Глава 1. Смятение умов
…Только вымолвил – явился богатый дворец; выбегают из дворца слуги верные, берут их под руки, ведут в палаты белокаменные и сажают за столы дубовые, за скатерти браные. Чудно в палатах убрано, изукрашено; на столах всего наготовлено: и вина, и сласти, и кушанья. Убогий и царевна напились, наелись, отдохнули и пошли в сад гулять.
Человек – существо столь же гибкое, сколь и неподатливое переменам. Казавшаяся несокрушимой глыба крепостничества рухнула, но осознать и прочувствовать это было трудно. К тому же обломки рухнувшего сильно придавили и мужиков, и былых их хозяев.
Понять свалившуюся на голову волю было трудно еще и потому, что власти будто нарочно усложняли ее разъяснение. Запрещено было обсуждать реформу печатно. «Положение», регламентирующее условия освобождения по времени и по губерниям, было сброшюровано в одну книгу в 400 страниц, и не то что неграмотный, но и грамотный крестьянин понять там всего не мог.
В разных селах читали книгу всем миром с утра и до вечера, вдумывались в каждое слово, и в каждом слове выискивали блага для себя. Ждали мужики простого: чья земля, чьи луга и сады, как делить землю, скоро ли можно развязаться с помещиком и так далее – а этого-то и не было в хитрой книге. Посылали в соседнее село за другим чтецом, уверенные, что «наш неправильно читает». Но и новый грамотей прояснял немногое.
Часть помещиков, не менее простодушно, чем их люди, жарко надеялись, что дело провалится. «Это царь на нас гневается. Да Бог даст, смилуется и кончится это недоразумение!»
А в Петербурге считали, что дело окончательно сделано, и радовались. Выбили специальную золотую медаль, на одной стороне которой был профиль Александра II, на другой – одно слово «Благодарю». Первую медаль он вручил брату, великому князю Константину, а потом и всем участникам освобождения, одна была послана в Москву митрополиту Филарету. Еще одну медаль положили на могилу генерала Ростовцева. Ближайшей же ночью ее украли. Тогда по распоряжению царя выбили бронзовую и прикрепили к надгробию. Волнение в столице стихало, и жизнь понемногу входила в обычное русло. В субботу 11 марта в половине седьмого утра фельдъегери развезли по Петербургу изустное приказание государя отложить назначенное на сегодня заседание Совета министров до вторника. Причиной было то, что государь приобщался Святых Тайн и до 3 часов утра молился.
Светло и ясно было у него на душе. Александр надеялся, что немалые уступки в пользу дворянства примирят помещиков с потерей крестьян. Уже обсуждение условий освобождения в дворянских комитетах показало многим, что не так страшна эмансипация и не несет она погибели российскому дворянству. Однако непримиримые крепостники чувствовали, что именно 19 февраля положило конец дворянству, как особому классу, ведь отныне владеть землей могли не только дворяне. Кому казалось это обидным, кому – нестерпимым.
Двадцатилетний князь Владимир Петрович Мещерский в своей гостиной открыто осуждал освобождение:
– В русской жизни произошла страшная катастрофа, если хотите, гораздо более страшная, чем извержение вулкана или землетрясение. Вся Россия оказалась, если можно так выразиться, опрокинутой вверх ногами. Если уподобить все государство огромному железнодорожному поезду, который мчится на всех парах к своей провиденциальной цели, то 19 февраля этот колоссальный поезд потерпел крушение! В этот день локомотив, представляющий в поезде самую главную силу, низринулся в пропасть, увлекая за собою все вагоны один за другим. Главный устой жизни русской – крепостное право, на котором все зижделось и которым все определялось, этот устой вдруг рухнул! Я со страхом ожидаю, что вот-вот рухнет и все, что на нем держалось!
Однако первое время было тихо. Манифест, прибитый гвоздями или приклеенный на папертях церквей и полицейских будках, трепался ветром и мокнул под дождем. Многие помещики опасались ехать в деревню, ожидая крестьянских волнений. Потихоньку в головах мужиков происходил грандиозный, подлинно исторический переворот. Почти всеми овладело лихорадочное, пьянящее нетерпение, жажда немедленного установления их, только их мужицкой правды.
Приехавший из Москвы в Тамбовскую губернию в родное имение молодой помещик Дмитрий Никифоров был успокоен увиденным, хотя отметил «пришибленность» свершившимся событием мужиков. Весь пост прошел благополучно, и кроме нескольких горланивших пьяных мужиков на базарах, не было слышно никаких беспорядков.
Но как-то вдруг при въезде в усадьбу Никифоров опешил: обширный двор был завален связками льна и конопли. Всякая тягловая баба осенью получала известное количество трепашного льна или кудели и в продолжение зимы должна была спрясть и выткать 15 аршин холста, а весной сдать его. Какой-то грамотей вычитал, что никаких дополнительных работ, кроме указанных в Положении, не допускается, и надоумил баб отнести непряденый лен на барский двор. Приказчик не принял лен, объяснив, что закон обратного действия не имеет. Тогда бабы побросали связки льна и ушли. Дали знать исправнику. По его приезде бабы тотчас выдали зачинщиков. Их арестовали. Остальные мигом разобрали свои связки, и бабий бунт кончился. Крестьяне увидели, что самовольничать нельзя, и сидели после этого смирно.
Подобные случаи не были редкостью в 1861 году. Русский крестьянин, не веря никому, многого не зная и не понимая, сам пробовал, до каких пределов получил он свободу и что эта господская свобода для него, Васьки или Трифона, означает.
Иные башковитые мужики рассуждали, что теперь вполне их житье-бытье может стать хуже. Много ли толку в личной свободе да возможности выборов своих судов и своего начальства, если от сносной зависимости от барина они подпадут под гораздо более тяжкую зависимость от чиновника, «чернильной души».
В другом конце России, в Пермской губернии, вдруг появились необычные странники. Мужики о них рассказывали друг другу втихомолку. Летом странники пришли в село Ивановское Ирбитского уезда. Одеты они были диковинно: в длинных халатах, подпоясанных кушаками, серых широкополых шляпах с кистями.
– Пришел я разузнать, – говорил один крестьянам, – как помещики здесь с вами обращаются. Не обижают ли они вас? Не ложно ли истолковали вам манифест, изданный для вас моим братом-государем?
Услышав такую речь, крестьяне пали перед незнакомцем на колени, благодарили и всячески старались ему угодить.
– Ваше преподобие, ваша светлость! – говорили они ему. – Чем же прикажите вас угощать?
– Мы, братцы, ничего не едим, кроме пирогов с кремом да индеек. А пьем только красное и белое вино, – ответил высокий.
Засуетились мужики, снарядили послов в Ирбит и стали угощать дорогих гостей на славу. Поместили их в просторной избе старосты.
На следующий день «царский братец» пожелал осмотреть местность. Окруженный толпой крестьян, он прошелся по полям, по господским лугу и роще. Возвращаясь, встретили помещицу в экипаже. Мужики, как водится, сняли шапки и поклонились. Незнакомец грозным взором окинул помещицу и объявил крестьянам, что завтра будет у нее обедать.
– …Тогда и все ваши нужды ей скажу. Уж она меня послушает!
Но не пошел незнакомец к барыне, объявив на сходке мужикам, что спешит идти дальше по России, смотреть на житье крестьянское. Там же потребовал он с каждого по 75 копеек с души, и после некоторого колебания деньги были собраны. Это служило ясным доказательством того, что он – власть, потому как власть не может не брать. Всего собрали около 70 рублей. С ними незнакомец с молчаливым своим приятелем и скрылся.
Последствия его пребывания сказались тут же. Крестьяне стали оказывать помещице неповиновение: ни оброка, ни издольной повинности не хотели признавать. Заявили, что не желают принимать помещичьих наделов. «Царь нас наделит землей, – убежденно повторяли мужики, – он и скота нам даст! Мы все знаем из верных рук…»
Доводов помещицы никто не слушал. Ей пришлось обратиться к властям, но ни мировой посредник, ни становой пристав не смогли сладить с миром и вызвали исправника. Тот узнал, что и как, и дал знать губернатору. Выслали воинскую команду.
Едва слухи о солдатах достигли Ивановского, мужики, надев старые зипуны, с понурыми головами чинно вышли навстречу начальству. За ними, но прячась за заборами, следовали бабы с рогачами, ухватами, кочергами – на выручку.
– Смей только они, окаянные, наших мужиков тронуть! – слышалось из-за забора. – Мы им покажем тогда! Мы их на рогачи так и поднимем!
К понурившейся толпе подъехал исправник.
– На колени, мерзавцы! Я буду читать вам Манифест. Вы не поняли его!
Крестьяне на коленях прослушали долгое чтение.
– Поняли теперь?
– Поняли.
– Так принимаете надел?
– Нет, ваше высокоблагородие, не желаем.
– Как! Власти царя не хотите исполнять?
– Нет, – упорствовала толпа. – Это не вся воля.
Привезли воз розог и начали сечь.
Едва завершилась невеселая процедура и понурые мужики с притихшими бабами разбрелись по домам, как пролетел слух, что «великий князь», тот самый! – в соседнем селе. Пока мужики прикидывали, кого бы сгонять туда за выручкой, исправник послал солдат, и те привели.
– Ты что за личность? – спросил грозно исправник. – Подай свой вид!
– У меня нет вида, – небрежно отвечал «царский братец». – Если бы ты знал, с кем говоришь, то так бы меня не спрашивал.
Мужики, стоявшие несколько в отдалении, заволновались. Стали толкать друг друга локтями: вишь, как самому исправнику отвечает, знать, большой барин. Задаст он ему теперь!
К удивлению поротых, «царский братец» был посажен в острог в Ирбите, где через несколько дней умер от неизвестной причины.
Толки в Ивановском утихли нескоро.
Бывало, что самозваные толкователи воли ввергали крестьян и в большие беды. В селе Бездны Казанской губернии полупомешанный Антон Петров объявил, что нашел истинную волю, которую помещики укрывают. Немудрено, что его идеи о получении крестьянами двух третей помещичьей земли, об отказе ходить на барщину, платить оброк или давать подводы вызвали жадное внимание и полное приятие. Того-то мужикам и надо было!
В Бездну (что за красноречивое название) шли толпами со всей округи. Чиновников и господ отказывались слушать. Толпами собирались вокруг избы, где находился арестованный к тому времени Антон Петров, и стояли перед избой на коленях. Всего собралось в селе около шести тысяч крестьян.
Власти растерялись. Присланный из столицы генерал-майор свиты А.С. Апраксин выступил за решительные меры, упирая на то, что все может случиться, вплоть до общего восстания в Казанской губернии. Верил ли он сам в это, трудно сказать, но так или иначе толпу надо было разогнать. Апраксин двинул войска, которым роздали боевые патроны. Убито было 55 человек, ранено 71. Думается, не только страх и растерянность подвигнули власти на репрессии, но и неутоленное желание мести озлобленных крепостников.
Отчет Апраксина от 16 апреля 1861 года, в котором его действия были представлены как единственно возможные, государь одобрил, «как оно ни грустно, но нечего было делать другого», – написал он в своей резолюции.
В тот самый день, 16 апреля, студенты Духовной академии и Казанского университета устроили панихиду-демонстрацию по убитым. Тридцатилетний профессор истории Афанасий Щапов выступил с речью, предсказывая, что бездненские жертвы «воззовут народ к восстанию и свободе». Он был арестован и отправлен в Петербург. Имя сына сельского пономаря вмиг стало известно по всей России, воодушевляя широкий слой разночинцев.
Дело Щапова разбиралось III Отделением. В конце следствия он был освобожден и отпущен на поруки министра внутренних дел Валуева, взявшего его на службу в министерство. Синод постановил было исключить Щапова из духовного звания и заключить его в Бабаевский монастырь Костромской епархии. Передовая общественность возмутилась, и Александр Николаевич 20 февраля 1862 года отменил вторую часть решения Святейшего Синода.
Стоит напомнить, Николо-Бабаевский монастырь виделся местом вожделенного покоя духовному писателю, святителю Игнатию Брянчанинову, который не раз просился уйти туда на покой, но лишь в октябре 1861 года, после тяжких лет служения, император позволил ему поселиться в Бабаевской обители.
Причудливо ткется ткань истории, переплетая самые разные нити и подчас образуя такие неожиданные узоры, которые удивляют и нас, далеких потомков. Высшая власть сама будила уснувших в прошлое царствование и сама же била проснувшихся по голове. Вошедшее в плоть и кровь убеждение о всемогуществе самодержавной власти невольно питало уверенность государя в должном исполнении его благих намерений, отвечающих всем святым устремлениям человека. Но эти намерения причудливо преображались в умах и воплощались не всегда чистыми руками николаевских слуг – а других не было, и быть не могло.
Кто бы мог предположить, что традиционное назначение генерал-адъютанта Филипсона попечителем Петербургского учебного округа приведет к началу длительного и неприятнейшего катаклизма? Давно уж повелось, что лиц в почетном звании генерал-адъютанта назначают на разнообразнейшие посты, ибо само их звание свидетельствует о верной царской службе, и они худо-бедно поддерживают порядок. Увы, бывшему казачьему атаману выпала тяжкая доля не поддержания старого порядка, а борьбы с новым. Это оказалось потруднее противодействия Англии, Франции и Турции.
Кто мог предвидеть, что дарованная государем гласность обернется медленно, но верно действующим ядом, отравляющим общество?
Да и откуда взялось оно – общество? При покойном Николае Павловиче значение имели двор, высший свет, полусвет, дворянские и полковые собрания, дворянские клубы и кружки. И вдруг разом явилось нечто неопределенное и неосязаемое, такое, что ни разогнать, ни посадить под ружье, но вместе с тем чрезвычайно влиятельное – общество. И его мнение, подчас вздорное, нелепое, ни с чем не сообразимое стало определять поведение министров, как будто они назначаются не царем, а этим обществом… Как тут быть?
Александр II в решающие для нашей истории годы расходится с обществом, иначе говоря, с образованной верхушкой нации. Сейчас, из нашего далека видно, что он был прав – по замыслам он предлагал лучший из возможных путей развития страны, тем самым опережая уровень сознания всего народа.
Он предлагал конкретные дела, правда, диктуя свои условия их совершения. Общество же необъяснимо предпочитает делу – слово, мечту, идею, столь же красивую, сколь и абстрактную, и отказывается жить по установленным правилам, а новых еще нет. А миллионы русских мужиков, чувствуя себя обманутыми, волей или неволей остаются верными старому порядку, давним устоям и идеалам. Народ тупо и терпеливо ждет перемен от власти.
В старой российской столице историк С.М. Соловьев со стороны смотрел на начавшиеся реформы и, одобряя сами преобразования, осуждал их инициатора. Профессор винил императора в том, что освобождение было проведено «революционным образом», с использованием «нравственного террора», когда человек, осмелившийся поднять голос за интересы помещиков, подвергался в обществе насмешкам. «Пошла мода на либеральничание, а это при таком слабом правителе, как Александр II, должно неизбежно привести к краху», – считал он.
Петербургский профессор Никитенко, размышляя о том же, делал вывод в своем дневнике: «Дело управления в наши дни становится сложнее, чем прежде, когда следовали одной системе: руби с плеча». Сможет ли правительство, задавался вопросом Никитенко, даровав санкцию на развитие нации, отличить в этом развитии естественный элемент, согласный с национальным духом и способностями, и элемент искусственный, породивший стремление к прогрессу под девизом «вперед, очертя и сломя голову»?
Ответ на вопрос содержался в том же дневнике, где Никитенко скупо регистрировал явления государственно-административной жизни. Вдруг с небывалым размахом выселили татар из Крыма, так что вскоре пришлось хлопотать о возвращении необходимых рабочих рук. Бдительный князь Долгоруков подал государю записку, в которой доказывал пагубность воскресных школ, «ведущих прямо к революции». Министр народного просвещения, мягкий и уступчивый Ковалевский, едва отстоял этот невинный плод прогресса. 28 школ в Петербурге и 270 по России значили не так уж много, но охранители были против.
Граф Александр Адлерберг на заседании в Главном управлении цензуры прямо заявил: не должно ничего дозволять писать в журналах о предметах финансовых, политико-экономических, судебных и административных, ибо все это означает посягательство на права самодержавия. Если же у кого-либо зародится мысль об улучшениях в этих сферах, то он может от себя писать в то ведомство, которого касаются улучшения.
Противоречие было очевидно. Сама власть ввела моду на либеральничание, и сама же осаживала даже журнальное обсуждение опасных вопросов. Профессор И.В. Вернадский в своем «Экономическом указателе» против правил цензуры позволил себе заговорить о необходимости конституции в России. Неистового экономиста предупредили, что за следующую публикацию такого рода ему будет запрещено издавать журнал. Так власть, убоявшись собственной смелости, пыталась вести Россию шаг за шагом в жестких рамках законов и – удивлялась и негодовала, почему неблагодарная мечется из стороны в сторону, не принимая дарованного сверху развития, умеренного, постепенного, основательного и благодетельного.
И все же в толще российской жизни, где почитание воли начальства было естественным, данный властный импульс к переменам воспринимался почти как спущенное сверху предписание. На короткое время пришла пора где ребячески чистых, где раболепно карьеристских упований. С некоторым удивлением современники замечали, что каждая редакция журнала, канцелярия министерства или акционерное общество спешили обзавестись своими «передовыми людьми». Некоторые ведомства гуртом сделались «передовыми», например морское, – посмеивались в иных салонах. И уже оттуда, как из склада, «передовые люди» расходились в розницу, куда требовались. Случалось, штаб-офицеры корпуса жандармов произносили горячие речи о равенстве и братстве людей, сами себе удивляясь.
Самое неправдоподобное становилось явью. Например, губернатор Восточной Сибири поручил политическому преступнику Петрашевскому издание казенной газеты, потому как «передовых людей» в губернии не хватало.
Соловьев и Никитенко оказались правы, и все же напрасен взгляд с позиции здравого смысла – нет такого смысла у Истории. Обманчива надежда на «логическое развитие», ибо своя логика у Истории.
Но можно ли, исходя из заведомой напрасности человеческих усилий опустить руки, положившись на волю случая, который куда-нибудь да вынесет? Нет, ибо это недостойно и простого человека, и государя. Тщета усилий его по совершению дел «исторических» верна для самих дел, но не для него.
Все мы призваны на этот свет для свершения порученных нам дел, ради воплощения дарованных нам талантов, ради спасения себя и других силой посланной нам любви. И знаем, что за все данное будет спрошено, и за грехи свершенные столько же, сколько за невостребованные таланты и нереализованные помыслы. Стоит жить ради их воплощения.
Александр Николаевич в апреле 1861 года сменил головку министерства внутренних дел. Сам Ланской не просил увольнения, но государь заявил в обязательных выражениях, что хочет, чтобы министр ушел в отставку. И Сергей Степанович написал прошение об отставке. Ему были пожалованы титул графа и место в Государственном Совете, Николаю Милютину – звание сенатора и длительный заграничный отпуск.
– Я вынужден расстаться с вами, – сказал император Милютину, – дворянство считает вас «красным».
Император лукавил, но по врожденной мягкости характера не мог не сказать приятное даже неприятному человеку. Милютин был нужен ему для свершения конкретного дела – подготовки освобождения. Теперь нужда в нем отпала, более того, дальнейшее нахождение в верхах петербургской бюрократии и проведение им мероприятий по крестьянскому делу еще больше озлобили бы помещиков. Теперь следовало уступить.
Сам Милютин отнесся к смещению внешне спокойно. Друзьям он говорил:
– Еще хорошо, что удалили меня с почетом и выпроводили за границу, все-таки прогресс. При императрице Анне Иоанновне вырезали бы мне язык и сослали в Сибирь.
Нескольким его соратникам были даны ордена Св. Владимира 3-й степени. Юрий Самарин вернул орден тогда же, ссылаясь на «неблагоприятные толки, которые могут вызвать среди дворян эти награды и тем повредить его деятельности в качестве члена губернского присутствия». Кошелев и князь Черкасский также восприняли награждение орденом как оскорбление, но отослать красные крестики не решились. Они подали в отставку и также покинули Петербург.
Обиду и горечь опального эмансипатора разделяли не все его друзья. Один из них, деятель цензурного ведомства Евгений Михайлович Феоктистов, считал удаление Николая Милютина «счастливым событием», ибо его сохранение в министерстве «Бог знает, какими отразилось бы последствиями».
Министерство внутренних дел возглавил Петр Александрович Валуев, высокая осанистая фигура которого уже там примелькалась – он с января исполнял обязанности управляющего делами министерства.
На первый взгляд назначение Валуева министром было прямым отступлением государя, ибо всем было известно, что именно Петр Александрович писал для крепостнической партии возражения на проекты, выработанные Редакционными комиссиями. Обладая изрядной гибкостью характера и ума, а также способностью построения звучных фраз с витиеватой и внушительной неопределенностью, Валуев составлял разнообразнейшие доклады и проекты, стушевывая коренные различия принципов двух партий. Эта способность в сочетании с немалым трудолюбием и врожденным тактом, позволявшим ему ладить и с противниками, и со сторонниками Редакционных комиссий, обратила на него внимание и открыла дорогу к блестящей карьере. Люди самых противоположных мнений аттестовали его как полезного государственного деятеля.
В девятнадцать лет ему было пожаловано придворное звание камер-юнкера. Он входит в «кружок шестнадцати», состоящий из фрондирующей аристократической молодежи – Петра Шувалова, князя Петра Долгорукова, Алексея Столыпина, Михаила Лермонтова и других.
Будто по пословице «Счастливому не что деется: живет да греется», Валуев оказался счастлив и в женитьбе, полюбив дочку Петра Андреевича Вяземского, влиятельного столько же в русской литературе, сколько и в Зимнем дворце. На квартире Вяземского Валуев встретился с Пушкиным и произвел немалое впечатление на поэта. Задуманный роман о Пугачеве получил главного героя – Петрушу Гринева, доброго малого, честного, умного, храброго, верного присяге и своей любимой, горячего и простодушного.
Дневник Петра Александровича, писавшийся им почти всю жизнь, дает образцы разного его поведения и образа мыслей, но тот стержень, что был заложен в нем с юности – как и в братьях Милютиных, Барятинском и в главном герое нашего повествования, – «Береги честь смолоду», этот стержень оказался не сломленным до конца его дней.
Откровенный в своем честолюбии, Валуев отмечает в дневнике 21 апреля 1861 года, что по городу ходят слухи о назначении его то ли министром финансов, то ли народного просвещения, то ли внутренних дел. 22 апреля Валуев был вызван в Зимний дворец, и император лично объявил ему о назначении управляющим министерством внутренних дел.
– Я желаю порядка и улучшений, которые ни в чем бы не изменили основ правительства, – твердо сказал ему Александр.
В нескольких словах была заявлена программа не только для нового министра, но и для всего правительства, программа столь же разумная, сколь и наивная. Ведь знал же Александр Николаевич слова барона Корфа, не слова – закон о том, что перемена одной части государства с неизбежностью потрясет целое…
Валуев видел свою задачу двуединой: ублаготворить помещиков и обуздать крестьян. В плане практическом это означало устранение «милютинцев». Среди губернаторов были люди, искренне преданные делу реформ – Арцимович в Калуге, Муравьев в Нижнем, Грот в Самаре, Барановский в Оренбурге, Купреянов в Пензе. Валуев вступил с ними в тихую, но упорную борьбу и за полтора года добился их замены более удобными людьми. Опальных губернаторов с почетом отправили в Сенат.
После этого Валуев постарался обуздать мировых посредников, уволить которых можно было только по суду. А он и не собирался увольнять. При содействии верных губернаторов правительство стало сокращать число первоначально учрежденных мировых участков, оставляя за штатом именно тех лиц, которые зарекомендовали себя наиболее упорными защитниками крестьян.
Петр Андреевич никак не был врагом крестьян, упаси Бог. Но он видел себя защитником дворянской империи, которой угрожают крайности. Он эти крайности тихо удалял, обеспечивая тем сиюминутную стабильность (и грядущее недовольство) в полном соответствии с намерениями государя.
«Я – ваш!» – пытался этими мерами сказать первый дворянин всему дворянскому сословию. Замена Ланского и удаление Милютина с помощниками означали весьма определенное направление развития крестьянского дела. Тем не менее раздражение землевладельцев не проходило. По их мнению, правительство отнеслось к дворянам с недоверием и пренебрежением, сосредоточив в своих руках реализацию крестьянского освобождения.
В свою очередь «милютинцы» изливали свое разочарование ходом крестьянского дела в письмах. Князь Черкасский раздраженно писал: «Везде сверху донизу все одно: лень, вялость, трусость».
Юрий Самарин: «Прежняя вера в себя, которая при всем неразумии возмещала энергию, утеряна безвозвратно, но жизнь не создала ничего, чем можно было бы заменить ее. На вершине – законодательный зуд в связи с невероятным и беспримерным отсутствием дарований; со стороны общества – дряблость, хроническая лень, отсутствие всякой инициативы, с желанием день ото дня более явным, безнаказанно дразнить власть. Ныне, как и двести лет тому назад, во всей русской земле существуют только две силы: личная власть наверху и сельская община на противоположном конце; но эти две силы вместо того, чтобы соединиться, отделены промежуточными слоями… Прибавьте, наконец, пропаганду безверия и материализма, обуявшую все наши учебные заведения… и картина будет полная».
Можно понять переживания отставленных от кровного дела эмансипаторов, но можно понять и обывателя, остававшегося равнодушным к реформе и в барском особняке, и в своем домике с палисадником, и в наемной квартире, если эта реформа прямо и непосредственно не задевала его интересы. Как правило, первым следствием реформы становится ухудшение материального положения изрядного числа людей, и они, хотя покорно и принимали волю государя, преобразования осуждали.
После треволнений зимы и весны, в мае 1861 года, императорская чета отправилась в Крым. Полгода назад дочери покойного графа Льва Потоцкого продали департаменту уделов обширное имение Ливадия. Приобретение было сделано для поправления пошатнувшегося здоровья императрицы, ибо Александр оставался по-своему верен ей и любил ее. За 350 тысяч рублей серебром в собственность императорской семьи перешли свыше 300 десятин земли на южном берегу. По многочисленным отзывам, климат в этом месте Крыма был особенно хорош, а в горной части имения Эриклике – так и вовсе сказочен по особенной чистоте и целебности воздуха. В Ливадии императрица могла жить до поздней осени.
Для дела государь остановился в Москве. Встречая его в Успенском соборе Кремля митрополит Филарет сказал следующие знаменательные слова:
– Приветствуем тебя в седьмое лето твоего царствования. У древнего народа Божия седьмое лето было летом законного отпущения из рабства. У нас не было рабства в полном значении сего слова: была однако крепкая наследственная зависимость части народа от частных владельцев. С наступлением твоего седьмого лета ты изрек отпущение.
Обыкновенно сильные земли любят искать удовольствия и славы в том, что покорить и наложить иго. Твое желание и утешение – облегчить твоему народу древние брамена и возвысить меру свободы, огражденной законом. Сочувствовало тебе сословие благородных владельцев и в добровольную жертву сему сочувствию принесло значительную часть своих прав. И вот более двадцати миллионов душ обязаны тебе благодарностью за новые права, за новую долю свободы.
Молим Бога, чтобы добрый дар был разумно употреблен, чтобы ревность к общему благу, справедливость и доброжелательство готовы были всюду для разрешения затруднений, иногда неизбежных при новости дела, чтобы получившие новые права из благодарности порадели уступившим древние права, чтобы приятная мысль о труде свободном, сделала труд более прилежным и производительным, к умножению частного и общего благоденствия. Да будет твоя к твоему народу любовь увенчана неувядающей радостью под осинением Провидения, благодатно простираемым, вместе с тобою, над совенчанною тебе твоею супругою и твоими благословенными чадами…
После службы более десяти тысяч крестьян с обнаженными головами двинулись из Кремля по Калужской дороге к Александровскому дворцу. Там четыреста мужиков были приняты государем, твердо сказавшим о необходимости подчинения власти.
Следующая большая остановка была в Туле. Обращаясь к собранным предводителям дворянства, Александр сказал:
– Господа, я изъявил благодарность дворянству в Манифесте за то добровольное пожертвование, которое оно принесло и которым пособило мне, с Божией помощью, совершить великое дело. Теперь снова повторяю благодарность и прошу о поддержке в совершении указанного дела к обоюдной выгоде.
Он видел, что усилилась неопределенность. Перемены были необходимы, но как, меняя самые основы государства, сохранить его устойчивость, не дать пошатнуться царской власти, как обеспечить себе поддержку и дворянства и народа? Задача не из легких.
Даже в Крыму Александр Николаевич редко отрывался от тяжелых дум. Непрерывным потоком с курьерами ему присылали записки, отчеты, справки, выписки из журналов заседаний Совета министров и отдельных министерств с сопроводительными пояснениями брата Михаила, оставленного во главе Особого совещания. На великом множестве бумаг о назначении, награждении, увольнении, производстве в новый чин и прочем требовалась его подпись. С годами он понял важность серьезного отношения и к таким государственным мелочам, хотя подчас ерундовые дела раздражали.
А небо было ясно, море спокойно. Жена здорова и любимая дочка Маша весела. Делам отводилось утро, потом купание, прогулка, обед, новая порция бумаг, прогулка, ужин и карты, чтение или музыка, а за окном уже падала непроглядная ночь, полная благоухания цветов и деревьев и звона неутомимых цикад.
Без большой свиты, в несколько экипажей ездили по окрестностям. Посетили Ялту, побывали в татарской деревне на свадьбе, осмотрели древнюю греческую церковь в Аутке. Петербургские хандра и мрачность оставили императорскую чету. Оба радовались жизни в милой Ливадии и с простодушием, достойным девятилетней Маши, разговаривали со случайными встречными, рвали цветы на обочине и восхищались прелестными видами.
Александр знал свои провинности перед женой и потому был рад и ее радостью. Строительство нового дворца он полностью отдал ей, оговорив лишь, чтобы непременно предусмотрели погреб для ливадийских вин, припасенных еще стариком Потоцким. Государю особенно пришлись по вкусу мускат и рислинг, ничуть не уступавшие французским и немецким сортам.
Мария Александровна взялась за работу с жаром. С министром двора старым графом Владимиром Федоровичем Адлербергом и придворным архитектором Ипполитом Антоновичем Монигетти было решено, что следует избежать чрезмерной пышности, ибо Ливадия предназначалась для семейного отдыха, но в то же время создать условия, достойные императорской фамилии. И Монигетти с садовым мастером Климентием Геккелем приступили к созданию обширного и разнообразнейшего дворцового ансамбля в обрамлении пышной южной природы.
А курьеры все ехали. Александр Николаевич разламывал печати и с хрустом вскрывал конверты, адресованные лично ему. Он сразу выделил дело двух студентов.
14 августа великий князь Михаил Николаевич среди прочих вопросов решал на заседании Особого совещания судьбы студентов Московского университета Петра Заичневского и его приятеля Аргиропуло, открыто проповедовавших социализм. Один из них говорил народу в Тульской губернии, что земля и власть принадлежат миру, что не следует слушаться царя и оставлять часть земли помещикам, что надобно народу запасаться оружием. Обсудили, как вести дело студентов: негласно через жандармов или регулярным ходом через министерство внутренних дел. Согласились на последнее и заключение послали в Ливадию на утверждение.
Вместе с заключением переслано было и перехваченное письмо Заичневского к его приятелю. «Письмо это столь преступного и опасного содержания, – написал царь в резолюции, – что считаю необходимым арестовать немедленно того и другого и выслать их со всеми их бумагами сюда», – разумелась не Ливадия. Летом же оба были арестованы, и деловито оживленный Шувалов обмолвился министру Валуеву, что история принимает широкие размеры и он вынужден арестовать значительное число лиц.
Глава 2. Университет
Брожение, шедшее в обществе, явственнее всего чувствовалось среди молодежи, особенно в университетах. Тут кипели страсти нешуточные. Молодые люди были поставлены перед выбором: продолжать жить по николаевскому университетскому уставу или, переступив устав, руководствоваться новым духом либерализма. Ясно, что о первом ни студенты, ни даже профессора всерьез не помышляли.
Начавшееся студенческое движение не было организовано, оно было стихийно в той же мере, как ледоход, начинающийся вследствие общего потепления. И как невозможно удержать неукротимый поток, несущий старый лед и открывающий чистую воду, так тщетны были усилия всевозможного начальства вернуть студенчество под жесткий контроль.
Молодежью двигало естественное желание уйти как можно дальше от нелепых николаевских порядков, и первым действием тут были насмешки и ругань в адрес этих порядков. Приятное сознание безнаказанности этого занятия не давало созреть пониманию положительных целей движения: как организовать студенческую корпоративную жизнь. Не было времени думать, да и привычки такой не было.
Оказались забыты действия Александра Николаевича, предпринятые еще в ноябре 1855 года: разрешение принимать в университеты студентов на все факультеты в неограниченном числе, открытие университета в Сибири, восстановление в Варшаве Медицинской академии и юридических курсов. В начале 1856 года было вновь разрешено посылать за границу молодых ученых для подготовки к профессорскому званию.
Характерен для духа времени и умонастроений Александра его ответ на телеграмму московского генерал-губернатора Закревского о «бунте» студентов университета: «Не верю» и приказание провести расследование о грубых действиях московской полиции.
В августе 1856 года Чернышевский полностью перепечатал в «Современнике» отчет министерства народного просвещения «в уверенности, что читателю будет приятно с новою благодарностью к монарху припомнить весь ряд тех знаков Державного внимания к развитию нашего просвещения, которым так прекрасно ознаменован был истекший год»… И не так уж много воды утекло в Неве, как взаимоотношения власти и общества переменились. В ответ на нетерпение одних другие откатились к испытанной твердости.
Немалое значение обрели мелочи. Весной 1858 года была отменена форма для студентов. Большинству понравилось, потому что ново, в этом виделась какая-то эмблема свободы. Неимущие были недовольны: для них форма обходилась дешевле партикулярного платья, но из студенческой солидарности тоже одобряли.
Громче других для студенчества звучали голоса тогдашних «передовых людей», действовавших прямо как зажигатели общественного пожара. «Им захотелось вдруг всего, – с бессильным гневом констатировал Никитенко в дневнике, – и такие господа, как Чернышевский, Бов (под этим псевдонимом скрывался Николай Добролюбов. – Авт.) и прочие, вообразили себе, что могут решить задачу несвоевременную и непосильную, и вместо того, чтобы двигать дело вперед, только тормозят его. Они вызывают правительство на бой вместо того, чтобы помогать ему».
Ах, как наивен был профессор русской филологии! Мог ли в то время человек, считающий себя «прогрессистом» и «передовым», даже заикнуться о помощи правительству, в котором, по ходячему мнению, половину составляли негодяи николаевского времени, а остальные – никчемные генерал-адъютанты нового поколения.
Никитенко знал о докладной записке цензора Берте от 11 марта 1861 года, в которой указывалось на сохраняющееся «вредное направление» некоторых статей журнала «Современник», «старавшихся разрушить укоренившиеся убеждения русских читателей в общих истинах и стремившихся создать новые основы для законодательства, философского мышления, политического положения общества, социальной и семейной жизни, пронизанные духом порицания, часто в виде насмешки над государственными, сословными, церковными отношениями». Такого рода статьи зачитывались в студенческих аудиториях до дыр, горячо обсуждались на сходках и подготовляли новый, более широкий, чем в декабре 1825 года, слой антиправительственного и антигосударственного движения.
В феврале 1861 года студенты Петербургского университета устроили бунт, требуя произнесения речи профессором Костомаровым. Чтение отменил министр, опасаясь демонстрации. Дикий рев сотен молодых глоток, топот, стучанье книгами напугали университетское начальство. Позднее масса студентов приняла участие в панихиде по полякам, убитым при разгоне манифестации 13 февраля. В начале марта похороны известного революционно-демократического поэта Шевченко, несмотря на присутствие многих известных литераторов, студенческие вожаки превратили в антиправительственную манифестацию.
Здравомыслящие профессора и министр народного образования попробовали ограничить активность студенчества и ввести ее в некоторые законные рамки. С этой целью в марте была создана комиссия для упорядочения «студенческой общины», но надежды на умиротворение были невелики.
10 апреля Никитенко записал в дневник: «…так называемый образованный класс и передовые, как они сами себя называют, люди бредят конституцией, социализмом и проч. Юношество в полной деморализации. Польша кипит – и не одно Царство Польское, но и Литва. Все это угрожает чем-то зловещим».
Через вторые руки до профессора дошло мнение государя: такие беспорядки в университетах не могут быть далее терпимы и следует применить решительные меры – закрыть некоторые университеты. Мягкий министр Ковалевский просил повременить с такой решительной мерой.
– …Так придумайте же сами, что делать, – раздраженно сказал Александр Николаевич. – Предупреждаю вас, что долее терпеть такие беспорядки нельзя, и я решился на строгие меры.
Раздражение против университетов и ученых назревало у императора давно и, быть может, оказалось наследственным. В начале года Александр отправил в отставку с поста попечителя Киевского учебного округа Н.И. Пирогова. Знаменитый хирург был непозволительно дерзок и независим. Александр помнил их стычку в гостиной Марии Александровны в годы войны, когда Пирогов громко обличал «сплошное воровство» в армии, а он, естественно, не согласился. Лишенный навыков царедворца, а может, и движимый злой решимостью открыть царю глаза, Пирогов приводил факты. Государь выходил из себя и повторял: «Неправда! Не может быть!» Пирогов – свое. Александр, что бывало редко, повысил голос. А Пирогов, также на повышенных тонах, отвечал: «Правда, государь, когда я сам это видел!» – «Это ужасно», – вынужден был отступить царь и в тот миг едва удержался от слез. Мог ли он спокойно относиться к ученому, вырвавшему у него признание в неправоте?
Пирогов был неприятен, но Ковалевский – просто рохля. На обсуждении в Совете министров создали комиссию из ближних и верных государю людей для контроля над министерством. Граф Строганов, князь Долгоруков, министр Панин. Создание такой комиссии фактически означало попятное движение власти. Так это было всеми понято и вызвало в обществе естественный протест.
А могущественной партии охранителей не нравились университеты как таковые. В глазах поместных дворян и николаевских сановников то были рассадники вольномыслия и крамолы. Благодаря послаблениям государя в них усилился приток наиболее независимой и свободолюбивой по самому возрасту молодежи, в немалой части безродной и неимущей. Формировался широкий разночинный слой, ощутивший себя в оппозиции и к самодержавию, и к дворянству.
Назначенный министром народного просвещения адмирал граф Путятин при полной поддержке нового попечителя Петербургского учебного округа генерала Филипсона принял в мае новые студенческие правила и тем подсек самые корни корпоративного быта студентов. Были запрещены все сходки. Сильно уменьшено число учащихся бедняков, не могущих вносить платы за слушание лекций. Кассу взаимопомощи и библиотеку студентов положено было вынести за пределы университета. С тонким расчетом правила были опубликованы в начале каникул, когда студенты начали разъезжаться.
Новый министр был более известен своим путешествием в Японию, чем административными способностями, но его рекомендовала императрица, плененная отзывом митрополита Филарета о благочестии и набожности адмирала. Александр поколебался, но хотелось сделать приятное жене – так Путятин был назначен. Ловкий ход с университетскими правилами показался удачным. Император был доволен.
Но миновало лето, пришел сентябрь и забурлила та «буря в стакане воды», по словам профессора В.Д. Спасовича, которая окончилась опустением университета.
Начальство постановило в соответствии с новыми правилами завести матрикулы, книжки с отметками о каждом студенте, о взносах им платы за лекции, о взысканиях, об экзаменах. Книжка должна была заменить собой паспорт и содержать в себе также правила для студента, за соблюдение которых он расписывался. Но встал вопрос, как заставить студентов брать эти книжки.
Студенты матрикулы не брали. Лекции начались 17 сентября, но на них почти не ходили, самовольно собираясь на запрещенные сходки. Приказано было запирать пустые аудитории. Студенты взламывали двери и проводили сходки ежедневно.
24 сентября повелением министра университет был закрыт.
25 сентября толпа молодых людей с голубыми воротниками и такими же околышами на фуражках отправилась к дому попечителя в Колокольную улицу. Туда подоспели жандармы. Как на грех, попечителя не было дома, а жена в страхе прислушивалась к неистовым крикам за окнами, не зная, что делать. Ее успокоил Никитенко. Примчавшийся на пролетке Филипсон спас положение. По его призыву студенты отправились к университету, возле которого он распустил их до следующего дня.
Вечером на совещании профессоров оказалось, что даже те, кто ранее одобрял введение матрикулов, теперь высказывались против них. Изумленный попечитель перенес совещание на следующий день, а назавтра весь университетский совет высказался против матрикулов.
– Это невозможно! – запальчиво объявил генерал Филипсон, человек благородный и разумный, с явной симпатией ранее относившийся к молодежи. – Выдача матрикул последует!.. Вы ставите вопрос – либо университет, либо Россия?
– Нет, ваше высокопревосходительство, – возразил профессор Кавелин. – Вопрос стоит так: либо университет без матрикулов, либо матрикулы без университета. Выбор простой.
Стоит ли эта давняя и, как видно сегодня, эпизодическая история внимательного рассмотрения? Думаю, да. В ней наглядно проявился главный конфликт тех переломных лет – конфликт между властью, стремившейся сохранить развитие под своим контролем, и обществом, желавшим получить толику самостоятельности. Поступиться частью для сохранения целого – в этом суть любой реформы. Власти хватило здравомыслия и смелости для действия таким образом в большой крестьянской проблеме. Так надо было бы действовать и дальше, но – велика гордыня человеческая, но – слишком уязвлено было самолюбие власти.
Впрочем, дело могло зайти много дальше задетого самолюбия. Власти не знали, что в разгар студенческой истории Г.З. Елисеев и М.А. Антонович, оба активные сотрудники «Сверчка», пришли к М.П. Покровскому, одному из руководителей студенческого движения, с вопросом: «Есть у вас триста человек, на все готовых?» – «Да!» – возбужденно ответил Покровский. Был обсужден проект, столь же фантастический, сколь и реальный: пользуясь нахождением царя в Ливадии, захватить наследника – цесаревича Николая Александровича в Царском Селе, объявить его заложником и потребовать конституции. Прохладный ветерок с Невы остудил головы нетерпеливых революционеров, мысль была отложена, но не забыта.
Раздача матрикулов возобновилась, и вскоре на площади перед университетом валялись сотни разорванных книжек с матрикулами. Аудитории оставались пустыми. Результатом студенческих волнений стал арест студентов десятками и заключение их в Петропавловскую крепость, частью отправленных в Кронштадт.
11 октября университет был открыт, но слушателей оказалось крайне мало. Меньшинство мальчиков увлеклось примером Гарибальди и боролось с деспотизмом, но оно словом и делом не допускало большинство до занятий.
В связи со студенческими волнениями государь раньше возвратился из Крыма и 18 октября вошел в Зимний дворец.
В ноябре были поданы прошения об отставке профессоров К.Д. Кавелина, М.М. Стасюлевича, А.Н. Пыпина, Б.И. Утина, В.Д. Спасовича – не одновременно, во избежание коллективной демонстрации, а одно за другим. То был не просто красивый, а принципиальный шаг, ибо у ряда профессоров, того же Константина Дмитриевича Кавелина, человека семейного, не было других источников существования, и при самой скромной жизни концы едва сходились с концами.
В общественном мнении столицы эти профессора приобрели необыкновенную популярность, впрочем, само общественное мнение представляло собою явление… сложное. Обычными стали лживые слухи, опровержениям которых не верили, вроде того, что у студентов насильно отнята их касса, что солдаты били студентов прикладами и прочее того же рода. Да и как было обиженному дворянству не согласиться с тем, что нынешнее правительство дурно?
Общественное настроение было столь определенно, что сестра царя, великая княгиня Мария Николаевна, обмолвилась в разговоре с Валуевым: «Через год нас всех отсюда выгонят». Граф Дмитрий Андреевич Толстой в кругу приятелей выразил убеждение, что через два года «у нас откроется резня». Подлинно страх охватил общество, в котором либерализм стал всевластной модой.
Никитенко день за днем изливал бессильный гнев на страницы дневника: «14 октября… Я не могу не бороться с этим духом разрушения и сложа руки сидеть и только смотреть на этот бурный поток…» Вспомнив слова знакомого студента, «что – наука, мы решаем современные вопросы», он записывал 15 октября: «…Надо не иметь ни малейшего понятия о России, чтобы сломя голову добиваться радикальных переворотов… Да ведь я сапог не дам сшить человеку, который ничего не смыслит в этом ремесле… а здесь дело идет о том, чтобы издавать законы для государства, направлять политику… Кричат, чтобы перекричать других и сделать свою мыслишку господствующей над мыслями всех своих знакомых… – в этом главная цель наша, а там хоть трава не расти…»
Он снова и снова спорил с «красными»: «17 октября… Нам не след быть врагами, мы стремимся к одной цели. И вы и мы – люди движения; но вы представители быстроты движения, мы – представители постепенности его. Все дело в том, чтобы не допускать друг друга до крайностей…
Вы говорите, что надо разрушить все старое, все, все, чтобы потом создалось новое. Но разве это возможно?…
В общественном порядке бывают перестройки, а не постройки сызнова всего так, как будто ничего не было прежде…
Не дразните правительство: вы заставите его, как в нынешней Франции, опереться на войско и массы…»
Никитенко ежевечерне исписывал по несколько страниц, доводы его не были сверхоригинальны, они были разумны. Они были известны «красным» и вызывали – насмешку.
Сознавая это, новый министр внутренних дел создал правительственную газету «Северная почта». Валуев надеялся с ее помощью влиять на публику в интересах самодержавия, но интерес к новому изданию оказался невелик.
Молодежь, вкусив от плода политики, испортилась, и это уже невозможно было исправить. В Московский университет также проник вирус революционной лихорадки. 10 октября студенты отправились к генерал-губернатору требовать освобождения задержанных товарищей. Путь недалекий, но Закревский оказался предупрежден. Их не приняли и предложили разойтись. Они, конечно же, отказались. Тогда были двинуты стоящие в засаде два эскадрона. Произошла «битва» под «Дрезденом» (по названию гостиницы на углу площади). Побили, некоторых ранили, захватили 200 человек и посадили в часть.
В народ пустили слух, что это дворяне просили закрепощения крестьян. Неудивительно, что простонародье с азартом ловило убегающих и крепкой рукой добавляло к кавалерийской нагайке.
В сентябрьские дни цесаревич находился в Москве и должен был посетить несколько лекций в университете. Узнав, что студенческие вожаки вознамерились воспользоваться его присутствием для демонстрации, великий князь Николай на Моховую не поехал.
Император был крайне удручен. Он лишний раз убедился, что репрессивные меры, принимаемое по совету «твердого» графа Сергея Строганова, не ведут к желаемой цели. Шувалов Петр, только что назначенный управляющим III Отделением, совсем учудил: пригнал к университету пожарные трубы для разгона студентов, чем вызвал новый вал ожесточения и насмешек по городу. Игнатьев и Путятин тоже полагались на грубую силу, и обер-полицмейстер Сашка Паткуль, только весной произведенный вместе с Адлербергом в генерал-лейтенанты.
Что было делать? Министром народного просвещения Александр по совету брата Константина назначил Головнина, а петербургским генерал-губернатором – мягкого графа Александра Аркадьевича Суворова, генерала от инфантерии и генерал-адъютанта, пользовавшегося, однако, репутацией либерала. Хотел было сменить и попечителя, но Филипсон заболел.
Студентов вскоре освободили, многих выслали административным порядком в отдаленные губернии. Но «замазать» происшедшее было невозможно. Студенты и либеральная профессура завоевали в обществе всеобщее сочувствие. По выражению Л.Ф. Пантелеева, «их только что на руках не носили». Они, а не Освободитель, стали героями.
В мартовской книжке «Современника» появилась полемическая заметка «Научились ли?» по поводу студенческих беспорядков. В ней Чернышевский защищал студентов от упреков в нежелании учиться. По его логике, они всегда хотели учиться, но им мешали стеснительные университетские правила. Эта заметка читалась на студенческих сходках как лучшая защита их требований, для властей же опасное влияние литератора на молодежь становилось все более очевидным.
Давно уже Чернышевский перестал находить положительное в деятельности правительства. Конечно, он не призывал к революции, он не мог этого сделать в подцензурной печати, но знаменательны такие его рассуждения в связи с книгой американского экономиста Кэри: «…Исторический путь не тротуар Невского проспекта, он идет целиком через поля то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность… Правда, впрочем, что нравственную чистоту можно понимать различно…»
Это не политика, это только о морали, о новой морали, новой нравственности, противостоящей и отвергающей мораль народную, христианскую. Молодежь жадно читала и обсуждала, каковы же практические выводы, что делать?…
В свою очередь умеренная профессура пыталась вернуть студентов к их настоящему делу, к их главной цели – науке. Профессор Костомаров организовал в начале 1862 года в здании Петербургской думы так называемый «Вольный университет», который посещали как студенты, так и все желающие – офицеры, дамы, чиновники, молодежь разных сословий. Но и этот университет был закрыт в марте из-за скандала.
Повод, по мнению студенческих вожаков, был серьезен: Костомаров отказался допустить на лекции обсуждение вопроса о протесте по поводу высылки профессора Павлова. Когда во время лекции стали собирать пожертвования в пользу Павлова и потребовали громко и нагло, чтобы Костомаров прекратил лекцию, он не согласился и назвал демонстрантов «теперешними Репетиловыми и будущими Расплюевыми».
Возмутилось и вознегодовало свободолюбивое студенчество, не терпевшее критики. Поднялся такой шум и гвалт, крики, угрозы, что побледневший профессор, недавний кумир студенчества, вынужден был уйти, а полиция на следующий день закрыла его университет. Костомаров подал в отставку.
10 июня в «Санкт-Петербургских ведомостях» было опубликовано его письмо. Излагая историю «Вольного университета», Костомаров писал, что после скандала он получил 24 письма ругательного содержания без подписи, «писанных без сомнения все теми же передовыми представителями молодого поколения. В них мне грозили свистками, ругательствами, мочеными яблоками и даже палками, если я когда-нибудь взойду на профессорскую кафедру. Конечно, меня не устрашили эти угрозы. Их исполнители замарали бы не меня… Стыд и срам этим передовым представителям молодого поколения; но еще более стыд и срам тем писателям, которые укрывают, искажают и перетолковывают в их пользу проявления пошлого мальчишества». «Надобно сделаться достойными свободы, – заключал Костомаров, – покидать дедовские привычки барства и холопства».
Но кто же те «писатели»? Костомаров и Никитенко открыто осуждали Петра Лаврова, неприлично льстящего молодежи, а он был не один. В прокламациях «Великоросса» и «К молодому поколению» открыто провозглашалась революция. Немало «передовых» и «свободомыслящих» старательно раздували пожар, в котором пришлось сгореть их потомкам.
Глава 3. Пожары
1
Второй год новой, послекрепостнической эры начался скверно.
Прекраснодушные мечтания умеренных либералов о сплочении всех «передовых сил» общества для продолжения реформ рухнули. Раскол, постоянно деливший «передовые силы» по различным второстепенным вопросам, произошел по вопросу кардинальному, наисущественнейшему.
Тихий летописец эпохи профессор Никитенко 20 февраля 1862 года закончил для валуевской «Северной почты» статью о прогрессе, конец которой вылился в сильную критику «наших крайних прогрессистов». Будучи врагом всяких резкостей в печати, Никитенко сам снял несколько страниц, ограничившись легким упоминанием о существующем течении. Его отступление объяснялось не столько осмотрительностью – он не желал быть превратно понятым. Его приятель Иван Александрович Гончаров не раз советовал быть «осторожным», ибо многие порицали Никитенко за осуждение действий студентов.
В те февральские дни Петербург обсуждал тверские события. Созванный 12 декабря 1861 года съезд мировых посредников Тверской губернии (все из дворян) высказался за необходимость следующих реформ: 1) преобразование системы управления финансами, дабы она не зависела от произвола правительства, 2) учреждение независимого и гласного суда, 3) введение полной гласности во всех отраслях управления, без чего не может быть доверия правительству, 4) уничтожение антагонизма между сословиями. Средствами совершения названных преобразований виделось никак не правительство, «несостоятельное в этом деле». «Собрание выборных от всей земли русской представляет единственное средство к удовлетворительному разрешению вопросов возбужденных, но не разрешенных „Положением“ 19 февраля».
В Тверь был послан генерал-адъютант Анненков с повелением арестовать мировых посредников и некоторых уездных предводителей дворянства, подписавших мятежный адрес. Они были присланы в Петербург и заключены в Петропавловскую крепость. После пятимесячного пребывания там преданы суду Сената и приговорены к заключению в смирительном доме на сроки от 2 лет до 2 лет и 4 месяцев, а иные – и к лишению дворянских прав и преимуществ. Сразу скажем, что сидеть им в смирительном доме не пришлось благодаря заступничеству генерал-губернатора Суворова.
Дворянство в иных губерниях прямо не поддержало тверчан, но конституционное движение получило чрезвычайно сильное распространение в этой среде. По рукам ходило множество проектов, которые открыто обсуждались.
Между тем произвол и очевидный, казалось бы, деспотизм власти не осуждались Никитенко в дневнике или Кавелиным в письмах. Они понимали мотивы действий властей и не могли обмануться дворянскими декларациями. Из записки Юрия Самарина: «Народной конституции у нас пока еще быть не может, а конституция не народная, то есть господство меньшинства, действующего без доверенности и от большинства, есть ложь и обман».
Суть дела состояла в желании дворянства получить власть. К иному результату всеобщие выборы в неграмотной России привести не могли. Первым же побуждением получившего власть дворянского сословия стало бы сведение на нет столь ненавистного им Манифеста от 19 февраля и восстановление своей первенствующей роли. Следствие этого также очевидно – гнев мужиков, кровавая и жестокая смута.
Один из вождей дворянской фронды, Николай Безобразов, осмелился предложить в феврале 1862 года на усмотрение московского дворянского собрания просьбу к государю «отказаться в пользу сына» от престола. Предложение голосовалось: 183 были против, а 165 – за, и это едва ли не в самую годовщина Манифеста.
Пораженный Александр Николаевич телеграммой вызвал московского генерал-губернатора П.А. Тучкова. Дабы избежать любопытных глаз, встречались на полпути от одной столицы до другой, на железнодорожной станции Бологое.
В царском поезде жарко топили, ибо Александр Николаевич, в отличие от отца, любил тепло. Отодвинув малиновую занавеску, он смотрел, как по перрону торопился вперевалочку шестидесятилетний старик в длинной николаевской шинели. Любопытные сороки, вертя черными хвостами, взлетали при его приближении и опускались неподалеку на синий мартовский снег.
Генерал-адъютант Павел Алексеевич Тучков вызвал неудовольствие царя в прошлогодней университетской истории, но сейчас сумел оправдаться вполне, а главное – убедить государя в неосновательности опасений дворянской оппозиции. Вот тот же москвич Александр Кошелев – напечатал за границей свое запрещенное цензурой сочинение с обоснованием созыва Земского собора. Кажется, крамола, ан нет, ибо пишет Кошелев: «Солнце свободы встало для России не вследствие, слава Богу, кровавой борьбы, а по мудрому, благовременному свыше внушенному царскому слову…»
Тучков рассеял неопределенные опасения относительно «безобразников» и был приглашен к царскому обеду. Генерал-губернатор вновь подтвердил, что полагаться можно только на чиновников, худо-бедно, но выполняющих царскую волю. Всем иным власть уже не внушала страха. Сознавая это, Александр Николаевич продолжал считать себя первым русским дворянином.
И вот тут-то, когда внимание всего общества было поглощено самым, казалось бы, важным вопросом, когда противостояние дворянства и престола обрело особенную остроту, чреватую самыми крайними последствиями, впервые появляется на политической арене империи новое явление, поначалу столь курьезное, что всерьез его не принимали. Имя этому явлению – нигилизм.
В то время III Отделение главное внимание сосредоточило на наблюдении за внутренней дворянской оппозицией. Весьма характерен в этом плане обыск, произведенный в Ясной Поляне 6 и 7 июля 1862 года в отсутствие хозяина. Жандармы знали о либеральных взглядах отставного артиллерийского офицера графа Толстого, усердно занимавшегося распространением грамотности между крестьянами. С этой целью Толстой создал в своем имении школы и пригласил в преподаватели студентов, состоящих под надзором полиции за участие в издании и распространении антирелигиозных сочинений.
Искали что-нибудь, но горничная Дуняша успела выбросить в траву портфель с письмами Герцена и его фотографическими карточками.
Толстой пожаловался царю на произвол жандармов, но ответа не получил. Видимо, князь В.А. Долгоруков убедил Александра Николаевича в основательности действий офицеров корпуса жандармов.
Вторым объектом пристального внимания III Отделения была зарубежная дворянская оппозиция, и не только Герцен и Огарев, за которыми постоянно смотрели внимательные наблюдатели. Неприятностей ждали и от князя Петра Долгорукова, от обиды, что не получил место министра внутренних дел, ставшего принципиальным борцом против нынешнего правительства. Опасность, по мнению Долгорукова Василия, заключалась в возможности соединения заграничной, «герценовской» агентуры с оппозиционным дворянством. В 1861 году неукротимый Михаил Бакунин бежал из Сибири и присоединился в Лондоне к герценовской компании с несомненной целью раздувания в России пожара революции.
А вот внутреннее разночинско-студенческое течение при всем его крикливом и вызывающем тоне было сочтено менее опасным, ибо основывалось всего на радикальных идеях – мальчишество-с… С логической точки зрения рассуждения были правильны. История показала, что они оказались ошибочны.
Был один пункт, в котором сходились взгляды и царя, и писателя-патриота Льва Толстого, и революционера Герцена. Этот пункт – Россия, Русское государство. Каждый из них по-своему понимал и любил Россию, но даже для неистового Искандера не могли умереть идеалы национальной войны 1812 года. Невеселый опыт жизни на Западе внушил ему омерзение к мещанскому идеалу западного мира, духовному тупику европейского прогресса.
А им противостояли люди, напрочь лишенные того светлого чувства любви к родине, которое в русском народе было естественным, как дыхание, неизменным, как сыновняя любовь. Эти люди поставили своей задачей борьбу с государством, точнее – разрушение существующего государства, нимало не задумываясь о будущей судьбе России, скрепленной и живущей силой этого государства.
2
В то время прокламации распространялись с большой смелостью и довольно открыто. При встрече двух знакомых один на вопрос другого, отчего это карман оттопыривается, спокойно отвечал: «А это прокламации». Нередко днем или вечером в прихожей раздавался звонок и некто, случалось, что и знакомый, совал прислуге или вышедшим хозяевам пачку листков. Прокламации рассовывали по карманам. Велико бывало удивление хозяев шуб и шинелей, вдруг обнаруживавших у себя антиправительственные воззвания.
С осени минувшего года прокламации стали появляться на афишных тумбах, на стенах концертного зала, на креслах Большого театра, а то рассказывали, что ясным днем по Невскому на белом рысаке ехал какой-то барин в цилиндре и разбрасывал тонкие листочки направо и налево.
Распространялось печатное издание «Великоросс» прямо с конституционными требованиями. В апреле разным начальственным лицам была прислана по городской почте пародия на Манифест 19 февраля. В III Отделении заподозрили в авторстве Чернышевского, но доказательств не нашли. Впрочем, установили за ним секретное наблюдение.
Весной Александр Николаевич открыл одно из заседаний Совета министров напоминанием о соблюдении тайны насчет того, что в Совете происходит.
– …А то, изволите видеть, в последнем «Колоколе» перепечатали все мною сказанное в прошедшем заседании по крестьянскому делу! – и он бросил на стол журнал.
В империи исчез страх, на котором держалось все при батюшке. Царя и царской власти люди не страшились, и ведь это было благом, этого он сам хотел. Но хотел и другого – уважения и доверия, а их не было. На поверхность выбилась наглая дерзость. Князь Долгоруков доложил, что следственный пристав Путилин поймал вора, укравшего часовую цепочку, а тот предлагает под условием освобождения раскрыть истину насчет распространения возмутительных листков и указать всех главных участников дела.
– …Но наверняка врет мошенник! – заключил Василий Андреевич.
Масштабы явления оказались настолько велики, что полицейская власть решительно растерялась. Когда же в начале сентября по городу было разослано печатное воззвание «К молодому поколению», по мнению благонамеренных людей, самого возмутительного содержания, арестовали литератора Михайлова по подозрению в привозе его из-за границы.
Александр Николаевич несколько раз прочитал принесенную Долгоруковым прокламацию, мрачнея от верности критических пассажей то ли Герцена, то ли наглых молокососов: «…Правительство наше, вероятно, не догадывается, что, положив конец помещичьему праву, оно подкосило свою собственную императорскую власть… если царь не пойдет на уступки, если вспыхнет общее восстание, недовольные… придут к крайним требованиям…»
Нестерпимо унизительно было читать пасквиль, который могли прочитать сотни других людей. Странным и необъяснимым казалось, что противники правительства не требовали конституции и отвергали западноевропейский опыт: «…Мы народ запоздалый, и в этом наше спасение. Мы должны благословлять судьбу, что не жили жизнью Европы. Ее несчастия, ее безвыходное положение – урок для нас. Мы не хотим ее пролетариата, ее аристократизма, ее государственного начала и ее императорской власти…» А чего ж вы хотите? Как намереваетесь действовать?
«…Если для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно…»
– Во всяком свинстве можно найти добрый кусок ветчины, – поморщившись, сказал император Долгорукову. – Надеюсь, от чтения таких листочков наши господа дворяне поймут, кто им враг, а кто надежная защита.
– Несомненно, ваше величество, – поддакнул князь.
За арестованного по делу о прокламации «К молодому поколению» Михайлова (о подлинном ее авторе Николае Шелгунове жандармы не узнали) просили многие видные деятели культуры. На квартире графа Кушелева-Безбородко, издателя журнала «Русское слово», собрались почти все петербургские литераторы и решили подать министру народного просвещения петицию с просьбой принять участие в судьбе Михайла Ларионовича Михайлова. Осмелевшие литераторы предложили даже допустить «депутата» к следствию, производимому в III Отделении.
Адмирал Путятин петицию принял, за что был обруган царем, повелевшим посадить депутатов за дерзость на гауптвахту. Михайлов же, откровенно говоривший в крепости, что ненавидит существующий строй и с нетерпением ждет его свержения, был судим и приговорен Сенатом к 15 годам каторжных работ в рудниках. Царь уменьшил этот срок до 7 лет. Утром 14 декабря (об исторических параллелях едва ли кто думал) на Сытном рынке был исполнен приговор суда над Михайловым, и ночью его вывезли из Петербурга.
Тем не менее волна прокламаций не сошла на нет. Весной 1862 года появился возмутительный листок «К офицерам». Враги существующего порядка кощунственно распространяли его в Светлое Воскресенье и проникли даже в дворцовую церковь. Старый граф Адлерберг вытащил листок из кармана собственной шинели и долго не мог успокоиться. Иные уверяли, что-де не стоит принимать всерьез ребяческие шалости. Мальчишеское озорство – и ничего более!
Нет, значение прокламаций было куда больше. Прежде всего, они уронили авторитет власти, оказавшейся беспомощной перед насмешками и угрозами неведомых революционеров. Во-вторых, они еще больше поколебали устои, на которых покоилось российское общество. В-третьих, показали, что реальная опора царской власти в верхах общества не так уж и велика. На придворных церемониях Александр вглядывался в знакомые лица – кто из них противник? а может, кто из молодых адъютантов? молодых генералов? великих князей?… Все пошатнулось.
Между тем петербургская шаткость отразилась и на характере заключения Петра Заичневского. Режим его содержания был настолько свободен, что он не только читал, писал, имел свидания с вдруг объявившимися «родственниками», но и сумел сочинить новую прокламацию, названную «Молодая Россия». На волю она была передана одним из распропагандированных им часовых. Товарищи Заичневского вполне оценили его творение, кое-что поправили, выпустили в свет, и в мае 1862 года оно разошлось по столице. Документ этот более чем достоин внимания.
«Россия вступает в революционный период своего существования. Проследите жизнь всех сословий, и вы увидите, что общество разделяется в настоящее время на две части, интересы которых диаметрально противоположны и которые, следовательно, стоят враждебно одна к другой.
Снизу слышится глухой и затаенный ропот народа, – народа угнетаемого и ограбляемого всеми, у кого в руках есть хоть доля власти, народа, который грабят чиновники и помещики, продающие ему его же собственность – землю, грабит и царь, увеличивающий более чем вдвое прямые и косвенные подати и употребляющий полученные деньги не на пользу государства, а на увеличение распутства двора, на приданое фрейлинам-любовницам, на награду холопов, прислуживающих ему, да на войско, которым хочет оградиться от народа… Как бы в насмешку над бедным, ограбляемым крестьянином, дарит по нескольку тысяч десятин генералам, покрывшим русское оружие неувядаемой славой побед над безоружными толпами крестьян; чиновникам, вся заслуга которых – немилосердный грабеж народа; тем, которые умеют ловчее подать тарелку, налить вина, красивее танцуют, лучше льстят!»
Но что же предлагал для изменения такого ужасного положения вещей юный социалист со скуластым лицом, едва опушенным мягкой бородкой, припухлыми большими губами и пристальным взглядом небольших глаз из-под высокого лба, осененного шапкой небрежно зачесанных назад волос?
«Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один – революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка.
Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы; мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление, мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!»
Страшно читать это сегодня, видя, насколько верно знал студент Московского университета будущее развитие наше. Тогда же это было воспринято больше с недоумением, чем с тревогой. В 1863 году Заичневский был отправлен на каторгу в Иркутскую губернию, на следующий год переведен на поселение в Витим, а с 1869 года ему было разрешено вернуться в Европейскую Россию. Оставаясь в положении поднадзорного, он возобновляет революционную работу. Забегая далеко вперед, скажем, что умер Заичневский в Смоленске в 1896 году, и «даже в бреду, на смертном одре, – по воспоминаниям очевидца, – кому-то все доказывал, что недалеко то время, когда человечество одной ногой шагнет в светлое царство социализма».
В конфликте Заичневского с царским режимом просматривается роковое в русской истории противоречие между велением сердца, желающего немедленного уничтожения несправедливости, объявления свободы и равенства, ведущих ко всеобщему братству людей, и доводами рассудка, требующего трезво определить, к чему готовы страна, общество и человек, между мечтой о рае на земле и пониманием извечной истины, что рая на земле быть не может.
Несмотря на сопротивление косных сил, идеи гуманизма и человечности наряду с материальными факторами вынуждали власть продолжать преобразования, ибо угроза стихийного народного возмущения устрашала многих. Новым препятствием стали общее снижение культурного уровня и «одичание совести» у немалой части озлобленной и раздраженной молодежи.
Петра Заичневского можно назвать символом русского нигилистического революционерства в той же мере, в какой Александр II олицетворял эволюционный путь реформ. В конечном счете оба они пеклись о благе народа, но принципиальное различие состояло как в средствах и методах его достижения, так и в самой цели.
Теоретиков-революционеров воодушевляло не знание, а вера в абстрактный идеал, прямо противоположная вере христианской. Зараза революционерства поражала многих и многих. Некий юноша из провинции, попавший на одну из студенческих сходок в Петербурге, внимательно слушал долгие споры и возвращался к себе на квартиру в полной растерянности: «Я не знал, что лучше начать делать: распространять ли книги или убивать».
Роковой рубеж был перейден, ибо для идейного убийства прежде всего должна быть идея. Над этим роковым вопросом, возможно, тогда и размышлял Достоевский, живописуя Федора Раскольникова и предугадывая теоретика-моралиста и убежденного атеиста Ивана Карамазова, готового в мыслях к отцеубийству, ибо давно порваны связи, и очень уж старик дурен и грязен…
Но что же власть? Александр Николаевич читал прокламацию Заичневского (не зная, разумеется, ее автора), а в ней были такие строки: «Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное, и с громким криком: „Да здравствует социальная и демократическая республика русская!“ – двинемся на Зимний дворец истребить живущих там…» Угроза ясная и недвусмысленная.
С другого берега, из Лондона, раздалось осуждение как «террора оторопелой трусости» режима, так и молодых людей, начитавшихся Шиллера и Бабефа. Статья «Молодая и старая Россия» за подписью Искандера была напечатана в «Колоколе» 15 июля 1862 года. Поскольку еще покойный Ростовцев завел обыкновение просматривать герценовские издания, Александр Николаевич эту статью читал. Он нередко принимал правоту рассуждений Герцена, меткость его язвительной критики. Оба Александра, находясь на крайних точках политического спектра, сходились в одном пункте: желании блага России. И вот с этого пункта прокламация Заичневского была воспринята ими как несерьезная.
«Чего испугались честные, но слабые люди? – с усмешкой вопрошал Герцен. – Добро бы они верили, что русский народ так и схватится за топор по первому крику: „Да здравствует социальная и демократическая республика русская!“ Нет, они все хором говорят, что это невозможно, что народ этих слов не понимает… „Молодая Россия“ нам кажется двойной ошибкой. Во-первых, она вовсе не русская, это одна из вариаций на тему западного социализма, метафизика французской революции – социальные disederata (мечты), которым придана форма вызова к оружию. Вторая ошибка – ее неуместность: случайность совпадения с пожарами – усугубила ее. Ясно, что молодые люди, писавшие ее, больше жили в мире товарищей и книг, чем в мире фактов… И все-таки каждый честный человек считает себя обязанным ругнуть молодых людей…» А они «наговорили пустяков» и только. «Ну что упрекать молодости ее молодость, сама пройдет… Крови от них ни капли не пролилось, а если прольется, то это будет их кровь – юношей фанатиков».
И Александр Николаевич поверил лондонскому «генералу от революции», не зная, что Герцен для русских революционеров давно не авторитет, что его осыпают упреками за отход от «революционных позиций», за потерю веры в насильственные перевороты и надежду на эволюционный путь.
Они считали себя противниками, но странное это было противостояние, неудержимо тянущее их друг к другу. Один Александр поначалу жарко приветствовал приход другого к власти и, отбросив (ненадолго) иронию и скептицизм, внушал себе и венценосному тезке веру в благодетельность перемен. Другой вскоре привык считаться с крамольными подсказками из Лондона и пресекал тонкие увертки крепостников при решении крестьянского вопроса, на которые указывал «Колокол».
Мог ли Александр Николаевич забыть статью, в которой мятежный Герцен писал: «…Александр II сделал много, очень много; его имя теперь уже стоит выше всех его предшественников. Он боролся во имя человеческих прав, во имя сострадания, против хищной толпы закоснелых негодяев и сломил их! Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут…» И все же не только воспоминания и невольное уважение объединяло двух Александров. У них были одни идеалы, одному давшиеся легко, другому – в мучительном борении с самим собой. Оба ратовали не столько против, сколько за: за новую Россию.
Им же противостояли люди обеспамятовавшие и потерявшие почву под ногами и потому боровшиеся против: против царя, правительства, дворянства, бюрократии, жандармов, православной церкви, устоев народной жизни; горевшие лихорадочным огнем разрушения и отряхнувшие с себя чувства любви, милосердия, прощения и терпимости.
Оба Александра были людьми одной, дворянской культуры и не могли представить, что всю их культуру, уклад жизни, историю страны «молодые россияне» считают пустым местом. Нигилистов-молокососов легко наказали, не сознавая, что создают новых мучеников и фанатиков идеи. Но что иного можно было сделать?
3
Теперь о пожарах не метафорических, а реальных. То был, как теперь видится, перст Божий, яснее ясного указавший ход дел.
Начались пожары в Петербурге и в разных городах империи вроде бы и не в одно время, но в наэлектризованной ожиданиями и страхами атмосфере превратились в верное доказательство наступающей «революции».
Александр Николаевич лично руководил тушением пожаров. Была у него слабость к пожарному делу, отчего и сам часто ездил на большие и сильные пожарища, устраивал смотры столичных пожарных для своих коронованных гостей. При множестве деревянных домов с наступлением сухой погоды загорания были обычным делом, но тут оборот оказался нешуточным.
Пожары в столице начались в ночь с 15 на 16 мая и продолжались более двух недель, охватив Большую Охту и центральные районы. «Вести из Петербурга исполняют душу каким-то ужасом ожидания и боли; что это за огненная чаша страданий идет мимо нас? Огонь ли это безумного разрушения, кара ли, очищающая пламенем?» – задавался вопросом Герцен в «Колоколе».
В газетах эта новость выносилась уже на первую полосу. «Московские ведомости» сообщали 30 мая о пожаре, случившемся за неделю до того: в 2 часа утра начался пожар на Малой Охте, в Солдатской слободке, которая и сгорела вся до основания (40 домов). Около половины четвертого пополудни загорелось в Гороховой между Семеновским мостом и Садовой. Сгорело много лошадей в конюшнях.
28 мая государь приехал на пожар в десятом часу утра, братья Константин и Михаил позднее. Пожарные выбивались из сил. Им помогали добровольцы из офицеров, студентов, чиновников, которые поодиночке и образуя вольные команды вытаскивали людей, их жалкий скарб, рубили перекрытия, чтобы затруднить распространение огня.
Горели жилые дома, лавки, магазины, амбары, трактиры, постоялые дворы, министерства, Пажеский корпус, Апраксин двор.
И в то же самое время, с горечью отмечал в дневнике Валуев, кавалеры с дамами весело ехали гулять на Елагинскую стрелку, в Летнем саду было обычное в Духов день гулянье. «А между тем, черная туча дыма расстилалась над городом…»
Обер-полицмейстер Анненков, сменивший Паткуля, издал распоряжение, в котором писал: «Пожары, волновавшие в течение последних дней весь город, выходят из разряда обыкновенных несчастных случаев, и по гибельным своим последствиям, требуют самых деятельных и энергических мер к отвращению подобного зла на будущее время». Анненков призвал домовладельцев усилить надзор за домами и обратил внимание на сохранение запрета курить на улицах, хотя многие продолжали курить сигары и папиросы. В городе посмеивались над полицейскими распоряжениями, ибо никто не верил, что причиной пожара может стать спичка или сигара.
По примеру императора и императрицы все Романовы пожертвовали в пользу погорельцев значительные суммы. Царская чета посетила несчастных на местах их размещения в палатках на Семеновском плацу и в армейских казармах. Оживившаяся общественность принимала участие в актах милосердия.
Высочайше утвержденной следственной комиссии не удалось выявить поджигателей, действовавших по единому плану. Но когда очень хочется найти врагов, сделать это нетрудно. Комиссия увидела опасность в широком распространении воскресных школ, открытых на общественных началах и вне государственного контроля в Петербурге и других городах.
Садовник ботанического сада Гогель и купец Глинц сообщили полиции, что между работниками, посещающими воскресные школы на Выборгской и Петербургской сторонах, распространяются социалистические, антирелигиозные и революционные учения. Генерал-губернатор распорядился арестовать двух работников, открыто говоривших в артели, что надо сжечь весь Петербург. Народу хватали немало. В бумагах арестованной гувернантки Павловой найдена была характерная заметка: «28 мая. Пожар. В пожарах есть что-то поэтическое и утешительное. Они уравнивают состояния».
Вредное влияние воскресных школ не особенно и требовалось доказывать. Школы были закрыты. Заодно закрыли в Петербурге Шахматный клуб и народные читальни. В распоряжении генерал-губернатора князя Суворова, опубликованном 6 июня в «Санкт-Петербургских ведомостях», говорилось о закрытии Шахматного клуба, «в котором происходят и из которого распространяются неосновательные суждения», и далее: «Вследствие замеченного вредного направления некоторых из учрежденных в последнее время народных читален, которые дают средство не столько для чтения, сколько для распространения между посещающими оные лицами сочинений, имеющих целью произвести беспорядки и волнения в народе, – закрыть впредь до дальнейшего распоряжения все ныне существующие народные читальни».
Публичные лекции дозволялось теперь произносить только по взаимному соглашению управляющего министерством народного просвещения, министра внутренних дел, главного начальника III Отделения и генерал-губернатора Петербурга. Власть боролась вслепую, не зная, кого и как карать, но уверенная, что карать надо.
Передовое общество было столь же ослеплено. В редакционной статье, напечатанной 8 июня в «Санкт-Петербургских ведомостях», говорилось: «Слава Богу, пожары, кажется, прекращаются! Вместе с ними прекращается и то тревожное состояние умов, которое заметно было в последнее время… Но кто же эти злодеи? Какая цель такого страшного братоубийства? Грабеж, воровство, отвечают одни. Совершенно иные намерения видят во всем этом другие: они видят связь между пожарами и теми листками, прокламациями и воззваниями, которые с некоторого времени стали распространяться в Санкт-Петербурге. Они думают, что для успеха своих намерений бессмысленные агитаторы хотят создать пролетариат, которого у нас нет, и который легче всего идет на обещания и посулы… Но мы отвергаем такое объяснение. Если есть поджигатели – это разбойники, воры, но не демагоги. События возбудили сочувствие к Государю на пожаре и ненависть к виновникам страшных бедствий…
И этого не может быть! Мы не верим, не хотим верить, не можем верить, чтобы у людей, действующих во имя любви к ближнему, поднялась бы рука жечь на огне этих ближних, подвергнуть их страшным бедствиям, лишая их с их семейством крова, имущества и средств к существованию».
Сходные мысли развивались в статье «Пожары», предназначенной для журнала братьев Достоевских «Время», но цензура с одобрения царя, прочитавшего статью, запретила ее, а за журналом было установлено особое наблюдение. Можно предположить, что недовольство Александра Николаевича вызвал основной тезис статьи, оправдывавший студенческую молодежь от обвинения в поджогах, и кроме того, личность Федора Достоевского, участника памятного ему кружка Петрашевского.
Но не сама же по себе загорелась половина столицы!
Как бы то ни было, поджигателей не нашли, явного заговора не обнаружили, однако государю вновь указали на опасность «вольного духа», и он согласился, что надо этот дух укоротить. Вице-губернатору Тверской губернии М.Е. Салтыкову, призванному на службу во время «оттепели», предложено было подать в отставку. Для борьбы с левыми радикалами на восемь месяцев приостановлено издание «Современника» и «Русского Слова». Арестовано несколько человек, в том числе известный публицист Чернышевский.
4
Так ли уж был опасен для покоя империи Николай Гаврилович Чернышевский, бывший семинарист, а ныне редактор и литератор, получивший, правда, широкую известность в прогрессивном обществе? За Александром II стояли жандармы, полиция, гвардия, армия, сотни доносчиков, тысячи чиновников, сотни тысяч дворян, миллионы покорных мужиков. За Чернышевским – его слово, истинное в той же мере, сколько и ложное, и своей двусмысленностью прельстившее тысячи молодых, искренних и жарких сердец. Под его непосредственным влиянием складывалась подпольная революционная организация «Земля и воля», формировалась на новой идейной и моральной основе когорта жертвенников-революционеров. Они верили в революцию и всеми средствами готовили ее. Александр чувствовал это и все свои усилия полагал на предотвращение такого исхода для России.
7 июля 1862 года Чернышевский был препровожден в Петропавловскую крепость и посажен в одиночную камеру Алексеевского равелина. Однако с юридической точки зрения преступление его следовало еще доказать и вину обосновать. Не судить же за высказанные мысли, хотя бы и принесли они немалый вред. Поводом для ареста послужило перехваченное письмо Герцена к Н.А. Серно-Соловьевичу, в котором упоминался Чернышевский в связи с намерением печатать «Современник» в Лондоне. На суде Николай Гаврилович докажет, что письмо – фальшивка, но что он и власть – враги, было давно ясно обеим сторонам.
А ведь родился в семье священника, учился в Саратовской духовной семинарии и, казалось бы, был сформирован устойчивой патриархальной средой русской провинции. Но семнадцатилетний семинарист вдруг отправляется в Петербург, и там его немалые таланты получают неожиданное развитие.
Чернышевский стал крупнейшим и виднейшим выразителем не просто идеи, но целой идеологии, логически стройной и последовательной, имевшей своим выводом непосредственные практические действия – расшатывание самых основ, впитываемых с молоком матери: веры в Бога, уважения к родителям, верности царю и Отечеству.
Обманчива бывает внешняя доброта. За ней могут стоять как истинная любовь, так и равнодушное следование обычаю. Но что хуже – за ней может стоять зло, не пустое слово, не отвлеченное понятие, а раз-нуздание зверя в человеке.
Добро одухотворено любовью, зло движется противодуховной враждой, и если добро по самой природе своей религиозно, зло в своем естестве состоит из слепой отвращенности от Божественного. В создаваемой революционными демократами идеологии радикальное и всестороннее безбожие сливалось с отрицанием всего существующего порядка и образа жизни. Свое личное знание и мнение они подставляли на место законных ценностей, спекулируя на мечтательной доброте и легковерии молодых.
Зло входит в мир лестью и обманом. Прогрессисты поступили просто: они разложили жизнь на составные элементы, лишив ее цельности. А в мире нет ничего совершенного, и всякое явление имеет оборотную, подчас весьма неприглядную сторону, и всякий герой на пути свершения великих дел колеблется и падает едва ли не на каждом шагу. Вот об ошибках да слабостях и втолковывали первые прогрессисты своим адептам. Они осмеивали и принижали все старые идеалы, подменяя извечные ценности идолами. Громко говорилось о науке, о факте и прогрессе, а вполголоса – о свободе, равенстве, братстве и социализме. Тогда стал популярным стишок:
Надменный нигилизма век,
Кому святое лишь игрушка,
Твердит, что человек – лягушка,
И что лягушка – человек.
Иван Сергеевич Тургенев, удивляясь и пугаясь нового явления в русской жизни, создал образ Базарова, нигилиста, самого выжигающего у себя душу. Валом пошли к нему письма. В одних писателя обвиняли в мракобесии и сообщали, что с «хохотом презрения сжигают его фотографические карточки». В других упрекали в низкопоклонстве перед молодым поколением. Тургенев попал в самый нерв общественной жизни.
В жизни «Базаров» был не один, за ним тянулись и люди слабой воли и не одаренные большим разумом, для которых подчас обрамление идеи было важнее ее сути. Проповедуй Базаров лысизм, и те же Кукшина и Ситников первыми остриглись бы наголо, полагая в этом жертвенный порыв на благо прогресса.
«Происходит какая-то путаница, – тихо удивлялась дочь придворного архитектора Елена Штакеншнейдер, – слово „прогресс“ заменило слово „цель“».
Власть чувствовала опасность заразы нигилизма, но оказалась беспомощной в ее подавлении. Нельзя сказать, чтобы другие противники нигилизма молчали. Федор Достоевский знал, что делал, когда в мае 1862 года пришел на квартиру к Чернышевскому и просил его умерить влияние «Молодой России», приведшей его в ужас.
М.Н. Катков в Москве, Н.Н. Страхов, В.П. Авенариус, В.И. Аскоченский, князь В.Ф. Одоевский, H.С. Лесков и другие в Петербурге пытались бороться идеями с идеями, но это оказалось непросто.
Обличению деспотизма либералов посвящена статья Лескова в «Северной пчеле» от 20 мая 1862 года. «„Если ты не с нами, так ты подлец!“ – таков „лозунг наших либералов“», – писал Лесков. Держась такого принципа, наши либералы предписывают русскому обществу разом отречься от всего, во что оно верило и что срослось с его природой. Отвергайте авторитеты, не стремитесь ни к каким идеалам, не имейте никакой религии (кроме тетрадок Фейербаха и Бюхнера), не стесняйтесь никакими нравственными обязательствами, смейтесь над браком, над симпатиями, над духовной чистотой, а не то вы «подлец»! Лесков уважительно пишет о царе-реформаторе, зная о пренебрежительном отношении Чернышевского к реформам Сперанского и вообще идее плавных постепенных перемен.
Писатель отрицает «гнусные меры» для достижения «великих целей» «уравнения всех во всех отношениях, не исключая и имущественного», для «подчинения личной свободы деспотизму утопической теории о полнейшем равенстве дурака с гением, развратного лентяя с честным тружеником». Прямо называя «Современник» главным выразителем такого рода идей, Лесков отстаивает свое право, уважая «талантливых сотрудников этого издания», не соглашаться с их убеждениями.
Увы, его призыв пренебрегать «ребяческими бреднями» и «ставить интересы общества выше своих личных интересов» вызвал шквал вражды. После статьи о майских пожарах «Северная пчела» перестала его печатать, а осенью Лесков бежал из Петербурга в Европу от отечественных радикал-либералов.
Справедливости ради добавим, что и Александру Николаевичу показалась несправедливой критика Лесковым доблестных пожарных, но о том писатель не узнал.
Тезис Лескова о «либеральном терроре» не особенно и требовалось доказывать. Все знали, какая брань обрушивалась на литераторов, несогласных с направлением «Современника». Так, в «Русском вестнике» появилась статья профессора Киевской духовной академии П.Д. Юркевича с аргументированной и остроумно изложенной критикой статьи Чернышевского «Антропологический принцип в философии». Николай Гаврилович не стерпел и вступил в полемику, о характере которой дает представление его признание, что он не читал статьи оппонента: «Я чувствую себя настолько выше мыслителей школы типа Юркевича, что решительно нелюбопытно мне знать их мнение обо мне».
Духовно здоровые люди вызывали у прогрессистов раздражение и злобу, разжигали больное самолюбие и манию величия. Великий провидец Герцен в феврале 1862 года в статье «Мясо освобождения» втолковывал, что на Западе, осененном в глазах «передовых людей» ореолом революции, великая основная мысль революции быстро перегнула в полицию, инквизицию, террор; доктринеры и наполеоны обращались с народом как с мясом освобождения, и пропасть выросла между ними и темным людом. Но как докричаться «с того берега»? «Народ не с вами!» – утверждал Герцен, но фарисеям революции было не до Герцена и народа.
Гражданская казнь либералами Юркевича имела реальные последствия. Глубокие работы философа, доказывающие, что материализм вовсе не охватывает подлинной сущности бытия, а создает свою «новую мифологию», получили крайне ограниченное распространение, а за их автором более чем на столетие закрепилось прозвище «реакционера». Такого же рода брань обрушивалась на славянофилов, на Тургенева и Страхова.
Елена Штакеншнейдер, дочь придворного архитектора, горбунья на костылях, умная и добрая, вела дневник. В нем отражены и естественные для двадцатилетней девушки порывы неприятия многих сторон жизни, и холодные заметы ума тонкого и проницательного. Однажды в гостиной родных она обронила, что не любит Некрасова. «На меня так и набросились. Некрасов в настоящее время кумир, бог, поэт выше Пушкина; ему поклоняются и против него говорить нельзя. В сущности подругам моим до него очень мало дела, но что он идол неприкосновенный, это они, конечно, знают, и потому их так поразила моя дерзость».
Сознавал ли сам Николай Гаврилович, какими делами обернутся его слова об истории и тротуаре Невского проспекта? Михайлов и Заичневский выговорили открыто то, что имелось им в виду: и через кровь переступим, испачкаем сапоги; нам можно во имя светлого будущего…
А на поверхности было иное. Слабого здоровьем Чернышевского держали в крепости, и это вызывало приглушенное возмущение общества. На суде подготовленный полицией Всеволод Костомаров (племянник знаменитого историка) показал, что перу Чернышевского принадлежит выпущенный в 1861 году листок «К барским крестьянам» с призывом к крестьянской революции. Публика этому не поверила безусловно, хотя Николай Гаврилович сам в марте передал рукопись Костомарову для набора.
И власть не в первый раз потерялась. Возросли строгости. За визит к Герцену, за которым царские жандармы следили пристально, были отправлены в отставку два сына Якова Ивановича Ростовцева, чей бюст украшал кабинет государя. Михаил был флигель-адъютантом, а Николай – полковником Генерального штаба, но в данном случае Александр Николаевич не колебался. По счастию, он не знал, что Герцена навестил и сын Алексея Федоровича Орлова князь Николай Орлов, российский посланник в Бельгии и друг брата Кости.
Строгости строгостями, а арестованный революционер написал в крепости роман под многозначительным названием «Что делать?», опубликованный в том же «Современнике» в 1863 году. В нем идеолог революции в меру отпущенного таланта живописал свой ответ на поставленный им и самой жизнью вопрос. Ответ был услышан и пришелся по душе радикально настроенной молодежи, как разночинной, так и дворянской. «Я этим романом наэлектризована», – записала в дневник Елена Штакеншнейдер.
Психологически это понятно. Всякий молодой человек, вступая в жизнь, преисполнен немалого самолюбия, и его остро ранят явное или мнимое равнодушие и презрение общества к его достоинствам. Оказывалось же, что эти равнодушие и презрение есть следствия глубоких пороков и разложения самого общества. Лестно было узнать, что именно он, молодой и полный сил, призван спасти общество и вывести его на новый путь. На какой именно, указывали более знающие товарищи…
День за днем по России расходились новые идеи, привлекательные для молодых новизной, радикальностью и презрением к надоевшему, привычному строю жизни. Идеи социализма соединялись с проповедью вооруженной борьбы масс. Материальные потребности масс и борьба за их удовлетворение были объявлены сутью исторического прогресса. Отцы этих идей или не понимали, или не принимали, но не ясно ли, что дети безусловно умнее отцов по одному тому, что следуют за ними? Одних детей грело самолюбие, других высота идеи, но и те и другие сходились в отрицании темных сторон действительности.
Российское общество торопливо обживало дарованную свободу и пыталось осознать себя в новом качестве. «А в самом деле, что за странное наступило время, – размышляла Елена Штакеншнейдер. – Все как-то ценится не само по себе, а относительно. Некрасов угодил минуте – Некрасов выше Пушкина. Пройдет минута, и Некрасов станет, пожалуй, не нужен. Но в настоящую минуту не смей тронуть его, иначе ты ретроград, и еще каких ругательных слов вроде этого нет!» «Нет нетерпимее людей, чем либералы», – делала парадоксальный вывод дочь царского архитектора, не желавшая вступать в строй «хористок революции», по герценовскому выражению.
Тем временем все больше учителей в школах оставляло детей ради составления рефератов; профессора в университетах яростно спорили, обвиняя друг друга в клерикализме или радикализме; в больницах не хватало врачей, а больные боялись идти туда, где холод, голод и равнодушие служителей; в городах общественные деятели не замечали нечистоты улиц, дикого пьянства и разврата, с одной стороны, и прозябания немногочисленных библиотек, с другой; в присутственных местах продолжался хаос неурядицы и неправды за неспособностью и корыстолюбием чиновников; в храмах народных в немалой части сел и деревень то двери были заперты, то среди темного народа бормотали дьячки, сами не понимая толком слов Писания.
Вот жатва, на которую надобны были деятели. Обширнейшее поприще открывалось в реформируемой России для полного раскрытия всех сил, способностей и жара души. «…Умейте слушать, как растет трава и не учите ее, – взывал из Лондона Герцен, – вот все, что может сделать человек, и это за глаза довольно. Скромнее надо быть…»
Но иные громкие слова звенели в воздухе: прогресс, социализм, благо народа. Руководствуясь такого рода общей идеей, лестно приняться за общую переделку общества, разом отметая все, прежде содеянное, и начинать строить на пустом поле хрустальный дворец…
Несмотря на отсутствие убедительных улик, Чернышевский был признан виновным в «принятии мер к ниспровержению существующего порядка управления», осужден на семь лет каторги и вечное поселение в Сибири. 19 мая 1864 года на Мытной площади был совершен обряд гражданской казни, после чего страдальца идеи отправили в Нерчинскую каторгу на Кадайский рудник. Он не оставил мыслей об ускорении пришествия светлого будущего и понемногу начал писать в Сибири новый роман под названием «Пролог».
Глава 4. Памятник
Среди каждодневных обременительных дел Александру Николаевичу редко удавалось подняться над заботами сегодняшнего дня, и потому тем более он был рад празднику в честь тысячелетия России.
Летом 1862 года государь не счел возможным выехать за границу или в Крым. Он посетил прибалтийские губернии. В Риге, Митаве и Либаве встречался с администрацией и местным дворянством. Дети две недели принимали морские купания. По возвращении домой отправился в Кронштадт, где приветствовал английскую эскадру, прибывшую с дружественным визитом. Принял сына английского короля принца Альфреда, герцога Эдинбургского, симпатичного малого, отказавшегося в тот год от короны греческого короля. Отказ герцога был вызван сложными политическими соображениями, но не понимавшая этого девятилетняя Мари была поражена и прониклась почтением к благородству и бескорыстию Альфреда. Тот в свою очередь уделял ей особенное внимание, не оставшееся незамеченным в семье. Алеша и Володя подшучивали, старшие Никса и Сашка улыбались, а Мари не знала, радоваться ей или огорчаться от насмешек над ней и ее «женихом»… Тогда же государь принял первое японское посольство и благосклонно выслушал заявление, что императорское правительство внимательно изучает опыт российских реформ. Во второй половине августа он поехал в Москву, и уже оттуда в Новгород.
7 сентября царская семья на пароходе приплыла по Волхову к древнему русскому городу. Путешествие оказалось не столь утомительным для императрицы, как опасались врачи. Мария Александровна давно освоилась с обязанностями царицы, мелочи этикета стали привычными и не заботили ее. За последние годы она стала порядочно разбираться в делах мужа, прежде всего в хитросплетениях дворцовых и министерских интриг, в интересах различных партий. Говорить о ее активной роли в управлении было бы явным преувеличением, но и вовсе отрицать ее влияния на ход дел неверно.
Все назначаемые на пост министра и товарища министра, посла и губернатора, получившие высокие дворцовые и воинские звания или ордена, представлялись императрице. Высшие должностные лица бывали у нее еженедельно. У Марии Александровны были свои симпатии и антипатии. Полностью она доверяла князю Горчакову и Петру Валуеву. Дмитрию Милютину симпатизировала, а к брату его относилась настороженно.
Внутри Романовской семьи постепенно возникло некоторое отчуждение. При безукоризненном отношении к ней братьев мужа и золовок в них она не чувствовала близких себе людей.
Близкими оставались Анастасия Мальцева, Анна Тютчева и ее отец да граф Алексей Толстой. Первую свою книгу стихотворений Толстой посвятил императрице. Ей передали его слова: «Это женщина, которую я люблю и уважаю всем сердцем. Я говорю и повторяю это во всеуслышание, и я не боюсь прослыть за льстеца».
И, конечно, дети. В Новгород они взяли всех, дабы показать им величие и славу России. Старшие Николай, Александр и Владимир держались великолепно. Мария Александровна была довольна. Никса в последнее время как-то повзрослел, она иногда с удивлением смотрела на него: неужели это ее сын, тот, кто станет править Россией во второе тысячелетие ее истории?…
По прибытии в Новгородский кремль помолились в Софийском соборе и разместились в доме архиерея.
8 сентября был прием новгородских дворян. Александр Николаевич произнес к ним слово:
– Поздравляю вас, господа, с тысячелетием России: рад, что мне суждено было праздновать этот день с вами, в древнем вашем Новгороде, колыбели царства всероссийского. Да будет знаменательный день этот новым знаком неразрывной связи всех сословий земли русской с правительством, с единой целью – счастия и благоденствия дорогого нашего отечества. На вас, господа дворяне, я привык смотреть как на главную опору престола, защитников целости государства, сподвижников его славы, и уверен, что вы и потомки ваши по примеру предков ваших будете продолжать вместе со мной и преемниками моими служить России верою и правдою.
– Государь, будем! – с чувством воскликнули дворяне.
– Благодарю вас от всей души за радушный прием. Я верю чувствам вашей преданности…
– Верьте, государь, верьте! – раздались возгласы.
– …и убежден, что они никогда не изменятся.
После в Софийском соборе отстояли обедню.
Крестный ход Александр Николаевич, прекрасный наездник, проделал верхом, а Мария Александровна с семьей и прочие – пешком. Митрополит Исидор произнес благодарственное молебствие и прочитал умилительную молитву о счастии и благоденствии России, написанную к этому дню первосвятителем московским митрополитом Филаретом. При возглашении ее государь и все опустились на колени.
И повсюду рядом с отцом был наследник-цесаревич, великий князь Николай Александрович. В этот день ему исполнилось девятнадцать лет. Он знал, что отец не случайно назначил именно на 8 сентября открытие памятника (первоначально речь шла об августе).
Николай, Никса, высокий, стройный юноша с большими материнскими глазами и мягкой улыбкой на устах, с отцовской надменностью державшийся на публичных церемониях, простой и отзывчивый в семье. Он знал, что во дворце поговаривают о его легкомыслии и слабых познаниях, капризности и излишней уступчивости. Все это присутствовало в нем, но было и другое, то, о чем не знали царедворцы. Царский долг и обязанности, о которых он слышал с малолетства, но которые долго не принимал всерьез, ослепленный блеском дворцовой жизни, как-то вдруг обернулись прочнейшими основами в его душе.
Понятие Россия постепенно облекалось плотью от поездок, книг, рассказов, уроков отечественной истории и русской словесности. Последние давал наследнику Иван Александрович Гончаров, не могший нахвалиться вниманием ученика, попросившего читать не по два, а по три урока в неделю. И, конечно, летопись воинской славы русских полков, их живые традиции, которые Никса узнавал во время прохождения службы в частях.
А еще он смотрел на отца. Прошлогодний манифест, которому предшествовало столько волнений и тревог, произвел сильнейшее впечатление на Никсу. Проезжая с отцом в санях по Невскому после развода 5 марта, он новыми глазами увидел прохожих мужиков, дворян, солдат, торговцев, офицеров, чиновников, весь город, столицу его империи…
С удивлением Никса заметил, что Саша и Володя стали относиться к нему несколько иначе, чем раньше. Конечно же, ни о каком поклонении и речи быть не могло, но новые нотки уступчивости и покорности он чутко улавливал в словах и поведении братьев. От всего этого радостное волнение не оставляло его, и два дня праздников в Новгороде он пребывал в самом приподнятом состоянии духа. Впрочем, внешне ничего заметно не было. Никса прошел хорошую школу воспитания.
Обратимся наконец к главному предмету торжеств. Памятник в честь тысячелетия России был задуман в первые годы царствования Александра Николаевича. В 1857 году Комитет министров обсудил этот вопрос и предложил объявить открытый конкурс на лучший проект. Дата была выбрана, исходя из летописной легенды о призвании вождя варяжских дружин Рюрика в 862 году на княжение в Новгород. Александр предложение министров утвердил. В пору Крымского поражения и общего разлада умов казалось важным объединить Россию вокруг такого достойного повода. Был объявлен всенародный сбор пожертвований по подписке. Удалось собрать 72 507 рублей 711/4 копейки. Но проекту требовалось 500 тысяч рублей, и недостающую сумму выделила казна.
В апреле 1859 года царь утвердил условия конкурса. В них содержались требования отразить, во-первых, основные исторические вехи в истории государства, во-вторых, отобразить роль православной веры, как главного основания нравственного возвеличения русского народа. Но главное, памятник должен был выразить основную идею сооружения онаго: ознаменование постепенного, в течение тысячи лет развития государства Российского. Такова была сокровенная мысль Александра Николаевича, его вера и надежда.
К ноябрю 1859 года в жюри поступили 53 проекта от самых разных лиц. Всеобщий интерес сосредоточился на двух молодых художниках: двадцатипятилетием выпускнике Академии художеств Микешине и ученике скульптурного класса Шредере. Их проект был признан лучшим. По странному совпадению с давней историей Витберговского проекта Микешин не был скульптором-профессионалом, он был художником, но, также воодушевившись задачей, задумал уникальный памятник.
Основа монумента ему виделась в виде колоссальной державы – эмблемы царской власти, увенчанной скульптурами, олицетворяющими православную веру и Россию. Вокруг державы размещались шесть скульптурных групп, символизирующих основные этапы российской истории от Рюрика до Петра I. Пьедестал был украшен кольцевым горельефом с изображением выдающихся деятелей государственных, церковных, военных и литераторов. Общий вид памятника был схож с колоколом, и символика эта была понятна и многозначительна, напоминая о свободолюбивом и независимом новгородском вече.
Проект вызвал сильную критику со стороны профессоров скульптуры П.К. Клодта и H.С. Пименова, обвинивших авторов в полном отсутствии стиля и изящества, гармонии и величия, но тем не менее его утвердили. Прославленные скульпторы были по-своему правы, но не эстетика тогда была важна. Надлежало в ясных образах закрепить и передать потомкам память о славном прошлом для упрочения настоящего и созидания будущего.
Стоит заметить, что список лиц для горельефа составлял сам автор памятника и в него он не включил отца императора. Спохватились в самом начале 1862 года, когда лепка «государственных людей» уже подходила к завершению. Подсказал внимательнейший барон Корф, и в Академию последовало указание: «Сообразиться немедля о помещении на барельефе покойного императора Николая I». Микешин несколько изменил фигуры Воронцова и Сперанского и выкроил место для Николая Павловича, изображенного сидящим в кресле и как бы со спины слушающим доклад Сперанского. Эпизод этот весьма показателен для духа того времени.
Окончательная отливка фигур, деталей и решетки памятника из бронзы велась в литейном заведении Никольса и Плинке. Для придания прочности основанию памятника была вынута зыбкая глинистая почва на глубину в семь аршин и под фундамент были забиты 300 деревянных свай. Пьедестал был сделан полым и выложен плитами сердобольского гранита из каменоломен на берегу Ладожского озера. Глыбы гранита весом более тысячи пудов каждая доставлялись в Новгород по Волхову.
Сооружение грандиозного монумента в сжатые сроки стало возможным благодаря коллективному труду старых и молодых скульпторов, объединенных под началом Микешина, а также благодаря усилиям деятелей главного управления путей сообщения, обеспечивавшего строительные работы. Все – от академиков до простых каменщиков – работали не за страх, а за совесть, и дело исполнили в срок.
Прочитав молитвы, митрополит Исидор отступил в сторону. Раздалась оглушительная пушечная пальба, занавесь упала, и памятник весь предстал глазам собравшихся. Пока митрополит освящал памятник, Александр Николаевич в неудержимом порыве радости крепко прижал к груди Никсу, поцеловал и благословил наследника русского престола.
На площади перед Софийским собором состоялся парад гвардейских войск под начальством командующего гвардейским корпусом великого князя Николая Николаевича.
К царю подвели молодого человека с длинными вьющимися волосами и франтоватыми усиками. Александр Николаевич пожал Микешину руку и вручил ему орден Св. Владимира 4-й степени. Ставшему разом известным скульптору была также пожалована пожизненная пенсия в 1200 рублей. О Шредере никто не вспомнил.
Тут же, на площади, был устроен обед для войск гвардии. Александр Николаевич и Мария Александровна обошли все 360 столов. Государь пил за здоровье войск, но, конечно, не 360 бокалов.
В шесть вечера в дворянском собрании состоялся торжественный обед. Первый тост поднял Александр Николаевич:
– За благоденствие России!
Губернский предводитель дворянства князь Мышецкий поднял бокал:
– За здоровье их императорских величеств и государя-наследника!
Александр Николаевич ответил тостом:
– За благоденствие всего русского дворянства и дворянства новгородского!
Тихим светлым вечером следующего дня императорская семья посетила древнее Рюриково городище, расположенное при выходе Волхова из озера Ильмень. Народ кричал «Ура!» и бросал под ноги царю домотканые армяки, суконные кафтаны и шапки. По возвращении в Новгород чуть утомленный Александр Николаевич и возбужденный сверх меры Никса в открытой коляске объехали ярко иллюминированные улицы, раскланиваясь по обе стороны на приветствия горожан.
10 сентября посетили древний Юрьев монастырь, стоящий на левом берегу тихого Волхова. То была не просто дань отечественной истории. Александру Николаевичу хотелось, чтобы наследник вполне прочувствовал, что как бы ни была громадна власть государя, она утверждается на единстве духовной жизни народа и государя, на вере в Бога и государя. Как только начинается раздвоение этого сознания, власть неудержимо слабеет. Вот почему и государь и государство не могут быть представителями одних материальных интересов общества, а имеют большее – духовное значение.
Показалось, что в эти дни легкомыслия и самоуверенности у Никсы поубавилось. Впрочем, у него еще доставало времени подготовиться к царскому делу.
Торжества повсеместно вызвали восторг и восхищение, лишь язвительный Герцен иронизировал в своем журнале по поводу формы памятника, как будто есть один только «лондонский колокол».
Мария Александровна находилась в центре праздника, но, в отличие от государя, имела возможность замечать детали. Так, она обратила внимание на упадок первоначального энтузиазма новгородского дворянства по получении известия о награждении за празднество лишь их предводителя орденом Св. Анны 2-й степени. Неудовольствие и возбуждение дворянства Бог знает чем могли обернуться, тут нет мелочей. Кроме того, она отлично знала щедрую и великодушную натуру мужа, и ей не хотелось, чтобы его простительная забывчивость была понята как равнодушие.
Откровенно объяснив затруднение Валуеву, она спросила, можно ли это исправить. Любезный министр уверил, что безусловно можно: будут даны ордена и уездным предводителям дворянства.
Помолчав несколько, Мария Александровна спросила Валуева:
– Знаете ли вы, что вам уже назначают преемника?
– Да, государыня, я знаю об этом.
– Как, и вы так об этом говорите? Это заставляет меня призадуматься… Верите ли вы в изменчивость мысли того, кто вас назначил?
– Прошу извинить меня за это, ваше величество, но надо быть всегда готовым к превратностям, которым подвергнут… деловой мир.
– Я надеюсь, вы не падете духом, – многозначительно отвечала императрица, протягивая на прощание руку.
Чего больше в движении Марии Александровны – любви к мужу или обеспокоенности государыни, – трудно сказать, но подлинно в ней было и то и другое.
Занявшись было делами, Александр Николаевич как будто не мог усидеть на невских берегах. 10 ноября императорская семья отбыла в Москву.
Основание для поездки было немаловажное: уже полыхала Польша и следовало убедиться в спокойствии внутренних губерний и постараться укрепить это спокойствие и веру в царскую власть. Из дневниковой записи Валуева от 14 сентября следует, что эту мысль государю подсказала Мария Александровна.
28 ноября в Кремле состоялся торжественный прием дворянских депутаций, а затем – городских голов, мировых посредников и крестьян Московской губернии. Там Александр, подозвав мужиков поближе, сказал им:
– Здравствуйте, ребята! Я рад вас видеть. Я дал вам свободу, но, помните, свободу законную, а не своеволие. Поэтому я требую от вас прежде всего повиновения властям, мною установленным… Затем, не ожидать никакой новой воли и никаких новых льгот. Слышите ли? Не слушайте толков, которые между вами ходят, и не верьте тем, которые вас будут уверять в другом, а верьте одним моим словам. Теперь прощайте, Бог с вами!
Друг за другом последовали балы в Кремлевском дворце, охоты на медведей и лосей. 6 декабря, в день памяти святого благоверного великого князя Александра Невского, отметили именины второго сына, а еще через две недели вернулись в Петербург.
Неколебимо прочной виделась императору Россия. Возникавшие волнения были, натурально, неизбежной данью начатому им общественному перевороту, но Никсе он оставит державу сильную и сплоченную, достойную славы предшествующего тысячелетия. Так думалось Александру Николаевичу, и не подозревал он, что наследник только предполагался в заложники, а вот сам он подлинно стал заложником начатых им же реформ.
Глава 5. Варшавские беспорядки
Польша всегда служила источником беспокойства для династии Романовых. Славянский край, попавший под католичество, в составе империи редко затихал полностью, взрываясь заговорами, волнениями, восстаниями.
Милостивое расположение Александра II к польским его подданным выразилось в первый год его царствования в амнистии, дарованной эмигрантам-полякам и в облегчении участи политическим ссыльным из уроженцев Царства Польского. Вожаки групп, на которые делилась польская эмиграция: «белые» – консерваторы и «красные» – радикалы, протестовали против принятия царского всепрощения, но значительное число поляков воспользовалось им. Многие участники восстания 1830–1831 годов вернулись из Сибири.
Правда, в том же 1856 году в Варшаве Александр Николаевич произнес знаменитую фразу «Point de reveries»[2]. Нараставшее неуклонно движение к полной национальной независимости вели те же «белые» с дворянами-землевладельцами и высшим католическим духовенством и «красные» с ксендзами, чиновниками, горожанами, учащейся молодежью. Царская власть в лице наместника князя М.Д. Горчакова нисколько движению не препятствовала, напротив, выступала в Петербурге ходатаем за поляков.
Организованное движение вышло на поверхность летом 1860 года, когда в Варшаве прошли манифестации от костелов в память деятелей освободительного движения. В Бельведерском дворце решили, что хождением по улицам с песнями все и ограничится, но как бы не так…
28 марта 1862 года Александр II телеграфировал князю М.Д. Горчакову в ответ на его тревожное сообщение: «Варшавские беспорядки меня не удивляют, ибо мы их ожидали. Надеюсь, что порядок будет восстановлен энергическими мерами без всяких уступок». Самый дух царского послания в высшей степени характерен, ибо весь из прошлого, безвозвратно ушедшего николаевского времени. Пока Александр Николаевич действует по инерции. Вскоре окажется, что беспорядки перерастают в нечто большее, и тогда к известным «энергическим мерам» будут добавлены иные средства, и Польше будет дарована земельная реформа, а Финляндии заодно – сейм… А пока события развивались в высшей степени неожиданно для обитателей Зимнего дворца.
Весной возникли волнения, и царская власть согласилась пойти на некоторые послабления польской аристократии, лидером которой выступал один из богатейших землевладельцев граф Александр Велепольский, продвигавший идею восстановления автономии Королевства Польского. Он был привлечен к управлению делами края. Поскольку стареющий генерал Горчаков просил о присылке еще кого-нибудь, являя неспособность справиться с делами, он был вскоре заменен. На посту наместника сменили друг друга граф Ламберт, граф Лидерс, а с введением военного положения добавился генерал Сухозанет, начавший железной рукой наводить порядок. Но все это был паллиатив. В Зимнем дворце обсуждался польский вопрос, и было предложено направить в Варшаву одного из царских братьев.
Первым кандидатом оказался великий князь Михаил. По дневниковым записям Валуева, он просто испугался труднейшей миссии и постарался ее избежать. Тогда назвали имя Константина.
Константин Николаевич после решения крестьянской проблемы весь обратился к польским делам, много думал о них, много толковал с приближенными. Образ жизни его и характер не переменились. Вот записи из его дневника за апрель 1862 года: «Вечером у меня в кабинете для жинки играли трио Бетховена. Прелесть, и весь вечерок очень хорошо удался». «На большом параде, когда скакал после проезда государя, лошадь на скаку ударила задней ногой в мою ногу ниже икры. Не очень больно, но стало влажно. Обильное кровотечение». «Был утром с обыкновенным докладом у Саши».
Валуев, близко узнавший его в эти дни, дает великому князю такую характеристику: «Он умен, но исполнен странных противоречий, имеет опыт в делах и порою изумительно незрел, обнимает быстро, понимает тонко, а в некоторых вопросах почти детски наивен». По мнению Валуева и немалой части царедворцев, Константин Николаевич сознательно стремился занять пост в Варшаве, дабы обрести наконец самостоятельное положение, избавиться от роли «второго номера», постоянно выглядывающего из-под руки Первого. В этом его поддерживала жена Александра Иосифовна, энергичная и честолюбивая, которой уже виделся свой двор, свое царство. Строгая Анна Тютчева, ревниво относившаяся к поползновениям Константина и Александры играть значительную роль, так отзывалась о ней: «Великая княгиня не умна, еще менее образованна и воспитана, но в ее манерах и в ее тоне есть веселое, молодое изящество и добродушная распущенность, составляющие ее прелесть…» А великий князь пока еще пылко любил свою жинку.
Собирались быстро, и 19 июня Константин выехал в Варшаву, несмотря на девятый месяц беременности жены, настоявшей на том, чтобы ехать с ним.
Польский вопрос встал в ряды первоочередных и занимал умы многих. Дмитрий Милютин полагал, что решать его жесткими методами Сухозанета едва ли возможно, и написал в Париж брату Николаю, приглашая срочно прибыть в Петербург. Используя опыт мирного решения крестьянской проблемы, Милютин побуждал государя к такого же рода реформаторским шагам и в Царстве Польском, дабы не затаптывать мятежный огонь, а разом лишить его опоры – польского крестьянства. Недоброжелатели военного министра заговорили в салонах, что Милютин проталкивает братца – через Варшаву – на место Валуева, чтобы усилить борьбу против дворянства. Отношения двух министров стали еще более напряженными.
Великая княгиня Елена Павловна была настроена скептически и желала Николаю Милютину, чтобы его «миновал опаснейший варшавский пост, который отнял бы его у России, без всякого шанса успеха во враждебной стране, законы и стремления которой нужно еще изучить, и которая долго еще будет обращать в жертвы тех русских, что будут посланы туда».
Государь милостиво принял младшего Милютина, но ожидаемого назначения не дал. Возможно, здесь сыграли роль его предубеждение против «красного», а также наговоры великой княгини Александры Иосифовны, активно не любившей обоих Милютиных. Но вероятнее, что тогда Александр Николаевич приберегал сильные средства. Тем не менее Николай Милютин остался в Петербурге и, как вскоре обнаружилось, поступил верно.
В Варшаве Велепольский был поставлен во главе гражданской администрации. Был учрежден государственный совет из поляков. По губерниям устроены советы местного самоуправления. Суд, школы и церковные дела предположено было отдать в ведение польских «комиссий» (министерств). Но радикалы сочли, что уступчивость русского правительства есть показатель его слабости.
Из Варшавы в Петербург пришло известие, что на другой день по приезде, 21 июня, при выходе из театра в великого князя Константина стреляли из пистолета. Стреляли в упор. Пуля прошла через эполет и легко ранила в плечо.
В тот день Константин Николаевич скомканно записал в дневник: «21 июня. Прием военных, духовенства и гражданских властей. С жинкой в замок, осмотрели комнаты и залы. Требуют больших переделок. Перед обедом писал Саше. За обедом гости. Потом один в театр. Не слишком дурно. После второго акта хотел отправиться. Только сел в коляску, выходит из толпы человек, я думал, проситель. Но он приложил мне ко груди в упор и выстрелил. Его тотчас схватили. Я бросился назад в театр, не зная, что я – убит или ранен. Оказалось, что пуля пробила пальто, сюртук, галстук, рубашку, ранила меня под ключицей, ушибла кость, но не сломала ее, а тут же остановилась, перепутавшись на снурке лорнетки с канителью от эполет. Один Бог спас. Я тут же помолился. Какой-то доктор сделал мне первую перевязку. Телеграфировал Саше. Общее остервенение и ужас… В 11 часов в карете с сильным эскортом воротился в Бельведер. Сказал жинке так, чтобы не было испуга. Дома другая повязка и лег. Дрожь скоро прошла. Долго приходили разные донесения и ответный телеграф от Саши. Хорошо спал».
Злодеем оказался подмастерье портного Людвиг Ярошинский. Организатор покушения – Игнатий Хмельницкий. Намеревались стрелять днем раньше на станции, но Ярошинский не решился при беременной жене наместника.
Константин Николаевич поначалу питал чрезмерные иллюзии и явно переоценивал свое значение. Он выпустил воззвание к полякам с призывом «трудиться сообща и в мире для счастия Польши». Великий князь не знал, что тот же Ярошинский неделей раньше стрелял в графа Лидерса, но неудачно, публика в Саксонском саду помогла ему скрыться. Последовали два покушения на умеренного реформатора Велепольского, изменившего, по мнению радикалов, польскому делу и склонившемуся на сторону России.
Из дневника великого князя: «5 августа. За обедней с детьми в Лазенках. Остальной день дома. Ничего особенного. Приказал торопить дело Ржонцы (покушавшегося на жизнь маркиза Велепольского). От Саши телеграф, чтобы их вешать, а не расстреливать.
7 августа. Утром подписал смертный приговор Ярошинского. Это ужасная вещь, и я никому не желаю перечувствовать то, что у меня в сердце происходило…»
Оппозиционное шляхетство подало адрес царскому наместнику, подписанный тремястами дворян. В нем содержалось требование не только полной независимости Польши, но и возврата ее древних прав, вольностей и границ. В такой накаленной обстановке требовался любой предлог для открытого выступления.
В начале января 1863 года был объявлен рекрутский набор и взволновалась Варшава, а ночью с 10 на 11 января по всему Царству прокатились внезапные нападения на русские войска. Солдат убивали спящими.
13 января Александр Николаевич по окончании развода от лейб-гвардии Измайловского полка сам объявил войскам о мятеже.
Но вернемся чуть назад. Дело в том, что в начале бурных варшавских событий в самом пекле оказался второй сын государя – великий князь Александр. С какой целью был послан в Варшаву семнадцатилетний Сашка? Только ли навестить любимых дядю и тетю? Конечной целью его была Германия, а великому князю он вез личное письмо от государя.
Так или иначе, 26 июня он прибыл на станцию железной дороги, где его встречали великий князь Константин Николаевич с рукой на перевязи. Поодаль стояли главные начальники. В открытой коляске поехали в Бельведерский дворец.
«Конвой ехал спереди, сзади и с боков, – описывал великий князь Александр свое путешествие в письме к отцу. – Народу не было, около станции только одни евреи, они кричали „Ура!“ По улицам народу было немного и некоторые снимали шапки… Дядя очень похудел и бледен… Варшава теперь очень грустное впечатление производит. Везде войска в полном вооружении и на каждом шагу полиция… Жалко, что нельзя свободно гулять по саду без конвоя».
Известный впоследствии русский юрист (поляк по происхождению) В.Д. Спасович также был в то лето в Варшаве и поражался явлениям буйного насилия на улицах, напускного пафоса, полного господства фразеров и горлопанов, недоучившихся студентов и бешеных сумасбродов (без которых никакая революция невозможна). «Всего ужаснее, – вспоминал позднее Спасович, – была полная бесхарактерность интеллигентных классов, знати и среднего сословия, ведомых революционерами как будто бы на привязи и точно на убой…»
Итак, вначале Александр Николаевич попробовал кнут, но этого и ждали руководители восстания. Волнения переросли в настоящую войну, и к середине 1863 года охватили Царство Польское, Литву, Правобережную Украину и частично Белоруссию. Помимо лозунга национального освобождения, восстановления национальной независимости Польши, участниками двигало стремление к устранению одиозных феодальных пережитков и гнета царских чиновников. Мятежом руководил тайный комитет, державший в страхе всю страну системой террора и казнями лиц, шедших против восстания. Расчет был, конечно, не на военную силу, а на поддержку западных держав, до которой следовало продержаться.
Вождями мятежа двигало искреннее стремление к утверждению своей аристократической и католической цивилизации, по вопиющей несправедливости судьбы уступившей «варварскому народу». Они так и не поймут, что русские «хлопы» не выше и не ниже их, а просто принадлежат иной культуре, иной цивилизации, но по роковому сцеплению истории принуждены объединить разные народы в рамках империи.
Вожди требовали не только возвращения всех прав и вольностей, но и восстановления Польши в границах 1772 года, включавших Литву, Белоруссию и Правобережную Украину. Кроме того, шляхетское руководство не спешило с решением аграрного вопроса. Два этих обстоятельства предопределили судьбу восстания.
Требование пересмотра границ вызвало взрыв русского патриотизма. Ярким его выразителем явился в «Московских ведомостях» М.Н. Катков, более сдержанно писали Н.Н. Страхов и М.Е. Салтыков. «Дерзкие притязания поляков», русская кровь, проливаемая мятежниками, известия о замышляемом вмешательстве нескольких европейских держав во внутренние дела России глубоко возмутили русское общество, преисполнили его пламенным патриотическим негодованием и обеспечили правительству моральную поддержку в подавлении восстания.
7 апреля перед Зимним дворцом прошла манифестация. Площадь была запружена народом. Перед балконом, выходящим к Адмиралтейству, толпа принялась кричать «Ура!», да так упорно и страшно, что Александр Николаевич решил выйти. Восторг собравшихся был велик. Следом вышла Мария Александровна – те же радостные клики.
Высшее петербургское общество поднесло генералу Муравьеву, усмирителю Польши, образ в день его именин. Предметом шумного обсуждения стал отказ участвовать в этом акте генерал-губернатора князя Суворова, заявившего, что он не сделает этой чести такому людоеду. «О, гуманнейший генерал-губернатор! Как вы глупы! – возмущался на страницах своего дневника Никитенко. – Неужели вы думаете, что бунты могут быть укрощаемы гуманными внушениями, наподобие назимовских, а не казнями?… Почему же не повесить было несколько ксендзов и отчаянных повстанцев, когда они вешали и мучили наших солдат, священников и всех, кто попадал им в руки?»
На концертах публика заставляла музыкантов по несколько раз исполнять гимн «Боже, царя храни». В Большом театре с особенным энтузиазмом принималась «Жизнь за царя». Настроение народное было весьма определенным, но петербургские либеральные газеты хранили об этом полное молчание. 10 августа 1863 года в московской газете «День» было напечатано стихотворение Тютчева, выражавшее мысли и чувства большинства в русском обществе:
…Осьмой уж месяц длятся эти битвы,
Геройский пыл, предательство и ложь,
Притон разбойничий в дому молитвы,
В одной руке распятие и нож.
… И этот клич сочувствия слепого,
Всемирный клич к неистовой борьбе,
Разврат умов и искаженье слова —
Все поднялось и все грозит тебе,
О край родной! – такого ополченья
Мир не видал с первоначальных дней…
Велико, знать, о Русь, твое значенье!
Мужайся, стой, крепись и одолей!
Лишь герценовский «Колокол» ударил поперек общественного настроения и призывал всех русских «свергнуть с себя устарелое и оскорбительное иго правительственной опеки», а солдат и офицеров – «идти под суд, в арестантские роты, быть расстрелянными, но не подымать оружия против поляков». Бунтарю на берегах Темзы не надоедало играть в слова. Умнейший и талантливейший человек, он призывал фактически к революции, сам тут же признавая: «У нас ничего не готово» и сам не желая прихода на родную землю кровавого праздника зла.
Весной 1863 года Пруссия предложила содействовать в подавлении мятежа. В самом начале восстания Бисмарк полагал, что Россия откажется от Польши, а тогда «мы начнем действовать, – решил он. – Займем Польшу, и через три года там будет все германизировано». Когда же слабость повстанцев стала очевидной, Бисмарк от имени всецело послушного ему короля Вильгельма I предложил Петербургу помощь. Согласно заключенной конвенции, русским войскам позволялось преследовать повстанцев на прусской территории.
Любопытно, что «классовый противник» канцлера Карл Маркс в Лондоне написал от имени Немецкого рабочего союза воззвание, в котором провозглашалось: «Восстановление Польши – вот что должно быть огненными буквами начертано на знамени немецкого рабочего класса».
Наполеон III также выразил глубокую обеспокоенность судьбой Польши, примериваясь, как бы упрочить гегемонию Франции в Европе. Он предложил созвать конгресс.
Англия основывала свое право на вмешательство в польские дела актом Венского конгресса, согласно которому русское правительство не имело права обращаться с Польшей как с завоеванной страной. Министр иностранных дел Джон Россель полагал, что Россия побоится конфликта и с Францией и с Англией. В Петербург была направлена резкая до враждебности нота, в которой утверждалось, что Россия, не давая Польше политической самостоятельности, исключает себя из общения с цивилизованным миром.
Итак, «цивилизованный мир» решил «защитить» Польшу. Можно ли было ему противостоять? Александр Николаевич, этот «мягкий», «нерешительный» человек, как и восемь лет назад, проявил твердость характера. Ноты были вежливо отклонены.
Папа Римский Пий IX прислал письмо государю с призывом защитить католическую церковь в Польше. Александр Николаевич сам отвечал, что репрессии направлены не против церкви, а против духовных лиц, участвовавших в мятеже.
Только Соединенные Штаты отклонили англо-французский призыв вмешаться в политические дела Старого Света. «Федеральное правительство, – отмечал А.М. Горчаков, – дало тем пример прямодушия и честности, от которого только может возрасти уважение, питаемое нашим Августейшим Государем к американскому народу».
Лондон, Париж и, конечно, Вена упорно предлагали идею конференции, означавшую их прямое участие в решении внутренних дел России. Петербург категорически отверг эти намерения. «Вообще странна ненависть европейской печати к России и радость при виде замешательства в ней», – записывал в дневник профессор Никитенко, отмечая пламенное приветствие Виктора Гюго к полякам.
31 марта 1863 года Александр Николаевич подписал манифест, в котором объявлялось полное и совершенное прощение тем из вовлеченных в мятеж в Царстве Польском, которые не подлежат ответственности за иные уголовные или по службе в рядах войск преступления, сложат оружие и возвратятся к долгу повиновения до 11 мая 1863 года.
Использование Россией «пряника» в польских делах не соответствовало интересам европейских держав. 5 апреля послы Англии, Франции и Австрии вручили российскому министру иностранных дел полученные ими из своих столиц депеши. На заседании Комитета министров в присутствии государя Горчаков прямо сказал, что считает войну возможной к августу.
Очевидно, что европейские державы изо всех сил стремились использовать сложившуюся ситуацию для ослабления могущественной империи. Ту же цель преследовали и польские мятежники.
Среди польских революционеров была популярна идея о достижении победы над русским правительством при помощи распространения смуты внутри России. В 1863 году были опубликованы документы, захваченные у графа Замойского, и между ними программа восстания, составленная генералом Людвигом Мерославским и помеченная 1 марта 1861 года: «Неизлечимым демагогам нужно открыть клетку для полета за Днепр. Пусть там распространяют казацкую гайдамачину против попов, чиновников и бояр, уверяя мужиков, что они стараются удержать их в крепостной зависимости. Должно иметь в полной готовности запас смут и излить его на пожар, зажженный уже во внутренности Москвы. Вся агитация малороссианизма пусть переносится через Днепр; там обширное пугачевское поле для нашей хмельничевщины. Вот в чем состоит вся наша панславистическая и коммунистическая школа! Вот весь польский герценизм! Пусть он издали помогает польскому освобождению, терзая сокровенные внутренности царизма… Пусть обольщают себя девизом, что тот радикализм послужит „для вашей и нашей свободы“. Перенесение его в пределы Польши будет считаться изменой Отчизне и будет наказываться смертью, как государственная измена».
Мерославский резко отрицательно относился к переговорам Центрального национального варшавского комитета с издателями «Колокола». Крайний националист рассматривал заключенный польскими и русскими революционерами союз как «кабалу», отдававшую России «две трети Польши», имелись в виду Литва, Белоруссия и Украина, на которые претендовали его сторонники.
Сразу скажем, что не все поляки разделяли программу Мерославского, но многие. В России же она была почти неизвестна, и возможно поэтому сочувствие полякам в обществе было. Сочувствие не только словесное.
В начале апреля из Казани поступило известие о готовящихся будто бы беспорядках. Сообщалось о некоторых лицах, действующих якобы по указаниям некоего Центрального революционного комитета. Настораживало упоминание ротного командира Охотского полка. Срочно командировали флигель-адъютанта Нарышкина за неимением налицо более способного.
Оказалось, что Казанский заговор был организован группой поляков действительно по указанию их Центрального комитета совместно с русскими революционерами, принадлежащими к организации «Земля и воля». В подготовке большого восстания в Поволжье принимали участие штабс-капитан Иваницкий, поручики Черняк и Мрочек, подпоручик Станкевич, эмигрант Кеневич, студент Петербургского университета Сильванд, студенты Казанского университета Желанов, Сергеев, Полиновский, Лаврский, Щербаков, Бирюков и несколько вольнослушателей, один из которых, Иван Глассон, и донес о заговоре.
Боевые действия в Царстве Польском продолжались. Русские полки разбили крупные формирования мятежников, но полностью подавить сопротивление не могли. Отряды мятежников уходили в леса, используя где вольную, где вынужденную помощь крестьян. Обыкновенными приметами при преследовании были болтавшиеся на деревьях тела повешенных холопов и русских солдат, нередко с распоротой грудью и вывороченной наподобие лацканов кожей.
Стоит заметить, что Александр Николаевич в эти трудные дни и месяцы при принятии решений, как и обычно, должен был учитывать не только политические мотивы, но и сугубо личностные. Посланный в Польшу для усмирения генерал Муравьев крайней жестокостью добился положительных результатов, но явно перешагнул намеченный для него рубеж. Александр Николаевич отнесся к Муравьеву сдержанно, но тот этого не понимал, вел себя до неприличия нахально, по рассказам министров, заявлял самые неуместные притязания и позволял неуместные выходки даже в отношении царского брата. Царь убрал бы зарвавшегося дуралея, но Петр Шувалов настойчиво советовал оставить, а за Шуваловым стояли влиятельные круги.
Тот же Валуев часто жаловался на интриги и опасался внезапной отставки, сам изъявляя готовность уйти. Обиделся, когда ему был пожалован орден Св. Владимира 2-й степени, сочтя, что для министра этого мало.
Почтенный Александр Михайлович Горчаков явно старел и, по едкому замечанию Валуева, страдал «разжижением мозгов от приливов тщеславия». Все ж таки дело свое старый министр делал отменно. Летом из европейских столиц вновь в Петербург были направлены ноты с требованием созыва конгресса по Польше и принятием ряда предварительных условий. Горчаков подождал и через месяц разослал резко отрицательный ответ. Польский вопрос был объявлен сугубо внутренним. Все требования отклонялись решительно и безусловно.
«Цивилизованный мир» опростоволосился и сильно подвел поляков. Ноты побудили повстанцев отказаться от амнистии и продолжать восстание в расчете на военное вмешательство Европы, но ни одна европейская держава и не намеревалась воевать за возрождение Польши. Наполеона III волновали левый берег Рейна и Мексика, а Лондон в одиночку никогда не воевал. Лорд Россель в сентябре 1863 года публично заявил: «Ни обязательства, ни честь Англии, ни ее интересы – ничто не заставляет нас начать из-за Польши войну с Россией». А премьер Пальмерстон назвал такую мысль «сумасшествием» и обронил, что только «польская близорукость» виновата, если кто-либо из поляков поверил в возможность такой войны. Так дипломатическое сражение было выиграно Александром II и Горчаковым.
Но главное было в Варшаве. Судя по донесениям и самому ходу дел, решительных перемен не произошло. Константин оказался под дурным влиянием, или опасался за свою судьбу, или, во что не хотелось верить, питал расчеты на отторжение Польши под его скипетр. Все знали, что только нежелание отца удержало его в 1849 году от принятия венгерской короны, а в 1852 году – греческой. Ничем иным нельзя было объяснить его снисходительное отношение даже к открытому оскорблению русских поляками, вплоть до оплевывания солдат и офицеров на улицах. Новорожденному сыну великий князь дал имя Вацлав. Александр послал довольно жесткое личное письмо, в котором писал: «…Служа мне верою и правдою в Польше, тебя должна постоянно руководить мысль, что ты служишь России». Константин отвечал брату благодарностью, усматривая в письме «знак дружбы».
Кризис не мог тянуться бесконечно. Тут было не до родственных чувств. Великий князь был отозван из Варшавы. Была произведена реорганизация управления военными и гражданскими делами в Царстве. С широкими полномочиями в Польшу был послан Николай Милютин.
Свидетельство об эпилоге польского наместничества Константина Николаевича сохранилось в дневнике Валуева. 16 августа у государя обсуждали военное положение в Западном крае. «Великий князь произвел на меня самое жалкое впечатление. Поручик армейской пехоты не мог бы рассуждать так неприлично бестолково. И в этих руках Царство Польское в такую смуту! Я не понимаю, что с ним сделалось. Он был прежде умен и деловит, несмотря на многоразличные недостатки. В чьи руки попал он?
Когда совещание кончилось, великий князь остался в кабинете государя. Послышался разговор, становившийся более и более громким. Всем, бывавшим в Красном Селе, известно расположение и свойство комнат, занимаемых государем. В приемной перед кабинетом слышно почти все, что говорится в кабинете. Мы, то есть, князь Долгоруков, генерал Милютин и я, ушли на балкон, чтобы невольно не расслышать разговор между государем и великим князем. Впоследствии князь Долгоруков рассказал со слов государя, что великий князь на коленях просил оставить его в Польше, но государь отказал». Повелением государя великому князю Константину Николаевичу позволено было отправиться в отпуск в Крым, в Орианду.
19 февраля 1864 года Александр Николаевич утвердил составленное Николаем Милютиным «Положение для губерний Царства Польского». В нем крестьянский реформатор в полной мере использовал данные царем полномочия. По мнению милютинского сотрудника и одновременно постоянного оппонента Александра Ивановича Кошелева, «права собственности польских помещиков» там были «принесены в жертву цели лучшего устройства быта тамошнего крестьянства».
Точности ради добавим, что радикализм царя и Милютина проявился исключительно в этом вопросе. Александр Николаевич определенно заявил о невозможности конституционных преобразований в Польше, ибо тогда следовало созвать Земский собор в Москве, а по его мнению, русский народ еще не созрел для представительного правления. Первый петербургский «красный» искренне и убежденно поддержал в том самодержца.
Милютин вместе с Самариным, князем Черкасским, Соловьевым и Кошелевым проводил аграрную, судебную и административную реформы в Царстве Польском, само название которого было переменено на Привислинский край. Прежде всего, крестьяне были освобождены с землей, и выкуп их земли был произведен немедленно (как хотел Милютин сделать и в России), им было даровано самоуправление в сельских гминах (волостях), хотя тогда же начата политика русификации края. Как только польские мужики стали получать землю, восстание пошло на убыль и к осени 1864 года было окончательно подавлено.
В те же годы в Финляндии развернулось широкое движение мирной оппозиции, и Александр Николаевич счел возможным пойти на радикальные уступки. 1 сентября 1863 года в Борго он лично открыл заседание сейма, не собиравшегося полвека, и на французском языке произнес речь, в которой упомянул о конституционной монархии. Было провозглашено равноправие финского и шведского языков, отменены ограничения на свободу предпринимательства.
Считал ли он финнов и шведов достигшими подлинно той степени образованности, до которой не дорос русский народ? Едва ли. Он знал, что первый сейм был созван в 1809 году и в политическую культуру народа вошло уважение не только к власти, но и закону. Русский народ еще не имел этого.
Но все же главные для него реформы шли в России.
Глава 6. Постепенность и неуклонность
Очевидно, что между принятием каких бы то ни было начал и окончательным развитием их лежит целая бездна…
1
В то самое время, когда гремели на берегах Вислы выстрелы и пушечные громы, лилась польская и русская кровь, когда в кабинетах министров принимались очередные важнейшие решения, жизнь обывателей шла своим чередом что в Вене, что в Париже, что в Москве или Петербурге.
Некоторое отражение ее содержится на пожелтевших страницах газет. «Московские ведомости» в апреле 1862 года поместили извещение Дирекции Императорских театров об открытии абонемента на 50 представлений Итальянской оперы в Москве, имеющих быть в будущем сезоне 1862/63 года. Для удобства господ зрителей предлагались половинные абонементы (на четные и нечетные дни), каждый в 25 спектаклей. Цены в Большом театре оставались прежними: ложа 1-го яруса – по 15 рублей и абонемент 375 рублей, ложа 2-го яруса – 6 и 150 рублей, кресло 1-го ряда – 4 рубля и 100 рублей и так далее до амфитеатра 5-го яруса по 30 копеек и 7 рублей 50 копеек.
Мелочи московской жизни: умер на улице временнообязанный; от горя после смерти дочери и зятя удавилась коллежская советница Авдотья Александровна Попова; к воротам мещанки Ливиной в Басманной части подбросили младенца мужского пола; студенты-орловцы считают своим долгом выразить глубокую благодарность Орловскому обществу за присланные в их пользу 200 рублей.
Не все печатали в газетах. Зимой общее внимание привлек бал у генерал-губернатора Тучкова, названный «кавказским». На нем были фельдмаршал князь Барятинский, генерал Зеленой и Шамиль с двумя сыновьями, ставшие центром внимания. Старшего сына Шамиля представили госпоже Арсеньевой, урожденной княжне Дадиани, и та вдруг увидела на его пальце кольцо, подаренное ею же своей родственнице Орбелиани много лет назад. Бедняжка была взята Шамилем в плен во время одного из его набегов.
– Где вы взяли это кольцо? – громко спросила Арсеньева.
Молодой горец сильно покраснел и спрятал руку в черкеску. Все бывшие в гостиной посмотрели на них.
– Я знаю это кольцо! Оно принадлежало Нине Орбелиани!
Горец вспыхнул до корней волос и тихо что-то отвечал, слов его окружавшие не расслышали – из распахнутых в залу дверей брызнули звуки мазурки.
Из номера в номер в газете печатаются постановления и распоряжения правительства, известия об увольнении и переводе из полка в полк офицеров, их производстве в новый чин и награждении орденами. Новости из-за границы о вероятном исходе междоусобной борьбы в Соединенных Штатах: «…Новейшие военные события позволяют предположить, что вскоре войска сепаратистов будут рассеяны и все главные города Южных штатов заняты соединенными силами»; о борьбе итальянцев за создание единого, независимого и самостоятельного государства; о намерениях египетского бея, о прениях в английском парламенте, о последней речи императора Наполеона III.
Новости из провинции: господами офицерами Азовского пехотного полка, размещенного в городе Боброве Воронежской губернии, был дан благотворительный спектакль и литературное чтение в пользу учебных заведений города и его уезда, наиболее нуждающихся в средствах содержания. Всех денег собрано 91 рубль 50 копеек, которые и переданы штатному смотрителю местных училищ и, согласно назначенной цели, употреблены на надобности училищ и школ. (Это показатель явно новых веяний в армейской жизни, формирования русской военной интеллигенции.)
Глаз читателя равнодушно скользил по объявлению: продаются пистолеты и револьверы систем Кольта, Адамса, Минье, Лефоше, Монте-Кристо. Цены от 300 до 25 рублей.
Со вниманием читалась заметка такая: крестьяне требуют за работу по набивке ледников (льдом с речки и пруда) не менее 70 и 60 рублей, помещик предлагает не более 30 рублей. Крестьяне не согласны и отказываются.
Мало кто читал подробнейшую, на несколько полос роспись расходов по московским приютам и госпиталям, в которых с точностью до долей копейки указывались стоимость и количество порций щей, вторых блюд, молочного киселя и окрошки.
С 15 сентября Тверская улица до Тверских ворот, Охотный ряд и Театральная площадь стали освещаться «минеральным маслом». Освещение это принял на себя г-н Боатал, который обязался на первый раз осветить 600 фонарей. Сообщалось, что нынешние лампы меньше размером, но свет от них лучше спиртового. «Минеральное масло» имеет много преимуществ перед газом – оно дешевле: 3 копейки в час – газ и 1 копейка – масло. Устройство освещения тоже несравнимо дешевле и безопаснее. «Минеральное масло» не испускает дурного запаха, никогда не мерзнет, нет опасности взрыва. Так входил в жизнь русских людей керосин.
Объявления крупными буквами:
ПОЛУЧЕНА БОЛЬШАЯ ПАРТИЯ АНГЛИЙСКИХ САДОВЫХ ЛОПАТ.
Немка из Силезии из благородного семейства желает поступить к малолетним детям, или в компаньонки к пожилой даме.
ОБОИ ПО ДЕШЁВЫМ ЦЕНАМ.
Кражи, утопленники, новые зубные пломбы, которые никогда не выпадают, сдача квартир, продажа вполне хороших экипажей, пропажа кредитных билетов, саранча в Одессе, продается дубовый лес, сухой, вылежавшийся, хорошего качества.
ГИМНАСТИКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ И ДЕТЕЙ МУЖСКОГО ПОЛА.
ДАМСКИЕ РЕЗИНОВЫЕ КАЛОШИ ОТЛИЧНОЙ ДОБРОТЫ И ТЁПЛЫЕ КАЛОШИ С ОПУШЬЮ.
Три верховые лошади продаются дешево по случаю отъезда: вороной мерин 8 лет, гнедая кобыла 8 лет и караковый жеребец 8 лет.
Горничная, знающая свое дело, ищет места.
Отдается имение в арендное содержание.
ДОКТОР ГЕЙКИНГ ПРИНИМАЕТ СТРАЖДУЩИХ НЕРВНЫМИ И ДУШЕВНЫМИ БОЛЕЗНЯМИ ЕЖЕДНЕВНО ОТ ЧАСА ДО ТРЕХ ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ…
2
Начало 1860-х годов было для Александра Николаевича порой тяжелого выбора. Казалось бы, сделано главное – ликвидировано крепостное право. Споры по этому предмету не утихали, а между тем и порождали вопрос: надо ли приступать к последующим реформам или чуть притормозить, перевести дух?
При ожесточенных словопрениях на газетных страницах, в университетских аудиториях и дворянских гостиных, в зареве пожара Апраксина двора и польского мятежа государь принимал решение.
В правительственной газете «Северная почта» в первом номере за 1862 год было опубликовано сообщение о находящихся на «окончательном рассмотрении» правительственных законопроектах: о преобразовании судов и «всей вообще судебной части», о «полном преобразовании всей городской и земской полиции вообще», о новом порядке составления, рассмотрения и утверждения государственного бюджета, о преобразовании управления государственными имуществами, о распространении Положения 19 февраля на государственных, дворовых и удельных крестьян, о новом устройстве народных школ и вообще о системе народного образования.
Вчитаемся еще раз в эти несколько строчек, вдумаемся в их смысл – это же продолжение коренных реформ в обществе и государстве. Это открыто заявленная со стороны самодержавного монарха воля к проведению радикальных преобразований на благо страны и народа. Это приглашение всему русскому обществу приложить свои силы на благо России.
Но не было услышано, не было понято… а близкие к трону охранители со сдержанной печалью покачивали головами. Справедливости ради добавим, что иные близкие, предчувствуя возможность крупно поживиться, убеждали государя не страшиться нововведений, но не поступаться при этом ни одной из прерогатив своей власти.
Немалую силу духа и воли надо иметь, чтобы в этой обстановке настоять на продолжении заявленных реформ.
29 сентября 1862 года Александр Николаевич рассмотрел и утвердил основные положения о преобразованиях по судебной части. 24 ноября 1864 года высочайшим указом был утвержден Устав уголовного и гражданского судопроизводства и Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями.
Вместо сословных Екатерининских судов был учрежден суд бессословный, равный для всех царских подданных. Мелкие дела относились к ведомству мирового суда, в котором судьи избирались уездными земскими собраниями и городскими думами. Для дел более важных открывались окружные суды с отделениями уголовными и гражданскими. В них дела решались председателем и членами суда, назначаемыми правительством. По наиболее важным уголовным делам в состав суда сверх того входили присяжные заседатели, привлекаемые по жребию из местного населения. Жалобы на решения судов направлялись в Правительствующий сенат.
При таком порядке новые суды были полностью обособлены от администрации. Следствие в них велось теперь не полицией, а особыми судебными следователями. Судебные заседания были открытыми и публичными. Обвинитель-прокурор и защитник-адвокат вступали на процессе в открытое состязание ради обнаружения истины. Александр II имел основания сказать, что дает своему государству «суд скорый, правый, милостивый и равный для всех подданных».
Для прекращения расстройства государственного хозяйства были предприняты некоторые финансовые реформы. В 1863 году был установлен определенный и точный порядок составления ежегодных смет прихода и расхода по всем ведомствам. Общая государственная роспись доходов и расходов стала ежегодно публиковаться для всеобщего сведения. Введено было «единство кассы», при котором движение всех денежных сумм в казначействах империи подчинялось общему распоряжению министерства финансов (ранее каждое министерство имело свои особые кассы, само собирало свои доходы и производило расходы). За правильностью исполнения смет должен был следить вновь преобразованный Государственный контроль.
Увы, 1864 год оказался неурожайным в ряде губерний, что усугубило старые проблемы и помещиков, и крестьян. Немного могли дать поступления от них в казну.
Для увеличения государственных доходов среди прочего отменили винные откупа, существовавшие с екатерининских времен. Теперь частное лицо лишалось возможности «откупить» у правительства право на продажу вина в известном округе. По новому порядку вино могло продавать всякое частное лицо, выплачивая при этом особый налог в пользу казны – акциз. Также акцизом были обложены табак, соль, сахар. Были увеличены некоторые таможенные пошлины.
Доходы государства возросли, но и вред от появления дешевой водки вышел немалый. Простонародье получило возможность пить каждодневно, а не по большим праздникам, как было раньше при дорогой водке. Появление дешевки было принято с радостью, ибо открывало возможность легко забыться от бед и тягот. В газетах обычными стали заметки такого рода: «Замерзла по дороге в город купчиха Анна Ивановна Смирдина, вывалившись из саней в нетрезвом виде, а дочь и кучер, бывшие так же в нетрезвом виде, этого не заметили».
В деревне пьянство отчасти сдерживалось миром, общественным мнением, силу которого реформы скорее усилили. В городе же это зло распространилось с пугающей быстротой. Не стало сладу с поварами, лакеями и кучерами; портные, сапожники, прачки, не стесняемые надзором господина, пустились во все тяжкие. Искусный и надежный работник стал редок и очень дорог. Поднялась плата вообще всей прислуги, которая, забыв прежнюю скромность и бережливость, стала одеваться не хуже господ. Начала возрастать дороговизна.
Главным же средством для поднятия экономической жизни страны на новый уровень считалось железнодорожное строительство. Правительство не имело возможности строить дороги казенными средствами и потому стало привлекать на очень льготных условиях частных лиц и иностранный капитал.
Сюда сразу устремилась масса ловких дельцов, почуявших баснословные барыши. Обманы и злоупотребления в этой сфере не переводились, примеров тому слишком много… и все же в скором времени была сооружена сеть железных дорог, оказавшая огромное влияние на развитие русской промышленности и торговли. Почти десятикратно выросли экспорт и импорт. Умножилось число фабрик, заводов, банков, торговых и иных предприятий.
В невской столице публика ринулась в акционерные общества. Деньги брали у всех и обещали удесятерить. Если обещания не всегда исполнялись, то какие же обещания исполняются полностью? Колебания людей нерешительных или осторожных встречали с недоумением:
– Помилуй, чего тебе еще надо? Сидишь себе сложа руки, а там у тебя растет!
Трудно было устоять против такого соблазна. Главное – сидишь сложа руки, а там…
Но дождь доходов оказался кратковременным, и пошли сплошные «засухи». Банки «лопались», акционерные общества оказывались «дутыми».
Забушевали страсти:
– Мы, как благородные люди, поверили вашему благородному слову – отнесли последнее. Верните хоть что-нибудь!..
Часто это было правдой. Там муж обманом выманил у жены ее деньги и ухнул их в спекуляциях, после чего кинулся в Неву, оставив семью без гроша; там родитель сочиняет фальшивую доверенность на состояние детей и теряет его в омуте финансовых афер. В Россию пришел практический век.
Русское общество все более превращалось во «взбаламученное море», по выражению Писемского. Поэтому реформы в сфере просвещения были не столь радикальны и носили отчасти охранительный характер. В 1863 году российским университетам был дан новый общий устав, по которому университет, оставаясь под попечением министерства, был вверен попечителю учебного округа. Преподавание получило больше свободы. Был открыт доступ вольнослушателям. Совет профессоров избирал всех университетских должностных лиц и заведовал всем хозяйством. Недовольство студенчества, правда, вызвал запрет их корпоративного устройства, студенты рассматривались как отдельные лица.
В ноябре 1864 года появился новый устав гимназий, открывший доступ в них для детей «всех состояний без различия звания и вероисповедания». Самые гимназии были двоякого типа: классические с преподаванием древних языков и реальные с преобладанием естествознания и математики.
В том же году было высочайше утверждено «положение о начальных народных училищах», отдаваемых на попечение земств. Для приготовления учителей устраивались учительские семинарии.
Тогда же, в начале 1860-х годов, вместо прежних закрытых женских учебных заведений стали появляться открытые, с допущением девиц всех сословий. Особо отметим, что они находились в ведомстве учреждений императрицы Марии.
Глубоким, хотя, возможно, не столь благотворным, было влияние на общество реформы печати. Главное управление цензуры было закрыто в 1862 году. В соответствии с временными правилами по делам печати, данными в апреле 1865 года, цензура сохранялась лишь для брошюр и небольших сочинений, объемом менее 10 печатных листов. Толстые книги (свыше 160 страниц оригинальные, свыше 320 страниц переводные) могли выходить в свет без цензуры. Издатели отвечали перед судом, если в их книгах содержалось что-либо противозаконное. Журналы и газеты могли выходить в свет без цензуры, но с особого разрешения властей. При напечатании чего-либо «вредного» издателю объявлялось «предостережение», после третьего предостережения издание запрещалось.
В столь достопамятном 1864 году 1 января 34 губерниям Европейской России дано было новое Положение о губернских и уездных земских учреждениях. Последним поручались следующие дела: заведование имуществами, капиталами и денежными сборами земства, устройство и содержание принадлежащих земству зданий и путей сообщения, управление делами взаимного земского страхования имуществ, попечение о развитии местной торговли и промышленности, дела народного продовольствия и общественного призрения бедных, а также народного образования, хозяйственное участие в попечении о построении церквей, народном здравии и содержании тюрем, назначение и расходование местных и некоторых государственных денежных сборов для удовлетворения земских потребностей губернии или уезда.
Для заведования всеми земскими делами учреждалось в каждом уезде уездное земское собрание, собирающееся один раз в году и имеющее свой постоянный исполнительный орган под названием уездной земской управы. В губерниях имеется губернское земское собрание со своей управой. Деятельность земств была подчинена надзору губернаторов и министерства внутренних дел. Новые формы местного самоуправления сделали его всесословным, лишив дворянскую корпорацию ее исключительных прав, а сфера его полномочий была существенно расширена.
Радикальность новых учреждений многими была понята как приуготовление к представительному образу правления, но как раз такое не входило в планы самодержца. Послу Пруссии Отто Бисмарку Александр Николаевич объяснил дело так: «Во всей стране народ видит в монархе посланника Бога, отеческого и всевластного господина. Это чувство, которое имеет силу почти религиозного чувства, неотделимо от личной зависимости от меня, и я охотно думаю, что я не ошибаюсь. Чувство власти, которое дает мне корона, если им поступиться, образует бреши в нимбе, которым владеет нация. Глубокое уважение, которым русский народ издревле, в силу прирожденного чувства, окружает трон своего царя, невозможно устранить. Я без всякой компенсации сократил бы авторитарность правительства, если бы хотел ввести туда представителей дворянства или нации. Бог знает, куда мы вообще придем в деле крестьян и помещиков, если авторитет царя будет недостаточно полным, чтобы оказывать решающее воздействие».
В Москве в августе 1865 года Александр Николаевич в беседе со звенигородским предводителем дворянства Д.Д. Голохвастовым говорил более определенно:
– Я даю тебе слово, что сейчас на этом столе я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски. А ведь этого и вы не хотите.
Император никогда не забывал давние рассуждения барона Корфа: любые перемены влекут за собой непредсказуемые последствия, стоит лишь ослабить власть. Власть надлежало крепить.
– Главное, – добавил Александр Николаевич, отпуская Голохвастова, – не гоняйся за аплодисментами, за успехами красноречия. Ведь, право, они не стоят того.
3
Каждое из названных выше решений готовилось и обсуждалось примерно так же, как и Положение от 19 февраля, хотя, безусловно, не вызывало такого же накала поддержки или вражды. Последнее слово всегда было за государем. Ему надлежало не просто понять значение той или иной меры для будущего, но и предпочесть тот или иной предлагаемый проект, исходя из возможных положительных или отрицательных последствий оного.
Не менее, а быть может и более важным было удержание общего развития России в определенном русле. Желающих повернуть в иное русло находилось немало.
Тот же верный и искренний Петр Валуев упорно проводил в своих докладах мысль о желательности и даже полезности конституции. 1 марта 1863 года Валуев после доклада по польским делам заявил мысль о преобразовании Государственного Совета на началах австрийского Reichsrat (путем привлечения к его работе выборных представителей земств и сословий). Александр Николаевич ничего не ответил, но задумался, а довольный Валуев перешел к другим предметам.
У государя еще в памяти был доклад Валуева от 22 февраля предыдущего года с предложениями по земской реформе, дававшими преимущественные возможности дворянству. Ради этого Петр Александрович и был призван к министерскому посту. Это направление его деятельности одобряла и Мария Александровна, заявлявшая, что она, как и многие, преимущественно видит в земских реформах средство откупиться от конституции. Правда, сопротивление со стороны Дмитрия Милютина, князя Суворова и барона Корфа привели к ослаблению влияния дворянства в новых учреждениях в окончательном варианте, но не Валуева в том упрекать. Теперь же он упорно и исподволь продвигал мысль о преобразовании Государственного Совета, что, называя вещи своими именами, вело к образованию нового центра власти, то есть принципиальным конституционным изменениям. Но верный слуга царя и отечества будто не видел этого, подлинно ослепленный своей идеей фикс.
Несмотря на свое глубокое несогласие, Александр Николаевич предложил обсудить меры, предложенные Валуевым. Мнение большинства в Государственном Совете было таково: идея не так уж опасна, но не ко времени, учитывая идущие полным ходом реформы во всех сферах жизни страны. Решили вернуться к рассмотрению через полгода.
О глубине расхождений по сему предмету в правящем круге можно судить из того, что Валуева в его намерении поддержал князь Василий Долгоруков и сестра царя великая княгиня Мария Николаевна. Они оба по-своему влияли на государя, побуждая его хотя бы декларировать свою решимость предоставить выборным членам Совета право участия в делах законодательных и государственных в некотором будущем.
Видимо, не случайно в этом году по случаю дня рождения императора Валуеву был прислан орден Белого орла. Но Петр Александрович не входил в интимный кружок императора, не ездил с ним на охоту в Лисино, как граф Александр Адлерберг, чье слово всегда было весомо для государя. Адлерберг приводил свои контрдоводы, и они звучали весьма убедительно. К тому же в конце апреля серьезно ухудшилось здоровье императрицы, а Мария Александровна частенько держала сторону Валуева.
Примечательно, что сторонники реформ Петр Валуев и Дмитрий Милютин никак не могли сойтись, хотя их совместные действия явно послужили бы на благо большому делу. Во вторую годовщину своего назначения Валуев записал в дневник: «…в жизни общественной тяжело и тревожно, и даже как бы неловко. Мне хочется бежать людей. Я чувствую, что правительственное дело идет обычной колеею, идет под знаменем идей, утративших значение и силу, идет не к лучшему, а к кризису, которого исход известен. Но я сам часть этого правительства. На меня ложится доля нравственной ответственности. Я принимаю на себя ношу солидарности с людьми, коих мнения не разделяю, коих пути – не мои пути, коих цели – не мои цели. Для чего же я с ними? Озираюсь, думаю, соображаю и остаюсь, потому что нет явного признака, чтобы время к уходу наступило, а напротив того, есть явные указания на то, что я еще должен оставаться». Он надеялся до декабря.
Упорный Валуев добился-таки второй постановки вопроса в декабре. К его величайшему разочарованию Александр Николаевич удивленно поднял брови и сказал, что тут нет предмета для обсуждения, ибо эту мысль он отвергнул с самого начала.
Венценосный реформатор запамятовал детали, но в главном был прав. К тому же время, прошедшее с апреля по декабрь, показало прежде всего и более всего важность твердой власти, всеми признанной и о всех пекущейся.
Раздосадованный сверх меры министр в один из высочайших докладов просил об отставке, но император, мгновенно став воплощением изысканной любезности, запретил о том даже думать. Приходилось набраться терпения.
Из дневника Петра Александровича видно, как часто он бывал огорчен и раздражен заседаниями в правительственных учреждениях. «Почти никто не имеет точных понятий о том, что он обсуживает, чего хочет, к чему идет».
Нередкими были и разочарования Дмитрия Милютина. Главной своей задачей тот видел коренное реформирование русской армии и готовил его решительно и без всякой оглядки. По своей должности и положению, по доверию, которое к нему питал государь, Милютин имел голос во многих вопросах, и не раз удивлялся изменчивому царскому нраву.
В заседании кабинета министров 16 марта 1863 года он, князь Горчаков и князь Долгоруков убедили Александра Николаевича отменить ежегодный парад 18 марта по случаю взятия русскими войсками Парижа. Главный довод сводился к тому, что в напряженный период отношений с Францией едва ли стоит делать такой жест, оскорбительный для Наполеона III. Государь, по видимости, согласился и назначил вместо парада торжественный обед.
Велико же было удивление министров, когда на следующий день они случайно узнали, что обед точно состоится 18 марта, а парад – 19-го. В коридорах Зимнего объясняли, что тут действует «партия императрицы», подогреваемой патриотическим кружком Тютчевой, Блудовой и К°. В равной мере верным было объяснение тем, что парад выпросили великий князь Николай Николаевич и гвардейские офицеры.
Великолепный был парад. Французское посольство на этот день в полном составе уехало в Москву.
Горчаков был оскорблен, Милютин раздосадован, Валуев получил лишнее доказательство непрочности мнений государя. Александр Николаевич видел и терпеливо сносил молчаливое осуждение своих ближайших сотрудников. Ну не мог же царь им все объяснять, а дело было просто. Он-то был не министром иностранных дел и не военным министром, а государем российским. Не отношения с Францией, не состояние армии на западной границе были решающими соображениями для него, а национальная гордость, честь и память русского воинства. Министры пеклись о материальном состоянии страны, он же – и о ее духе. Не учитывая этого, нельзя понять всей деятельности русского самодержца.
Для Дмитрия Милютина министерский пост оказался непростым, но ему ничто в жизни просто не давалось. Труд и терпение – вот две лошадки, на которых он тянул всю свою жизнь и которые никогда не подводили.
Со дня назначения Милютин почти ежедневно устраивал совещания высших военных чинов, на которых подробно обсуждались все вопросы намечаемых преобразований. Для выработки решений по принципиальным вопросам создавались комиссии. Каждый желающий мог представить свои замечания и проекты. Такого рода усилия позволили Милютину составить общую программу преобразований менее чем в двухмесячный срок. 15 января 1862 года программа была представлена государю в виде всеподданнейшего доклада. В конце января Александр II доклад утвердил и тем положил начало военной реформе.
Одним из первых преобразований Милютина явилась реорганизация системы центрального военного управления и создание местных территориальных органов в виде военных округов.
Ранее артиллерией командовал генерал-фельдцехмейстер, инженерными частями – генерал-инспектор по инженерной части. Обе эти должности занимали великие князья, оба они обладали правом прямого доклада императору, а стало быть, военному министру фактически не подчинялись. Медицинский департамент, военно-судебные дела и военно-учебные заведения также были под рукой иных министров. Такое положение было изменено.
На окраинах и внутри империи войска издавна были организованы в систему армий и корпусов, часть из которых опять-таки не подчинялась военному министерству, и даже снабжением их продовольствием ведал генерал-провиантмейстер действующей или Кавказской армии.
По Положению от 6 августа 1864 года вся территория Российской империи была разделена на 15 военных округов. Каждый округ являлся одновременно органом и строевого управления, и военно-административного устройства, полностью обеспечивая все функции управления и снабжения войск. Военно-окружные управления в случае войны легко могли быть превращены в штабы действующих армий. Было уничтожено деление войск на корпуса. Высшей тактической единицей стала дивизия.
Едва ли не важнейшей мыслью доклада от 15 января была мысль об изменении существовавшего рекрутского устава. Имелось в виду привлечение к отбыванию воинской повинности всех сословий без исключения. Государь одобрил первые шаги к введению всеобщей воинской повинности, а это позволяло создать современную массовую армию, относительно небольшую в мирное время, но легко разворачиваемую в случае войны. Уже в 1862 году численность армии составила 800 тысяч человек – в три раза меньше росписи 1856 года.
Нередко случалось так, что, оставив государя в самом благожелательном настроении, Милютин находил его назавтра настроенным прямо враждебно, и это прорывалось в раздраженных упреках. Обычный повод был – Медико-хирургическая академия, студенты которой отличались вольностью мыслей и поведения, о чем незамедлительно и со всеми деталями сообщалось государю главой III Отделения. Особое раздражение вызывало появление в стенах академии «нигилисток» со стрижеными волосами и папиросками. Вполголоса рассказывали, как они под руку прогуливаются со студентами по коридорам и уютным уголкам, уделяя больше внимания не анатомии, а живым телам… Главный спрос был с администрации академии, и ее президент и вице-президент вычеркивались из представленных министром списков на награждение, но их император не видел, а видел каждодневно генерала Милютина.
И как ни уверял Милютин, что происшествия в академии редки, нарушений ничуть не больше, чем в университете, что нельзя же водить на помочах взрослых людей, как того требуют некоторые (фамилия князя Долгорукова не называлась, но оба имели его в виду), – гнев императора не утихал.
Раздражительность, равно как и отходчивость, были известными чертами в характере Александра Николаевича, и этим пользовались. После спокойных и убедительных объяснений Милютина суть дела прояснялась, но Александр Николаевич не давал себе труда обдумать дело заново, просто прощая надежного Милютина.
Что оставалось делать министру? Он запретил допускать девушек на лекции в академию.
Исключительная занятость и громадная ответственность мало изменили Дмитрия Алексеевича. В поведении и манерах он стал сдержаннее, в высказываниях суше, но взгляды свои не переменил.
Казалось бы, гуманизм, да тем более в мелочах, едва ли возможен в военном министерстве. Но вот мнение Милютина о военно-учебных заведениях, адресованное брату царя великому князю Михаилу Николаевичу, в ведении которого они состояли. Военный министр предлагал уничтожить учебные военные корпуса, считая, что «воспитание отроков и юношей должно совершаться дома и в заведениях гражданских. Заведения же собственно военные могут существовать только с одной целью – доставить научное специальное образование тем молодым людям, кои почувствовали в себе призвание к военной службе». Позднее он несколько изменил точку зрения, сохранив общеобразовательные военно-учебные заведения, но приведенные соображения весьма характерны для министра Александра II. Критики Милютина утверждали, что расформированием 15 из 17 кадетских корпусов министр нанес удар по «воспитанию военной души и сердца».
Для полноты картины добавим, что не менее характерны для дружеского круга императора были и совсем иные люди, открыто высказывавшие недовольство милютинскими переменами. Так, офицерам Преображенского полка братьям Шульгиным вздумалось принять участие в любительском спектакле, устроенном в пользу нуждающихся литераторов и ученых. Узнав о том, командир полка князь Анатолий Барятинский (брат фельдмаршала) сделал Шульгиным выговор, заявив, что «нося Преображенский мундир, неприлично играть публично в присутствии Бог знает кого et an profit de cette canaille (и в пользу этого сброда)!!» Он потребовал от офицеров оставить полк и перейти в армию.
Александр Николаевич утвердил решение. Едва ли он счел это наказание соразмерным «посрамлению чести» первого русского полка, однако не возразил. Уступая в мелочах высокомерным аристократам, он облегчал деятельность своему военному министру. Правда, в конкретном случае видна и человеческая мягкость, и, возможно, излишняя снисходительность Александра к «ближнему кругу», друзьям детства.
Князь Анатолий Барятинский был известен как человек блестящий и пустейший. Он промотал все свое состояние и постоянно был в долгу как в шелку. Это не мешало ему мотать деньги по любому поводу. То в Москве на Масленице он давал завтраки с танцами, то ездил из Царского Села по вечерам в Оперу, заказывая исключительно для себя особый поезд. И государь платил все его долги. По мнению его и света, такое поведение ничуть не позорило Преображенский мундир.
Было немало оснований для горького вывода профессора Никитенко: «Надобно очень любить Россию, чтобы не чувствовать отвращения ко всей безалаберности нашей администрации, умственному и нравственному разврату так называемого образованного общества, глубокому невежеству и дикости масс и вообще отсутствию всякого понятия законности и честности во всем народе».
Важным дополнением к политической и экономической характеристике тех лет служит мнение митрополита Московского Филарета из его отчета за 1863 год: «Состояние благочестия в православной пастве представляет вообще вид благоприятный и свидетельствуется прибежностью к особенно чтимым святыням, посещением святых храмов… Но нельзя не видеть и противоположных сему печальных явлений, и преступно было бы равнодушно молчать о них. Литература, зрелища, вино губительно действуют на общественную нравственность. Чрезмерно размноженные светские повременные издания, усиленно распространяемые в народе, неблагоприятно действуют даже тем, что возбуждают и питают не столько истинную любознательность, сколько бесплодное любопытство, дают много чтения приятного и занимательного, но мало назидательного, доставляют познания отрывочные, смешанные, сбивчивые, но с тем вместе поглощают внимание и время, отвлекают от чтения книг основательных, делают умы поверхностными и ленивыми для глубоких размышлений о важнейших предметах знания…
Но если начальство зрелищ, не взирая на неудовольствие здраво и основательно мыслящей части общества, для денежных выгод рассчитанных на поползновенных к нечистым удовольствиям людей, станет повторять подобные зрелища и сильнее введет через них бесстыдство и растление в нравы, то правительство православно-христианское будет ли свободно от ответственности за сие перед Богом?…
Между тем, как зло от литературы и зрелищ действует более на высшие и средние классы общества, дешевое вино губит низший класс народа. Места продажи так размножились, что в некоторых городах на 10 и 11 домов приходится по питейному заведению. Дешевизна и удобство приобретения вина ведет к тому, что не мужской только пол, но и женский, не возрастные только, но и малолетние упиваются вином. Многие дома и души у поселян вконец разорены. Пьянство, вошед в привычку… ввергает людей в нищету, праздность, пороки и преступления…
Но зло растет и благонамеренным трудно будет устоять, если чиновники (по акцизному сбору) будут настоятельно убеждать к открытию кабаков… Если в преследовании финансовых видов не довольно обращается внимания на нравственность народа, это невыгодный расчет. Лучшее богатство государства и самая твердая опора престола – христианская нравственность народа».
4
Но все же та бездна, которая, по всей видимости, возникла между благими намерениями реформаторов и реальным состоянием русского общества, постепенно и неуклонно заполнялась добрыми делами, добрыми помышлениями и чувствами. 1 октября 1862 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» в рубрике «Россия» появилась статья следующего содержания: «В наше время между образованными русскими людьми мало уже встречается таких, которые не желали бы законности и свободы, но много еще таких, которые смотрят недоверчиво на наше прогрессивное движение и все ждут реакции.
Мы неоднократно заявляли глубокую веру нашу в невозможность у нас ни революций, ни прочных реакций… Мы осознаем очень хорошо… окружающие нас затруднения, и вопреки уверениям разных свистунов, никогда не отрицаем наших недостатков; в революцию мы не верили и не верим, да и ничего путного не ожидаем от нея…
Мы глубоко убеждены, что России суждено достичь законности и свободы мирным путем, и такую веру основываем на невозможности у нас ни переворотов, ни продолжительной реакции.
Нет, не реакция, а истинно-либеральные элементы сильны в нашем обществе. Великая заслуга нашего правительства заключается не в том, чтобы оно принимало разные меры для обращения общества в либеральную веру… а в том, что оно поняло дух времени и удовлетворяет тем потребностям, которые уже чувствуются в обществе». Под статьей стояла подпись – В. Скарятин.
Таково было отношение «истинно либеральных» дворян к реформам, а вот каково отношение народа? Под этим понятием имелись в виду низы общества, а они были разными. В самом Петербурге воровство днем и ночью было обычным делом. Пьянство распространялось в небывалых размерах, люди валялись на улицах и там же умирали. Полиция потеряла уважение, ее мало кто слушал. Студенты, извозчики, мужики легко вступали в драку с городовым, вознамерившимся отвести нарушителя порядка в часть.
Введение новых учреждений нежданно вызвало к жизни немало злоупотреблений. Новоиспеченные независимые юристы, по впечатлению современника, «как вырвавшиеся из стойла кони, не имея узды, брыкались направо и налево… думая, что приносят пользу». Масса шантажистов и ловких людей поначалу пользовалась неясными статьями законов и новыми судебными институтами. Например, Андрей Борисович Казаков, директор строящейся железной дороги, отказался дать место какому-то субъекту. На наглые требования отвечал резким отказом и – был тем привлечен к мировому судье «за грубость». Речь шла об аресте, но мировой судья ограничился штрафом в 100 рублей. Справедливости ради следует сказать, что было и другое.
В «Московских ведомостях» в апреле 1862 года был напечатан рассказ московского мещанина Федота Ларионова: «По разным торговым делам своим езжу я не один раз в год из Москвы в Ростов Ярославской губернии, имея там денежные дела и счеты с тамошним купечеством. Вот и в прошлом году по осени в ноябре месяце был я в Ростове. Грех да беда на кого ни живут, и со мной приключилась беда. Зашел я в трактир напиться чаю и, вышедши из заведения и перейдя только улицу, хватился бумажника. Глядь – а его в кармане-то и нет, а в нем денег было не мало 2 660 рублей, да разные нужные бумаги. Что тут делать! Обронил, должно быть. Я бросился назад. Около входа в трактир стоят булочники с белыми хлебами в корзинках и еще разный народ. „Братцы, голубчики, православные, не поднял ли кто бумажника, вот сейчас обронил!“ Никто не отозвался, ответ один: „Нет, не видали“. Я в трактир, там не выронил ли?
И там тот же ответ! Вот бросился я в полицию, – объявил о своем горе. Говорят: подай объявление. Дело тем кончилось.
Погоревал я, погрустил: жаль трудовых денежек, да делать нечего, видно Бог за грехи наказал: недоброму человеку в руки попали, так тому и быть.
Пришла Ростовская ярмарка, приехал и я опять из Москвы в Ростов в последних числах прошлаго февраля. О потере мной денег многие знали в городе, и вот дошел до меня слух, будто деньги мои найдены булочниками. Не без добрых людей везде, – надоумили меня: ступай, говорят, прямо к городовому судебному следователю, проси его, если что можно, так он все сделает. Прихожу, объяснил все дело. Ну и спасибо: барин молодой, выслушал меня, расспросил подробно да и принялся за дело. Нашелся и тот, кто поднял мой бумажник, и хозяин-булочник, и товарищи работники, которые все промеж себя разделили мои денежки, и все сознались во всем следователю. Да и денег-то больше 1200 рублей серебром отыскал г. следователь и мне отдал. Есть надежда, что и все получу. И все-то это ни копеечки мне не стоит! Нечего греха таить, живу я на свете уже немало времени, думаю про себя: такие дела ведь даром не делаются, надо барина за труды поблагодарить. Да правду сказать, есть за что… Вот и заговорил я об этом и что же? До слез довел меня старика молодой человек: доказал мне простяку, что я и сам не понимаю, что говорю, что он за службу свою получает жалованье от Царя и кроме Его ни от кого вознаграждения за труды свои не принимает, и что предлагать ему это, значит обижать его. Стыдно мне стало. Поклонился я ему низехонько. Остается только Бога молить о его здоровье, да за Царя, давшего нам таких чиновников».
Глава 7. Вилла Бермон
О, этот юг, о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет – и не может…
1865 год начался бы в семействе Романовых безоблачно, если бы не странное недомогание наследника. Оно было особенно неприятно потому, что случилось после его помолвки с датской принцессой Дагмарой, которую в семье уже называли домашним именем Минни. Очень живая, миловидная, темноглазая прелестница очаровала всех.
2 января в Зимнем был новогодний бал, собравший, как обычно, много гостей, и начавшийся польским. Государь появился час спустя. Придворный оркестр на хорах не умолкал. Государыня по нездоровью сына отсутствовала, и Александр Николаевич один обходил залы и приветливо раскланивался. Внимательный наблюдатель Никитенко увидел в царской улыбке «неизмеримую кротость и доброту», от которой ему сделалось грустно. Впрочем, за роскошным ужином он любовался красавицей Натальей Александровной Дубельт, дочерью Пушкина, слушал рассказы-старичка генерала К.Л. Монтрезора о войне 1812 года, и мимолетное впечатление о царской грусти забылось. Он не знал (это тщательно скрывалось при дворе) о резком ухудшении здоровья великого князя Николая.
Младший брат наследника великий князь Владимир писал матери:
«Петербург. 10-го Января 1865 г.
Милая мама!
Вчера мы узнали от Папа, что доктора требуют, чтобы Никса принялся за серьезное лечение и поэтому он не может раньше сентября вернуться домой, так что ты с Дагмар приедешь без него. Это ужасно досадно! Но что же делать: лучше разом отделаться от этой боли, нежели ждать ея возвращения…»
Родители были огорчены, братья и сестра сочувствовали бедному Никсе. Давний толчок об угол мраморной доски был вспомянут, но доктора не придали ему большого значения, полагая, что у наследника сложная форма туберкулеза, и посоветовали отправиться на юг.
Никто худого не ожидал – великому князю Николаю Александровичу шел двадцать второй год. Но из-под руки передавали в Зимнем дворце новость: болезнь наследника идет от спинного мозга и уже перешла на головной мозг. Государь был так огорчен, что не хватало сил это скрывать. Тогда впервые заметили у него отсутствующий взгляд, как бы устремленный поверх всех и всего.
В декабре Никса прибыл в Ниццу, где его разместили на вилле Бермон, неподалеку от виллы Марии Александровны.
В Петербурге его братья Саша и Володя учились, ходили в театр, смотрели, например, французскую комедию об обманутом муже. «Ужасная глупость, но зато смешно», – решили оба.
«Петербург. 1/13 Апреля 1865 г.
Милая Мама!
Сегодня утром мы приобщались. Я старался, как мог, приготовиться, а главное старался углубиться в самого себя, и посмотреть, какой мой главный недостаток. Мне кажется, что это эгоизм. Я долго говорил об этом с Бажановым и эта беседа облегчила мне во многом исповедь. Папа мне также говорил об этом и я постараюсь исправиться. Папа напомнил мне слова Анпапа (Деда. – Авт.): мы должны себя так вести, чтобы нам простили наше происхождение. А с эгоизмом этого невозможно, я это понимаю. Мне скоро 18 лет, я уже не ребенок; надо серьезно подумать о будущем. Я не должен забывать, что вся наша жизнь должна быть службою, и службою самою добросовестною для пользы России.
Любящий Тебя Всем сердцем
В эти дни болезнь великого князя ускорила свой ход. Телеграфировали в Петербург. 10 апреля в Ниццу спешно приехали сам Александр Николаевич с сыновьями Александром и Владимиром. Приехала и принцесса Дагмара, как верная невеста к любимому жениху. Никто не хотел и допустить возможность смерти, а она уже стояла на пороге.
В те дни в Ницце было прекрасно. Склоны горы, где среди невысоких сосен расположилась вилла, спускались к городу, состоявшему из ослепительно белых под южным солнцем домов. Отовсюду открывались дивные и неповторимые виды на залив, на лазурное веселое море. Погода была свежей, но ветер тих и напоен благоуханием роз, гвоздик, пихт и эвкалиптов. По ночам сильные запахи цветов и деревьев усиливались и раздражали больного, так что приходилось тщательно закрывать все окна.
Отец и братья стояли возле кровати до последнего мига. В бреду цесаревич держал речь перед какими-то депутатами, командовал штурмом Кексгольма, сказал вдруг:
– …В нас всех есть что-то лисье. Александр один вполне правилен душой!..
С ужасом Александр Николаевич услышал последние слова сына, те же, что и у его деда Николая Павловича десять лет тому назад:
– Стоп машина…
«Мы, Александр Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая и прочая и прочая
Объявляем всем верным НАШИМ подданным:
Всевышнему угодно было поразить НАС страшным ударом. Любезнейший Сын НАШ Государь Наследник Цесаревич и Великий Князь Николай Александрович скончался в г. Ницце сего Апреля в 12-й день после тяжких страданий. Болезнь постигшая Его Императорское Высочество еще в начале прошедшей зимы во время совершаемого путешествия по Италии не представлявшая по-видимому опасений за столь драгоценную НАМ жизнь, хотя медленно, но казалось уступала действию предпринятого лечения и влиянию южнаго климата, когда внезапно появившиеся признаки явной опасности побудили НАС поспешить отъездом из России. В глубокой скорби НАШЕЙ, МЫ имели утешение свидеться с Любезнейшим Сыном НАШИМ до Его кончины, поразившей НАС и весь Дом НАШ ударом, тем более чувствительным и сильным, что печальному событию сему суждено было совершиться на чужбине, вдали от НАШЕГО Отечества. Но покорные безропотно Промыслу Божию, МЫ молим Всемогущего Творца вселенной, да даст НАМ твердость и силу к перенесению глубокой горести, Его волею НАМ ниспосланной. В твердом убеждении, что все верные НАШИ подданные разделят с НАМИ душевную скорбь НАШУ, МЫ в Нем лишь находим утешение и призываем их к усердным вместе с НАМИ молениям об упокоении души возлюбленного Сына НАШЕГО, оставившего мир сей среди надежд НАШИХ и всею Россиею на Него возложенных. Да осенит Его десница Вышняя в мире лучшем идеже несть болезни, ни печали.
Лишившись первородного Сына и прямаго преемника НАШЕГО, ныне в Бозе почившего, Государя Наследника Цесаревича и Великого Князя Николая Александровича, МЫ на точном основании закона о Престолонаследии, провозглашаем второго Сына НАШЕГО Его Императорское Высочество Великого Князя Александра Александровича Наследником НАШИМ и Цесаревичем.
Дан в городе Ницце, в двенадцатый день апреля, в лето от Рождества Христова тысяча восемь сот шестьдесят пятое, Царствования же НАШЕГО одиннадцатое.
На подлинном Собственною ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою подписано
Тело бедного Никсы было перевезено из Ниццы на фрегате «Александр Невский» к Кронштадтскому рейду, а оттуда на пароходе «Александрия» в Петербург к Английской набережной.
Императрица внешне переменилась более государя, вдруг из молодой женщины превратившись в увядающую. Скорбь переполняла ее. Она то вспоминала недавние радостные события – торжество в Новгороде, обручение сына с Минни, то терзала себя упреками о доверчивости к докторам. Она часто и вдруг плакала и говорила только о Никсе.
Когда в Кронштадте она первый раз увидела тело сына, то плакала навзрыд так, что караульные офицеры, хладнокровные и циничные гвардейцы не могли сдержать слез.
Для семьи горе заслонило все остальное, но жизнь тормошила, выставляя то важные, то мелкие дела. Принц Евгений Лейхтенбергский тайно бежал с французской актрисой за границу. Телеграфировали в Вержболово, но пограничная стража не успела перехватить парочку.
По Москве, которая не могла жить без слухов, передавали, что цесаревича отравили великий князь Константин и супруга его Константиниха. Большинство винило докторов, что «залечили».
Прощание и похороны прошли в точном соответствии с церемониалом. Только императрицы не было. Мария Александровна с помутившейся головой лежала в спальне Зимнего.
В похоронной процессии Александр Николаевич ехал верхом за траурной колесницей, за ним ехали Адлерберг, Милютин, командующий Императорской главной квартирой, генерал-адъютанты, свита его величества, флигель-адъютанты.
– Все это производит на меня такое впечатление, словно я присутствую на собственных похоронах, – признался Александр Николаевич Валуеву. – Никогда я не думал, что я его переживу. Вы понимаете, что я чувствую.
Валуев понимал вполне, ибо незадолго до того сам потерял сына.
Горе человеческое тяжко, как бы ни переживал его внешне каждый. Большинство преодолевает его и продолжает жить, ибо суждено людям пройти до конца приуготованный им путь. Тяжесть горя царя усугублялась тем, что дело, им начатое, теперь предстояло передать в иные руки. И не то важно, хорош или плох великий князь Александр по сравнению с Никсой. Сами по себе две смерти – первой дочери и первого сына – были дурным знаком для Александра Николаевича. Понял ли он это? Полагаю, да.
Но наш герой был смелым и решительным человеком, хотя и подверженным множеству слабостей. Судьба протрубила ему тревогу, но он не принял этот знак за окончательную предопределенность, не отвернулся от начатого дела реформ за их напрасностью, о которой ему твердили в оба уха. Он продолжал идти прежним путем, смутно догадываясь о тяжких испытаниях впереди.
Жизнь продолжалась.
Забежим немного вперед. В мае следующего года новый наследник цесаревич отправился в путешествие по Европе. Александр отправился вместе с братом Владимиром. Эта поездка была бы обычной, если бы не цель ее – женитьба. Кое-кто заметил, кое-кто догадался, что у милой принцессы Дагмары в царской семье было два обожателя – Никса и Саша.
После смерти старшего брата ему казалось невозможным любить Дагмару, ибо ее верное, нежное и трогательное чувство к Никсе было подлинным, но Саша оказался не состоянии переселить себя. Он говорил с отцом, и Александр Николаевич, прослезившись, благословил его. Мария Александровна тоже всей душой одобрила намерение сына, и ей по сердцу была милая Минни.
Горе сказалось на Александре и внешне. Он заметно похудел, побледнел, во взгляде стало больше сосредоточенности и задумчивости. Увалень Володя признавался себе, что Саша, уступая покойному Никсе во внешнем блеске, выглядел достойно наследника русского престола.
3 июня Саша писал отцу из Фредериксберга, небольшого городка неподалеку от датской столицы, куда летом переезжала королевская семья.
«Милый Па, пишу Тебе из места, где Никса наш милый был так счастлив и выехал отсюда женихом. Дай Бог, чтобы и я был также счастлив. Молю Бога, чтобы Он устроил это дело и чтобы Он благословил меня».
Но что бывает в жизни просто?
Царские сыновья прибыли в Копенгагенский порт 2 июня. Король Кристиан IX по-отечески приветствовал путешественников, тем более что был годами равен с их отцом. С ним поехали прямо в Фредериксберг. На подъезде к королевскому дворцу в коляске их встретили королева и Минни, показавшаяся Саше после годичной разлуки еще прелестней и краше. Сердце у него отчаянно билось. Милое личико Минни будто осветило все вокруг, и все стало казаться замечательным.
Король был удивительно мил и понравился Саше с первого взгляда. Владимиру король пожаловал орден Белого слона. Был торжественный обед. Потом пили чай. Придворные русские и датские следовали известному распорядку, а для влюбленного великого князя время то ускорялось, когда она была рядом, то будто замирало, случись ей отойти.
Пытаясь передать отцу происходящее в его душе, Саша подыскивал слова тому, что трудно передается словами. «Ты не можешь себе представить, милый Па, как мне хочется устроить все это дело и как можно поскорее. Я чувствую, что могу и даже очень полюбить милую Минни, тем более что она так нам дорога.
Решительно не знаю, что скажет на все это милая Минни. Я не знаю ее чувство ко мне и это меня очень мучает. Я уверен, что мы могли бы быть так счастливы вместе. Я молюсь усердно Богу, чтобы Он благословил меня и устроил мое счастье. Я уверен, что мой милый Никса не оставит теперь меня, он наверно молится за меня. Мы всего больше говорим с Минни о милом брате. У нее постоянно навертываются слезы, когда она говорит о нем. Почти во всех комнатах на окошках Никса вырезывал свое имя и год своего пребывания, которые до сих пор остались на стеклах. Минни вспоминает каждую дорожку, каждое место, где они гуляли или разговаривали всего больше. Она мне еще больше понравилась теперь, и я чувствую, что я люблю и что я достоин ее любви, но дай Бог, чтобы и она меня полюбила… Я чувствую, что моя любовь к Минни не простая, а самая искренняя и что я готов сейчас же все высказать ей, но боюсь…»
Саша не договаривал в письме то, что было известно ему и отцу, о первой и сильной страсти к княжне Марии Эрастовне Мещерской. Став цесаревичем, он постарался заглушить наивную первую любовь и отодвинул в дальний угол памяти воспоминание о последнем поцелуе влюбленных. Он был прямодушен и грубоват, юный цесаревич, но старательное желание полюбить милую Минни было вполне искренним – он был готов любить.
…День следовал за днем в тишайшем Фредериксберге, а погруженный в любовный дурман Саша никак не мог решиться на объяснение. Немало времени отнимали протокольные мероприятия. Приходилось выслушивать рассуждения короля о благодетельности реформ, начатых его предшественником, которые хотя и доставляют хлопоты, но все же полезны. Датские генералы скупо делились своим печальным опытом – войны с Пруссией, в которой потерпели поражение… И вот только они умолкали, непременно появлялся несносный король и вновь начинал нескончаемую песню о реформах, о советах, которые он решается предложить вниманию юного наследника великого монарха…
Приплывший кстати брат Алеша сильно старался помочь. Он заговаривал с королем, задавал массу вопросов, а то по-мальчишески запросто просил позволения пострелять в парке.
12 июня протокольных мероприятий не было. Сидели вчетвером в гостиной, разговаривали. Минни предложила посмотреть ее комнату. Вчетвером же и отправились, но на пороге комнаты Алексей вдруг загорелся желанием увидеть датские ордена, и король уступил ему.
В чисто прибранной девичьей светелке, говоря по-русски, уставленной горшками с цветами, клеткой с какой-то птичкой, сели за круглый столик смотреть альбом фотографий. Первые листы Минни не дала ему смотреть, заявив, что он будет над нею смеяться. А он впервые смог возразить ей и настоял на том, чтобы смотреть альбом с самого начала, с акварельного портрета младенца, утопающего в пене кружев и вензелях розовых бантов.
Саша то смотрел в альбом, то на дверь в спальню Минни, то осмеливался поднять глаза на ее лицо, такое невинное, доброе… и мучительно думал, как же начать, нельзя же сразу бухнуть: я вас люблю, выходите за меня замуж! Начать надо было как-то особенно. Никса, вот кто никогда не терялся… Но его нет! А я люблю Минни!
И, не придумав ничего подходящего, Саша разом выложил все заготовленное долгими фредериксбергскими вечерами. Минни, вспорхнув со своего стула, бросилась к нему на шею и заплакала. Он тоже не мог удержаться от слез, и неловко задал страшный вопрос:
– Можете ли вы полюбить еще кого-нибудь, кроме милого Никсы?
– Никого, кроме его брата! – был ответ.
Они снова крепко обнялись.
Вдруг появилась королева, король, Алексей и Владимир, все обнимали их и поздравляли.
Свое необычно длинное письмо с рассказом о всем пережитом в тот день Саша закончил так:
«…Теперь еще раз прошу Вашего благословения и помолиться за меня и за нее. Я никогда не думал, что могу быть так счастлив, как теперь.
Целую Вас крепко от всей души.
Так, казалось бы, счастливо заканчивается печальная полоса в жизни Романовых. Так виделось современникам. Они и догадаться не могли, что сын наследника престола Александра и принцессы Дагмары, желанный и заранее любимый Николай, названный в честь брата и деда, первый внук Царя-Освободителя окажется последним русским царем.
Нет такого времени в человеческой истории, которое люди, живущие в нем, сочли бы счастливым и безоблачным.
И все же велики были надежды на лучшее в Александрово время, в эпоху Великих реформ.