Александр II — страница 3 из 16

Глава 1. Путешествие по России

«Его Императорское Высочество Государь Наследник цесаревич отправился в путешествие по России из Царского Села в шесть часов пополудни 2-го мая и в половине 4-го часа утра 3-го числа изволил прибыть в Новгород в вожделенном здравии», – так сообщили газеты подданным о начале поездки юного наследника.

Зачем Николай Павлович отправил сына в долгий путь? Ответ очевиден: для подготовки к царскому делу, слишком важному и ответственному, чтобы можно было постичь его в столице из книг и рассказов. Огромную страну следовало увидеть. Да и народу страны неплохо было повидать будущего ее правителя.

Задолго до поездки по всем губерниям были разосланы циркуляры министра внутренних дел о подготовке к приезду наследника. Генерал-губернаторы сами доводили их содержание до начальствующих над губерниями, те растолковывали городничим, председателям судебных палат и иным большим и малым чиновникам. Предстояла грандиозная ревизия. Само собой такая цель не ставилась, но более чем вероятно, что те или иные упущения администрации, а то и произвол и лихоимство, неустроенность и нищета могли выйти наружу. Было о чем подумать мудрым головам в губернских и иных городах.

Самые мудрые головы занимал еще один вопрос: нельзя ли будет воспользоваться случаем? И красились заборы, для больных приберегали белые колпаки, строптивцев купцов загодя осаживали.

Не менее, а вероятно, более чиновников были взволнованы предстоящим приездом наследника уездные дамы и барышни. Казалось бы, что им волноваться? Всеми законами Российской империи определено, что жениться венценосным особам позволено только на однородственных с ними, на княжнах и принцессах. Но туманили головы блестящие мечтания, прелестные своей неопределенностью, и часто билось сердце от мысли, что вдруг наследник, душка и сердечкин, весь мужественный и розовый, вдруг окажется рядом и предложит мазурку… а ведь в одной мазурке вся жизнь решиться может!..

Задача первая состояла в том, чтобы затмить собой всех остальных дам, задача вторая (отдадим должное патриотизму милых созданий) заключалась в том, чтобы не уступить, а превзойти дам соседнего города. Мужья и отцы чесали затылки и советовались со старостами, что выгоднее продать ввиду предстоящих трат: пеньку или лес?

Александр ехал в сопровождении большой свиты, включавшей наставников Жуковского и Арсеньева, соучеников Паткуля и Адлерберга, чиновников и слуг.

Наследник был взволнован и озабочен. Разлуке с родителями, первой большой разлуке он не слишком сокрушался. Но в этом первом большом путешествии он мог и должен был выступать как полномочный представитель российского императора и, если не вершить суд, то все ж таки принимать решения. Отец наказал не горячиться, но и не миндальничать, «дабы почувствовали руку царскую».

Смятенный волной разноречивых чувств, радостью, что вырвался из-под родительского присмотра, и ответственностью за слова и поступки свои, Александр быстро заснул в карете, а проснулся, когда въезжали в Новгород. Все вечерние мысли и сомнения нахлынули разом, будто и не было ночи. Он решил положиться на волю Божию. «Просвети и вразуми меня, грешного!» – жарко молился он, когда карета покатила по мощенной булыжником площади перед кремлем.

В первый день он с любопытством и волнением воспринимал тот церемониал, который позднее повторялся во всех других городах.

Он принял рапорты начальника губернии и губернского предводителя дворянства, присутствовал на молебствии в древнейшем Софийском соборе, поклонился древним иконам, приложился к мощам святых угодников Божиих, со вниманием осмотрел все достопримечательные предметы знаменитого храма.

Затем последовали развод полка, осмотр губернской гимназии, благородного пансиона, нового здания тюремного замка, казарм гарнизонного батальона, военного госпиталя. Далее по программе был осмотр лодки, в которой Екатерина II путешествовала водою в 1785 году.

Но лишь вчера вечером губернатору осмелились доложить, что знаменитая лодка несколько не в надлежащем виде, а вернее, совсем в ненадлежащем, а точнее, – просто развалилась за долгие годы без ухода и присмотра. Что было делать несчастному губернатору, маленькому старичку Денфору, имевшему слабость нюхать табачок, вялостью которого пользовались с немалой выгодой ловкие люди в губернии?

Враги губернатора, узнав в чем дело, возликовали. Иван Христофорович вечером призвал к себе губернского предводителя дворянства и мягко предложил ему завтра объяснить наследнику престола, почему лодка великой царицы, великодушно пожалованная новгородскому дворянству, находится ныне в столь плачевном состоянии. Но не таков был предводитель дворянства, чтобы принять на себя чужую вину. «Лодка, – твердо ответствовал он, – как предмет материальный, пожалована была губернии, а может быть, и городу, и потому дворянство нести за нее ответственность не может».

Положение, казалось, было безвыходным, ибо программа поездки наследника была загодя высочайше утверждена.

Ночь губернатор провел беспокойно, и даже любимый очаковский табачок его не радовал. Призванный к ответу городничий, который, как всем и ему самому было ясно, нес главную ответственность за постыдное небрежение к лодке, терпеливо слушал мягкие укоризны Ивана Христофоровича, пока не решился прервать его туманной фразой: «Да ведь можно, ваше превосходительство, поехать, да не доехать…»

И когда пришло время осмотра лодки Екатерины Великой, в которой царица некогда изволила плыть по Волхову, и воспитатель наследника Жуковский осведомился у губернатора, все ли в порядке и можно ли ехать, старичок Денфор бодро ответил: «Да!» Он только посоветовал ввиду неустроенности дороги пересесть его высочеству в другую карету. Наследник послушно пересел из своей в тяжелую, неповоротливую карету, судя по виду, ровесницу губернатора. Поехали. Как раз на повороте к месту хранения лодки карета с наследником застряла во влажном прибрежном песке. Как ни старалась четверка лошадей, дальше ехать было невозможно. Пришлось повернуть назад, чему никто особенно не огорчился, кроме пунктуального Василия Андреевича. «Вам надо бы, ваше превосходительство, – сказал он Денфору, – устроить на берегу бульвар. И глазу приятно и проехать всегда можно будет». – «Исполним-с непременно, – вежливо отвечал новгородский губернатор. – Табачку не желаете?»

Осмотр лодки заменили плаванием по Волхову до Юрьевского монастыря. Наутро выехали в путь.

Валдай, Вышний Волочёк со знаменитыми шлюзами и каналами. В Торжке был устроен смотр уланского его высочества великого князя Михаила Павловича полка, после которого наследник был на богослужении в соборном храме Борисоглебского мужского монастыря.

При въезде в Тверь наследника приветствовали представители дворянства и старейшего духовенства. Были осмотрены артиллерийские роты, монастырь, известный мученической кончиной святителя Филиппа, митрополита Московского, губернская гимназия, тюремный замок и выставка ремесленных и мануфактурных изделий, производимых в губернии. Вечером состоялся бал в губернском благородном собрании.

Так было день за днем. Александр привык к дороге. Ему не надоедало смотреть вдаль и по сторонам на сменявшие одна другую рощи, перелески, поля, луга, большие и малые деревеньки. Он вдруг прочувствовал то, что невозможно осознать только разумом: громадность просторов России.

Так же ясно увидел он и нищету народа. Повод был случаен и нелеп: не рассчитали время пути, а телеги с провиантом запаздывали. Меж тем они стояли у околицы какой-то деревеньки.

Александр зашел в курную избу Гаврилы Кузьмина и закашлялся от тяжелого воздуха и дыма. Семья как раз садилась обедать.

– Угостишь щами? – весело спросил он у мужичка, ошалевшего от вида множества господ с золотыми эполетами.

– Как прикажете, – послушно отвечал тот. – Матушка, тарелку дай.

Была в доме одна тарелка для пасхального кулича. Вообще же щи и кашу ели из чугуна поочередно ложками.

Но тут Гаврилу мягко, но твердо оттеснили. Стол его деревянный, правда, выскобленный до медовой белизны, покрыли снежной скатертью, расставили уйму больших и малых тарелок, стаканов, ложек, вилок, ножей – подлинно скатерть-самобранка развернулась на этом дворе.

Забавы ради наследник взял деревянную ложку из отодвинутой в угол стола кучи и похлебал щец с куском черного душистого хлеба. Щи были вкусны, но оказались вегетарианскими.

– Что ж они у тебя без мяса? – недоуменно спросил наследник. – Сегодня не постный день.

– Так что нету мяса, – отвечал Гаврила.

– Изба у тебя дурно крыта, – заметил Александр, с удовольствием играя роль царя-батюшки. – Отчего ты беден?

– Так что дела наши такие, и пожар тут случился, давненько, правда, и хозяйка померла, надо новую брать, а овес не родился… – начал было путано объяснять Гаврила, но его не слушали.

– Вот тебе сто рублей, – мягко сказал Александр, – и перекрой ты крышу. Детей хоть пожалей!

– Да ведь, вашество, я ить… а недоимки еще!

– Много на тебе?

– Да ведь, это, почитай, а все несправедливо! Староста наш… – осмелился начать Гаврила, но его не слушали.

На покрытие податных недоимок было дадено еще 50 рублей.

– Смотри, Гаврила! – весело прощался наследник, уже сидя в коляске. – Чтобы новая жена родила непременно мальчишку! Я буду крестным отцом. И непременно назовите Александром!

– Спаси тя Осподи!.. Век буду Бога молить!.. – бормотал Гаврила и долго еще стоял у ворот, пока последние телеги обоза не пропылили мимо.

Переправившись через Волгу, в богатом селе Кимры осмотрели великолепную церковь, в Калязине – монастырь, где поклонились гробу угодника Божия Святого Макария Калязинского.

Игумен печалился, что царственный гость не сможет быть на дне обретения мощей святого. Произошло сие 26 мая 1521 года, и с тех пор нетленные мощи были положены в раке в соборной Троицкой церкви и служили источником успокоения тысяч молящихся. В 1610 году литовцы взяли Калязинский монастырь приступом, умертвили воеводу Давида Жеребцова, который защищал обитель, а вместе с ним игумена и монахов. Захватчики ограбили монастырскую казну, выжгли здания и рассекли серебряную раку преподобного. По освобождении России от внутренних смятений монастырь обрел прежний вид. Что до раки, то нескоро, спустя полвека, монастырским и доброхотных дателей иждивением вновь была сооружена новая серебряная, позолоченная.

Далее – Углич, Рыбинск и через три дня дождливой, бесконечной и скучнейшей дороги прибыли в Ярославль. 9 мая с утра покатился обычный церемониал: литургия в соборе, осмотр монастырей, Демидовского лицея и губернской гимназии, смотр 3-го карабинерского полка, Яковлевской полотняной мануфактуры и весьма богатой предметами народных промыслов выставки. Вечером – блестящий (по мнению местных жителей) бал, устроенный от всего Ярославского дворянства и купечества.

Впечатления наплывали одно на другое. «Наше путешествие, – писал Жуковский с дороги 10 мая в одном из регулярных писем-отчетов царице, – можно сравнить с чтением книги, в которой теперь великий князь прочтет одно только оглавление, дабы получить общее понятие о ее содержании».

Ростов, Переславль-Залесский, Юрьев-Польский, Суздаль, Шуя, Иваново, Кострома… Здесь осмотрели помимо прочего Ипатьевскую обитель, родовое гнездо Романовых. К восторгу публики вечером наследник присутствовал на публичном гулянии на бульваре над высоким волжским берегом (где шесть десятилетий спустя ему поставят памятник). Под лучами заходящего солнца ярко сверкали купола Ипатия, темнели леса на горизонте, воздух был чист и легок. Остаться бы… но тронулись в путь и 15 мая прибыли в Вятку.

Яркий, хотя и насмешливый портрет великого князя дан в воспоминаниях А.И. Герцена, находившегося в тот год в ссылке и несшего обязанности губернского чиновника в Вятке: «Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной, беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали добродушие и вялость. Ему было около двадцати лет, но он уже начинал толстеть.

Несколько слов, которые он сказал мне, были ласковы, без хриплого отрывистого тона Константина Павловича, без отцовской привычки испугать слушающего до обморока».

За короткое время пребывания в Вятке Александр показал свой характер. Из многих злоупотреблений губернатора Тюфяева самым последним был приказ «заподозрить сумасшедшим» некоего купца, похвалявшегося, что-де он скажет всю правду наследнику, что в городе и в губернии делается. Стоит ли говорить о таких мелочах, как спешная покраска заборов на главной улице?

Но вот приезжает наследник. «Сухо поклонился Тюфяеву, – пишет Герцен, – не пригласил его и тотчас послал доктора Енохина свидетельствовать арестованного купца. Все ему было известно». Спустя месяц губернатор был снят с должности.

Стремление к справедливости выразилось не только в наказаниях виновных, но и в царской милости. Тому же Герцену был устроен перевод во Владимир-на-Клязьме, поближе к Москве.

Задумывался ли наследник о причинах ссылки этого да и иных своих сверстников, немилости начальства к людям способным и выдающимся? Или откуда и почему возник в николаевское царствование легион талантливых неудачников, Онегиных и Печориных? Вероятнее, нет, он был еще слишком молод, чтобы усомниться в разумности власти. Но недоумение возникло.

Ладно, Герцен с друзьями питали какие-то антиправительственные намерения, вели сомнительные разговоры, но – князь Горчаков!

Будущий его ближайший сотрудник в делах внешней политики, Александр Михайлович Горчаков, обласканный еще покойным императором, как один из лучших питомцев лицея (благодаря чему, кстати, получил позволение носить при дворе запрещенные очки), человек весьма осмотрительный и дипломат весьма многообещающий, первым в своих депешах начавший употреблять выражение «Государь и Россия», к недовольству канцлера Нессельроде, повторявшего: «Мы знаем одного только царя, нам нет дела до России», – в те годы в немилости был будущий министр иностранных дел. Блистательно начавшуюся его карьеру остановили Нессельроде и… Бенкендорф.

Всесильный временщик во время поездки государя в Вену как-то приказал пришедшему в гостиницу с докладом Горчакову заказать ему обед. На это посланник российского посольства вызвал метрдотеля и спокойно ответил: «Пожалуйста, ваше сиятельство, вы можете сами заказать обед». Бенкендорф обид не прощал, и гордый князь более десяти лет оставался на второстепенных должностях в третьестепенных странах.

А пока наш герой прибыл в Пермь, где ссыльные поляки просили о возвращении на родину, раскольники – об избавлении их от гонений. Екатеринбург, Тюмень, Тобольск – тут начинались края каторжников и ссыльных. Наследник, никем не побуждаемый (разве Василий Андреевич мягко напомнил) просил позднее государя о смягчении участи ссыльных. Златоуст, Оренбург, Казань, Симбирск…

Заканчивалась пора сева. Александр уже знал, что больше всего сеют неприхотливую рожь, дающую урожай почти всегда, овес и ячмень, – пшеница же требовала особенно тщательной обработки земли и была чувствительна ко всем неприятным поворотам погоды. Повсюду также сеяли гречиху, культуру полезную, составлявшую в некоторых уездах главную пищу крестьян. «В Европе, – объяснял наследнику Жуковский, – только птицу да скотину кормят ею, у нас же из нее готовят самую питательную пищу. В России гречиха для народа то же, что для немцев картофель». Самого наследника, однако, гречневой кашей не кормили по слабости его желудка.

Череда лесов, полей, лугов и деревень по берегам Волги. Мужики их встречали удивленно и с достоинством, на которое тот же Жуковский обращал внимание наследника: «Никакого рабского угодничества, духом свободны…» Бабы во все глаза разглядывали свиту и гадали, который есть царевич. Потрясенная событием ребятня бежала за колясками и каретами, а при остановках неутомимо на все глазела.

Жуковский в одном из писем Александре Федоровне писал: «Меня особенно поразило то, что в этом изъявлении почтения не было ни малейшего следа раболепства; напротив, выражалось какое-то простосердечное чувство, внушенное предками и сохраненное, как чистое, святое предание, в потомках. Одним словом, видишь русский народ, умный и простодушный, в его истинном, неискаженном образе».

– Право, такие довольные и славные мужики не могут бунтовать! – уверенно заявил Паткуль после угощения в большой и, очевидно, богатой деревне. Наследник согласился с другом Сашей. Жизнь крестьян была, конечно, тяжела, но все на этом свете делают свое дело: мужик пашет, солдат воюет, монах молится, царь правит…

Саратов, Пенза, Тамбов, Воронеж, Тула с непременным посещением оружейных заводов и поднесением ружья и пары пистолетов с особенной чеканкой. Калуга, Малоярославец, которому уделили особое внимание в память Отечественной войны. Небольшой русский город в октябре 1812 года восемь раз переходил из рук в руки в ходе ожесточенного сражения. Корпус Дохтурова и казачьи полки Платова преградили здесь путь Наполеону на Калужскую дорогу и тем сорвали его план разгрома русской армии. Василий Андреевич, кстати, припомнил, что в разговоре с ним князь Смоленский считал сражение 12 октября «одним из знаменитейших в сию кровопролитную войну».

Царица пеняла Жуковскому за то, что каждодневные отчеты его неполны, и Василий Андреевич был вынужден оправдываться: «Мы летим, и я едва успеваю ловить те предметы, которые мелькают, как тени, мимо глаз моих…» А над душой стоял фельдъегерь, молчаливо торопя. Тяжело вздохнув, Жуковский заканчивал: «Вашего императорского Величества верноподданный Жуковский».

В Твери на выставке наследник обратил особенное внимание на: 1) сапоги разного вида, которых вырабатывается более миллиона пар в селе Кимры, принадлежащем графине Ю.П. Самойловой, 2) красную юфть с фабрик купцов Савиных и Мосягиных из Осташкова, 3) разные виды гвоздей, 4) канатную пеньковую пряжу с фабрик купцов Мыльникова, Голушкова и Еремеева, 5) кармин, выделываемый из кошенили отменным образом в Ржеве, 6) сахар с завода почетного гражданина Петра Савина в Осташкове, который на своих собственных пяти судах возит сахарный песок из Вест-Индии и выделывает сахара до 50 тысяч пудов, 7) фаянс с фабрики провизора Ауербаха в Корчевском уезде, известный по всей России прочностью и изяществом отделки, 8) стекла с завода Гениха, среди которых выделывается и Бемское стекло для окон, карет, картин и зеркал.

Вечером в Твери в Благородном собрании устроен был бал. При входе в дом собрания Александр прошел по лестнице, устланной коврами и зеленым сукном, убранной редкими деревьями и оранжерейными цветами, привезенными из нескольких помещичьих имений. Оркестр играл «Боже, Царя храни!». У дверей зала наследника встречали почетнейшие дамы города.

Приходило ли ему в голову, что так роскошно собрание было убрано впервые, даже покойного дядюшку его встречали не так пышно. Думал ли он, сколько интриг, хитростей, пламенных надежд и горьких разочарований связано было с выбором «почетнейших дам», число которых губернатор определил поначалу в шестеро, потом в восемь, а к приезду наследника уже в двенадцать… Вероятнее всего, такие мысли ему не приходили. Он радовался празднику. Много танцевал и любовался из окна богатой иллюминацией.

В третьем номере «Современника» за 1837 год, посвященном памяти Пушкина, были напечатаны «Три письма о Тамбовской выставке» Я. Караманского, новоузенского помещика: «…И вот наступил день торжественный, желанный! Прискакал курьер с известием, что наследник Цесаревич вечером будет. С 4-х часов после обеда загудели колокола; духовенство стройным чином потянулось в собор, народ толпами окружал храм, волнуясь, как море, быстрые экипажи неслись по всем улицам.

Цесаревич приехал уже поздно и прямо во дворец: город ярко осветился, колокола не умолкали, радостное „Ура!“ оглашало воздух, весь город был в движении – которое затихло далеко за полночь: с раннего утра все опять закипело».

Автор описывает службу в соборе, посещение богоугодных заведений, публичной библиотеки, причем подчеркивает: «народ всюду стремился за ним». «О Царь! высокую мысль твою поймем! Твой Царевич обручается с Твоей Россией!

Величественно шел Царственный юноша: с каким благоговением раздвигались перед ним волны народа. Взор ясный, открытое чело, высокий рост, приветливая улыбка с царственною осанкою напоминали нам и кровь Славян, и величие Отца, и красоту Матери: Он предстал России символом всего прекрасного в прошедшем, настоящем и будущем!»

На выставке цесаревич вникал во все подробности с величайшим вниманием, «какая точность и определительность в вопросах! Какая наблюдательность в замечаниях и сравнениях!»

Автор писем был и на балу и не преминул заметить, что «цесаревич танцевал много и весело. Приветливая улыбка играла на губах Его, отражаясь счастьем во всех сердцах. Он был душою праздника славного!»

Между тем пришла пора сенокоса, видевшегося из коляски праздником. Удальцы мужики в красных и синих ситцевых рубахах, а бабы в цветастых сарафанах (покупных и надетых ради праздника, в обычное время носили рубахи и сарафаны своей работы) с утра до полудня маячили в лугах. Солнце припекало. Путешественники изнемогали от жары, но мало кто решался сбросить мундир или сюртук. Много пили кваса и мечтали о купании. А вокруг весело и споро шла работа, блестели узкие лезвия кос, и не сравнимый ни с чем душистый аромат свежескошенной травы наполнял воздух.

Из любопытства попробовали в одном месте покосить – и больше ни Александр, ни Паткуль с Адлербергом не пробовали. Василий Андреевич в своем альбоме делал чудесные зарисовки крестьянского быта и записывал народные пословицы, сказки, песни, из которых одна особенно полюбилась ему:

Катилось колечко

По бархату

Прикатилось колечко

Ко яхонту.

Кому вынется —

Тому сбудется,

Все-то сбудется,

Не минуется…

24 июля, совершив около 10 тысяч верст, Александр прибыл в Москву. Улицы были почти пусты, ибо народ устал ожидать его. Разместился он в том же дворце, в котором родился, но теперь перестроенном и названным Николаевским. В Москве было решено перевести дух и пожить целую неделю.

На следующий день в прекрасное светлое утро Александр встал рано. Громко и весело звонили колокола кремлевских соборов и церквей. Сквозь густую толпу радующегося народа великий князь пошел в Успенский собор. На крыльце собора наследника приветствовал митрополит Московский Филарет. Он был известен не только ученостью, большим авторитетом, но и твердостью характера. В это праздничное утро Филарет говорил наставительно:

«Благоверный Государь! Всегда светло для нас Твое пришествие, как заря от Солнца России, но на сей раз новые виды, новые чувствования и думы.

С особенною радостию сретаем Тебя после Твоего путешествия даже в другую часть света, хотя все в одном и том же Отечестве; ибо сердце наше трепетно следовало за Твоим ранним, дальним и быстрым полетом.

Но что значит сие путешествие? Не то ли, что сказал древний мудрец: обходяй страны, умножит мудрость? Тебе должно наследовать мудрость, объемлющую огромнейшее из царств земных, и дальновидная попечительность Августейшего Родителя Твоего, сверх домашнего руководства к сей мудрости, назначила для тебя учебною храминою – Россию.

И что же? Обходя страны России, уже ты простерся далее, нежели кто-либо из ея царей. Собственное око Твое собирает или поверяет и умножает сведения о ее силах, средствах и потребностях. Каких вожделенных плодов должна надеяться от сего Россия!

Се и на древлепрестольный град простираешь наблюдательные взоры. Глубокая мысль ведет тебя почтить здесь святыню, освещающую царей и хранящую приснопамятный покой освященных ею Твоих родоначальников. Здесь наипаче прикасаешься ты к сердцу России, и его жизненную силу, которая есть наследственная любовь к наследственным Государям, отразившую в прежних и нынешних веках столько враждебных сил, видишь в ея свободной игре – в сих волнах стремящегося к Тебе народа, в сих торжественных восклицаниях.

Любовь Россиян да соделает Тебе легким труд, внушаемый любовью к России.

Когда же возвратишься к возлюбленному Тебе и нам Твоему Родителю, возвести Ему, что Россия чувствует Его дальновидную о ней попечительность; что мы благословляем Его, как за себя самих, так и за потомство; что мы молимся, чтобы род и род потомства возрастал и созревал пред очами Его и Твоими, дабы за Себя и за нас благословлять Его и Тебя».

Никогда ранее Александр так полно и ясно не чувствовал себя подлинным наследником престола, как при этих торжественных, чуть старомодных оборотами словах строгого московского святителя.

Только в детстве так истово и искренне молился он, как в это утро. После службы приложился к иконам Божьей Матери Владимирской и Всемилостиваго Спаса, к мощам святителей и хотел уже было выходить, но был остановлен близким к митрополиту известным духовным писателем Андреем Николаевичем Муравьевым:

– Ваше императорское высочество, не хотите ли взглянуть на весьма редкий предмет?

И пораженному Александру показали хранящийся в Успенском соборе яшмовый сосуд, из которого помазывают мирром при венчании на царство. По преданию, сосуд этот принадлежал Божественному Августу, из Рима попал в Византию, а на Русь был передан императором Алексеем Комниным князю Владимиру Мономаху вместе с царским венцом. Показывал сосуд восьмидесятилетний старец отец Накос, протопресвитер Успенского собора.

Улыбающийся митрополит Филарет, которому приятно было восторженное удивление наследника, предложил вернуться и пройти в ризницу. Там, небрежно показав сокровища собора, он достал подлинники важнейших государственных актов: письма великого князя Константина и манифест Александра I, решившие судьбу его отца, а стало быть, и его самого. Документы вновь был уложены бережно в ларец и опечатаны.

Потом был развод Рязанского пехотного полка, прием первых чинов губернии; за городом был устроен бег рысистых лошадей, вечером дали спектакль в Большом театре, и всюду Александр был в необыкновенно приподнятом состоянии. Вызывалось оно не только привычными удовольствиями, но и внутренней гордостью за дело, к которому готовили его, и радостью от уверенности, что именно ему суждено совершить многое.

29 июля он вновь посетил митрополита и имел с ним продолжительную беседу. В начале августа побывал в подмосковных Саввино-Сторожевском монастыре и Троице-Сергиевой лавре, на смотру кадетского корпуса, 6-го пехотного корпуса, 6-й легкой кавалерийской дивизии, посетил университет и несколько балов. 9 августа великий князь и его подуставшие спутники двинулись по Владимирской дороге.

Путешествие по России только начиналось.

Глава 2. Принцесса Мария

На следующий год Александр был отправлен в путешествие по Европе для знакомства с главными европейскими дворами. Со времен деда Павла Петровича, с молодой женой проехавшего всю Европу, прикрываясь титулом «графа Северного», путешествие это имело не только представительское значение. Будущий государь получал хотя и поверхностное, но непосредственное представление об ином мире, иной культуре, иных державах, великих и малых, союзных и иных.

Уже не восторженным мальчиком, а почти взрослым человеком Александр увидел многочисленные германские герцогства, королевства и княжества, посетил Швецию, Великобританию, Италию, Австро-Венгрию. Путешествие было интересно чрезвычайно, хотя и возникало много неудобств от беспорядка в багаже, когда не могли сыскать для вечернего приема свежую рубашку или отыскивали ее в последний момент, до частых неполадок в экипаже, хотя и выписанном из Лондона, но небрежением слуг цесаревича быстро доведенным до печального состояния.

Александра это раздражало. Конечно, будь тут батюшка, все было бы иначе… но молодость имеет счастливое свойство пренебрегать житейскими неудобствами. Молодое сердце раскрыто миру и с готовностью принимает добрые чувства, молодой ум жадно и прочно впитывает новые впечатления и знания.

Встречали великого князя всюду торжественно. Он нравился всем. Венценосным особам уже по одному своему происхождению, мужчинам – высоким ростом и статью, дамам – свежестью молодости, любезностью и добротой. Все отмечали его приятные манеры, благородную, не тяжелую военную поступь, общее изящество, сквозившее во всех движениях и речах наследника. Он не был холодно равнодушен, но и не слишком открыт, манеры его были столь же просты и непринужденны, сколь и сдержанны. Короче, великий князь имел успех.

Путешествие Александра преследовало несколько целей. Одна, важная, но не афишируемая, – лечение на водах в Эмсе. После прошлогодней поездки врачи отметили определенное ухудшение его здоровья. Главным были лихорадка и грудная боль. Вследствие того целый месяц пришлось провести в тихом городке, который сразу и на всю жизнь понравился Александру.

Постепенно наладился быт. По утрам Василий Андреевич рано вставал и прогуливался, генерал А.А. Кавелин курил в саду трубку, доктор Енохин заходил к наследнику и сопровождал его в галерею для питья вод. Граф Орлов жил отдельно. Саша Адлерберг, сделанный адъютантом, решительно скучал и только ждал вечера, когда можно было засесть за карты. Кроткий и благородный умница Иосиф Виельгорский, взятый в путешествие по привычной дружбе, совсем расхворался, по полдня лежал в постели, поднимался лишь ко второму завтраку, редко составлял компанию в прогулках по окрестностям. Его было безумно жалко. В письме к отцу Александр рассказал, что здешние доктора подтвердили диагноз Блохина о чахотке и посоветовали отправиться в Италию. Пока же Александр нередко проводил вечера у постели милого друга, не чая, что близкое их расставание будет окончательным.

Вот Саша Паткуль был совсем другим. Он как будто даже стыдился своих ярко-красных щек и подтянутой бодрости. Он всегда был готов ехать верхом и гулять по улочкам Эмса, играть в карты и любоваться видами, танцевать на балу и внимать рассуждениям Жуковского. Александр любил Паткуля за это, но жалел себя, сознавая, что судьба не дает ему мудрого и верного Пилада.

Проскочили за окном кареты и в памяти княжества Липпе-Детмольд, Шаумбург-Липпе, Шварцбург-Рудольфштадт, Саксен-Альтенбург и иные, со строгими и мужественными герцогами, надменными и в то же время чрезвычайно любезными герцогинями, их бледными белокурыми дочками, угодливо согбенными придворными, постными обедами на великолепном фарфоре, скучными балами и грандиозными фейерверками.

В Голландии они, конечно, посетили домик саар-дамского плотника – первого российского императора Петра Великого, осмотрели Биржу и крупнейший порт Европы Антверпен. В Англии его ровесница королева Виктория (Александрина-Виктория, названная так в честь Александра Павловича) уделила царственному гостю особое внимание, показала достопримечательности Лондона и окрестностей. Запомнились чудная картина Рейннолдса «Амур, развязывающий пояс у Венеры», рассказ посла князя Ливена о временах Георга IV, когда британский двор превратился в вертеп разврата, и разговоры о чартизме.

Именно в дни его пребывания в Англии чартизм заявил о себе как национальное явление. В августе 1838 года на массовом митинге в Бирмингеме некий Джон Стивенс заявил: «Целью чартизма, как политического движения, не является достижение права голоса ради права голоса. Проблема всеобщего избирательного права – это, по сути, проблема хлеба и сыра… Если кто-либо спросит меня, что я имею в виду под всеобщим избирательным правом, я отвечу, что для меня оно означает право каждого трудового человека страны иметь теплую куртку на плечах и хороший обед на столе».

Столь свободные и решительные по тону высказывания простонародья, да еще напечатанные в газетах, показались Александру такими же удивительными и чужими, как и деятельность парламента, здание которого ему поспешили показать в первый же день. Вечерами в тесном кругу они обсуждали впечатления. Генерал Кавелин считал, что парламентская говорильня ослабляет не только власть монарха, «факт бесспорный и очевидный», но и саму страну. Как смогут договориться о вопросах войны и мира полторы сотни мужиков?

Василий Назимов, второй адъютант великого князя, взятый вместо Виельгорского, поддержал генерала с неожиданной стороны:

– …Представьте, ваше высочество, насколько проще проводить благие преобразования в нашем отечестве. Благодетельной воле государя подчиняется все!

– Что – парламент, что – без парламента, – как всегда неожиданно пробасил граф Орлов, – главное – воевать не надо. Вот те же англичане, им дела домашние много важнее европейских.

Александр слушал.

Франция была исключена из маршрута наследника по воле Николая Павловича, сразу и надолго невзлюбившего «мещанского короля» Луи-Филиппа I, пришедшего в 1830 году к власти путем революции. Стоит отметить, что Николай I за несколько месяцев до июльской революции предупреждал Карла X о готовности европейских монархов помочь ему в случае возмущения; однако, если сам король нарушит конституцию и тем вызовет гнев народа, «мы тогда ничем не будем в состоянии ему помочь». Предвидение Николая Павловича сбылось. Французский король проявил менее уважения к конституции, чем российский император. Из слов отца Александр уяснил, что конституция сама по себе не зло, но просто не нужна России. Впрочем, серьезные мысли оставили его – впереди была Италия.

Они переезжали из одного города в другой, восхищенные синим небом, ярким солнцем, улыбками шумной черноглазой толпы, необыкновенными видами, открывавшимися на каждом шагу. Даже ворчун Кавелин притих. Карбонариев они не видели ни разу, хотя много слышали о заговорах, листовках, попытках восстаний, явлениях небывалых в России. В Италии наступила эпоха Рисорджименто.

Александр отрешился от политических забот, уйдя в покойное времяпрепровождение, столь прекрасное под италианским небом, среди бесчисленных памятников искусства, в атмосфере беззаботной веселости. Утром он мечтал, потягиваясь в постели, как бросит тягостное царственное бремя, поселится где-нибудь в Вероне или Падуе, нет, в Риме, конечно, и с какой-нибудь черноокой Джулией будет часами безмятежно наслаждаться жизнью…

Но появлялся камердинер, надо было вставать и надевать мундир. За окном в саду их виллы уже ожидали прикомандированные австрийские офицеры. Они показывали ему укрепления и места сражений с французами в 1796 году. Наполеон, Суворов… ах, как далеко все это было от его приятных утренних мечтаний!

Каждое утро после виноградного завтрака наследник ездил верхом по окрестностям, в полдень завтракал в обществе тех же лиц – Жуковского, Кавелина, князя Ливена, доктора Енохина и молодых друзей. До пяти вечера каждый занимался своим делом, Александр вдруг взялся учить итальянский язык. В пять садились за обеденный стол, всегда многолюдный и шумный. К восьми оставались те же свои, курили, читали, слушали музыку. Так шла зима 1838–1839 годов в местечке Комо у подножия Альп.

Наследник скучал. Устраивали катание на лодке по озеру Комо, ездили в Милан, где последовательно осмотрели коллекции старинного искусства и нумизматических кабинетов Кастелло Сфорцеско, церковь Санта-Мария делле Грацие, палаццо Марино, базилику Сант-Амброджо и еще много базилик и церквей. Побывали на представлениях в «Ла Скала» опер Беллини, Доницетти и первой оперы молодого гения Верди «Оберто, граф Бонифачо».

Жуковский знакомил его с русскими писателями и художниками, горячо рекомендуя ему Гоголя и Иванова.

Полюбовавшись прелестной картиной «Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой и пением», наследник любезно поинтересовался, каков сюжет следующей картины художника.

– Явление Мессии.

– Странно, – протянул Александр. – Но почему… здесь – и такой сюжет?

– Ваше высочество, я задумал картину историческую. В ней предстанут лица разных сословий, безутешные вследствие угнетения от царей иудейских, пораженные страхом и робостью от римлян, но страстно желающие свободы и независимости. И в этом мире, безнадежно лежащем во зле, появляется свет, начинается новый день… – Иванов осекся от волнения.

Александр с восхищением смотрел на него.

– Так! именно так! – с жаром повторял он. Грандиозная идея художника и его вера в возможность нравственного пробуждения людей пленили его. – Я вам заказываю эту картину! – обрадованно произнес он, заметив радостную улыбку Жуковского.

– Начав благотворительствовать, – напомнил ему Василий Андреевич на обратном пути в Комо, – довершите это благое дело, не дайте пасть этому таланту, который может сделать честь отечеству!

И Александр легко обещал.

Он писал из Рима вернувшемуся в Петербург Паткулю: «Хотя Италия очень хороша, но дома все-таки лучше. Завтра отправляемся в Неаполь, а оттуда далее по назначенному маршруту, так чтобы к назначенному дню быть дома. О счастливый день! Когда бы он скорее пришел!»

Путь домой лежал через Австро-Венгрию. Александр сразу почувствовал различие между теплотой приема родственной Ганноверской династии в Лондоне и холодной вежливостью Габсбургов, воплощением которой предстал насупленный девятилетний мальчик Франц Иосиф, будущий император. В Вене наследник часто посещал дом канцлера Меттерниха, с удовольствием проводя вечера в избранном кружке молодых женщин и кавалеров за игрой в карты и фанты.

В один из вечеров легкой болтовни рассказали о знаменитой цыганке-гадалке, поразительно верно предсказывающей будущее. В шутку предложили великому князю поехать узнать свою судьбу. То была действительно шутка, ибо уж чья-чья, а судьба Александра Николаевича представлялась всем ясной, как вершины Альп. А он вдруг поехал, увлеченный обществом молодых женщин, прелесть которых только начинал постигать. Подойдя к цыганке не первым, но и не последним, он протянул ладонь и услышал, что скоро женится, станет великим государем и переживет шесть покушений. «Шесть?» – весело переспросил он. «Шесть», – повторила цыганка, смущая его мрачным, тяжелым взглядом. Вообще, поход к гадалке оказался не столь забавным, как ожидалось, но вскоре забылся.

Они возвращались, и Александр уже стал тяготиться иноземными красотами. Обратный путь предстоял через Германию, и думалось, что он будет скор. Случилось иначе.

Жуковский, как и в первом большом путешествии, регулярно присылал императрице письменные отчеты. 12 марта 1839 года он писал: «Где мы устраивали по-своему, там провидение готовило свое. Где мы искали, там не нашлось. Где не искали, там встретилось само собой…»

Объясним туманные рассуждения Василия Андреевича. Важной неофициальной целью поездки был выбор невесты для наследника. Дело было чрезвычайно трудное и ответственное. Родители решили положиться на выбор сына (перед глазами у них была нерадостная доля дочери Марии). Александру была дана свобода выбора. И как в сказке, поехал царевич за невестою, повидал и принцесс и королевен, да только милой не нашел. Николай Павлович и Александра Федоровна, неплохо знавшие коронованную знать Европы, огорчились, но не слишком, Саша был еще молод. И вот 11 марта путешественники въехали в великое герцогство Гессен-Дармштадт.

«Мы въехали в Дармштадт, – рассказывал Жуковский царице, – еще почти не зная, увидит ли великий князь грос-герцога. Ему этого весьма не хотелось: он боялся скучного этикетного вечера, и хотел отправиться прямо в Майнц, но его уговорил Кавелин остаться в Дармштадте, на что он с большим нежеланием наконец согласился. Через несколько минут по приезде нашем явился сам грос-герцог и предложил великому князю поехать в театр. С великим князем отправился граф Орлов с некоторыми из свиты, другие, в том числе и я, остались, ибо нельзя было успеть одеться…» Да, видимо, просто не хотелось ехать, тянуло отдохнуть.

Всем казалось, что этот город, один из многих германских городов, останется эпизодом в их пути, скучноватым и малопримечательным. Но вечером Жуковский готов был рвать волосы на голове, что не поехал в театр: Александр прибежал к нему с долгожданной вестью: он нашел!

В театре он увидел дочь великого герцога, принцессу Марию, и был чрезвычайно тронут ее нежной прелестью, скромным взором лучистых голубых глаз, теплой и ласковой улыбкой.

– Я нашел себе жену! – объявил Александр.

Положение между тем сложилось весьма затруднительное. Нисколько не возражая наследнику, Орлов и Жуковский предложили ему все же отправиться далее, ибо маршрут был официально заявлен и высочайше утвержден.

– Никуда не поеду! – отрезал ошалевший мальчишка. – Я хочу ее видеть!

Взволнованный Василий Андреевич с готовностью предложил «заболеть» с тем, чтобы великий князь «из любви к нему» остался в Дармштадте дня на три.

– Какие три дня? Поживем месяц! – был ему ответ.

– Не знаю, не знаю, – басил, кажется, впервые обескураженный Орлов. – Государь не похвалит за задержку. Напишем ему, а сами тронемся помаленьку.

На том и порешили. Накануне отъезда отдали визит герцогу. В качестве дара Людвиг II передал для государя и государыни четыре статуэтки, символизирующие Весну, Лето, Осень и Зиму, прекрасный образец мейсенского фарфора из соседней Саксонии. Герцог что-то такое почуял, но жена его скончалась два года назад, и некому было просветить взволнованного отца. Наши путешественники, естественно, молчали и лишь посматривали на царевича и принцессу.

– Как вам понравился Дармштадт? – тоненьким голоском спросила высокая, стройная девочка, изящная до хрупкости.

– Очень, очень понравился, принцесса. Это замечательный город!

– Вы уже видели Майн? – вежливо спросила она то, что, вероятно, научили ее спросить.

Тихая, послушная девочка смотрела на него голубыми чуть навыкате глазами, в которых не было ни облачка, ни горестей, ни сомнений.

– Да, принцесса, я видел Майн. Мы даже плавали по нему на лодке.

– В России, наверное, есть реки больше Майна, ваше императорское высочество? – спохватившись, добавила она, и так мило изогнула бровки, что он едва подавил в себе желание притянуть и расцеловать ее милое, лилейно-белое личико с нежным румянцем.

– Да, принцесса, в России много больших рек. Но Майн очень красив…

Судьба его была решена. Ему было двадцать, ей – четырнадцать.

7 сентября 1840 года Мария прибыла в Петербург.

Карета въехала во внутренний двор Зимнего дворца и остановилась у парадного подъезда. Принцессу вышли встречать сам государь, наследник и все придворные чины.

На Марии был голубой шлейф, весь вышитый серебром, и белый шелковый сарафан, перед которого также был вышит серебром; вместо пуговиц были бриллианты с рубинами; с головы спадала серебром вышитая вуаль; на голове и шее принцессы были бриллиантовые уборы. Хотя наряд был известен встречающим, потому что готовился в Петербурге, весь вид Марии, ее чарующая молодость, романтическая восторженность, робость и волнение подкупили всех. Принцессу при дворе одобрили.

Пошли недели праздников. Один за другим следовали балы у наследника, у великих князей. Тетка Елена Павловна устроила в Михайловском дворце особенно изящный праздник в честь невесты и жениха. Ездили в театр. Было весело.

Только перед тем женился Паткуль. Тезка наследника долго ухаживал за девицей Марией Александровной, урожденной маркизой де Траверсе, описывал царственному другу ее белое кисейное платье и пунцовый цветок у пояса. Сокрушался, когда на его просьбу о танце она небрежно перелистывала маленькую книжечку в оправе из слоновой кости (в таких дамы записывали, на каком балу с кем и что танцуют) и с сожалением отказывала. Мария Александровна пользовалась успехом. Как-то раз к ней подступили пятеро кавалеров, клянясь, что она всем обещала танцевать мазурку. Пятерым пришлось тянуть жребий, Паткуль не вытянул, и – она вдруг огорчилась… Вечером на расспросы тетушки, весело ли было на балу, она отвечала так рассеянно и невпопад, что та сначала удивилась, а потом заключила: «Да вы не на шутку втюрились друг в друга!» – «Как вам не стыдно, тетушка!» – с искренней укоризной сказала Мария Александровна, но через два месяца уже стояла под венцом.

Того же ждал наш Александр со своей Марией Александровной, ибо такое имя она получила при крещении. 5 декабря состоялось таинство миропомазания, 6 декабря – обручение. Свадьба наследника была назначена на 16 апреля 1841 года.

Все радовало и умиляло его в Марии. У юной невесты вдруг выпала на изумительно белом и нежном лице сыпь, перепугав весь двор. Оказалось, страдая от своей застенчивости и смущения, она боялась разочаровать наследника и строгого отца его, мучилась, плакала по ночам в спальне и – желая устранить к утру предательскую красноту у глаз – открывала форточку и под холодным воздухом остужалась. Болезнь невесты нисколько не охладила чувств Александра, напротив, он еще больше привязался к милой девочке, а уж та была окончательно покорена. Николай Павлович поначалу присматривался к Марии, а поняв ее, полюбил от души, не уставал проявлять о ней свою заботу и внимание.

И настал день свадьбы.

Александр сиял. Никогда мир не казался ему таким радостным и открытым счастью. Хотелось верить в долгие неомрачимые ничем годы впереди… После некоторых колебаний он надел не привычный гусарский, а казацкий мундир. Невеста была в том же наряде, в котором прибыла ко двору, разве что прибавилось бриллиантов. На голове ее возлежала бриллиантовая диадема, серьги, ожерелье и браслеты также сверкали бриллиантовым блеском. С плеч невесты ниспадала пунцовая бархатная мантия, подбитая белым атласом и отороченная горностаем.

Собирала ее сама императрица. С печалью и радостью смотрела Александра Федоровна на эту немецкую девочку, очарованную волшебным блеском царского двора и ничуть не представлявшую, что ожидало ее. Александра Федоровна начала было внушать девочке, что за блеском царской жизни стоят жесткие обязанности, но та лишь послушно кивала, не в силах понять ни слова. «Хорошая девочка, – подумалось императрице. – Оценит ли ее Сашка…» Она приказала принести померанцевых цветков и приколола два на груди у невесты.

Белые цветки, традиционный символ невинности и чистоты, совсем потерялись среди блеска и сверкания сотен бриллиантов, и фрейлины посоветовали их убрать. «Пусть останутся!» – приказала Александра Федоровна.

В Большой дворцовой церкви любопытные вовсю разглядывали невесту, ее парад, заметили и померанцевые цветки и принялись гадать, что значить могут они для судьбы будущей русской императрицы…

После обряда венчания был парадный обед. На следующий день – бал для особ первых трех классов, купцов первых двух гильдий и иностранных купцов. И снова бал, а потом молодые сбежали в Москву, оттуда в Петергоф, где снова начались балы, веселое времяпрепровождение, наезжало множество гостей.

Семнадцатилетней Марии Александровне такая жизнь очень нравилась. И сама она всем нравилась, легко войдя в царское семейство и встретив доброжелательное отношение. Но видного места не заняла. Была она добра, сентиментальна и робка. Померанцевый цвет определил ее жизнь, внешне блестящую, но вскоре наполнившуюся глубокими сердечными огорчениями.

А Александр взрослел, и все новые обязанности возлагались на его плечи. В сентябре 1840 года он был произведен в генерал-лейтенанты, в апреле следующего года назначен шефом Александровского Брестского кадетского корпуса. Летом 1841 года он впервые на глазах отца командовал на учениях дивизией и корпусом. Действовал, как учили, но впервые ощутил охлаждение к военному делу. Но то было мимолетное настроение, о котором чужие не узнали. В 1844 году он был назначен командиром всей гвардейской пехоты.

Николай Павлович внимательно присматривался к наследнику. То самое, за что ругал его в детстве, вновь лезло наружу – леность, готовность отступать перед трудностями, слабость к удовольствиям всякого рода. Раз, заехав к нему на дачу под Петергофом и застав его среди дня играющим в карты с Адлербергом, он разбранил его и тотчас уехал. Отъехав несколько, велел кучеру повернуть назад. Легким шагом он взбежал по ступенькам дачи, опережая метнувшегося камердинера, свернул в гостиную – а там продолжалась игра. Надавав сыну пощечин, он уехал в бессильном гневе.

По Петербургу пошли слухи, что государь разочаровался в наследнике, его раздражает в нем лень и слезливость, и будто бы он даже подумывает об отстранении Александра от престола в пользу Константина. Подтверждением таких слухов стал случай, когда император на одном из парадов на Царицыном лугу при всех непристойно обругал наследника.

И все же он любил Сашку. Потому и ожидал от него слишком многого. А сын оказался обыкновенным, никак не Македонским.

После некоторых колебаний Николай Павлович решил оставить все как есть, но просил Алексея Орлова раз и навсегда объяснить мальчишке, что с престолом, тем более с Россией, шутить нельзя. Тот поговорил, и, судя по всему последовавшему, успешно.

Александр Николаевич отчасти из-за угроз батюшки, отчасти от того, что безделье наскучило, с головой погружался в дела государственные. Он даже на заседания Святейшего синода съездил, членом которого числился уже несколько лет. Стал посещать заседания Государственного Совета, Комитета министров, секретного комитета по устройству быта помещичьих крестьян. Со вниманием читал присылаемые по приказанию государя бумаги из министерств внутренних дел, иностранных дел, военного министерства.

– Вы совсем забыли меня! – упрекала его за вечерним чаем молодая жена.

– Такого никогда не случится, сердце мое! – нежно уверял ее Александр.

Глава 3. Надежды, сомнения и опасения

17 февраля 1837 года граф Павел Киселев обедал у государя с графом Головкиным и графом Бенкендорфом. После обеда Николай Павлович велел Киселеву остаться и, посадив его против своего стола, начал следующий разговор:

– Вот что, Киселев. Мне с тобою нужно объясниться по делу, которое тебе известно, ибо ты, кажется, в комитете с Васильчиковым. Дело об устройстве казенных крестьян…

Царь внимательно глянул на Киселева и продолжал:

– Я давно убедился в необходимости преобразования их положения. Но сам знаешь, министр финансов Канкрин от упрямства или неумения находит это невозможным. Я его знаю и, увидев, что с ним это дело не пойдет, решился приступить к нему сам и положить основание под личным своим руководством.

Николай Павлович встал из-за письменного стола, удержав Киселева на месте, и заходил по кабинету. Он сам был несколько взволнован, сознавая, что приступает к делу исторической важности.

– Я желаю прежде всего сделать испытание на Петербургской губернии. Как во всяком преобразовании, надо прежде всего иметь ясное понятие о том, что есть, то размежевание земель, которое Канкрин всегда представляет невозможным, должно быть первоначальным действием этого занятия… вот начало! Но тут много подробностей, которыми и некогда мне заниматься и которые, признаюсь, мне малознакомы. Посему мне нужен помощник, и как я твои мысли на этот предмет знаю, то хочу тебя просить принять все это дело под свое попечение и заняться со мной предварительным, примерным устройством этих крестьян. После мы перейдем в другие губернии, и мало-помалу круг нашего действия расширится… Поручить же преобразование петербургских крестьян Эссену, кроме вздора, ничего не будет. А потому не откажи мне и прими на себя труд этот в помощь мне. Согласен ли?

– Да, ваше величество! – с готовностью отвечал Киселев. – Я сердечно благодарен вам за доверие, которое постараюсь оправдать всеми силами своими, доколе их не утрачу…

«И доколе не утрачу вашего доверия», – мысленно закончил Киселев. Ему предстояло действовать, притом что генерал-губернатором Петербурга оставался граф Эссен, человек ловкий, но пустой. Судя по всему, и здесь государя дожал Алешка Орлов. Но Орлов видел в новом деле прежде всего непосредственное приближение к государю, а не те очевидные и неведомые трудности, которые предвидел Киселев.

– Еще раз прошу ваше величество принять мою глубокую благодарность.

– Да, ты, я знаю, хотел ехать в Карлсбад – на сколько тебе нужно?

– О здоровье уже думать не должно, государь, когда дело идет о службе столь важной.

– Нет, – мягко коснулся император плеча Киселева, – без здоровья ничего не делается. Три месяца нисколько не повредят нашему предприятию…

«Нашему!» – радостно поразился Киселев.

– …Я уверен, что оно пойдет хорошо, потому что мы друг друга понимаем. Ты будешь мой начальник штаба по крестьянской части! Еще раз спасибо. С Божией помощью дело наше устроится. Я уверен.

Павел Дмитриевич откланялся. Высокие, белые с золотой лепниной двери закрылись за ним, и он на мгновение остановился. Свершилось.

Здесь следует объясниться. Николай Павлович давно размышлял о крестьянском вопросе и как-то в семейном кругу сказал: «…Я не понимаю, каким образом человек сделался вещью и не могу объяснить себе этого шага иначе, как хитростью, обманом с одной стороны, и невежеством – с другой…»

Вскоре после суда над декабристами для рассмотрения свода их планов был учрежден первый секретный крестьянский комитет, в котором делопроизводителем был назначен Д.Н. Блудов, имевший репутацию либерала, во время оное был участником «Арзамаса» с Жуковским, Пушкиным и другими. Секретные комитеты, возникавшие по повелению Николая и его же волей распускавшиеся за предложения «завиральных нововведений» толкли воду в ступе. В существовавшей системе власти все зависело от воли правителя страны.

Момент чрезвычайно важный: вся придворная знать, вся высшая аристократия, сами братья его Константин и Михаил были решительными защитниками существовавшего порядка.

Но все же сознание того, что крепостное право есть «зло» и убеждение в том, что «нынешнее положение не может продержаться навсегда», побуждали царя раз за разом подступаться к разрешению главного вопроса России. Опасения же преждевременных надежд крестьян и призрак дворянской революции, покруче пугачевского бунта, заставляли его сразу отказаться от всякого участия общества.

Разработка мер по отмене крепостного права велась в глубокой тайне от обеих заинтересованных сторон. Мало кто в империи знал о деятельности секретных комитетов в 1826 и 1839–1842 годах. Показательно, что Николай Павлович предложил еще первому комитету некоторые ограничения в распоряжении помещиками в отношении своих крепостных, но комитет счел это «несвоевременным». Еще более показательно, что царь не настоял на своем предложении. Почему он выбрал Киселева? Совет Алексея Орлова сыграл свою роль, но не был решающим.

После русско-турецкой войны 1828–1829 годов генералу Киселеву было поручено управление Молдавией и Валахией. Он взялся за дело решительно, видя свою задачу не только в простом поддержании порядка, но и в переустройстве крестьянского края на новых началах. Полномочия его были велики.

Из записки Киселева о делах в княжествах министру иностранных дел России графу Нессельроде 8 марта 1832 года: «… господарское управление обветшало до того, что не могло обеспечивать спокойствия страны даже на один день; что масса жителей, угнетенная привилегированными классами и достигшая до последней степени бедности, начинает волноваться, повинуясь самосохранению; что необходимо предотвратить беспорядки, которые могут иметь опасное влияние на соседние страны и быть поводом к политическому столкновению… Определить точно права и обязанности всех классов жителей, отстранить злоупотребления, уважая приобретенные права, уничтожить барщину и натуральные повинности, упростить взимание податей, организовать судебную часть, отделив суд от администрации, учредить жандармерию для охраны внутреннего порядка, устранить карантины по Дунаю и дать свободу торговле – это значит перестроить сверху донизу здание, разрушавшееся от старых учреждений. Но только при этом условии можно было трудиться деятельно для благосостояния и внутреннего спокойствия страны».

Киселев знал, что карлик Нессельроде был не более как послушным исполнителем воли государя, которого боялся столько же, сколько свою жену. Он рассчитывал, что записка будет прочитана Николаем Павловичем и – главное – продумана им. Намечая программу преобразований в княжествах, Киселев думал о России. Николай все это прекрасно знал и понимал.

29 апреля 1837 года высочайшим указом было учреждено V Отделение его императорского величества канцелярии для управления делами казенных крестьян петербургской губернии.

Указ этот не прошел без внимания столичного общества. Тихий генерал Левенштерн писал о слухах того времени: «Внимание образованной публики начинает обращаться к реформам, проектированным генералом Киселевым. Передовые люди ожидают от них неизмеримого блага, обскуранты сомневаются, люди малодушные дрожат». Сам Левенштерн считал, что «Киселев очень хорошо понял, что всякая реформа должна исходить сверху, и к счастию, в нем явился человек, который нужен был Государю, чтобы заставить оценить действия верховной власти и сделать их благодеянием для всех… Итак, благо Государя, который умел избрать генерала Киселева; он русский прежде всего и страстно предан отечественной славе; но его патриотизм вовсе не слеп. Впрочем, Киселев должен быть, конечно, готов к тому, что толпа, которая превозносит его теперь до небес, станет точно так же единодушно обвинять его при первой неудаче. Такова судьба всех тех, которые держат в своих руках кормило великих дел».

Но поначалу оснований для пессимизма не было. При высочайшей поддержке дело шло быстро. Уже в 1837 году было учреждено министерство государственных имуществ для управления государственными крестьянами. По восьмой ревизии их насчитывалось около восьми миллионов душ, больше трети земледельческого населения.

Положение государственных крестьян было много выгоднее, чем помещичьих или удельных (дворцовых). Денежный оброк был меньше, им дозволялось вести торговлю, открывать фабрики и заводы, владеть ненаселенными землями. В то же время государственные земли служили для вознаграждения дворянству, и пожалования по различным случаям тысяч десятин и крестьянских душ происходили именно за счет государственных владений. Не раз возникали голоса, что лучше было бы все эти земли с их населением передать в честные дворянские руки.

Киселев прежде всего хотел предотвратить такой исход. Вторым делом своего «попечительского» министерства он видел создание условий для хозяйственного подъема государственной деревни. Малоземельные крестьяне наделялись землей, было облегчено взимание податей, учреждены «вспомогательные ссуды» для мелкого кредита крестьянам, расширена сеть запасных магазинов на случай неурожаев. В деревнях создавались медицинские и ветеринарные пункты.

Стоит ли говорить, что пунктов было мало, агрономические знания не доходили до основной массы населения, а и те, что доходили, не всегда воспринимались правильно. Так вспыхнули «картофельные бунты».

Благое дело – картофель, продукт питательный, культура неприхотливая и высокопродуктивная. В Россию он был завезен немцами в царствование Екатерины Великой и прекрасно рос под Петербургом. Когда же правительство попробовало предложить его тем, кому он был нужнее – крестьяне дружно возмутились.

Киселев сам выезжал в деревни и толковал с бунтовщиками.

– На что нам картошка эта, – слышал он, – еда немецкая русскому человеку не подходит. Опять же, лучшие земли заняли под кархохель ваш. Солдат нагнали и посеяли. А мы несогласные! Вот режь ты меня, барин, а я его есть не буду!

Бунты вспыхивали на Севере, в Приуралье, на Нижнем и Среднем Поволжье. Посевы картофеля уничтожались, чиновников избивали. Когда пошли донесения о тысячах восставших, пришлось посылать войска. Тут мужики поутихли. Картофель не трогали, по осени плевались и ели. Потом плеваться перестали и по достоинству оценили «второй хлеб» крестьянский.

Что же до реформы, то при немалых выгодах ее тяжело обходилась она крестьянству. Для проведения реформы нужны были исполнители. И вот в губерниях создавались палаты государственных имуществ, губернии делились на округа с окружными начальниками и соответствующим штатом чиновников, в волостях дела вершили волостные правления, в сельских обществах избирались старшины, сотские, десятские – и за всеми внимательно наблюдало око «казенного» чиновника.

Начальник III Отделения С.Е.И.В. канцелярии граф Бенкендорф не без злорадства отмечал во всеподданнейшем докладе за 1842 год такие прискорбные акты, прискорбные, разумеется, для внезапно взлетевшего Киселева.

– …Таким образом, ваше величество, положение государственных крестьян на деле ухудшилось. Прежде целый уезд жертвовал для одного исправника и двух-трех заседателей, а ныне на счет крестьян живут десятки чиновников…

Призвав на другой день своего «начальника штаба», царь гневно вопрошал:

– …Сознаешь ли ты это? И чем далее от столицы, тем более беспорядка и неустройства. В Закавказье я более всего дивился одному: как чувство народной преданности к лицу монарха не сгладилось от того скверного управления, какое, сознаюсь, к моему стыду, так долго тяготеет над этим краем!.. Выходит, и в центральных губерниях не лучше!

Киселев нисколько не отрицал примеров из доклада III Отделения.

– Могу вам, ваше величество, привести много больше такого рода фактов. А вызвано сие частностью проведенных перемен. Если мы обратимся к примеру Австрии, то увидим, что там власти в прошлом веке еще, невзирая на недовольство духовенства и дворян, обратили внимание на устройство сельского населения. Власть даровала оному законную и сообразную с выгодами государства самостоятельность. Тем самым она утвердила преданность народа к престолу и отвратила у себя все плачевные события, постигшие соседние государства в ту смутную эпоху.

Присутствовавший при докладе наследник крепко запомнил эти слова.

– Опыт предшествующих времен и народов, – продолжал Киселев, – должен быть подножием для будущего. По совести говоря, ваше величество, я убежден, что предупредительные меры, от правительства зависящие и уровню понимания населения соответствующие, необходимы. Нам, государь, предназначено свыше довершить дело, августейшими предками вашими начатое!

Заметив загоревшиеся глаза наследника, Николай Павлович остановил Киселева.

– Верно говорят, будто приходские училища, создаваемые по деревням, зовутся «Киселевскими школами»?

– Я тоже так слышал, ваше величество.

– Это хорошо. Народ должен знать своих героев. Я со своей стороны также отмечу тебя.

Вернувшись домой, недоумевающий министр нашел в гостиной только что привезенные адъютантом государя знаки ордена Св. Андрея Первозванного. Можно было бы радоваться этому, ведь только недавно он был пожалован титулом графа, наслаждаться смущением недругов в Государственном Совете, если бы не молчание царя на прямые предложения по крестьянскому делу. Царь к нему решительно охладел.

На заседании Государственного Совета в марте 1842 года он сказал: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно же, еще более гибельным».

Николай отступил. Партия крепостников взяла верх.

По странному совпадению на осень того же года приходится начало страстного увлечения наследника охотой. Родители были поначалу против. Александра Федоровна по женской и материнской тревоге боялась, а Николай Павлович просто не знал этой царской потехи, а признаваться в том не хотел.

Раньше император никогда не охотился, но уступать сыну не мог. Решил хотя бы пострелять в Гатчинском парке оленей. Охотничье дело между тем в дворцовом ведомстве велось правильно и обдуманно командой из десятка придворных егерей во главе с Иваном Васильевичем Ивановым.

Этот самый Иванов и встал в Гатчинском парке в день охоты за правым плечом царя. Олень выбежал из кустов на поляну. Иванов тут же увидел, что государь целит неверно. Старый охотник не выдержал:

– Ниже держите!

– Молчать! – рявкнул Николай, не оборачиваясь.

Выстрел – и олень исчезает в орешнике. Тут показался другой олень, и близко, шагах в тридцати. Выстрел – мимо. Вспугнутый егерями, на поляну выбежал третий, и Иванов не сдержался:

– Вы, ваше величество, держите ниже и правей!

– Молчать! – с сердцем повторил государь. – Ты кто такой?!

Стоит ли говорить, что и третий олень благополучно пережил царскую охоту? Раздосадованный Николай Павлович бросил карабин ординарцу и отвернулся от Иванова, но вдруг позвал его:

– Скажи, а наследник подстрелил бы оленя?

– Да, ваше величество, – помявшись, ответил охотник. – Уж одного бы точно. А то и всех. Глаз у Александра Николаевича зоркий, рука твердая.

Фыркнул царь и отвернулся, пробормотав:

– Так и оставим ему это дело.

По прошествии нескольких лет Киселев смог убедить царя вновь вернуться к крестьянскому вопросу. Состояние умов в обществе переменилось, обнаружились реформаторские веяния, толки об эмансипации распространились широко, хотя преобладали иные взгляды.

А.И. Кошелев, будучи в середине 1840-х годов уездным предводителем дворянства, счел своим долгом внушить соседу, помещику г-ну Ч., о необходимости изменить его обращение с крестьянами и дворовыми людьми, брань и сечение которых случались каждодневно. Сосед крайне этому изумился, обиделся «вмешательством в домашние дела» и поспешил донести начальству о действиях Кошелева, «клонящихся к возмущению крепостных людей» и не согласных с «настоящими дворянскими чувствами и понятиями». То было летом, а зимой кучер г-на Ч., проезжавши раз со своим барином по лесу в санях, слез с облучка и сказал: «Нет, ваше высокоблагородие, жить у вас больше мне невмоготу». Снял вожжи, сделал петлю и, перекинувши на толстый сук дерева, покончил свою жизнь. Г-н Ч. едва не замерз в лесу, спасибо, лошадь сама довезла до дома. После, рассказывая сие происшествие, он всякий раз прибавлял: «Вот какова глупость и грубость простого народа!»

В 1844, 1846 и 1848 годах вновь создавались секретные комитеты по крестьянскому делу, в последнем председательствовал наследник. Члены комитетов собирались, обсуждали, подписывали журнал с мнениями и представляли его государю. Все ждали его слова…

Но в 1848 году в Европе грянули революции.

14 марта 1848 года в Санкт-Петербурге был издан царский манифест. «После благословения долголетнего мира Запад Европы внезапно взволнован новыми смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства. Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся наконец и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, Богом нам вверенной России. Но да не будет так. По заветному примеру православных наших предков, призвав на помощь Бога всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и, не щадя себя, будем в неразрывном союзе со святою нашею Русью защищать честь имени русского и неприкосновенность пределов наших… С нами Бог, разумейте, языци, и покоряйтеся, яко с нами Бог».

Глава 4. Дела семейные и государственные

У наследника рождались дети. В августе 1842 года появилась на свет дочка, названная Александрой, хотя многие отговаривали от такого имени, дескать, не живут девочки с таким именем. И точно, спустя два года умирает сестра наследника великая княжна Александра Николаевна, а через пять лет и его первенец. Александр Николаевич тяжело переживал смерть семилетней дочки, которую страстно любил, был ее товарищем и постоянно носил на руках, так любил, как после уже не мог любить других своих детей.

В 1843 году родился сын, названный в честь деда Николаем. Затем еще не раз пушечные выстрелы будили жителей Петербурга. Бог даровал наследнику еще пятерых сыновей и дочь: Александра, Владимира, Алексея, Сергея, Павла и Марию. В день крестин устраивался торжественный обед для особ первых трех классов, на котором в любое время года подавали малину, землянику и вишни.

Великокняжеская семья жила дружно. Александр старался даже в мелочах доставлять радость жене. На ее родине при великогерцогском дворе два раза в неделю бывал «парадный стол», за которым непременным блюдом была разваренная треска с картофелем, рубленными яйцами и топленым маслом. Узнав о том, он приказал готовить треску и сам ел, хотя, правду говоря, предпочитал мясо.

Его забавляли детские привычки жены. В жару она любила пить сельтерскую воду. Камер-юнгфера цесаревны Анна Яковлева наливала из кувшина ледяную воду в стакан, выжимала туда пол-лимона и насыпала на треть стакана мелкого сахару и быстро мешала ложечкой. Вода бурно пенилась, что особенно нравилось цесаревне, залпом выпивавшей стакан.

– Мой друг, а не поехать ли нам в Павловск слушать музыку?

И ехали в Павловск.

Наследника пока не видно в государственных делах. Он, правду говоря, и не особенно тянулся к ним, жизнь и так была полна заботами и развлечениями, дни пролетали на удивление скоро.

Только сошел лед с Невы, зазеленели деревья в Летнем саду, проведен смотр гвардии на Царицыном лугу и полки перебрались в летние лагеря, как уж лето пришло. В городе жарко, душно, пыльно, в Царском и Павловске – благодать. Жена веселится, детки кушают малину со сливками, хорошо… да скучно.

Александр влюбился. Ольга Калиновская была не первым его увлечением, ибо он рано почувствовал в себе романовскую любвеобильность и жадную неутомимость. Калиновская была полька недальнего ума, но веселая, задорная, вызывающе красивая. После второй их встречи наследник был у ее ног. Ольга возмечтала…

Все это было известно в дворцовом кругу. Царская семья – вечные лицедеи, постоянно на подмостках под жадными взорами. Увлечение Александра Николаевича сочли неудачным: Калиновская была сродни всем польским фамилиям, враждебным России, мать ее была из рода Потоцких.

Как ни таили, дошло до государя. Что им было сказано цесаревичу, не узнал никто, только Калиновскую быстро и без торжественности выдали замуж за графа Иренея Потоцкого, знатного и богатого, немолодого и некрасивого. Почти безвыездно она поселилась в имении мужа Ретово. Забегая вперед, скажем, что Александр не забыл прекрасную польку; позднее она имела большое влияние при дворе и даже принимала императора Александра Николаевича в Ретово.

Жены узнают такие новости последними. Бедная Мария долго плакала, не зная, верить ли слуху, ибо быстро поняла, сколь немногие во дворце заслуживают доверия. Муж был как обычно весел, доволен, любезен. Тестю она верила. Он же стал вдруг особенно к ней внимателен и предупредителен, и она поняла – правда, и может быть, даже малая лишь часть правды о ее Александре.

Второй раз польки приносили ей несчастье. Первой была ее фрейлина Юлия Гауке, девица не первой молодости, но изящная и пикантная. Брат цесаревны, принц Александр Гессенский, верный друг ее детства, обладавший привлекательной наружностью, остроумием и умением носить мундир, полюбившийся и царю, и наследнику, пребывал в печали после неудачного романа с очень красивой Софьей Шуваловой, дочерью гофмейстера императорского двора. Юлия Гауке решила его утешить, и делала это столь усердно, что вскоре ей пришлось броситься в ноги цесаревне и просить позволения покинуть место. Принц Александр объявил, что, как человек чести, обязан жениться. Николай Павлович не допускал шуток, когда дело шло о добром имени семьи. В гневе он распорядился выслать из России любовников, откровенно говоря, равнодушных друг к другу, и лишить его – жалованья, ее – пенсии.

Что могла она сделать? Единственное – удалила от себя всех молодых и смазливых фрейлин, дававших поводы для скандальных сплетен вроде любовных интриг с итальянским тенором Марио. Анна Тютчева вспоминала позднее, что, когда решался вопрос, кого брать к цесаревне, ее или сестер Дарью и Катю, выбрали ее – за некрасивость.

Александра Федоровна сочувствовала невестке и, как могла, давала понять, что все эти увлечения мимолетны, преходящи, а главное – она навсегда жена. Надо было терпеть. И на больших царских выходах Мария Александровна с гордо поднятой головой выступала об руку с наследником вслед за императорской парой.

В Зимнем их квартира выходила окнами частью на Адмиралтейство, частью на Дворцовую площадь. Там были большая и малая гостиные, кабинет, спальня, детские комнаты, комната для приема ординарцев, библиотека, служившая вторым кабинетом и облюбованная собаками великого князя, здоровенным белорыжим сенбернаром и черным ньюфаунлендом.

Порядок жизни во дворце не менялся. Все так же по утрам тянулись дети и внуки к Александре Федоровне, в ее уютную столовую, с волнением ожидая мощных шагов императора и его пронизывающего с порога взгляда.

Александра с недавних пор стали тяготить привычные домашние церемонии, раздражал утренний обряд общего завтрака, а главное, в нем копился протест против послушного подчинения отцу.

В 1843 году ему исполнилось двадцать пять лет. Он уже принимал участие в делах управления: присутствовал при дозволении отца на докладах министров, в качестве полноправного члена посещал заседания Государственного Совета, Комитета министров, финансового и Кавказского комитетов, председательствовал в комитете Петербургско-Московской железной дороги. Конечно, он не всегда знал детали, не мог подчас осознать двойной смысл тех или иных пикировок на заседаниях, но он был наследник.

Однако в сентябре месяце, по возвращении из-за границы государя, на которого в Германии была попытка покушения, батюшка собрал как-то братьев Константина, Николая и Михаила и в его присутствии заставил их присягнуть новорожденному своему внуку Николаю Александровичу, как «своему будущему государю». Внешне это выглядело как беспокойство за его собственные интересы, но по самой сути видно было пренебрежение им. Обидное пренебрежение. Обидное вдвойне, ибо было замечено многими во дворце, у которого были стеклянные стены.

Особенно раздражал Клейнмихель. Наследник знал о жестокости и лживости этого царедворца и никак не мог понять, чем он мог прельстить батюшку. Уж сколько прошло лет после пожара, а Клейнмихель то и дело вежливо интересовался, не беспокоят ли семью цесаревича блохи, во множестве занесенные рабочими во время ремонта. Александр в этом видел не глупость, а насмешку.

Клейнмихель был известен всему свету невежеством, жестокостью и воровством. Был он ровесником императора и пользовался его полным доверием. Сложилось так не вдруг. Николай знал Клейнмихеля еще по поездке в армию в 1813 году и поначалу терпеть не мог этого внука финского скорохода, сделавшего блестящую карьеру благодаря раболепной верности Аракчееву. Но встретилась раз ему в коридоре Смольного института Варенька Нелидова… Поясним, что Клейнмихель после развода с первой женой, вопреки запрету Синода, женился во второй раз на молодой и богатой, бездетной вдове Хорват, урожденной Ильинской, сестра которой была замужем за Аркадием Аркадьевичем Нелидовым. Юная сестра шурина поселилась в квартире Клейнмихеля в здании Главного штаба, и узнав это, туда зачастил Николай Павлович. Сначала Клейнмихель препятствовал их сближению, опасаясь последствий, но, заметив силу привязанности государя, изменил отношение.

Он в полной мере использовал благоприятнейшее обстоятельство, приводящее едва ли не каждодневно в его дом императора. Он выказывал полную свою преданность и беспрекословное усердие. Николай оценил его, увидев идеал для слуг государевых. Клейнмихель стал генерал-лейтенантом, имел Анненскую и Владимирскую звезды и ожидал Андреевскую. Саму Нелидову он презирал, громко называл «стервой», и слухи об этом ходили по городу. Позднее Варвара Аркадьевна Нелидова была назначена фрейлиной к императрице и переехала из дома Главного штаба, но государь не изменил отношения к Клейнмихелю. Он, казалось, один не видел низости этого человека, о которой громко говорили везде. В обществе передавали фразу генерал-лейтенанта инженерного корпуса Алексея Ивановича Рокасовского, назначенного товарищем (заместителем) к фавориту: «Правда, что я товарищ Клейнмихеля, но он-то мне не товарищ».

В 1842 году за обедом в Царском Селе Николай Павлович назначил его главноуправляющим путями сообщения и публичными зданиями. Клейнмихель не удивился, хотя до того ни разу в жизни не ездил по железной дороге. Немедленно после обеда он отправился на станцию Царскосельской дороги, где и увидал впервые в жизни паровоз, вагоны, рельсы. Даровав ему графское достоинство за постройку Зимнего, Николай Павлович не ошибся, определив девиз: «Усердие все превозмогает», хотя на что направлено усердие нового графа, императору пришлось узнать слишком поздно.

С самого образования комитета по устройству железных дорог, председателем коего был назначен наследник, между Александром и Клейнмихелем начали происходить всевозможные столкновения. Общественное мнение обвиняло в них графа, но государь думал иначе и по-прежнему оставался к нему милостив. Почти все министры имели еженедельно личный доклад у государя, иные присылали их в письменной форме. Клейнмихелю было даровано право личного доклада, хотя он заведовал лишь частью инженерных дел.

В августе 1841 года в еще новеньком дворце внезапно обрушилась вся крыша и потолок над огромным Георгиевским залом. Усердный слуга с негодованием отверг, как наветы врагов, мнение, что крыша упала из-за того, что средства, выделенные на ее ремонт, уплыли по другому адресу. Доказать иное было трудно, но невозможно было отрицать пропажу сумм, ассигнованных на мебель. Много лет поставщики не могли добиться выплаты следуемых им денег, и дело дошло до царя.

Николай Павлович знал грехи своих слуг, но такое наглое воровство его потрясло. Призвав к себе в кабинет несколько взволновавшегося графа, император, багровея, кричал:

– …Да я теперь уже не знаю, принадлежит ли мне тот стул, на котором сижу! Уходи!

И несколько недель Клейнмихель не появлялся перед царскими очами. А потом появился и благополучно исправлял ту же должность еще три года. Почему его простил Николай? Он должен был простить.

Из книги маркиза де Кюстина, обласканного в столице и провинции, как верный друг, но оказавшегося подлой змеей, вся Европа узнала среди прочего и о графе Клейнмихеле, с необычайной жестокостью выполнявшем приказ своего повелителя при восстановлении Зимнего дворца. Николаю Павловичу понравились слова Леонтия Дубельта, начальника штаба жандармского корпуса: «Иностранцы – это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, и как отогреет, то они выползут и ее же кусают». Очень верные слова. Не хватало еще, чтобы к славе графского жестокосердия прибавилось постыдное клеймо вора. Огласка была вредна уже потому, что бросала тень на самого императора, имевшего таких слуг… Посему дело было оставлено без последствий. Николай сделал вид, что поверил в излишнюю доверчивость графа Петра Андреевича.

В конце 1845 года над Зимним дворцом взвился императорский штандарт – знак того, что государь в столице. По возвращении из-за границы Николай Павлович ознакомился с состоянием дел, проверил решения, принятые сыном, и остался много доволен.

– Молодец! – сказал он Сашке. – И впредь всех выслушивай, и неприятное можно, да только осторожно. Я, знаешь ли, терпелив в разговоре наедине и выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение. Тут я, пожалуй, позволю себе сказать и дурака – хотя могу этому не поверить. Но чтобы назвали меня дураком публично, перед Советом или Комитетом министров, – этого, конечно, никогда не допущу. И ты пекись об уважении звания государя.

Наследник был удостоен ордена Святого Владимира 1-й степени, первой выслуженной им награды. 31 декабря 1845 года Николай карандашом написал рескрипт, велел переписать и послать сыну с карандашным оригиналом: «Любезнейшему сыну моему, государю наследнику-цесаревичу! Отъезжая за границу для сопутствия государыни императрицы, родительницы вашей, поручил я вам управление большаго числа дел государственных, в том полном убеждении, что вы, постигая мою цель, мое к вам доверие, покажите России, что вы достойны вашего высокого звания.

Возвратясь ныне по благословению Божию, удостоверился я, что надежды мои увенчались к утешению родительскаго моего, нежно вас любящего сердца.

В вящее доказательство моего удовлетворения жалуем вас кавалером ордена святого Равноапостольного Великого Князя Владимира первой степени, коего надпись: „польза, честь и слава“ укажет и впредь вам, на что промысел Всевышняго вас призывает для России».

Сам император работал по восемнадцать часов в сутки и был убежден, что работает на благо России. Первейшую свою задачу он видел после 1848 года в убережении страны от всякой западной заразы. В том ему никто не перечил, разве что Орлов позволял себе насмешничать да Киселев доходил подчас наедине до резкостей, но им он позволял. Хотелось, однако, и полного понимания и сочувствия его главным мыслям об особом пути России, о сохранении ее на этом пути, причем не дешевого газетного отклика сервильных изданий. Вполне его понимал, как оказалось, Леонтий Васильевич Дубельт. Бравый генерал, с обликом грубого хищника, оказался далеко не глуп:

«Не впускать бы в Россию ни одного иностранца – вот и все тут: да та беда, что этого сделать невозможно. Пока у русского мужика есть изба и своя полоса в поле; пока у него есть образ на стене и он умеет творить крестное знамение; пока он называется крестьянином, что значит не что иное, как христианин, за Россию опасаться нечего. Пускай себе пишут в иностранных газетах, что Россия скоро распадется, что в России нет народности, что она страдает под железным игом и тому подобные бредни – все эти нелепости только смешны, когда посмотришь, что делается у них, и как спокойно у нас. Мы живем и судим просто, оттого и хорошо; не мудрим, а всякий старается, по крайнему своему разумению, исполнить свои обязанности, от того и идет все своим порядком. Порядок в мыслях, порядок в поступках. Мы знаем, что нет власти, иже не от Бога; знаем, что лучше иметь одного владыку, чем иметь их двести тысяч; что лучше покоряться законному, могучему властителю, который силен и защитит нас, чем повиноваться буйной, необразованной черни, которая умеет только жечь да грабить. Знаем, что совершенства нет на земле. Какая же нам надобность прививать к себе образ мыслей чужих земель и действовать, как они действуют. Пусть они себе хоть сквозь землю провалятся – оно было бы даже лучше – лишь бы Россия была цела… Наши умники не знают русского народа… Не троньте этот народ, оставьте его в патриархальной простоте и во всем природном его величии; а ежели вздумаете прививать к нему западные идеи, да начнете мудрить – худо будет.

Мужик наш не теряет золотого времени, не ходит по улицам с барабанным боем и распущенными знаменами, не пересаживает деревья с места на место, называя их „деревами Свободы“, не проводит жизни в пустых прениях в клубах, вредном чтении дурацких афиш, а мирно обрабатывает свое поле и благодарит Бога за кусок хлеба…»

Это верное направление мыслей Николай одобрял и сам ему следовал. В 1849 году он одобрил предложение московского генерал-губернатора А.А. Закревского о запрете на открытие в Москве новых фабрик и заводов и был по-своему прав. Закревский тоже понимал его направление:

«Имея в виду неусыпно всеми мерами охранять тишину и благоденствие, коими в наше время под державою Вашего Величества наслаждается одна Россия, в пример другим державам, я счел необходимым отстранить всякое скопление в столице бездомных и большей частью безнравственных людей, которые легко пристают к каждому движению, нарушающему общественное и частное спокойствие. Руководствуясь этой мыслью, сообразной с настоящим временем, я осмелился повергнуть на высочайшее воззрение Вашего Величества, всеподданнейшее мое ходатайство о недозволении открывать в Москве новые заводы и фабрики, число коих в последнее время значительно усилилось, занимая более 36 000 фабричных, которые состоят в знакомстве, приязни и даже часто в родстве с 37 000 временно-цеховых, вольноотпущенников и дворовых людей, не отличающихся особенно своею нравственностью».

Положив в основу благодетельного процветания России наблюдение за нравственностью, граф Арсений Андреевич все-таки признавал и фабрики: «Чтобы этим воспрещением не остановить развития русской нашей индустрии, я предположил дозволить открытие фабрик и заводов в 40 или 60 верстах от столицы, но не ближе».

Фигура Закревского типична для николаевского царствования: сын бедного дворянина (Николай после 14 декабря избегал приближать старую аристократию), он учился на «медные деньги» и остался безграмотным; волею случая оказался приближенным к генералам Каменскому и Барклай-де-Толли; боевой генерал, участник Отечественной войны, он и спустя четверть века после нее жил представлениями того, давно ушедшего, времени, был уверен в превосходстве России над всеми державами, в бесспорной благодетельности нынешнего ее развития. Николай к нему благоволил, и сам женил на богатейшей графине Аграфене Федоровне Толстой.

Закревский был жесток. Примером может служить его вопрос Михаилу Лунину, первоначально заключенному в Финляндии в крепости, бывшей в таком худом состоянии, что дождь протекал сквозь потолок. Генерал-ревизор спросил заключенного: «Есть ли у вас все необходимое?» Лунин с усмешкой ответил: «Я вполне доволен всем, мне недостает только зонтика».

На московское губернаторство Закревский сел в 1848 году и прилагал все силы для борьбы с малейшими вольностями, действуя как помещик в своем имении. «Вольностями» он считал все, что выходило за рамки его понимания. Например, московский кружок славянофилов по его приказу был поставлен с 1848 года под особое наблюдение. Каждодневно Закревскому подавалась записка, которую граф Арсений Андреевич не ленился читать, мысля в том истинное исполнение царской службы. В записке сообщалось, как правило, что посетили «красного» Кошелева такие «коммунисты», как братья Киреевские Иван и Петр, Аксаков Константин, Хомяков Алексей, Самарин Юрий… Генерал-губернатор принял бы и более решительные меры, но смущало, что того же Кошелева частенько навещал старик князь Сергей Иванович Гагарин, член Государственного Совета. Его к «коммунистам» или «красным» причислить было трудно…

Вот Закревского Александр Николаевич убрал бы вслед за Клейнмихелем. Батюшка дошел же до того, что главным правилом при подборе слуг своих избрал верность. «Мне не нужно умных, а нужно послушных!» – частенько говаривал он при посещении столичных гимназий и своего Николаевского военного училища. «Да ведь ум не пробуждается по царскому приказу! – мысленно спорил наследник. – Самому все знать невозможно. Да и послушание ли самое главное…»

Весной 1847 года император показал Александру посмертное письмо генерал-губернатора харьковского, полтавского и черниговского князя Николая Андреевича Долгорукого. Только-только был подписан указ о предоставлении вдове князя пенсии в 4 тысячи рублей. В письме же содержалось признание в крупной растрате казенных сумм, объясняемой «стесненными обстоятельствами», вынудившими употребить на личные нужды без малого 43 тысячи рублей.

До Александра доходили неясные слухи, но он им не верил. Сейчас сказать ему было нечего, да отец и не ждал его слов.

– …Если так поступает мой наместник, генерал-адъютант, член по роду и положению высшей нашей аристократии, то чего же ожидать от людей обыкновенных, и какое остается мне иметь доверие к людям, равным ему, к его товарищам? Гадко, мерзко, отвратительно!..

На все оставшиеся после Долгорукого имения решением Сената был наложен арест, в Харьков послана ревизия. Но так было почти везде. Идеальные губернаторы оставались в мечтах Гоголя.

Вступая в командование сначала дивизий, потом гвардейской пехотой, гвардейским и гренадерским корпусами, Александр везде встречал укоренившиеся традиции своего предшественника, дядюшки Михаила Павловича: парадомания и фрунтомания определяли смысл существования войск. Кормили солдат плохо, лечили того хуже. «Но если проводить перемены – то как?» – задавался он вопросом.

В письме 19 октября 1849 года своему бывшему адъютанту, а ныне генералу Назимову наследник, поздравляя его с назначением на должность попечителя Московского учебного округа, писал: «Место, которое вы будете занимать, весьма важное, в особенности в наше время, где молодежь воображает, что она умнее всех и что все должно двигаться, как ей хочется, чему к несчастью, мы видим столько примеров за границею; к этому и гг. профессора команда неплохая. Надзор за ними, и самый бдительный, необходим. Да внушит Сам Господь Бог силу и уменье исполнить новые обязанности, на вас возложенные, с успехом, то есть к полному удовольствию государя. Перекрестясь, принимайтесь смело за дело».

Итак, надзор, да еще бдительный, – вот совет цесаревича попечителю Московского университета, гимназий и пансионов. Совет вполне в духе батюшки, согласный с его направлением. Однако, считая верными мысли отца и о необходимости сильного государства и о решающей роли в делах высших лиц, Александр Николаевич вкладывал в них иное содержание. Сильное государство не обязательно должно быть полицейским государством, высшие администраторы определяют выполнение царской воли, так надобно поставить новых лиц. Когда он станет царем, он поведет дело иначе. Первое – призвать не просто верных, но – знающих… Однако до этого было еще далеко.

Николай Павлович не раз одергивал сына. В 1849 году на заседании Государственного Совета рассматривался вопрос об испрошении графом Клейнмихелем высочайшего повеления, существенно ограничивающего на некоторое время сферу деятельности министра внутренних дел графа Перовского. Члены Государственного Совета оттягивали принятие решения по столь щекотливому вопросу. Надо бы поддержать министра против нелюбимого всеми Клейнмихеля, да последний был в большой милости и близок к государю. Тогда цесаревич предложил просить императора о подтверждении министрам и главноуправляющим, чтобы по делам, касающимся нескольких ведомств, высочайшее повеление испрашивалось не иначе как по надлежащему между ними соглашению. Тем самым, сообразили члены Государственного Совета, уменьшалась возможность односторонних личных докладов любимцев, прежде всего графа Петра Андреевича.

Николай Павлович согласился с мнением наследника, но приказал не записывать его в журнал Государственного Совета, а оформить как повеление, непосредственно данное государем. Казалось бы, такая малость – что прибавит это повеление к тысячам данных им ранее? Но император вдруг безрассудно обиделся на прыткого сынка. Он ревниво охранял не только свою власть, но и личный престиж свой.

Александр давно понял, что его самостоятельность в государственных делах мнимая и жестко ограниченная той же самодержавной волей, что и у министров, генералов, дворян, мешан и крестьян империи. Иначе и быть не могло.

Первым серьезным дипломатическим поручением Александру Николаевичу стала поездка в Вену в 1849 году. Официально Николай Павлович послал сына с поздравлением к императору Францу Иосифу по случаю победы над мятежниками. Другим поводом была просьба о помиловании венгерским генералам, сдавшимся русским войскам, участвовавшим в подавлении восстания венгров. По воспоминаниям современников, война, предпринятая императором для помощи австрийскому союзнику, была непопулярна в России. Офицеры и солдаты оказывали внимание пленным и раненым венграм и были холодны с австрийцами.

Привычно нося военный мундир, Александр, однако, ни разу не был в бою. Впервые такая возможность представилась ему в октябре 1850 года на Кавказе. Осматривая как-то в качестве командующего гвардейским и гренадерским корпусами передовые позиции войск, он увидел группу чеченцев и, не раздумывая, поскакал на них. Раздалось два-три выстрела, чеченцы быстро скрылись, но эта стычка дала возможность представить великого князя к боевому ордену – Св. Георгию 4-й степени, который вручается не по должности или званию, а только за личную храбрость. Александру это было особенно приятно, потому что младший Костя получил Георгиевский крест год назад из рук Паскевича за боевые отличия в Венгерской кампании.

Император послал навстречу сыну Сашу Паткуля, ставшего его адъютантом. Друг детства должен был передать награду. Николай Павлович предупредил Паткуля: «Прежде чем вручишь крест, скажи, что я очень недоволен им: наследник русского престола не имеет права рисковать, как он изволил это сделать: чуть не попал к горцам в плен».

Позднее из многих своих орденов наиболее часто Александр Николаевич надевал именно этот скромный крестик на оранжево-черной ленте.

Он по-прежнему любил отца. Когда тот в мае 1847 года, накануне годичного парада всех гвардейских войск на Царицыном лугу, показал сыну безымянное письмо с предуведомлением, что есть злой умысел в сей день посягнуть на его жизнь, Александр похолодел.

– Не бойся, – особенно бодро утешил его Николай Павлович. – Для меня это не новое. Я уже не впервые получаю подобные записочки. Таково уж дело царское. Солдат рискует на войне, купец – в дороге, а мы – всегда.

Парад длился пять часов. Александра точно лихорадка трясла, и чувствуя нервозность всадника, беспокоился конь под ним. Объезд полков, их перестройка, торжественный марш, казалось, нарочно затягивались государем, который был спокоен как всегда. Ничего не случилось, но Александр в тот день уверился, как все-таки дорог ему отец.

Тем не менее в последние годы отцовского царствования у Александра наступает если не прозрение, то определенный поворот в сознании. Ранее он полностью покорялся воле отца, следовал его образу мыслей, а если не соглашался, то это было не более как школьничество. Ныне показательный пример западноевропейских стран, путем кровавых и бескровных революций совершивших рывок в своем развитии и обогнавших Россию во многих отношениях, наводил на размышления. Впечатления от поездок по стране, от обсуждений в комитетах, разговоры в петербургских кружках, откровенные споры с братом Костей – все подводило к мысли о безотлагательности радикального поворота. Но как сказать об этом отцу, который одним взглядом, голосом не то чтобы убеждал в своей правоте, а замораживал твое мнение, подавлял его силой своего авторитета… С Костей – другое дело.

Младший брат от рождения предназначен был во флот, в начале 1850-х годов был произведен в полные адмиралы и стал председателем Комитета по пересмотру морских уставов. Казалось бы, сухая и скучная вещь – уставы, но работа над ними превратила великого князя Константина Николаевича в подлинного реформатора, самого ярого и неукротимого в царской семье. Составленные вместе с А.В. Головниным проекты уставов широко обсуждались внутри всего морского сословия. Великий князь получил многие тысячи замечаний и постарался самые дельные учесть. Задачей своей он поставил соединение лучших традиций русского флота с полезным опытом британского и французского флотов.

Вмешивался он в дела и далекие от флота. Например, добился снятия «дикой опалы» с сочинений Гоголя и богословских сочинений Хомякова, правда, не всех, немалую часть великая княгиня Елена Павловна издала в Берлине. Когда второй том гоголевской поэмы издали в покареженном цензурой виде, Константин горячо хлопотал, писал графу Орлову, Дубельту и – наконец выпустили без искажений последнее сочинение великого писателя.

Так назревали перемены. Так вырастали деятели, готовые их проводить. Пока же русское общество покорно стояло во фрунт перед императором… но были и ослушники.

Глава 5. Белое и голубое

Тихо было в России, но это была не мертвенная тишина кладбища. Нет, под внешним покровом покорности созревали новые всходы. Поскольку всходы вызревали не те, что желала власть, и в неположенном месте, власть их вырывала и вытаптывала. Главным оружием политического сыска было достославное III Отделение. Главой его после графа Бенкендорфа был назначен граф Алексей Федорович Орлов.

Орлов был слишком близок к государю, чтобы обрадоваться такой должности, но и чтобы осмелиться отказаться. Он согласился. Проявить свою энергию и честность, ловкость и тонкость ума здесь не представлялось возможным. Присущий ему недостаток терпения и кротости, напротив, побуждал, подчас, к мерам излишне крутым, что, впрочем, не считалось ошибкой.

Всему свету было известно, что император называет Орлова своим другом – большего служебного отличия и представить было невозможно. И потому, воцарившись в здании у Цепного моста на Фонтанке, Орлов с привычной ленью не искал важных поручений, даже избегал их, и отмахивался от нередко смехотворных дел, подсовываемых ему подчиненными. Точно так же он не спешил пользоваться своим влиянием, привилегией в любое время иметь доступ к императору. В общем, он «отправлял должность», а всеми делами правил известный нам Леонтий Васильевич Дубельт, который не был близок к императору, которого не любили в обществе за хитрость и пронырливость, но которого опасались.

Отечественные историки яро обличают Дубельта в стяжательстве и лицемерии. Что до первого, то возражать тут трудно: не опускаясь до взяток, Леонтий Васильевич был крупным пайщиком в игорном деле известного афериста и казнокрада Политковского, ловко покупал имения и леса на имя жены. В какой мере он был лицемером – вопрос.

Герцен вспоминал о нем: «Дубельт – лицо оригинальное, он, наверное, умнее всего Третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было».

Что же было? Думается, сочетание чиновничьей исполнительности с умением ловко обделывать свои дела, а еще – искреннее служение на благо отечества так, как он это понимал. В посмертно опубликованных «Мыслях» Дубельта немало пассажей, с очевидностью рассчитанных на прочтение посторонними: «Обязанности полиции состоят: в защите лиц и собственности; в наблюдении за спокойствием и безопасностью всех и каждого; в предупреждении всяких вредных поступков и в наблюдении за строгим исполнением законов; в принятии всех возможных мер для блага общего; в защите и вспомоществовании бедных, вдов и сирот; и в неусыпном преследовании всякого рода преступников.

Пусть же мне докажут, что такого рода служба не заслуживает уважения и признательности сограждан».

С какой стати безусловно умный человек станет заносить такие казенные перлы красноречия в личный дневник? Итак, лицемер. Он же вполне искренне советовал Герцену разные пути для того, чтобы избегнуть особого внимания полиции, избавиться от полицейского надзора и выехать в желанную «свободную Европу». По отношению к подчиненным был резок и груб, к посторонним – предупредителен и учтив, к равным себе – дружелюбен, а то и почти открыто насмешлив.

Дубельт не мог не понимать, что тот же Герцен с Огаревым не могли представлять никакой угрозы для безопасности империи. Это были действительно мальчишки, с умными и школьнически смелыми разговорами, которые вполне обыкновенно могли смениться на иные по прошествии нескольких лет.

Но Николай Павлович положил в основу своей внутренней политики, в отличие от старшего брата, не принцип попустительства под надзором, а недопущения с упреждением. Все круче зажимал он едва поднявшиеся ростки общественной жизни в России, и мудрено ли, что ростки эти под свирепым полицейским гнетом приобрели уродливую форму, что развивалось направление, заданное декабристами, направление антигосударственное, тотально нигилистическое.

Александр Николаевич таил от отца свои сомнения. Более откровенен он был с братом Костей, быстрым и резким по характеру. Но думали они тогда сходно.

– Смотри, – горячо говорил Константин брату в марте 1848 года. – Телеграмма из Вены: здесь тоже были бунты, и в результате вся Австрия получила конституцию. Итак, мы теперь остались одни в целом мире!

В том же грозном году их дядя, король Пруссии Фридрих Вильгельм IV, в результате революции должен был сменить реакционных министров на либеральных и дать свободу печати. В декабре и он ввел конституцию, гарантирующую свободу слова, собраний, союзов, представительства в палатах Учредительного собрания и неприкосновенность частной собственности.

– Однако же, смотри, Саша, – втолковывал брат, – особым параграфом в конституции провозглашена незыблемость королевской власти «Божьей милостью». Что ж тогда страшного?

– А ты батюшку спроси, – пошутил Александр. Больно скор Костя.

О таких разговорах великих князей, конечно же, никто не знал. Тем не менее в обществе распространилось мнение о положительном отношении наследника к возможным переменам. Косвенным доказательством этого служит эпизод во время следствия по делу кружка Петрашевского. Председатель следственной комиссии князь П.П. Гагарин на допросе потребовал от подследственного Ф.Н. Львова сообщить следствию, что наследник престола великий князь Александр Николаевич «предостерег» Львова и Момбелли, предложив им прекратить свои литературные вечера в связи с тем, что по городу ходили слухи об их «чрезвычайном либерализме». Львов отказался.

Хотел ли Гагарин просто поссорить отца с сыном или проницательно угадал в тридцатилетнем великом князе будущего Освободителя, сказать трудно. Нередко бывало, что грядущая опасность проясняла очи крайним реакционерам.

Либералы крепко надеялись на наследника. Известно было, что он глубоко растрогался, прочитав тургеневские «Записки охотника», и просил государя освободить автора из-под ареста, на что последовал ответ: «Пускай еще там посидит».

Непосредственно причастными к делу Петрашевского оказались братья Милютины. Владимир был частым посетителем в кружке и принес как-то записку, написанную ближайшим помощником дядюшки Петра Дмитриевича Киселева по министерству государственных имуществ Заблоцким-Десятовским. То был отчет о секретной командировке для исследования отношений помещиков и крепостных крестьян в разных частях России. Киселев не решился представить записку императору, опасаясь не недовольства, а усиления консервативно-охранительного настроения. Николай Милютин упросил дать ему записку почитать, а Владимир просто схватил ее со стола брата.

В кружке жарко обсуждались выводы Заблоцкого-Десятовского, клонившиеся к скорейшему освобождению помещичьих крестьян. Высказывались Петрашевский, Спешнев, сам Милютин, Момбелли, всем нашлось что сказать о пагубности крепостного строя. В конце апреля 1849 года разнесся слух об арестах, и только тогда братья спохватились. Записка была изъята вместе со всеми бумагами Петрашевского. Опасность грозила многим, и прежде всего дядюшке.

На семейном совете решили поручить решение дела Дмитрию, самому разумному и никак не сопричастному кружку. Надев парадный мундир полковника Генерального штаба, Дмитрий Милютин отправился в неприемный день к князю Александру Федоровичу Голицыну, статс-секретарю комиссии принятия прошений на высочайшее имя и назначенному самим государем членом следственной комиссии по делу петрашевцев.

Князь Александр Федорович был известен как страстный любитель редких манускриптов, и это использовал Милютин, приступая к деликатнейшему и опасному делу:

– Не встречали ли вы, ваша светлость, в делах следственной комиссии некоего редкого манускрипта… Записки Заблоцкого по крестьянскому вопросу?

В тогдашнем обществе все всех знали. Князь Голицын с пониманием кивнул. Он глубоко уважал не только Киселева, но и его молодого родственника.

– Пройдемте, – сказал он только и провел Милютина в свою спальню. Открыв потайной шкаф, князь показал Милютину лежащую в одном из ящиков рукопись записки.

– Не беспокойтесь, – мягко сказал Голицын, – читал я один. Пока я жив – никуда отсюда не выйдет.

Так Милютиным удалось отвертеться от следствия, принявшего нешуточный масштаб. Дело было раздуто соперничавшими III Отделением и министерством внутренних дел в опаснейший противогосударственный заговор и завершилось жестокими приговорами участникам. Лишь в последний момент вставшим у расстрельных столбов на Семеновском плацу объявили помилование от имени царя. Их ждала каторга.

Заметим, что в намерения петрашевцев не входила подготовка восстания или насильственных действий, хотя существующий в стране порядок они считали несправедливым. Едва начавшаяся их деятельность была направлена на подготовку умов к принятию нового порядка, основанного на туманных идеях социализма и символике Великой французской революции. Красный фригийский колпак, эмблему революции, они не собирались надевать, хотя и отказались от верности короне.

Но другие молодые люди из среды того же дворянства и чиновничества, желая перемен, сохраняли верность короне. Одногодки наследника Яков Александрович Соловьев, Юрий Федорович Самарин, князь Владимир Александрович Черкасский, Николай Николаевич Семенов и многие другие в столицах, губернских и уездных городах, в своих имениях и за границей думали о будущем России иначе.

Соловьев после окончания университета служил в министерстве государственных имуществ; родовитый и состоятельный Самарин, оставив мечты о профессорском поприще, поступил на государственную службу в министерство внутренних дел, где занимался устройством «быта» лифляндских крестьян. Семенов помимо службы находил время и для занятий наукой: как и братья Милютины, активно участвовал в заседаниях императорского географического общества; князь Черкасский не служил, занимался хозяйством в деревне, в тишине и покое обдумывая вопросы нынешнего крестьянского положения. Переехав в 1850 году, после женитьбы на Екатерине Васильевне Васильчиковой, в Москву, он написал для «Московского сборника» статью «Юрьев день», плод своих долгих раздумий и обсуждений с московским кружком славянофилов. Статья была запрещена цензурой как «особо опасная», и распоряжением Закревского князь был подвергнут полицейскому надзору.

Правда, более других из названных лиц пострадал Самарин. Двухлетнее пребывание его в Прибалтийском крае показало ему тяжесть положения эстов и латышей у немецких помещиков, опасность насильственного присоединения всех жителей к православию, притеснение русских купцов и крестьян. В 1848 году он писал К.С. Аксакову: «Систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих ее представителей – вот что волнует во мне кровь, и я тружусь для того только, чтобы привести этот факт в сознание, выставив его перед всеми». В 1849 году Самарин публикует свои «Письма из Риги», враждебно встреченные в высших бюрократических сферах. Недовольство вызывали осуждение немецких баронов, генерал-губернатора князя Суворова, державшего их сторону, и самый резкий тон писем. За «разглашение служебной тайны и возбуждение вражды немцев против русских» Самарин был подвергнут дисциплинарному взысканию, заключению в крепость, из которой вышел через 12 дней лишь благодаря личному вмешательству императора. Службу ему дали в Симбирске.

«Неужели не начнется такого дела, – писал он своей заступнице при дворе А.С. Смирновой, – которому бы можно было посвятить себя, зная наверно, что оно будет иметь результаты. Я бы охотно стал в самые последние, задние ряды. Шевелится один такой вопрос – это уничтожение крепостного состояния. Если бы дожить до этого времени!»

Все они ждали этого, но – увы! – продолжалось в России господство голубого цвета.

Голубые мундиры жандармов были приметны. К ним слеталось немало самой презренной публики с кучей доносов. Доносы прочитывались и большей частью отбрасывались, но не все. Во-первых, надо же было оправдывать свое существование, а во-вторых, слишком опасны были иные…

6 декабря 1848 года, во время большого выхода в Зимнем дворце, после прохождения царской семьи генерал Дубельт подошел к начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-лейтенанту Витовтову с вопросом:

– Что же не присылаете ко мне гренадерского полка поручика Жеденева?

– Непременно распоряжусь, – ответил Витовтов, понятия не имевший, в чем дело.

Гренадерский полк входил во 2-ю гвардейскую дивизию, командиром которой был наследник Александр Николаевич, и Витовтов поспешил предупредить его о странном вопросе Дубельта.

«Какое дело господам жандармам до гвардейских офицеров?» – недоумевал наследник. Первым его побуждением было приказать неизвестному ему Жеденеву не являться к Дубельту, но он этого не приказал. Дело могло дойти до батюшки, а тот не любил, когда кто-либо вмешивался в дела сыска.

– Допросите его сами, генерал, – сказал Александр Витовтову, – ну а потом… пусть отправляется к Цепному мосту.

8 декабря, по возвращении из караула, поручика Жеденева вызвали в штаб гвардейского корпуса. Опасаясь каких-либо нарушений по службе, он прибыл туда недоумевая, но получил лишь приказ явиться к начальнику III Отделения графу Орлову.

– Вы знаете, где живет граф? – любезно спросил его генерал Витовтов, как будто сговаривался ехать вместе на вечер.

– Так точно, ваше превосходительство.

– Отправляйтесь.

В огромном сумрачном кабинете за массивным столом сидел граф Орлов. Слева от него – генерал Дубельт, справа – старая полицейская ищейка Яков де Санглен. На столе, покрытом зеленым сукном, пылали свечи в двух массивных серебряных подсвечниках.

Проследовали формальные вопросы: кто вы? где воспитывались? где кончали курс наук?

– Знаком ли вам этот человек?

Из темного угла к столу вышел вертлявый юноша с румяным личиком, белокурыми кудрями и ясной улыбкой на губах. Но следы потасканности были видны на его лице, льстивость и угодливость.

Растерявшийся Жеденев был офицером, каких много, без больших связей и больших доходов, исполнительный, аккуратный, верный долгу и присяге, любящий сын и добрый товарищ. Он ничего не понимал.

– Не имею чести быть знаком.

– Помилуйте, мы с вами хорошо знакомы! – бойко и нагло заговорил белокурый. – Видались, и не раз!

– Виноват, ваша светлость! – поправился Жеденев. – Видел этого господина на вечере 4 декабря в доме Петра Степановича Износкова, моего троюродного брата, во время именин его жены Варвары Андреевны. Я был там распорядителем танцев и приглашал кавалеров, среди коих и этого господина для участия в танцах. Барышень было много… Других встреч не было!

– Да мы с вами в пассаже виделись, в кондитерской не раз кофе пили, а помните, как весело время проводили после? – не уступал белокурый незнакомец. – Мы давно знакомы. Ведь ваша настоящая фамилия Всесвятский. Вы по подложным документам в полк поступили. Сами же говорили мне, что целью имеете…

– Хватит, – негромко оборвал его Орлов и обратил взгляд на поручика.

– Моя фамилия Жеденев, – твердо повторил тот. От первой растерянности не осталось и следа. Стало ясно: случилась провокация, наглая клевета с целью погубить его. Надо стоять на своем, говорить всю правду, тем более что скрывать ему было и нечего. – Состояния у меня нет. Получаю жалованья 300 рублей да от матушки из имения 300, не ахти какое богатство. На кофе в кондитерских мне просто не хватало бы. Я служу, в карты не играю, раза два в неделю бываю в гостях у знакомых, у родственников. Это все, ваша светлость. Бога ради скажите, в чем меня обвиняют?

Орлов тяжело повернул голову к Дубельту:

– Допросите его. Предложите вопросные листы.

B III Отделении поручик, у которого уже голова начала кружиться от голода и волнения, написал ответы на трех листах бумаги, которые были отнесены в кабинет Дубельта. Вскоре туда пригласили и его.

– Итак, – важно сказал Дубельт, – вы все верно ответили?

– Да, ваше превосходительство.

– Не так это! верьте мне!.. – взметнулся белокурый, оказавшийся и тут, но Дубельт, поморщившись, отвесил ему тяжелую пощечину, и тот разом осел и замолчал.

– Ступайте, господин поручик. Вы пока побудете у нас. Если что угодно – извольте сказать офицеру, вам все принесут.

Три дня Жеденев провел под замком. Обед ему приносили неплохой, но аппетит пропал, лишь обеденную рюмку сладкой водки он выпивал с удовольствием. На вопросы, не надо ли игр, карт, чубука, велел благодарить его превосходительство и принести все названное. Время тянулось бесконечно.

Александр Николаевич встретился с Дубельтом в театре, и тот в своей иронической манере сообщил:

– Поздравляю, ваше высочество: вот и у нас заговор в гвардии! Слава Богу, что вовремя открыли… Всего бы лучше и проще выслать Петрашевского с компанией за границу. Пусть их там пируют с такими же дураками, как они сами. Крепость и Сибирь никого не исправляют, на таких смотрят как на жертвы, а от сожаления недалеко до подражания…

Вертелась на языке фамилия гвардейского поручика, но наследник промолчал, отвернувшись от лукавого взора Дубельта. Вернувшись в ложу, он улыбнулся жене, отодвинулся с креслом в глубину ложи и, вполуха слушая знакомую музыку Адана, размышлял, что же это такое – революция?

Жуковский писал ему, повидав летом 1848 года и Францию и Германию, что там «борьба против злоупотреблений церкви и власти переросла в их отрицание, следствие: атеизм и коммунизм. России же, отставшей в своем развитии, следовало вовремя начать усовершенствование, реформирование старых порядков» – и, видимо, прав был старый наставник. Иначе – европейский хаос: «Теперешняя французская безумная и ее обезьяна немецкая глупая революция совсем не сходствуют в характере своем с революцией 1789 года. Тогда при всей разрушительности действий, главным действователем был энтузиазм… Стремились к химере, но эта химера была увлекательный идеал лучшего, этому идеалу верили, никакой еще опыт не доказал на деле несбыточности идеала… Но пятидесятилетний старик не может воскресить мечтами молодого времени. Теперь никто не верит той свободе, тому равенству, тому общему благу, той любви к человечеству, за которые тогда искренне заблужденные отдавали жизнь… И та революция, которая бесится перед глазами нашими, есть не иное что, как отвратительное детище эгоизма. С одной стороны, действуют эгоисты утопий, которые во что бы то ни стало хотят изрезать общество на куски, чтобы просторно уложить его в свою прокрустову постель, искренне убежденные, что не постель создана для лежащего на ней, а лежащий создан для постели. Хуже их честолюбцы, которым все равно, погибнет ли общество или нет, только бы полакомиться на пиру власти. Наконец, самые худшие суть претенденты власти, которым не до славы, не до первенства над другими, а просто до чужого добра, до превращения твоего в мое. Они ищут прибытка: зажигают дом, чтобы пограбить на пожаре…»

Каков певец меланхолии? Поразительно провидческая мысль! Но это мы можем так оценить их, а Александру они отчасти дали идеи для споров с Костей, отчасти побудили при случае показать письмо батюшке. А поручик этот все-таки не мог быть замешан в карбонарстве!

Жеденев не знал, что наследник вел о нем разговор с дядюшкой Михаилом Павловичем, командиром гвардейских частей. Оба решили постараться всеми силами избежать темного пятна на гвардию. Призванный к ответу командир полка генерал Саллос откровенно трусил и поспешил сказать, что полковой суд принял решение предложить Жеденеву выйти из полка. Впрочем, постель и белье ему послали из казармы.

Михаил Павлович не любил темнить и не терпел ожидания опасности. Поехал в Зимний дворец к вечернему чаю и напрямую спросил брата о поручике гренадерского полка.

– Я читал его ответы, – ответил Николай. – Я доволен. Это честный офицер, которого низкие люди пробовали впутать в какой-то заговор. Впрочем, Орлов позже скажет все.

На утро четвертого дня Жеденеву дали как обычно чаю с сухариками, а потом отвезли к Орлову.

– Меня прислал государь император успокоить вас, – любезно сказал Орлов. – Государь велел сказать, как вы чисты и неприкосновенны, точно таким и выйдите отсюда… В вас принимают участие великий князь и наследник, – со значением добавил он.

Всю ночь Жеденев стирал перчатки, присланные ему из полка, едва оттер под утро, а как рассвело, его в полной парадной форме привезли в Зимний дворец. Ждать пришлось порядочно. Ровно в полдень в Салтыковский подъезд вошел Орлов.

– Пойдем к государю!

Отстав почтительно на шаг от графа, Жеденев шел по лестнице, по анфиладам залов, с изумлением замечая, что встречающиеся по дороге низко кланяются не только Орлову, но и ему.

– Я тебя желал видеть, успокоить, утешить, обнять! – сказал царь.

Сделав шаг вперед, он протянул правую руку, и Жеденев бросился на колени и прильнул губами к руке.

– Что ты делаешь? Ко мне, – показал царь на свою грудь и мягко-повелительным тоном добавил: – И прямо в губы.

Жеденев обнял царя и получил троекратный поцелуй.

– Служи так, как служил. Все будет хорошо. Благословляю тебя, – и перекрестил. – Ступай к великому князю и скажи, чтобы он тебя расцеловал.

В Михайловском дворце Жеденев получил еще и великокняжеский поцелуй. Расспросив его о деталях, Михаил Павлович задал непростой вопрос:

– Не нуждаетесь ли в чем?

– Ваше императорское высочество, я имею престарелую мать. Соблаговолите уверить ее, что сын ее не запятнал присяги верноподданной.

– И это все?

– Да, ваше высочество.

Так же ответил и наследнику, добавив:

– …Я доволен и малым пособием от матери.

Тем не менее от великого князя позже прислали тысячу рублей. Жеденев отослал их назад.

Военный министр граф Чернышев прислал матери Николая Николаевича Жеденева письмо, от имени государя императора сообщая ей о верной службе сына.

Велико было изумление Жеденева, когда в первом письме от матери, полученном после ареста, он прочитал описание сна в тот день, когда его препроводили в жандармское узилище: «…И вижу я, любезный друг мой Коленька, что в картофельной яме нашей на заднем дворе что-то есть, не картофель, а человек вроде. Подхожу и, представь, вижу тебя в парадной форме с саблей на дне ямы. „Кто же посадил тебя?“ – спрашиваю. А ты молчишь. Уж не случилось ли чего с тобой?…»

О, вещее сердце матери!

Глава 6. Война

1

Это была неудачная война, к которой Россия не была подготовлена ни в каком отношении.

И все же ничто не бесполезно в истории. Ненужная, злосчастная Восточная война, как открывшийся нарыв на теле, пробудила от долгого застоя русское общество. Не будь ее, хотя думать так жестоко, Россия долго еще оставалась бы в состоянии дремы, пробуждение от которой чем дальше, тем было бы тяжелее.

Причиной краха стало замедленное развитие России, сознательно сохраняемое императором Николаем Павловичем. В то же время не стоит все валить на его голову.

Вторая Французская империя, возглавляемая группой «умных, отважных, абсолютно бессовестных авантюристов», была крайне заинтересована в войне, в войне заведомо удачной. Трения из-за святых мест на Ближнем Востоке и из-за титула Наполеона III (которого Николай упрямо не хотел называть «братом») поворачивают Францию от России к союзу с Англией.

Австро-Венгерская империя во главе с молодым Францем Иосифом, казалось бы, должна была быть надежным союзником России, но нет. Оставлены в стороне обветшавшие идеалы Священного союза, забыта благодарность за спасение династии Габсбургов летом 1849 года. Волнения в разнородных частях обширной империи, опасение захвата Россией Молдавии и Валахии, а Пьемонтом – Ломбардии и Венеции побуждают молодого императора решиться на фактический разрыв с Россией.

Англия быстро богатела в ту пору. Смелеющая английская буржуазия все более активно участвовала в выработке внешней политики. Восточные поползновения русского царя чрезвычайно обеспокоили ее. Правящая верхушка сразу поняла, а тем, кто не понял, объяснил решительный Пальмерстон, что стремление Николая I ускорить распад Османской империи и в максимальной степени воспользоваться плодами этого распада чрезвычайно опасны для империи Британской. «Подлинной целью Николая является Индия!» – было от чего встрепенуться членам парламента, финансистам и торговцам, промышленникам и лордам адмиралтейства.

Казалось бы, Пруссия – вот надежный союзник России, но и там давно исчезла благодарность за поддержку в революции 1848 года. Король и его ближайшее окружение страшились могучего соседа, но и питали недобрые чувства к Николаю Павловичу, как противнику объединения Германии вокруг Пруссии, покровителю Австрии, защитнику желанных для королевства областей Шлезвига и Голштинии.

И наконец, но не в последнюю очередь, правящие круги всех европейских держав резонно считали, что война, а особенно удачная и скорая война, отвлечет общество от внутренних проблем, сплотит его вокруг режима и укрепит шаткий социальный мир.

Полем битвы была выбрана обширная дряхлеющая Османская империя.

Итак, для войны создались все условия. Дипломаты взялись за дело, а генералы и адмиралы нетерпеливо ожидали, когда придет их черед действовать.

2

Вечером 9 января 1853 года тяжелые ворота Михайловского дворца с парящим над ними двуглавым орлом были широко распахнуты. Вдова покойного царского брата Михаила великая княгиня Елена Павловна давала вечер. Съезжался цвет петербургской аристократии, дипломатический корпус. Гости поднимались по великолепно развертывающейся парадной лестнице, проходили по колонной галерее, не обращая внимания на привычную красоту росписей плафона и скульптурной лепки по стенам.

Торжественный белоколонный зал сиял от множества свечей, сверкания эполет, ослепительного блеска бриллиантов. Возбужденный, но приличествующий обычаю говор стоял по всему залу и в ближайших покоях. Говорили большей частью по-французски. Хозяйка переходила от одной группки гостей к другой, здороваясь и говоря несколько фраз, и в то же время поглядывая на дверь. Ждали государя.

Елена Павловна хотела встретить его внизу, но опоздала. Николай Павлович поднимался по лестнице с обыкновенным своим победительным видом; высоко поднятой головой и внимательным взглядом, даже беглая остановка которого беспокоила людей.

Поцеловав руку золовки, император осведомился, здесь ли британский посол, и на утвердительный ответ довольно кивнул.

С появлением государя общество несколько подтянулось. Тут все знали его, и он знал всех. Некоторые из гостей питали определенные расчеты на сегодняшний вечер, и потому их чрезвычайно тянуло к императору. Они как бы и сами того не хотели, но, как магнит притягивает железо, так и иных сановников и генералов что-то неудержимо влекло к высокой фигуре Николая Павловича, по-хозяйски обходившего гостей. Вот он подошел к английскому послу сэру Гамильтону Сеймуру…

Николай Павлович давно определил Сеймура как союзника. Тот во всех великосветских гостиных из сил выбивался, доказывая, как благодетельна царская политика в Европе для сохранения существующих устоев, как нужен Европе царь и как полезно для России сотрудничество с могущественной Британией. Николай Павлович был твердо уверен в поддержке Лондона при решении Восточного вопроса, а попросту говоря – при разделе Османской империи. Францию он сразу оставлял побоку, потому как у Второй империи не было явных интересов на Ближнем Востоке, а в реальное сближение Англии с Францией он не верил. Он не мог представить себе, чтобы племянник великого императора простил англичанам пленение дяди на острове Святой Елены.

Между тем в те самые дни начала 1853 года Наполеон III собственноручно писал письмо лорду Мэмсбери: «Мое самое ревностное желание поддерживать с Вашей страной, которую я всегда так любил, самые дружеские и самые интимные отношения». Обрадованный лорд отвечал, что пока будет существовать союз Англии и Франции, «обе эти страны будут всемогущи».

Французские и английские дипломаты прекрасно знали об ошибочном взгляде царя на взаимоотношения двух стран и со все возраставшей энергией поддерживали его в этом заблуждении, подталкивали на путь, который Николай Павлович считал своим, но который был основательно продуман в Тюильри и Уайтхолле.

Николай и британский посол прошли в небольшую гостиную. Царь заговорил так, будто продолжает разговор, начатый в Виндзоре девять лет назад с Пилем и лордом Эбердином.

– Турция – больной человек! – Этот тезис царя был не нов, но то, что он сказал далее, заставило сэра Гамильтона внимательнейше вслушиваться.

– Теперь я хочу говорить с вами, как друг и джентльмен. Если нам удастся прийти к соглашению – мне и Англии – остальное мне неважно. Мне безразлично то, что делают или сделают другие. Итак, говоря откровенно, я вам прямо говорю, что если Англия думает в близком будущем водвориться в Константинополе, то я этого не позволю. Я не приписываю вам этих намерений, но в подобных случаях предпочтительнее говорить ясно. Со своей стороны я равным образом расположен принять обязательство не водворяться там, разумеется, в качестве собственника; в качестве временного охранителя – дело другое. Может случиться, что обстоятельства принудят меня занять Константинополь, если ничего не окажется предусмотренным, если нужно будет все предоставить случаю…

Боясь встретиться глазами с тяжелым взглядом царя, Сеймур смотрел на две половинки высоких дверей, ведущих в зал. За дверями слышался сдержанный рокот разговоров, вмешались звуки рояля – готовился небольшой концерт. Между тем император продолжал тоном столь же твердым, сколь и доверительным:

– …Ни русские, ни англичане, ни французы не завладеют Константинополем. Точно так же не получит его и Греция… Я никогда не допущу этого! – подчеркнул Николай Павлович. – Еще меньше я допущу распадение Турции на маленькие республики…

План царя был таков: Дунайские княжества Молдавия и Валахия образуют уже теперь самостоятельное государство под российским протекторатом. То же самое будет с Сербией. То же самое будет с Болгарией.

У посла от напряжения заболела голова. Высокие фарфоровые часы на камине в виде пастушки и пастушка, нежно склонившихся друг к другу, пробили вторую четверть. Надо было что-то сказать, что-то ответить на ожидавшиеся, но не столь скоро и не в таких решительных выражениях намерения царя. Но здесь был именно тот момент, опытный посол это сознавал, когда любое неосторожное слово могло обернуться неким обязательством, влекущим за собой неблагоприятные последствия для Британской империи… или для него самого. Сеймур молчал.

Николай Павлович по-своему понял его молчание.

– Что касается Египта, – сказал он и сделал широкий жест рукой, – то я вполне понимаю важное значение этой территории для Англии. Тут я могу только сказать, что если при распределении Оттоманского наследства после падения империи вы овладеете Египтом, у меня не будет возражений против этого. То же самое я скажу и о Крите. Этот остров, может быть, подходит вам, и я не вижу, почему ему не стать английским владением.

Сэр Гамильтон отвечал приличествующими важности разговора почтительными и уклончивыми фразами. Он был не просто взволнован, но потрясен до глубины души. Планы царя касались изменения всей карты мира, влекли за собой изменения соотношения сил как в Европе, так и в Азии. Слушая царя, посол начал в уме складывать донесение в Лондон.

Николай Павлович подошел к закрытым дверям и, взявшись за ручку, вновь повернулся к Сеймуру:

– Так побудите ваше правительство написать об этом предмете, написать более полно, и пусть оно сделает это без колебаний. Я доверяю английскому правительству. Я прошу у них не обязательства, не соглашения; это свободный обмен мнений и в случае необходимости слово джентльмена. Для нас этого достаточно.

За их спинами в третий раз пробили часы. За сорок с лишним минут властитель одной империи предложил представителю другой империи покончить с третьей к обоюдной выгоде. Ничего особенно выдающегося здесь не было. Так думали и действовали все правители мировых держав того времени.

Николай Павлович распахнул дверь, и Сеймур, ослепленный на мгновение ярким светом, впился глазами в лицо царя. Он успел разглядеть мимолетную самодовольную улыбку, которую сменила величавая суровость.

3

Крымская война уже по названию своему связывается с ходом боевых действий на этой русской земле, но она была лишь продолжением длительных и также малоудачных действий дипломатии и армии по указаниям императора.

Любой кризис, любое напряжение государственного организма – и уж, конечно, война мгновенно и ярко проявляет все стороны жизни общества, с очевидностью показывает истинную цену людям и государственным институтам, проверяет жестокой мерой прочность устоев государства. В первую же очередь это проверка самого правителя.

Николай Павлович этой проверки не выдержал.

Казалось, судьба давала ему одну за другой возможности для попятного движения от пропасти, куда он толкал страну, но с непоколебимым упрямством, в необъяснимом ослеплении царь шел все дальше по гибельному пути.

В самом деле, после первого разговора с Сеймуром последовали еще два, где императорские планы были раскрыты в полной мере, а ответом на них прозвучал резкий и оскорбительный отказ британского министерства. «Тем хуже для Англии!» – решил император.

Распад Османской империи стал его «идеей фикс». Решение Восточного вопроса могло бы стать венцом его царствования, достойным завершением более чем четвертьвекового правления, в котором случалось всякое, но не было подлинно великих свершений.

Николай мыслил категориями сорокалетней давности; им еще двигало честолюбивое желание затмить старшего брата, победителя в войне с Наполеоном; его подстегивала слепая самонадеянность, подкрепляемая видимой, но все равно приятной и привычной лестью; его забавляла бессильная зависть Европы к нашим успехам на Балканах. Но следует отдать должное и смелости его мысли провозгласить действительную независимость молдаво-валахов, сербов, болгар и греков. Нессельроде, однако, убедил его отказаться от таких «революционных» намерений, подрывающих принцип легитимности.

Авантюрность замышляемого проекта Николай сознавал в какой-то степени, но помимо рационального расклада сил, средств и союзов он учитывал и нечто иррациональное. По точному выражению Тарле, «ему всегда везло, всегда, до последних лет жизни все удавалось», хотя сам он отлично сознавал ограниченность своих способностей и познаний «дивизионного командира». В наставлении, обращенному к девятилетнему еще наследнику, Николай Павлович писал: «…Я имею твердую уверенность, что Божественное покровительство, которое проявляется по отношению ко мне слишком осязательным образом, чтобы я мог не заметить его во всем, что со мной случается, – вот моя сила, мое утешение, мое руководство во всем».

Желая выглядеть достойно в глазах мирового общественного мнения, он послал в Константинополь чрезвычайное посольство – для защиты свободы веры в Турции. Во главе посольства был поставлен князь Меншиков, морской министр. Хуже посла можно было найти, но трудненько.

И не в том дело, что глуп или незнающ был Александр Сергеевич, как раз ума он был острого и язвительного, образован был весьма достаточно и нрава был решительного. Но это был яркий, может быть, ярчайший тип царедворца, все мышление которого исходило из двух посылок: Российская империя самая сильная, и горе встающим на ее пути; российский государь самый могущественный, и надлежит, не раздумывая много, делать все, что он велит. Второе было для Меншикова много важнее, кстати.

Задачу, поставленную перед ним, он понял прекрасно: Турция – больной человек, но того сама не сознает. Надо ей в том помочь, но так, чтобы не православный царь, а турецкий султан был причиной войны, долженствующей принести Российской империи новые земли, а князю Александру Сергеевичу славу и новые почести. Меншикову следовало поставить перед диваном такие невыполнимые условия, чтобы турки отказались от них и развязали бы руки Николаю Павловичу для долго ожидаемого занятия Дунайских княжеств. Эка невидаль – турок запугать! Уж так пугнем…

Между тем князь Александр Сергеевич был весьма далек от дипломатических дел и не сознавал, что, как и императора, его вела и направляла рука французских и английских дипломатов. В Константинополе ему противостоял лорд Стэтфорд-Рэдклиф, большой недруг России, опытнейший дипломат и личный враг российского императора.

Царский ультиматум был отклонен Портой. Если с требованием предоставить преимущественные права в святых местах церкви православной, а не католической, правительство султана еще могло согласиться, то на признание за Российской империей права покровительства всем православным подданным султана оно пойти никак не могло. Это означало бы фактическое установление протектората России над значительною частью Османской империи.

Меншиков давил. Он был спокоен. Не примет Порта ультиматум – хорошо, ну а примет – еще лучше.

Слабая Османская империя, которую только недавно тот же император Николай Павлович защитил от разгрома армией египетского паши Мухаммеда Али, конечно же, не могла противостоять России. Султану советовали разное, но что он уяснил твердо из разговоров с умнейшим британским послом, так это обещание всесторонней поддержки англичан и французов против русского царя. Колебания были недолги. Требования Николая I были отклонены, и в конце мая 1853 года князь Меншиков и весь состав российского посольства покинули Константинополь. В октябре 1853 года был обнародован царский манифест о войне с Турцией.

Кто помнит сейчас, кроме историков, о тягостном походе русских войск в Дунайские княжества? Исполняя повеление царя, они двинулись в Молдавию и Валахию с целью присоединения их к Российской империи. Забыто все это прочно. Ни славы, ни новых земель поход нам не принес, а принес гибель тысяч солдат и офицеров да бессмысленное унижение русских знамен. После вынужденного вывода войск война обернулась отечественной, ибо пришлось защищать Русскую землю – Крым.

Правда, на Кавказском фронте боевые действия против турок были много успешнее, а в Синопской бухте 18 ноября 1853 года русская эскадра под командованием вице-адмирала Петра Семеновича Нахимова почти полностью уничтожила турецкую эскадру. Дело клонилось к разгрому Османской империи, «больной человек» был подведен к последней черте, но ему не дали ее перейти.

Соединенная англо-французская эскадра стояла на якоре в Мраморном море, а после Синопа вошла в Черное море. В марте 1854 года Англия и Франция заключили с Османской империей союзный договор и вскоре после этого объявили войну России.

Наполеон III знал, что на русский полк приходилось менее ста штуцеров. Гладкоствольные ружья, как правило, были расстреляны и разбиты; снаружи они были зачищены кирпичом, а внутри совершенно ржавые и негодные. Французские военные агенты, аккуратно посещавшие стрельбы русских полков, сообщали из года в год: при стрельбе в цель на 200 шагов из 200 выпущенных пуль лишь десятая часть попадает в мишень. Это, как и недостаток в порохе, слабость артиллерии, было, впрочем, известно и другим военным агентам. Дунайская кампания показала также, что русского солдата по-прежнему «худо кормили, худо одевали, худо лечили», так что солдаты боялись не сражения, а госпиталей.

Союзники начали боевые действия в середине апреля, оккупировав Пирей и придя на помощь турецким войскам на Дунайском фронте. Летом бои начались на основных театрах военных действий – в Закавказье и в Крыму.

Какова роль наследника в этих делах большой политики? Весьма незначительная. Свое мнение о Восточном вопросе у него имелось. Еще в 1850 году, когда начался спор о святых местах в Палестине и о ключах от Вифлеемского храма, спор между католической и православной церквами за право на исключительное владение святынями, находившимися на территории Османской империи, многие горячие головы воспламенились. Даже бывший наставник наследника Жуковский писал ему о желательности побудить императора к «освобождению Иерусалима и ко взятию его под общее управление всех христианских держав».

В отличие от первого русского романтика великий князь поначалу взглянул на проблему спокойнее: «Пусть враги Христа, – написал он в ответе Василию Андреевичу, – оскверняют это священное место своими действиями; это все-таки сноснее, чем осквернение его интригами и враждою христианскихдержав…» Здравый смысл в рассуждениях Александра восхитил Жуковского, но на Николая Павловича впечатления не произвел.

Во-первых, император был чрезмерно увлечен «деталями» – отдельными частями грандиозных предполагаемых перемен; был глубоко поглощен многосторонней борьбой за и против его планов; короче, он за деревьями не видел леса.

Во-вторых, что может быть важнее, самовластие государя Николая Павловича было подлинным самовластием: он сам вырабатывал политическую линию и проводил ее в жизнь, не принимая в расчет ничьих мнений. Исключение составлял, пожалуй, доблестный фельдмаршал Паскевич, но и он редко осмеливался противоречить.

Итак, Александр Николаевич знал в общих чертах политику, которую наметил батюшка, и, подавив сомнения и возражения, политику эту поддерживал. В начале 1853 года, после разговора с Сеймуром и до посылки посольства Меншикова, он считал, что «славяне рано или поздно будут освобождены или нами, или против нас».

Одна государыня Александра Федоровна хранила молчание. С годами она стала ревностно верующей, частенько посещала Александро-Невскую лавру, летом любила заехать в Сергиеву пустынь вблизи Петергофской железной дороги для беседы с ее настоятелем отцом Игнатием Брянчаниновым, некогда блестящим гвардейским офицером. Была она наслышана и о покойном старце Серафиме из Саровской обители, давшим не только подвиги истинной веры, но и множество примеров редкой прозорливости. Генерал-адъютант Михайловский-Данилевский, официальный военный историограф, рассказал ей, что и сам, и дети его бывали в Сарове, благо неподалеку в Пензенской губернии находились поместья его жены. Так, в одном из пророчеств два десятилетия назад святой отец сказал, что «на Россию восстанут три державы, сильно изнурят ее, но Бог помилует ее за Православие». Никс на ее рассказ только снисходительно улыбнулся.

(Однако, когда верный ученик преподобного Серафима Саровского Николай Мотовилов после первых поражений русской армии прислал государю список с иконы Божией Матери «Умиление», особо чтимой преподобным, Николай Павлович распорядился немедленно послать ее к армии. Светлейший князь Меншиков не обратил на икону никакого внимания. Она хранилась в каком-то чулане, пока государь не поинтересовался, куда помещена святыня. Адъютанты немедленно нашли икону и поместили ее на Северную сторону Севастополя, – и только Северная сторона не была взята неприятелем.)

Тем временем 13 сентября 1854 года на другом конце империи маршал Сент-Арно, главнокомандующий французскими войсками, вышел на палубу корабля, подошедшего к Евпатории. Берег, покрытый красноватым песком, был пустынен. Пуста была и бухта, в которую беспрепятственно вошли первые корабли союзников. Сент-Арно знал, что в Евпатории нет никакого гарнизона и город ничем не защищен. На берег высадилось по батальону английских и французских солдат и две тысячи турок. Основную часть войск Сент-Арно и английский главнокомандующий лорд Раглан направили к югу для сражения с русской армией, которой командовал… морской министр князь Меншиков.

4

Наступила страшная осень 1854 года.

Русская армия вела кровопролитные сражения под Альмой и терпела неудачи. Начались бомбардировки Севастополя.

Александр Николаевич не был в Крыму, отец запретил, но туда были посланы великие князья Николай и Михаил. От них он имел дополнительные, частые и подробные известия о ходе дел.

Союзники ожидали сдачи Севастополя через несколько дней после высадки, но просчитались. К холере, жестоко косившей солдат, добавились зимние холода и штормы, но главным было упорное сопротивление русских солдат и матросов. Многого не могли защитники России, но отчаянно защищать свою землю и умирать за нее – могли.

Они не знали, что их упорство и отвага напрасны. Славная русская армия, столь радовавшая царский взор на парадах, была наполовину обессилена плохим снабжением. Николай Павлович писал из Гатчины 11 ноября 1854 года: «Грустно мне было читать твое донесение от 3 ноября, любезный Меншиков! Неужели должны мы лишиться Севастополя, флота и со всеми ужасными последствиями за недостатком пороха! Неужели, имея под ружьем более 70 тысяч отличного войска против 50 тысяч полуголодных и прозябших союзников, не предстоит более никакого способа извлечь пользу из геройской обороны, более месяца продолжающейся и стоившей нам столько горьких жертв! Это ужасно подумать…»

Такого он не ожидал. Как зачарованный смотрел император в Петергофе через подзорную трубу на английские корабли, видные на горизонте вблизи его столицы. Авторитет его и в Европе, и в стране пошатнулся, но Николай Павлович был уверен, что все можно повернуть к лучшему одним ударом, решительным сражением. Меншикову он доверял, был уверен, что князь сможет решительными действиями предупредить штурм Севастополя противником, а то и вовсе снять осаду. Он не знал, но и узнав, не принял бы во внимание мнение молодого генерала Дмитрия Милютина: «Князь Меншиков не обладал ни дарованиями, ни опытностью полководца и не имел при себе ни одного доверенного лица, кто мог бы его именем вести дело с умением и энергией».

Главнокомандующий, вопреки подталкиванию государя, не желал давать сражения, страшась неудачи и, быть может, впервые в жизни сознавая свое неумение. Но не давать сражения он тоже не мог: по мере прибытия подкреплений к союзным войскам русская армия теряла свое единственное, численное, преимущество. Пока же у него было на одну треть войск больше.

Самолично составив диспозицию, князь Александр Сергеевич свои функции главнокомандующего передал генералу Данненбергу, которого, кстати, терпеть не мог и пользовался в том взаимностью. Сам же князь находился в Севастополе подле только что прибывших царских сыновей.

Великий князь Николай Николаевич писал после сражения у Инкермана брату: «Дело началось в 1/2 7-го часа утра, а князь выехал только тогда из дома, так что мы у Инкерманского моста его ждали, а правую позицию уже наши брали, а мы оттуда все время смотрели… Мы все время с князем оставались на правом фланге, и ни разу ни один из генералов не присылал донесения князю о ходе дела, так что князь, сделав распоряжения для укрепления нашей позиции ретраншементами для орудий и стрелков, поехал посмотреть, что делается на левом фланге, но на половине дороги он встретил Данненберга, который объявил князю, что он приказал войскам отступать, ибо огонь неприятельский усилился и бил ужасно артиллерийскую прислугу. После этого князь совсем потерялся».

Великий князь Николай среди прочего опровергает клевету Меншикова о слабости русских солдат: «…Люди падали шеренгами, но полки не уступали ни пяди, бросались в атаку, их отбрасывали, но они вновь устремлялись на врага. Между нами не мало нашлось лиц, у которых шинели стали истинным подобием решета…» Великий князь приводил ряд изумивших его примеров солдатского героизма под Инкерманом, уверяя брата: «поют все и просят идти в дело…»

Ненаписанный вывод брата Александр Николаевич прочитал между строк: причина неудач не в солдатах и даже не столько в отвратительном снабжении, сколько в неумении высшего командования. И здесь оказались не те люди…

Инкерманское сражение должно было кончиться неудачей для русской армии уже хотя бы потому, что, получив командование, генерал Данненберг тут же изменил диспозицию, подготовленную Менши-ковым. Подчиненные ему генералы Павлов и Соймонов были сбиты с толку противоречивыми приказами. Сражение должно было кончиться неудачей и потому, что главное ответственное лицо – Данненберг, не знал местности, не имел порядочной карты, где были бы указаны Сапун-гора с ее отрогами. Правда, князь Меншиков лично просил у военного министра князя Долгорукова карту. Министр отказал, потому как карта была единственной в Петербурге и требовалась государю. Все же карту прислали – на другой день после сражения.

Русским войскам удалось тем не менее потеснить англичан, те обратились за помощью к французам. Бездействие Чоргунского отряда генерала П.Д. Горчакова, который должен был нанести вспомогательный удар в направлении Сапун-горы, позволило французам перебросить подкрепления. Появись Горчаков, и половина английской армии была бы разгромлена. А он бил тревогу и не выступал.

При Инкермане русские войска были вынуждены отступить с большими потерями – 12 тысяч человек. Союзники потеряли вдвое меньше.

В начале 1855 года младший брат нерешительного Петра Дмитриевича князь Михаил Дмитриевич Горчаков был назначен главнокомандующим Крымской армией. «Ветхий, рассеянный, путающийся в словах и мыслях старец, – писал современник, – был менее всего похож на главнокомандующего. Зрение его тогда было до такой степени слабо, что он не узнал третьего от себя лица за обедом». Мурлыкая французскую песенку «je suis soldat français» («Я французский солдат»), он ездил по севастопольским батареям, Бог ведает, зачем, вызывая лишь недоумение и смех защитников Севастополя. Продолжительная осада его утомляла, и он говорил военным: «Вам хорошо – вы по крайней мере знаете, что вас убьют, а тут сиди и жди, когда кончится…»

Конец злосчастной войны был не близок.

5

Русское общество сначала недоумевало, потом вознегодовало. Страха не было. Лишь в Прибалтике немецкие бароны и купцы бежали по своим поместьям и мызам из Ревеля и Риги, оставляя там бедных латышей и эстонцев, из страха перед бомбардировкой английского флота.

Глубоко сидевшее убеждение в непоколебимой силе и мощи России сменилось сомнениями и тревогами, а у некоторых решительных – и гневом против неспособных генералов, воров-интендантов и легкомысленных дипломатов. Святы были русский солдат и царь.

В 1854 году был объявлен призыв в ополчение. Царский манифест всеми сословиями был принят не только холодно, но и с тяжелым чувством. Граф Алексей Константинович Толстой, бросив свое почетнейшее место церемониймейстера двора, получил звание майора русской армии и, создав на свои деньги отряд добровольцев, отправился в Крым. Но такие примеры не были многочисленны.

Переживавший за пылкого друга наследник вскоре узнал, что Алексей заразился тифом и в тяжелом состоянии помещен в военный госпиталь в Одессе. Там, в грязном и зараженном всеми болезнями госпитале, Толстой был спасен чудом – любовью Софьи Андреевны Миллер, давно им любимой чужой женой, бросившей все и пренебрегшей общественным мнением ради спасения жизни милого.

В одесском госпитале начинается прозрение Толстого. Он увидел и понял то, что было невозможно увидеть и понять из Зимнего дворца: пагубность старого порядка, стесняющего развитие страны, но, увы, и огромную его силу, основанную на традиции самодовольного господства верхов и слепого подчинения темных низов. О том же писал в стихотворении «России» его тезка Алексей Хомяков:

Вставай, страна моя родная,

За братьев! Бог тебя зовет

Чрез волны гневного Дуная,

Туда, где, землю огибая,

Шумят струи Эгейских вод.

Но помни: быть орудьем Бога

Земным созданьям тяжело.

Своих рабов он судит строго,

А на тебя, увы! как много

Грехов ужасных налегло!

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена;

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени, мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна!..

Отныне все помыслы Николая Павловича обратились к Крыму, где следовало провести новое нападение на лагерь осаждавших, отбросить их от Севастополя, а там «генералы январь и февраль» заставят их снять осаду. Просиживая долгие часы над картами, царь стал склоняться к мысли, что новый удар следует нанести по Евпатории, где стояли турецкие части.

В эти ноябрьские дни по Петербургу пронесся слух, что в город забрел шальной волк (иные говорили – бешеный) и бродит по улицам, то ни на кого не обращая внимания, то вдруг бросается на людей и лошадей. Для пущей убедительности добавляли, что на Васильевском острове волк сильно искусал одну мещанку, бедная едва жива. Застрелить этого волка нельзя – пули будто бы от него отскакивают, а поймать тоже весьма затруднительно.

Министр двора князь Волконский рассказал это императору с улыбкой, но посоветовал прекратить или хотя бы сократить ежевечерние прогулки по Дворцовой набережной.

Николай Павлович только отмахнулся от пустого слуха, гулял по-прежнему, но нет-нет да и ловил себя на том, что всматривается в фиолетовые вечерние тени – не волк ли, страшный и жалкий хищник, заблудившийся в каменной чаще?

И действительно, ненастным ноябрьским вечером, когда холодный дождь со снегом только-только перестал лить и сильный ветер принялся трепать клочья черных облаков, открывавших бледную луну, император увидел близко, шагах в пяти, горящие глаза. Всмотрелся и разглядел напрягшееся тело зверя.

– Стоять! – с ненавистью гаркнул Николай и устремил тяжелый взгляд на волка.

Тот вдруг упал в холодную мокрядь и на брюхе пополз к застывшему императору… Померещилось?

Николай Павлович самолично опросил часовых, стоявших на набережной, у дворца и у пристани. Никто волка не видел.

Померещилось? Или это судьба его была?…

О сем случае домашним он не рассказал.

Глава 7. Унылый звон колоколов

И пришел день, о котором боялись думать. Ненастной февральской ночью пополз над Санкт-Петербургом унылый колокольный звон, а в половине 1-го часа дня 18 февраля 1855 года над Зимним дворцом взвился черный флаг. К толпам народа вышел чиновник и объявил о смерти императора Николая Павловича. По свидетельству очевидцев, «раздался какой-то стон толпы». Никто сего не ожидал.

…14 декабря 1854 года в Зимнем дворце отслужили молебен в память подавления злосчастного мятежа, о котором хорошо было бы позабыть, да вот не получалось.

Настроение в семье улучшилось благодаря возвращению из Севастополя великих князей Михаила и Николая. Сияющая императрица все же упрекнула их в том, что они покинули армию: «Радость свидания даст нам силы для новой разлуки», – несколько напыщенно произнесла она и посмотрела на мужа.

Император был мрачен. Конечно, он не собирался вновь отпускать мальчишек в армию. Чему они там могут научиться, добро бы боевые действия шли успешно, а так – подхватят какую-нибудь заразу, как Алешка Толстой. Но сейчас так говорить не следовало, пусть прочувствуют.

Сегодняшняя церковная служба тянулась бесконечно. Николай Павлович стал тяготиться службами, но отстаивал до конца, проникаясь истинно глубоким чувством. Он строго следил за поведением детей в церкви, и меньшие стояли перед ним, не смея шевельнуться. Церковь эту он любил, в молодости сам часто пел на клиросе звучным баритоном, вскоре огрубевшим от смотров и парадов.

Его любимица Маша отмочила на днях штуку. Сидели за вечерним чаем, разговоры, конечно, шли о войне. «Давайте погадаем», – сказала Маша и взяла Евангелие. «Грех это», – наставительно сказала Александра Федоровна, но дочка уже открыла святую книгу наугад и прочитала:

– …И сказал Самуил Саулу: худо поступил ты, что не исполнил повеления Господа, Бога твоего, которое дано было тебе; ибо ныне упрочил бы Господь царствование твое над Израилем навсегда. Но теперь не устоять царствованию твоему…

Мертвая тишина воцарилась в гостиной.

– Это из Первой книги Царств, – зачем-то добавила Маша.

– Э, ваше высочество, – по обыкновению лениво оказал Орлов, – что толку гадать, хотя бы и на Священном Писании. Дело пустое.

А любимица опустила запылавшее румянцем лицо, встала и вышла, приглушенно сказав только:

– Простите, батюшка.

Он, кстати, не подозревал, что частое и неожиданное смущение дочери было вызвано ее тайным браком с графом Григорием Строгановым сразу после смерти постылого ей герцога Лейхтенбергского два года назад. Узнал бы, и жестокая кара постигла бы обоих, а заодно и наследника с женой, которые деятельно способствовали этому браку. Но император о том не знал и продолжал думать свои тяжелые думы.

Неужели действительно судьба Саула ему уготована? В тот вечер после чая он отправился, как обычно, на набережную и долго прогуливался там мерным шагом, не обращая внимания на холодный и влажный, пронизывающий до костей ветер с реки и быстрые взгляды прохожих… Да, нежданно-негаданно высокий и стройный красавец Саул волей Господа был избран в цари, и победил врагов своих и был великодушен к ним. Росли сыновья его, и народ был покорен, но филистимляне не давали покоя царству, да удалой молодец Давид смущал покой царя…

– Бред! – сказал громко Николай Павлович и повернул к Иорданскому подъезду.

Мысль эта, однако, из головы не шла.

Неужели и впрямь Господь отвернулся от него? За что?!

По утрам и вечерам Николай Павлович долго молился, стоя на коленях на коврике, вышитом императрицей. Теперь чаще обыкновенного вечерами он брался за Библию, медленно читал, поднимал глаза от Книги и завороженно смотрел на колеблющиеся языки свечей.

«…И сказал Саул: я согрешил; но почти меня ныне пред старейшинами народа моего и пред Израилем, и воротись со мною, и я поклонюсь Господу, Богу твоему. И возвратился Самуил за Саулом и поклонился Саул Господу…»

…После молебна Николай Павлович принял министра двора Волконского, канцлера Нессельроде, выслушал донесения из Крыма… День тянулся бесконечно. Впервые он пожалел, что день так долог, раньше ему вечно не хватало часов. Скорее бы пришла ночь, все оставили бы его, и можно было бы по строчкам читать Книгу и обдумывать наедине с собой прочитанное, сверяя со своей судьбою, и искать ответ в тихом пламени свечи.

Вечером он пошел в покои невестки. Почти каждый вечер он приходил сюда ради маленькой великой княжны Марии Александровны. Он кормил ее супом.

Императора ждали. Невестка, нянюшка и фрейлина встали и сделали реверанс. Малышка гугукала. Он взял твердыми руками невесомый теплый комочек в розовых лентах и снежной белизны кружевах и посадил внучку на колени. Золоченой ложечкой он вливал суп в маленький улыбающийся ротик, пока розовые губки не стали кривиться, и тогда он передал внучку нянюшке.

– Какое доброе у вас сердце, ваше величество, – с печальной улыбкой сказала ему фрейлина, сегодня это была Анна Тютчева, взятая невесткой за некрасивость, но мягким и твердым характером вполне пришедшаяся ко двору. Ему Тютчева нравилась тем, что была независима и искренне, он чувствовал, уважала его.

– Я почти каждый вечер прихожу кормить супом этого херувимчика – это единственная хорошая минута во весь день, единственное время, когда я забываю подавляющие меня заботы, – ответил он ей искренне.

Он оказался безнадежно одинок в башне самовластья. Вокруг все были заняты, по выражению той же Тютчевой, «мелкими заботами, мелким кокетством и мелкими сплетнями, без малейшей мысли о надвигающихся впереди великих событиях».

Рождество и Новый год прошли невесело.

Как на грех в ночь на Рождество в Литейной части был убит действительный статский советник Алексей Оленин. Убит он был своими крепостными людьми, которые сами и повинились, придя в полицейский участок. Императору доложили наутро.

Николай Юдашкин, семнадцати лет, и девятнадцатилетний Прокофий Копцов не единожды подвергались жестокому избиению барином безо всякой причины. Бил он их рукой, палкой, приказывал сечь на конюшне. Сговорившись, они пришли в его спальню с топором…

Николай Павлович повелел рассмотреть дело немедленно, обратив особое внимание на бывшие ранее покушения дворовых людей Оленина, выяснить, почему у него не были отобраны крепостные люди.

Через день доложили, что верно, покушения были в 1849, 1850 и 1852 годах, но покушавшихся Оленин отправил одних в Сибирь, других сдал в рекруты. Ему же полицмейстером было сделано внушение.

– Суд был? – спросил он.

– Да, ваше величество. Плашкину дали двадцать лет каторжных работ, Копцову, как свидетелю происшедшего, – десять лет. И обоим по сто розог.

Полицмейстер выжидательно смотрел на него, но император промолчал. Суд решил все правильно… Если бы не война, он бы взялся за освобождение! Война, война…

Нессельроде и Рибопьер подталкивали его к уступкам западным державам, и он готов был бы уступить, если бы это несло благо России.

– Веришь ли ты в возможность мира в настоящую минуту? – спросил он наследника после очередного совещания.

– Нет, государь, – ответил тот сразу. – Я думаю, что произойдет еще очень много событий, прежде чем мир будет возможен.

– И падет Саул и придет Давид? – вдруг вырвалось у него.

– О чем вы, батюшка?

– Ничего. Ступай.

Внешне же жизнь императора ни в чем не переменилась, а жил он достаточно скромно. Ел мало, большей частью овощи, вино пил редко, чаще воду, за ужином съедал тарелку супа из протертого картофеля, к которому его приохотили в детстве. Днем не спал, а прогуливался вокруг дворца и по набережной. Всегда был в мундире, и даже во внутренних покоях никогда не надевал халата. Не курил и не любил, чтобы другие курили. Наследнику приходилось прятаться по закоулкам и каморкам, чтобы накуриться всласть.

В последние годы жизни ему стало обременительно подниматься на третий этаж, и под покоями императрицы, на первом этаже, была отведена небольшая комната в одно окно. На стенах, оклеенных бумажными обоями, повесили портреты покойного брата Михаила и несколько картин. Над железной кроватью с набитым сеном тощим тюфяком висел образ Спаса и портрет любимой дочки Ольги в гусарском мундире. Небольшой диван, письменный рабочий стол, на нем портреты императрицы и детей, несколько простых стульев и вольтеровское кресло. Мебель была красного дерева, обтянутая темно-зеленым сафьяном. На камине стояли часы и бюст графа Бенкендорфа; около большого трюмо – его сабли, шпаги и ружье; на полочке – склянка духов, зубная щетка и гребенка. Больше ему ничего не надо было.

В конце января император несколько простыл, поднялась температура, и доктор Мандт настоятельно советовал полежать в постели или хотя бы день не выходить на улицу. Николай Павлович только фыркнул. Несмотря на болезненное состояние и кашель, 27 января он отстоял обедню в дворцовой церкви и отправился в манеж на Михайловской площади на смотр маршевых батальонов резервных полков лейб-гвардии Измайловского и Егерского, отправлявшихся в действующую армию.

На выходе из кабинета присланные императрицей доктора Мандт и Каррель вновь просили его не выходить на воздух, ибо мороз достиг двадцати восьми градусов.

– Был бы я простой солдат, – спросил их Николай Павлович, – обратили бы вы внимание на мою болезнь?

– Ваше величество, – ответил Каррель, – в вашей армии любой медик оставил бы в госпитале солдата в таком положении, как ваше.

– Ты исполнил свой долг, – ответил государь, – позволь же и мне исполнить мой.

На следующий день, столь же морозный, он вновь отправился в Михайловский манеж для смотра двух других полков, также уходивших в Крым. Зачем? Ответ может быть один: им двигало чувство непоправимой вины перед армией.

Привычный и знакомый до мелочей церемониал развода, бряцание оружия, запах конюшни, ровные ряды гвардейских рот, бравые рожи солдат и офицеров привели его в хорошее расположение духа. Отступили и температура, и жар, и неотвязная головная боль. Чрезвычайно довольный, он покатил по Невскому домой.

Дорога была недальней. Посматривая по сторонам, он вдруг заметил, что прохожие не только почтительно кланяются ему, но и едва сдерживают улыбки. В чем дело?

Он посмотрел на себя, на кучера – все нормально, оглянулся…

На запятках его саней прицепилась маленькая девчонка, укутанная в несколько платков, так что только красный носик торчал да невинно смотрели голубенькие глазки.

– Ты что это? – грозно спросил император.

– Дяденька, позвольте покататься! – попросила девочка. – Уж больно лошадка у вас хорошая.

– Ну, держись крепче! – засмеялся Николай Павлович.

Возле дворца девчонка попыталась убежать, но была задержана.

– Идем ко мне в гости! – объявил император и повел ее по лестницам и залам.

– О-о-ой… – сладко выдохнула кроха, вертя головой во все стороны и ничуть не смущаясь своего спутника. – Дяденька, а ты кто?

– Я – царь, – серьезно ответил Николай Павлович и не мог сдержать смеха при вопросе девчонки, вопросе, надо сказать, вполне законном:

– А где ж царица?

– Вот тебе царица! – объявил Николай Павлович, вводя девчонку в гостиную жены. – А вот вам, мадам, загадка: семеро одежек и все без застежек!

Александра Федоровна вначале не поняла, кто это у нее в гостиной, но, узнав историю и разглядев девочку, чрезвычайно развеселилась. Девочку усадили пить чай с пряниками и вареньем. Николай Павлович, посмеиваясь, ходил от стены к стене:

– Какова – а где царица? Царицу ей подавай!

– О, Никс, как я рада вашему веселью! – тихо вымолвила Александра Федоровна. – Вы совсем как тогда, давно, когда мы были молодыми…

Вдруг что-то темное опустилось на императора, и он пошатнулся. Сильный жар обрушился на него разом, и голова раскалывалась от нестерпимой боли. Он хотел было выйти, но силы изменили ему.

– Позовите кого-нибудь… – с полузакрытыми глазами сказал он. Голова кружилась, и все кружилось, стены, стол с чашками, жена, растерянно всплескивающая руками, разрумянившаяся девчонка с двумя торчащими косичками, вошедшие дежурные офицеры…

Императора на руках отнесли в его комнату. Были вызваны доктор Мандт и наследник.

Болезнь пошла на приступ и одолела могучий организм Николая Павловича. Распространившиеся позднее слухи об отравлении, о яде, будто бы переданном Мандтом императору по его требованию, по всей очевидности, лишены оснований. Но то, что Николай не только выказывал демонстративное пренебрежение к своему здоровью, но и как бы сознательно вредил ему, не подлежит сомнению. К чему иному долгие прогулки под ледяным ветром с Невы и поездки в манеж в горячечном состоянии? Он был сломан неудачей войны, а после болезнь уже довершила дело.

Воспалительный процесс в легком и кровохаркание все усиливались. Ночи он проводил без сна, а печальные известия, приходившие с военного театра, угнетали его нравственно. Нарастал внутренний жар. Ослаб слух.

Ранее он жил от курьера до курьера, и теперь ждал новостей, хотя и мрачнел от них. 5 февраля 1855 года русские войска под командованием генерала С.А. Хрулева произвели нападение на Евпаторию, но успеха не достигли. Что ж лукавить с собой – то было еще одно его поражение… 12 февраля Николай Павлович приказал заменить Меншикова и объявил наследнику, что все дела передает в его руки.

День тянулся за днем, а новости из Крыма и с первого этажа были одинаково безнадежны. Александра Николаевича спрашивали, не пора ли сообщить народу о болезни государя? «Нет, – отвечал он раз за разом. – Государь запретил это. Не будем нарушать его волю». И за стенами дворца о болезни императора не подозревали.

Только утром 17 февраля наследник распорядился опубликовать бюллетень о болезни и провести в церквах молебны о даровании исцеления императору.

В ночь с 17 на 18 февраля Александра Федоровна решилась убедить мужа в необходимости приобщиться Святых Тайн. Поколебавшись, он отложил. Он не думал, что угроза его жизни близка. По словам Мандта, которому он полностью доверял, в нижней части правого легкого опасность была, но существовала и надежда на выздоровление.

В эту ночь комната на нижнем этаже Зимнего со стороны Адмиралтейства с так называемого Салтыковского подъезда налево, стала центром существования царской семьи и двора. Знали, что император плох.

В комнату допускались немногие. Там было прохладно, дурное освещение, но больного раздражал яркий свет. Он лежал на кровати в белой рубашке, укрытый, как обычно, потертой солдатской шинелью. К полуночи жар несколько уменьшился, но страдания больного не прекращались. За окном завывал ветер и бросал в окно снег.

В свое время пришел Мандт и в очередной раз выслушал больного. В нижней части правого легкого был тот зловещий шум, который уничтожил все сомнения и все надежды. Потрясенный доктор взглянул на осунувшееся, впервые небритое лицо императора и увидел на нем не только болезненную бледную желтизну, но и страшную усталость и отрешенность от всего. Ему доводилось видеть такое, и он знал, что это значит.

Мандт вышел в прихожую и на вопросительный взгляд наследника молча покачал головой.

– Все… – сказал он неожиданно дрогнувшим голосом.

– Доктор, – у наследника были красные глаза, но голос тверд. – Непременно уговорите его на совершение таинства. Пойдите.

Мандт вернулся в комнату.

– Ваше величество…

– Да? – открыл глаза Николай Павлович. Он приставил к уху слуховую трубку и поднял глаза на доктора.

– Один человек просил передать вашему величеству проявление его преданности.

– Кто такой?

– Это Бажанов.

– Я не знал, что вы знакомы.

– Мы познакомились у одра великой княгини Александры Николаевны.

И тут страх увидел Мандт в глазах императора. Страх и растерянность.

– Скажите же мне, разве я должен умереть?

Мандт помолчал.

– Да, ваше величество.

– Что вы нашли вашими инструментами? Каверны?

– Нет. Начало паралича.

Голова больного откинулась на подушку, и встревоженный доктор схватил его руку. Пульс бился по-прежнему. Лицо царя не дрогнуло. Он молчал и широко открытыми глазами смотрел в потолок.

– Как у вас достало духу высказать это мне так решительно?

– Вы сами, ваше величество, два года назад потребовали сказать вам правду, если настанет та минута. Такая минута настала. У вас есть несколько часов… Я люблю вас, ваше величество! – вдруг вырвалось у него.

Николай молчал, потом шевельнулся.

– Благодарю вас. Переверните меня в другую сторону, лицом к камину.

Мандт повернул тяжелое тело и остался в ногах больного, держась за холодную дужку кровати. Ветер завывал за плотно задвинутыми шторами.

– Позовите ко мне моего старшего сына, – приказал император. – И не позабудьте известить остальных детей, только императрицу… пощадите.

– Батюшка! – воскликнул Александр, с порога бросившись к отцу. Он упал на колени возле кровати и схватил обеими руками странно тяжелую, неповоротливую руку отца. Рука была холодна. Оба молчали. Со спины наследник ощущал жар камина, а от кровати тянуло страшным холодом… и он заплакал.

– Не плачь, – неожиданно спокойно и внятно сказал Николай Павлович. – Что ж тут поделаешь… Мне хотелось принять на себя все трудное, все тяжелое. Хотел оставить тебе царство мирное и устроенное. Бог судил иначе… Служи России!

Также в полном сознании император исповедался и приобщился Святых Тайн, благословил детей и императрицу.

– …Иду теперь молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете…

Шел третий час ночи, но во дворце никто не спал. В коридорах и на лестницах испуганные, встревоженные люди куда-то спешили, бросались друг к другу с одним вопросом и шепотом передавали все новые страшные подробности. В мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными свечами, сгущалась тревога.

Большой вестибюль со сводами рядом с комнатами императора был полон придворными: статс-дамы и фрейлины, высокие чины двора, министры, генералы, адъютанты ходили взад и вперед или стояли группами, «безмолвные и убитые, словно тени», – вспоминала позднее Тютчева.

У кровати императора в эти часы собралась вся семья. Николай Павлович благословил всех детей и внуков, с каждым говоря отдельно, несмотря на свою слабость. Вошла запыхавшаяся Елена Павловна.

Умирающий привычным движением провел по ее лицу и сказал шутливым тоном:

– Bonjour, Madame Michel…

– О, государь!

– Stop machine…

Ясность сознания и твердость духа не покинули Николая Павловича в эти последние минуты. Он велел позвать графа Орлова, графа Адлерберга, князя Василия Долгорукова и простился с ними. Цесаревичу поручил проститься за него с гвардией и со всей армией, особенно с геройскими защитниками Севастополя:

– …Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что я всегда старался работать на благо им… Я прошу их простить меня.

В пять утра он продиктовал депешу в Москву, в которой простился со старой столицей; велел телеграфировать в Варшаву и к прусскому королю, напомнив тому завещание его отца никогда не изменять союзу с Россией. Он даже приказал собрать в залах дворца гвардейские полки с тем, чтобы после его последнего вздоха могла быть принесена присяга. К концу длинной ночи доложили о курьере из Севастополя.

– Эти вещи меня уже не касаются, – сказал Николай Павлович. – Пусть передаст депеши сыну, ему…

– Государь, – тихо сказала на ухо Александра Федоровна. – Наши старые друзья хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и… Варенька Нелидова.

Он понял и с мягкой признательностью, но и усталостью взглянул на жену.

– Нет, дорогая, я не должен ее видеть. Скажи ей, я прошу простить меня. Я молился за нее, пусть и она молится за меня… Оставьте меня все.

Все это время Александр был рядом и держал руки отца в своих.

Вошел Мандт.

– Потеряю ли я сознание? – спросил император.

– Надеюсь, все пройдет тихо и спокойно.

– О… когда вы меня отпустите? – с невыразимой мукой произнес император.

Трое свидетелей его угасания открыто плакали.

– Когда все это кончится…

В восемь утра пришел Бажанов и стал читать отходную.

Николай Павлович внимательно слушал и все время крестился. Когда священник благословлял его, он тихо сказал:

– Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно…

Далее он потерял способность речи. Агония была долгой и мучительной.

Когда из комнаты послышались громкие рыдания и потрясенный Мандт вышел, как механическая кукла, и пошел куда-то, все стало ясно. Великие князья, министры, генералы нерешительно двинулись к дверям комнаты, но первой вошла Нелидова и, припав к кровати, со слезами целовала холодную желтую руку поверх колючей шинели.

Отец Бажанов читал слова последней молитвы: «К судии бо отхожу, идеже несть лицеприятия: раби и владыки вкупе предстоят: царь и воин, богат и убог в равном достоинстве, кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится…»

Над Петербургом встал новый день. Ветер стих. Под ослепительным солнцем сверкал снег на деревьях Адмиралтейского бульвара.

Александр, не отрываясь, смотрел в окно, не в силах понять, почему же все осталось тем же, что и раньше… Вон мужики едут, равнодушно лежа в своих розвальнях, будто ничего не случилось.

– Ваше величество, – тихо окликнули его сзади, и он поначалу не понял, к кому обращаются. – Государь!

– Послушай, Адлерберг, – сказал он тоже тихо, – запомни и передай всем: при государыне Александре Федоровне никогда не называть меня Государем, но – Александром Николаевичем.

Он хотел быть и действительно был верным сыном.

За спиной его затихли шум и суета. Повернулся – лишь мать и Нелидова тихо плакали у тела. Осторожно обойдя Александру Федоровну, он поцеловал отца в лоб и вышел.

Начиналось его царствование.

Книга вторая. Освободитель