к Говард, люди простые, искренние и убежденные. Александр говорил о том, что служение Богу должно быть духовным, внешние формы не имеют значения. Подчас и слова становятся не нужны, поскольку Всевышний и без них знает все о человеке. Александр выразил эту мысль так: «Я сам молюсь каждый день без слов… – и добавил: – Прежде я употреблял слова, но потом оставил это, так как слова часто были неприложимы к моим чувствам».
Казалось бы, Александр обронил эту фразу мимоходом, но она содержит важное для нас признание, раскрывает его молитвенный опыт, различные стадии внутреннего пути. Эта фраза показывает, что молитва для царя – каждодневное дело, он творит ее постоянно, в любых условиях. Позднее он скажет Юлии Крюденер: «В совещании с моими министрами, которые не разделяют моих принципов, я, вместо того чтобы спорить с ними, творю внутреннюю молитву и замечаю тотчас же, как они склоняются к принципам милосердия и справедливости». Постоянно творимая внутренняя молитва постепенно освобождается от слов, поскольку слова «неприложимы» к его чувствам: это новый этап молитвенного опыта. Наконец, под влиянием Юлии Крюденер царь осваивает высшую молитву – молитву духом…
Теперь сопоставим, сблизим, сведем воедино молитвенный опыт царя и его стремление отречься от власти, уединиться, замкнуться, и это лишний раз убедит нас в том, что в нем рождается новый, внутренний, духовный человек – Феодор Козьмич.
Глава двенадцатая. Вена и Верона
Почему я напоследок выбрал эти два города? Почему мне так нужно побывать в Вене и Вероне? Что меня непреодолимо влечет туда, заставляет совершить это путешествие через Киев, Жмеринку, Будапешт, Вену, а там взять билет до Венеции и, остановившись в гостинице, поехать в Верону? Да, конечно, жажда увидеть Италию – это прежде всего, но у моего путешествия была еще одна цель, осознанная мною не сразу, подсказанная мне волей судьбы, которая так распорядилась самыми разными, прихотливыми и случайными обстоятельствами, что их них сложился причудливый узор. В этом узоре прочитывалось: ты будешь в Вене, а ведь Вена – начало великой эпохи конгрессов (Сергей Михайлович Соловьев выделял в дипломатической деятельности Александра эпоху коалиций и эпоху конгрессов), Верона же – ее завершение. Между этими вехами – Ахен, Карлсбад, Троппау, Лайбах, но о них можно прочесть в книгах, а вот в Вене и Вероне необходимо побывать, чтобы почувствовать, с чего начиналось и чем завершалось то веяние, которое стараниями Александра проникло в европейскую политику. Я сознательно назвал это веянием, а не системой, как любили говорить во времена Александра, или программой, как мы говорим сейчас. Нет, это было именно веяние, дуновение, освежающий порыв, который распахнул наглухо забитые окна, сорвал со столов и подбросил в воздух кипы бумаг и заставил сидевших за столами чиновников ловить их по листочку и складывать на место. Позвольте, каких чиновников? Что числились по ведомству иностранных дел, заседали в канцеляриях и кабинетах, составляли реляции, отправляли депеши, вручали ноты. Все они привыкли к своей рутине, застоявшейся духоте, спертому воздуху, а тут вдруг заявляет о себе совершенно новая идея – в международной политике руководствоваться христианской нравственностью, – и возникает союз, и не какой-нибудь, а священный. Было от чего смутиться, оробеть, поддаться сомнениям. Как-то, знаете, непривычно, зябко, лихорадит. Ладно бы просто союз – торговый или военный. Союз и союз: сколько их уже было, создавались и распадались, а тут священный – вот рука и цепенеет, и чернила стынут на кончике гусиного пера. Подписывать или не подписывать? Англия не подписала, воздержалась: что ей континентальные союзы, она на своем острове отсидится. Пруссия свою подпись поставила: немцы идеалисты, еще не утратили склонности к благим порывам, возвышенного настроя души, и Фридрих Вильгельм многим обязан Александру (все-таки клялись в вечной дружбе на могиле Фридриха Великого). Австрия тоже подписалась, но не из-за высоких побуждений, а, скорее, по противоположным причинам: рассудили, что союз, хоть и священный, можно будет повернуть к своей выгоде…
Словом, веяние ворвалось, но окна снова закрыли. Идея же императора Александра не умерла, ей суждено было великое будущее. «Таким образом, идея Священного союза была первым в истории шагом к объединению человечества, по крайней мере христианского, сверху, мирным путем. Никаких прецедентов этому мы не найдем, разве только в космополитической иерократии римских пап. Нужно ли, однако, показывать, насколько ближе были и идея, и даже методы Священного союза к гуманистическим, гражданственным предприятиям XX столетия, чем к насильственному жреческому автократизму Средних веков? Дальнейшим этапом этой идеи было не что иное, как расширение идеального объема желаемого союза до всечеловеческих границ и попытка конкретно воплотить его в Лиге Наций, потом в ООН и, наконец, во всемирной федерации будущего».
Так, в «Розе Мира» Даниил Андреев называет Священный союз предшественником Лиги Наций и ООН – это понятно. А что такое всемирная федерация будущего? Мечта, предчувствие, надежда на то, что идея Александра (возможно, подсказанная Юлией Крюденер) когда-нибудь воплотится, обретет реальные форм, и Россия в этой всемирной федерации будет играть ведущую роль.
Эта идея обсуждалась на конгрессах, и даже не столько обсуждалась, сколько витала в воздухе, призрачно маячила, поскольку слишком уж была новой, необычной. Уже маячили и другие призраки – революций, демагогии и пропаганды, как тогда говорили. В Италии, в Испании и на Балканах возникали смутные брожения, создавались тайные общества, вспыхивали восстания, но для меня важен этот призрак, и я еду.
«24.04.2000. 11 часов 20 минут. В Киеве. Пасмурно. Стоянка 20 минут. Вышли на платформу. Присутствовали при волнующем зрелище: к составу прицепили два вагона – "Киев – Будапешт" и "Киев – Белград". Нищие старухи. Купили газету». «16 часов 45 минут. Жмеринка. На платформе продают копченых рыбин, вареники, коржики и проч. Вид с холма – Жмеринка в низине. Мальчишка-попрошайка. Ленин все еще стоит, и у его ног – цветы». «25.04. 10 часов 30 минут. Едем по Венгрии. Пасмурно. Весенний разлив. Затопило дома и деревья. Цветущая сирень». «19 часов 10 минут. В поезде Будапешт – Вена. Вечереет. В тумане красные крыши домиков. Рядом сидят итальянцы. Потянулись холмы. Большое розовое облако. Сказочная красота! Зеленые предгорья». «26.04. 6 часов 35 минут. Дивное утро. Попутчики вышли в Триесте. Едем в Венецию. Солнце. Виноградники».
Из этих заметок следует, что по пути в Италию мы, собственно, и не увидели Вены, только вечерний вокзал, платформы, светившиеся окна магазинов с множеством всяких товаров, привокзальные кафе, а вот на обратном пути она нам открылась, старая Вена. «14.05. 7 часов 53 минуты. Проснулись в поезде "Рим – Вена". Выпили кофе с булочкой. За окном австрийские Альпы. Солнечно. Необыкновенно красиво. Через час Вена»…
Так случилось, что поезд из Вены отправлялся поздно вечером, прибыли же мы туда ранним утром, и у нас был в запасе весь день. Какое неслыханное богатство – нам предстоял целый день в Вене, а ведь это особое счастье, когда предстоит, еще не сбылось, даже не началось, а лишь предстоит, вдалеке маячит, чарует, манит, дразнит, обещает. Кажется, что день будет бесконечным, как жизнь, и ждешь чего-то необыкновенного от самых обычных улиц, домов, дворцов, роскошных парков (в том-то и дело – такова уж она, Вена! – что за домом скрывается дворец, а за дворцом – парк, вот и приходится перечислять через запятую).
О, Вена, город Моцарта, Бетховена, Шуберта, и для нас сейчас это особенно важно. Александр прибыл сюда 25 сентября 1814 года вместе с Фридрихом Вильгельмом, своим давним другом, и остановился в императорском дворце Хофбург! У него был план действий, своеобразное предписание, составленное для самого себя: «России герцогство Варшавское. В крайнем случае, соглашусь уступить Пруссии Познань до линии, проведенной от Торна до Пейзерна и оттуда по реке Просне до границы Силезии и от Кульмского округа до Древенца, за исключением Торнского округа». Видно, долго просидел над картами, изучая их и проводя свои «линии», недаром, покидая Царское Село, послал записку Аракчееву: «Прощай, любезный Алексей Андреевич, я проработал насквозь всю ночь и еду сейчас».
Всю ночь прикидывал, размышлял, готовился к конгрессу, и итогом этих размышлений стал вывод: «Будет только справедливо вознаградить моих подданных за все принесенные ими жертвы и навсегда оградить их от нового вторжения, обезопасив границы». Для этого, собственно, и нужно герцогство Варшавское, но тут-то и обнаружатся противоречия между Россией и ее бывшими союзниками. Бывшими? Да, одному из участников конгресса очень уж хотелось, чтобы они оказались бывшими, и этот участник – конечно же каналья, бестия, «хромой бес» Талейран.
Сергей Михайлович Соловьев живо рисует сцену конференции – заседания конгресса, на которое Талейран получил пригласительный билет от Меттерниха даже не как равноправный участник, а как наблюдатель: «В назначенный час конференция собралась: за зеленым столом сидели Касльри (на председательском месте), Меттерних, Нессельроде и уполномоченные прусские, Гарденберг и Вильгельм Гумбольт; знаменитый публицист Генц вел протокол; для французского уполномоченного оставлено было место между президентом и Меттернихом. Входит Талейран и представляет собранию Лабрадора: уполномоченный младшей линии Бурбонов под крылом уполномоченного старшей. Приступают к делу. “Цель нынешней конференции, – говорит председатель, обращаясь к Талейрану, – познакомить вас с тем, что четыре двора уже сделали со времени своего прибытия сюда… У вас протокол?” – продолжал он, обращаясь к Меттерниху. Тот подал Талейрану бумагу, скрепленную пятью подписями. Первое, что остановило Талейрана в протоколе, – это слово союзники, как еще продолжали называть себя четыре державы. “Союзники! – сказал Талейран. – Позвольте спросить: где мы? В Шомоне или Леоне? Разве мир не заключен? Разве идет война? И против кого?” Ему отвечали, что слово «союзники» нисколько не противоречит существующим отношениям и что оно употреблено только для краткости. “Для краткости, – возразил Талейран, – нельзя жертвовать точностью выражения”».