Еще одна запись в книжке: «09.09.01. 13 часов 16 минут. Подплываем к Гринвичу. Видели дом, где был написан “Оливер Твист”, и кабачок, куда Диккенс приглашал друзей». Этого дома Александр, конечно, не видел, а если и видел, то вскользь, мельком, не придавая значения, ведь он тогда не имел мемориальной ценности, но в Гринвиче был, и это новое счастливое совпадение. Совпадение такое же, как и в Британском музее, где фигура Александра вдруг возникает для меня среди экспонатов, античных голов, статуй и ваз, или в Гайд-парке, по его дорожкам он совершает прогулки верхом, облаченный в английский мундир, отвечая легкими поклонами на приветствия и аплодисменты гулявшей публики, и я слышу эти аплодисменты, слышу цокот копыт и фырканье лошади… Слышу, потому что живу совсем рядом и часто здесь бываю, почти каждый вечер, подолгу сижу на любимой скамейке, укрывшейся в тенистых зарослях, и кормлю белок, таких же проворных, как и у нас, но не рыжих, а, скорее, бурых, темно-коричневых, с шоколадным отливом. Что ж, англичанки…
Когда центр Лондона был исхожен вдоль и поперек и стал узнаваемым, таким же привычным, как утренний чай в номере гостиницы, приобрел черты освоенного и физически, и душевно места, появляется желание добавить к нему что-то еще не узнанное, так сказать, расширить сферу, раздвинуть границы, иными словами, поехать, и прежде всего, в Оксфорд. Да, в Оксфорде надо побывать непременно, ведь и Александр там был, и ему, облаченному в мантию, вручали диплом доктора права. «Но ведь я не держал диспута», – сказал он при этом, конечно, в шутку, с напускной озабоченностью, и ему находчиво ответили: «Вы выдержали такой диспут против поработителя народов, какого не выдерживал ни один доктор права». Или что-то в этом роде, не хочу сверять по источникам, поскольку эта фраза живет во мне, я несу ее в себе, я ее слышу и при этом – как и Александр – еду в Оксфорд.
«10.09.01. 10 часов 36 минут. Едем в Оксфорд. Вагон почти пустой. Солнечно и прохладно. Кто-то дремлет, кто-то говорит по мобильному телефону. Поля и рощи. Арки мостов. Маленькие станции. Мелькнула Темза. Остановка в Reading. Пассажиры со стаканчиками кофе. Запах (душистый!) на весь вагон. Едем дальше. Футбольное поле с белыми воротами и теннисные корты. Поля и рощицы на холмах. Пасутся коровы и овцы. Дали под низкими облаками. Остановка в Didcot Parkway. Молодой человек слева все что-то выясняет по мобильному телефону».
Что он там выясняет, этот молодой англичанин? Конечно же, он все давно уже выяснил, но поскольку записная книжка переносит меня на шесть лет назад (сегодня 1 февраля 2007), для меня все происходит в настоящем, как и для Александра, который в середине июня 1814 года видит те же холмы и рощи, тех же коров и овец. Удивительно! Пусть он даже ехал не на поезде, а в коляске – не важно, ведь холмы и рощи те же. Вновь вспоминается: «Различие между прошлым, настоящим и будущим всего лишь иллюзия, хотя и очень стойкая», зато пространство не знает различий: может меняться его облик, меняться в деталях, но само оно – неизменно…
Что там еще, в записной книжке, об Оксфорде? Что здесь мог видеть Александр? На чем останавливался его взгляд, запечатлевая, вбирая в себе увиденное или рассеянно скользя по поверхности? «12 часов 43 минуты. На скамейке в саду Нового колледжа. Мимо пробежала белка с пушистым хвостом. Тишина и непередаваемая красота». Да, возможно, была такая минута, Александр один вышел в сад, присел на скамейку, а тут белка с пушистым хвостом (они всюду тут, эти белки!)…, и удивительно тихо… каменная кладка замшелых стен… и все дышит старой Англией. Как не восхититься! Как не замереть от опасения чем-то нарушить эту тишину, от чувства единства, слитности со всем этим миром!
«В университетском ботаническом саду. Фонтан. Плавают утки. Пробило два часа». Уж здесь-то был непременно: конечно, его водили, показывали. Может быть, на тех же самых часах… пробило… и этот звук заставил о чем-то вспомнить (скажем, о том, что на 15 июня назначен бал у леди Джерсей, куда он приглашен, но принц-регент Георг нарочно старался задержать его в Оксфорде, чтобы он попал в Лондон лишь 16 июня).
Вот чего Александр не видел (и о чем у меня тоже есть запись), так это необычного нищего на улице Оксфорда: он возлежал на какой-то подстилке посреди тротуара и демонстративно чистил пилкой ногти, как истинный денди! Я подумал, этот lazzaroni – отдаленный потомок того самого знаменитого Браммела, который во времена Александра царствовал в салонах Лондона, был королем моды, изобретателем голубого фрака и прозрачных перчаток, облегавших руки, словно мокрая кисея. Браммел тоже воспитывался в Оксфорде, был дружен с принцем Уэльским, кумиром золотой молодежи, известным своими похождениями, но в конце концов его звезда закатилась, и косвенным виновником этого стал именно Александр: из-за наплыва в Лондон русских и прусских военных ставки в игорных домах резко повысились, и он проиграл все свое состояние… И вот он лежит на улице Оксфорда и пилкой чистит ногти! Наглядная история дендизма!
Однако пора возвращаться в Лондон и мне, и Александру, поскольку он все-таки надеется успеть на бал к леди Джерсей, и в Лондоне его ждет сестра Екатерина: она давно уже здесь живет, осмотрелась, пообвыклась, ругает англичан, интригует и играет в политику. Именно по ее настоянию Александр поселился не в приготовленных для него роскошных, раззолоченных, сияющих паркетом покоях Сент-Джеймского дворца, а у нее в Пултней-Хаузе. Там обстановка гораздо проще и скромнее, и царь не только будет чувствовать себя свободнее, но и покажет всем, что он не спешит броситься в объятия лондонского двора и принца-регента. В народе не жалуют принца, и против него выступает оппозиция, возглавляемая лордом Греем и лордом Голландом, заклятыми врагами партии тори. Еще неизвестно, чья возьмет, поэтому Александру, вынужденному поддерживать отношения со двором, важно подчеркнуть, что он вовсе не чужд либеральному настрою оппозиции. Ведь именно Александр настоял, чтобы Людовик XVIII дал французам Хартию, да и вообще он известен своими либеральными воззрениями, поэтому и английская оппозиция ждет от него поддержки.
Так говорила ему сестра, и, видя, с какой серьезностью она его убеждает, Александр с терпеливой улыбкой думал: чего бы ни ждала от него оппозиция, он сам ждет от сестры, когда же она наконец вспомнит, что он не только царь, но и брат, и к разговорам о политике добавит ласковый взгляд и нежный поцелуй. Но Екатерина была увлечена расчетами и комбинациями, и ей кружило голову то, как народ за окнами восторженными возгласами приветствовал Александра, и ему приходилось вновь и вновь с поклонами выходить на балкон.
Принц-регент был в явном замешательстве: по всем правилам ему полагалось нанести визит прибывшему в его страну русскому государю, но принца, несомненно, задевало то, что тот отверг его гостеприимство, и, кроме того, не хотелось ронять достоинства появлением среди враждебно настроенной, способной на грубые выходки толпы. Принц долго сомневался, порывался приехать, но в конце концов так и не приехал, сославшись на то, что его появление в таком густонаселенном районе вызовет нежелательные волнения в народе.
Александр не мог не улыбнуться по этому поводу, а Екатерина приняла объяснения от принца с нескрываемым торжеством: для нее это была маленькая победа оппозиции и любезной ее сердцу партии вигов. После этого она все-таки вспомнила о своем долге сестры, и они с Александром вдоволь наговорились о своем, рассказали друг другу все, что произошло с ними за время разлуки, и непринужденная болтовня смешивалась с исповедями и душевными излияниями, а смех и улыбки перемежались с ласковыми взглядами и нежными поцелуями.
Так я представляю их встречу, представляю по книгам и тем подсказкам, которые получаю со всех сторон, когда осматриваю Сент-Джеймский дворец или улочки старого Лондона, слышавшие шаги Александра…
Александр сам посетил принца-регента в его резиденции, но, желая угодить сестре, баловал своим вниманием и оппозицию, подолгу беседовал с лордом Греем и под влиянием этих бесед задумывался о том, что порядок вещей, предусматривающий существование правящей партии и оппозиции, совсем не плох, и оппозиция вовсе не зло, если она ограничена законными рамками. Во всяком случае, открытая оппозиция лучше тайного заговора, а Россия больше ни от чего так не страдала, как от тайных заговоров (в том числе и против его отца) и дворцовых переворотов. Так почему бы не попробовать? Он даже попросил лорда Грея составить записку «О создании оппозиции в России», чем несколько удивил и озадачил его, поскольку тот привык считать, что оппозиции не создаются, а возникают сами при парламентской форме правления. Александровская же Россия находилась в том состоянии, когда все не возникает, а создается, и Александр в этом отношении был продолжателем Петра. Но если Петр создавал сам, работал засучив рукава, то Александр должен был санкционировать создание, покрыть его своей царственной сенью. Иными словами, если оппозиция, то лишь по желанию царя…
В Лондоне среди прочих посетителей и просителей Александр принял весьма необычную депутацию, обещавшую в заранее поданной записке, что царь услышит от нее не привычный ему голос лести, а голос истины. Это были квакеры, отрицавшие церковь внешнюю во имя церкви внутренней. Они проводили свои собрания молча, пока кто-нибудь не начинал проповедовать по внушению Святого Духа. Александр охотно согласился их принять (эта встреча имела затем продолжение и в Петербурге, и в Вене, и в Вероне: там Александр называл их старыми друзьями, они оживленно беседовали, вместе молились и погружались в медитацию), поскольку и сам всю жизнь искал ее, эту внутреннюю церковь. Год назад он посещал собрания гернгутеров или моравских братьев в местечке Гнаденфрей, силезском захолустье, слушал их проповеди, а теперь хотелось услышать, что возвестит ему голос истины здесь, в Англии.
Они долго беседовали, царь и его гости, Вильям Ален, Стефан Грелье, Джон Валькенсон и Лю