортензии было тридцать, и к унаследованной от матери красоте добавлялось обаяние если не молодости (все-таки тридцать!), то того полного расцвета, в котором красота приобретает особый блеск и сияние, становится неотразимой, победительной, подчиняющей себе всех. Именно такой красотой блистала королева Гортензия, а Александр – надо отдать ему должное – женскую красоту ценить умел. Он стал бывать у этих двух затворниц Мальмезона, дворца, подаренного Жозефине Наполеоном. Бывал часто и охотно, оставался надолго, гулял, музицировал, и сложились отношения и с Жозефиной, которая всегда была ему рада и горда таким вниманием, и особенно с Гортензией. В ее мемуарах даже улавливают намеки на то, что эти отношения далеко зашли. Не думаю. Не то чтобы совершенно исключаю такую возможность, но просто думаю о другом, гораздо более важном и значимом: Александр и Гортензия о многом беседовали наедине, были очень искренни и откровенны друг с другом, и это позволяет заглянуть в их внутренний мир, добавить новые черточки к их портретам, понять то, что ускользало от понимания раньше.