Александр II — страница 8 из 16

Глава 1. Союзники

1

В своем повествовании автор не ставит целью дать полную картину царствования нашего героя, однако есть в его истории моменты, упустить которые непозволительно. Один из них – отношения с Америкой.

Сейчас это воспринимается с изрядной долей удивления, но факты остаются фактами: во второй половине XIX века между далекими соседями сложились не просто нормальные, а дружественные отношения.

Американцы помнили, что в 1863 году, в разгар гражданской войны, Нью-Йорк и Сан-Франциско посетили русские эскадры, оказавшие сильную дипломатическую поддержку правительству Авраама Линкольна. Тем самым отношения двух стран были поставлены на дружественный уровень.

Вскоре после каракозовского выстрела, в мае 1866 года, конгресс САСШ принял решение направить в Россию эскадру во главе с заместителем морского министра Г. Фоксом, назначенным главой Чрезвычайного посольства Северо-Американских Соединенных Штатов.

27 июля Александр II принял в Петергофе американцев. Государю было передано специальное послание сената и палаты представителей конгресса Северо-Американской республики с приветствием Его Императорскому Величеству. Кроме того, конгресс передал поздравление 70 миллионам «бывших крепостных» с избавлением от опасности государя, «разуму и сердцу которого они обязаны благословением своей свободы».

За обедом в Петергофском дворце Александр Николаевич поднял тост: «За благоденствие великой Северо-Американской республики и за вечную дружбу ея с Россиею!» Он был особенно признателен и благодарен этим американцам, потому что выражения сочувствия европейских монархов были много скромнее и сдержаннее. И ведь всего год назад, 14 апреля 1865 года, американский президент Линкольн был смертельно ранен в театре агентом рабовладельцев, мстящих ему за дело освобождения. Это ли не напоминание об опасности, исходящей со стороны консерваторов.

В ответном слове Фокс говорил о неизбежном сближении великой державы Востока – России и великой державы Запада – Америки, не имеющих противоположных интересов. «Разные формы правления не обязательно влекут за собой появление антагонизма. С момента нашего рождения как нации, мы всегда были друзьями. Это было в наших общих интересах».

По указанию императора гостям показывали все, что хотели увидеть любознательные американцы, даже технические новшества русского флота. Особенно торжественной и пышной была встреча американцев 12 августа на Николаевском вокзале в Москве. Под звуки гимна Hail Columbia гости сели в экипажи и отбыли в гостиницу Кокорева на Софийской набережной напротив Кремля. Хозяин отвел им три этажа и не взял платы с города. Здание было убрано флагами и гербами двух стран и гербом Москвы.

В сопровождении городского головы гости осматривали московские достопримечательности от Ивана Великого и замоскворецких церквей, Оружейной палаты до строящегося храма Христа Спасителя; в Зоологическом саду им показали фейерверк, свозили в Петровский дворец, на фабрики и в Девичий монастырь, после чего осмотрели Москву с Воробьевых гор. Генерал-губернатор князь В.А. Долгоруков дал в своей резиденции обед в честь американских гостей. Когда американцы вышли на балкон, народ, столпившийся на площади, закричал «Ура!». На обеде в Городской Думе среди многочисленных пылких речей прозвучало и воспоминание о 43 американских врачах, принявших участие в оказании помощи раненым русским солдатам в годы Крымской войны и спасших немало жизней.

16 августа делегация посетила Троице-Сергиеву лавру, где гостей принял митрополит Филарет, сильно ослабевший в свои восемьдесят два года, но пожелавший принять «заатлантических друзей русского народа».

Американцев еще свозили в Нижний Новгород, в Кострому, Углич и Тверь. Впечатлений от России у них было много. Они повидали царя, простых мужиков, военных моряков, купцов и родовитых дворян. Вся Россия оказала им полное радушие. Известие об этом скоро достигло Америки и привело к небывалому интересу ко всему русскому.

В духе такого доброжелательства был решен и вопрос о русской Аляске. Эти земли были открыты русскими землепроходцами в XVII веке, обследованы в 1741 году экспедицией А.И. Чирикова и активно осваивались Российско-Американской компанией. Но чем дальше, тем труднее становилось защищать далекие и труднодоступные российские владения на американском континенте. Претензии на них предъявили Великобритания, находившаяся в зените своего имперского могущества, и САСШ – молодая и энергичная нация, активно осваивавшая огромный континент. В Петербурге выбрали Америку.

В ночь с 29 на 30 марта 1867 года в Вашингтоне русский посол барон Э. де Стекль подписал договор о продаже Аляски САСШ за 7 200 000 долларов. 18 октября в столице края Ново-Архангельске под пушечные выстрелы был спущен российский флаг и поднят американский. Радости у местных жителей такой поворот судьбы не вызвал. Из 823 русских переселенцев остаться на Аляске пожелали лишь 90 человек. Остальные за бесценок распродали все нажитое – дома, лодки, пушнину – и тронулись в русскую Сибирь, где все приходилось начинать сызнова. Вскоре к ним присоединилось и большинство из оставшихся, поскольку добродушные американцы занялись грабежами. Новые земли были переданы под управление военного ведомства, тут и коренным жителям Аляски – эскимосам, алеутам, индейцам – пришлось несладко.

Можно пожалеть о малости суммы, за которую уступили земли, всего через десяток лет открывшие свои золотые запасы, но нельзя оспорить разумность отказа от Аляски. Не уступи ее Россия, ее бы отняли, и следствием стала бы еще одна война. Александр II всегда выбирал мир. Всегда, покуда мог. Но не таковы были его враги.

2

Впрочем, понятия «друзья» и «враги» в сфере политики и дипломатии едва ли применимы, там нет места чувствам и эмоциям, там господствует расчет. В политике имеются союзники нынешние, бывшие и будущие, баланс сил которых и определяет устойчивость любого государства на мировой арене.

В мае 1867 года Александр II отправился во Францию. Официально заявленная цель визита состояла в посещении Всемирной выставки в Париже, фактическая – обсуждении с Наполеоном III новой ситуации, сложившейся в Европе после разгрома Пруссией австрийцев при Садовой и их претензиями на будущее. Бисмарк, вершивший ныне все дела Пруссии, работал для создания Германской империи, включающей в себя и германские государства к югу от Майна. Бисмарк знал, что Наполеон III никогда не допустит присоединения этих государств к единой Германии, следовательно, дело можно было решить только победоносной войной и разгромом Франции.

Суть дела была на поверхности, и немудрено, что прожженный политикан Наполеон III забеспокоился. Спасти Францию могла лишь Россия. Наполеон знал, что российский император при всем сочувствии к Пруссии был неприятно задет ликвидацией суверенных германских монархий и захватом их территорий. Горчаков в июле 1866 года предложил Англии и Франции заявить протест Пруссии против аннексии Ганновера и других немецких государств. Но тогда Наполеон еще рассчитывал, что сможет урвать что-нибудь в результате австро-прусской войны и не хотел осложнять отношения с Берлином. Теперь же император французов занервничал. Французская дипломатия разрабатывала тонкие планы, но ей трудно было противостоять «железному» Бисмарку, подобно могучему буйволу сметавшему все препятствия на пути к своей цели.

Вокруг Наполеона III образовалась пустота. Но и тут, сознавая размеры опасности у своих восточных границ, он немного сделал для ее предотвращения. «Уже больше не осталось ошибок, которые вы могли бы наделать, потому что все возможные ошибки сделаны вами», – этот упрек известного Тьера был вполне уместен. Весной 1867 года ставленник Наполеона в Мексике император Максимилиан стал терпеть поражение за поражением, был захвачен в плен и расстрелян.

В таких обстоятельствах любезность Наполеона III по отношению к российскому императору была беспредельна. Он отвел Александру III и его свите покои в Елисейском дворце, те самые, в которых останавливался Александр I в 1814 и 1815 годах.

Коротконогий человек в военном мундире с орденами и лентами, старый, с морщинистым лицом, пышными и длинными усами и хитрыми, лукавыми глазами, постоянно полуприкрытыми веками, радушно приветствовал Александра Николаевича, осыпая его похвалами за проводимые реформы и за сочувствие к Франции.

Празднества были блестящие, ибо в Париж съехались и другие коронованные владыки Европы. В Тюильрийском дворце были даны парадный обед и бал, в Опере – парадный спектакль, в Лопшане – скачки, а на 25 мая был назначен большой смотр войск французской армии.

При возвращении со смотра, в Булонском лесу, к коляске, в которой с Александром II ехали французский император и великие князья Александр и Владимир Александровичи, подбежал бледный молодой человек с остановившимся взором и выстрелил в царя.

Он промахнулся. Пуля попала в ехавшего рядом с коляской французского шталмейстера. Конные драгуны, окружавшие коляску с императорами, ударили его палашами, он упал и был тут же подобран полицией. Злоумышленник оказался поляком по фамилии Березовский.

Пунцовый от волнения Наполеон III извинялся без перерыва. Он довез Александра II до Елисейского дворца, а вскоре туда примчалась императрица Евгения с выражением соболезнования и сочувствия. Императрицу трясло, и Александру Николаевичу пришлось самому утешать ее.

Очередное покушение сильно омрачило его настроение, но и странным образом успокоило. Два случая он пережил, оставалось еще четыре, если верить венской колдунье, а не верить ей уже не было оснований. Пока Господь хранил его.

Покушению он не удивился, хотя по дороге во Францию в Вержболово объявил о высочайшем повелении: прекращении всех дел политического свойства, касающихся последствий польского мятежа.

В разговоре со старым графом Павлом Дмитриевичем Киселевым, русским послом во Франции, Александр Николаевич сказал:

– Вчера в Булонском лесу повсюду слышались крики «Да здравствует Польша!» Я также готов произнести тот же возглас, если эти люди проникнутся своею обязанностью и сделаются тем, чем они должны быть: честными и спокойными подданными.

В России событие вызвало шумное негодование, за границей реакция была иная. Достоевский писал 28 июля из Дрездена в Петербург Аполлону Николаевичу Майкову: «…Происшествие в Париже меня потрясло ужасно. Хороши тоже адвокаты парижские, кричавшие vive la Polange! Фу, что за мерзость, а главное – глупость и казенщина!»

Парижский суд присяжных пытался оправдать Березовского, но все-таки приговорил его к пожизненному заключению.

Всемирную выставку Александр Николаевич посетил, хотя и не чувствовал большого интереса. Много было любопытного, поразительных диковин, например серебряный лебедь, плававший и поворачивающий голову совсем, как живой. Однако основа выставки была деловая, практическая. XIX век стал веком науки и промышленности. К гордости государя, Россия не ударила лицом в грязь на всемирном смотре. Публика обращала внимание прежде всего на дивные вологодские кружева, на старинные вышивки, на финифтяные изделия из Великого Устюга, но наградами выставки были отмечены ювелирные изделия Сазикова и Овчинникова, печатная продукция Сытина и многое другое. Всего же Россия получила 443 награды выставочного комитета, что составляло более трети всех наград. Не менее приятно было для самолюбия российского императора, что оркестр Кавалергардского полка на конкурсе был признан одним из лучших в Европе.

Однако реальное политическое содержание визита оказалось небогатым. Наполеон III выдвигал такие условия для поддержки требований России об отмене унизительных статей Парижского трактата, что пойти на них не было возможности.

На проводах перед Елисейским дворцом Наполеон, тяжело ступая, подошел к российскому императору и долго жал ему руку. Его неприветливый кошачий взгляд исподлобья шарил по лицу русского властелина, но на лице царя ничего, кроме любезной улыбки, нельзя было увидеть. Александр Николаевич никогда не симпатизировал ему. После дежурных фраз прощания царь с сыновьями пошел к карете, а Наполеон тяжело ступил на лестницу дворца. После покушения Орсини он постоянно носил кольчугу и посоветовал то же своему гостю, но тот отказался.

Не пойдя на сближение с Россией, озлобив Италию разгромом войск Гарибальди при Ментане, разочаровав Англию агрессивными планами в отношении Бельгии, Наполеон не смог договориться о военном союзе и с Францем Иосифом. Бисмарк был доволен, а в Петербурге поняли, что война в Европе – вопрос времени.

Домой возвращались через Польшу. В Варшаве Александр II демонстративно в открытой коляске проследовал в Бельведерский дворец.

Там он подписал два указа, облегчавших бремя тягот части польских мятежников. Польский вопрос для доброго и справедливого царя оставался большой личной трагедией. Желая блага польскому народу, он обязан был бороться с революционной партией, стремящейся к ниспровержению законного порядка.

Спустя неделю в Риге, на приеме представителей города и купечества Прибалтийского края, эстляндских дворян и депутации из Ревеля, император заявил:

– …Вы знаете, господа, с каким удовольствием я посещаю каждый раз ваш край… Но я желаю, господа, чтобы вы не забывали, что принадлежите к единой русской семье и образуете нераздельную часть России, за которую отцы ваши и братья и многие из вас самих проливали кровь!

Но вот кончились обязательные визиты, церемонии и речи. Как приятно было добраться до небольшого, но такого уютного, родного дворца в Ливадии, где были все свои, и перевести дух и снять с себя хотя бы на время тяжеленную «шапку Мономаха».

3

Яркие мимолетные зарисовки Ливадийского быта дал в своих путевых очерках Марк Твен, посетивший царскую резиденцию летом 1868 года. Будущий классик американской литературы был тогда молодым журналистом, и именно юмористические заметки «Простаки за границей» о путешествии американских туристов сделали ему имя. Когда корабль с туристами прибыл в Ялту, они просто послали телеграмму с вопросом, не примет ли их император. Вскоре пришло приглашение в Ливадию. Такая экстравагантность была у нас в новинку, туризм тогда был уделом избранных.

Американский консул предупредил, что мужчины должны надеть фраки, белые лайковые перчатки и белые галстуки, дамы – быть в светлых платьях. По его мнению, император пройдется вдоль ряда гостей, кому-то кивнет, кому-то что-то скажет, и этим прием закончится. Следовало рассчитывать на 15 минут. Но и 15 минут с российским императором многого стоили. Туристы нервничали, всю ночь сочиняли приветственные спичи, а прислуга гладила их костюмы.

Действительность оказалась иной. Когда туристы выстроились под деревьями у входа во дворец, вышел император с семейством. Раскланиваясь и улыбаясь, он приветствовал гостей. В его радушных словах, пишет Марк Твен, «чувствовался характер, русский характер: сама любезность, и притом неподдельная. Француз любезен, но зачастую это лишь официальная любезность. Любезность русского идет от сердца, это чувствуется и в словах и в тоне, – поэтому веришь, что она искренна».

Консул зачитал адрес от имени туристов, и царь «стерпел это, не поморщившись». В ответ Александр Николаевич сказал, что ему очень приятно познакомиться, «особенно потому, что Россию и Соединенные Штаты связывают узы дружбы».

Императрица Мария Александровна сказала, что в России любят американцев и она надеется, что в Америке тоже любят русских. Вот и все речи. Марк Твен был поражен такой сердечностью и простотой приема. Это изумление чувствуется сквозь юмористический тон.

Писатель не включил в свою книгу текст приветствия американцев, так как оно было написано в ином ключе. В частности, в нем говорилось: «…Одна из светлейших страниц, которую начертала всемирная история, была вписана рукой Вашего Императорского Величества, когда рука этого Государя расторгла узы двадцати миллионов людей. Американцы имеют особое право чествовать Государя, совершившего столь великое дело. Мы воспользовались преподанным нам уроком и в настоящее время представляем нацию, столь же свободную в действительности, какою она была прежде только по имени. Америка обязана многим России, она состоит должником России во многих отношениях, и в особенности за неизменную дружбу во время великих бедствий. С упованием молим Бога, чтобы эта дружба продолжалась и на будущие времена, что Америка благодарна сегодня и будет благодарна России и ее Государю за эту дружбу. Мы прекрасно знаем, что само допущение, будто мы когда-нибудь сможем лишиться этой дружбы вследствие какой-либо преднамеренной несправедливости или неверно взятого курса, было бы преступлением».

Приветствие, написанное за ночь простыми американцами, оказалось весьма близко по духу официальным бумагам американского правительства. Александр Николаевич любезно поблагодарил гостей.

Начался общий разговор запросто, кто хотел, тот и выступал вперед, говорили по-английски, ибо других языков американские гости не знали.

Кто-то другой мог растеряться вблизи царя, но не матерый газетчик. Марк Твен внимательно осмотрел костюмы царской четы. «На императоре была фуражка, сюртук, панталоны – все из какой-то гладкой белой материи… без всяких драгоценностей, без орденов и регалий… Император высок, худощав, выражение лица у него решительное, однако, очень приятное. Нетрудно заметить, что он человек добрый и отзывчивый… В его глазах нет и следа той хитрости, которую все мы заметили у Луи-Наполеона.

На императрице и великой княжне были простые фуляровые платья в голубую крапинку и с голубой отделкой; на обеих – широкие голубые пояса, белые воротнички, скромные муслиновые бантики у горла; соломенные шляпы с низкими тульями, отделанные голубым бархатом, небольшие зонтики и телесного цвета перчатки».

Марк Твен с особенным удовольствием и интересом смотрел на четырнадцатилетнюю великую княжну Марию Александровну. Ему понравилось, что волосы у нее заплетены в две тугие косы, уложенные на затылке, что глаза у нее ясные и кроткие, что держится она скромно и часто смотрит на отца.

«Всякий раз, когда их взгляды встречались, я все больше убеждался, что стоит ей, такой застенчивой и робкой, захотеть, и она может забрать над ним огромную власть».

Следует отдать должное проницательности американского писателя, ведь Мария действительно была любимицей отца. Она не то чтобы командовала им, такое и в голову ей не приходило, но когда ей чего-нибудь очень хотелось, она просила – и никогда не получала отказа.

В многочисленных фотографических альбомах царской семьи больше всего их фотографий вдвоем. Он снимался с дочкой сидя, стоя, некоторые карточки она просила переснять, потому что он смотрел не на нее, а на стену. И он послушно смотрел на нее, забывая тяжелые думы.

Император всероссийский и его семья сами показывали американским туристам свой дворец. «Полчаса мы бродили по дворцу, восхищаясь уютными покоями и богатой, но совсем не парадной обстановкой, – сообщал Марк Твен. – Наконец царская фамилия распрощалась с нами и отправилась считать серебряные ложки».

4

Между тем то, что должно было свершиться, – свершилось. В Тюильри считали единственным способом спасения Второй империи короткую и успешную войну. «Война необходима, чтобы это дитя царствовало», – говорила весной 1870 года императрица Евгения, указывая на своего сына. Влиятельная клика вблизи трона подталкивала императора к тому же, но Наполеон колебался.

Бисмарк, сознательно стремившийся к войне, подстроил одну из своих дипломатических ловушек, в которую попал последний французский император. Обманувшись видимым успехом в вопросе об испанском престоле, Наполеон III предъявил Пруссии ультиматум. Вильгельм I дал французскому послу умиротворяющий ответ. Бисмарк, получив от генерала Мольтке заверение в том, что он гарантирует победу в войне с Францией, передал в газеты фальсифицированное сообщение об ответе Вильгельма I, будто бы указавшего французскому послу на дверь. В Париже оскорбились и заявили о войне.

«Мы готовы, вполне готовы, у нас в армии все в порядке, вплоть до последней пуговицы на гетрах у последнего солдата», – бодро заявил военный министр Лебеф, сомнения скептиков отметавший афоризмом: «Прусская армия? Ее нет, я ее отрицаю!» Наивное бахвальство было жестоко наказано военным разгромом Франции и падением Второй империи.

России надлежало извлечь уроки из опыта своих союзников, и уроки были извлечены.

Глава 2. Россия на подъеме

1

Государственные дела вершатся неспешно. День за днем идет обдумывание, определение очередности задач, согласование целей, обретение сторонников в правительственных сферах и союзников в обществе, предпринимаются тонкие ходы, обходные маневры, заключаются соглашения с многозначными пунктами, выбирается подходящий момент и – бьет час, прямо и громогласно объявляется воля царская. Так в череде государственных дел в 1870-е годы произошли отмена Парижского трактата и военная реформа. Но сначала о делах дипломатических.

Князь Александр Михайлович Горчаков еще при вступлении своем в должность министра иностранных дел заявил, что ставит главной своей целью отмену нейтрализации Черного моря и открытие южных границ России. В конце 1850-х годов он поддерживал права Дунайских княжеств, действуя вместе с Францией, и много способствовал обретению независимости Болгарией, Сербией и Черногорией.

Старейший министр, он пользовался полным доверием государя, присвоившего ему в 1867 году высший гражданский чин государственного канцлера. Авторитет князя Горчакова был велик и безусловен и при дворе, и в обществе. Симпатичный пожилой человек, изысканно вежливый в обращении, блестящий и остроумный оратор, свободно изъяснявшийся на французском и немецком языках, он завоевал большой авторитет в Европе.

Для решения проблемы Черного моря Горчаков вначале полагался на содействие Франции, но события Польского восстания 1863 года показали ошибочность этой ставки. Тогда его внимание обратилось к Пруссии, хотя сам Александр Михайлович не питал к ней особых симпатий.

Фактически особые отношения с Пруссией сложились давно, но при Александре II они наполнились реальным содержанием. Россия сохраняла нейтралитет при войнах Пруссии против Дании, хотя это и нарушало равновесие в Европе на пользу Берлину. В 1866 году, во время войны Пруссии с Австрией, Россия уже ничего не могла сделать и лишь наблюдала за ликвидацией Германской конфедерации. Горчаков прекрасно понимал, что сильное милитаризованное германское государство во главе с Пруссией потенциально представляет опасность для России, однако только Пруссия могла поддержать наши усилия по отмене статей Парижского трактата. Последовали секретные переговоры, приведшие в 1868 году к заключению устного соглашения, по которому Россия брала на себя обязательства не препятствовать объединению Германии по проекту Бисмарка, а Пруссия изъявила готовность поддержать требования России об отмене ряда статей Парижского трактата. При всей своей расположенности к Франции, Горчаков проводил крайне осторожную политику, сознавая, что усиление Наполеона могло окончательно закрепить ограничительные условия Парижского трактата.

Александр Николаевич шел намного дальше. Незадолго до франко-прусской войны он подтвердил Бисмарку свое обещание: в случае вмешательства Австро-Венгрии на стороне Франции Россия выдвинет к границе трехсоттысячную армию, а если понадобится, даже займет Галицию. В августе 1870 года Бисмарк заверил Петербург, что там могут полностью полагаться на его поддержку. «Мы охотно сделаем все возможное», – уверял прусский канцлер.

Тем временем он уже умело спровоцировал Наполеона III на объявление войны первым и обеспечил для Пруссии нейтралитет не только России, но и Австро-Венгрии, Великобритании и Италии. Французская армия была ослаблена захватами далеких колоний и не готова к войне: более чем в два раза она уступала объединенным немецким войскам в численности, далеко отставая в количестве и качестве артиллерии, продуманности военных мероприятий и организации войск.

4 августа германские войска начали общее наступление и нанесли сокрушительное поражение французским армиям на всех направлениях. 12 августа Наполеон III снял с себя обязанности главнокомандующего. 2 сентября произошел разгром французской армии под Седаном. После 12-часового сражения по приказу Наполеона III над крепостью был поднят белый флаг. 4 сентября пала Вторая империя, и Франция вновь была объявлена республикой. 18 января 1871 года в Версале была провозглашена объединенная Германская империя. Прусский король Вильгельм I стал наследственным германским императором, а Отто фон Бисмарк – общегерманским канцлером.

Об отношении Александра Николаевича в ту пору к пруссакам дает представление такой случай. В 1871 году государь пил воды в Эмсе. Императрица Августа пригласила его на завтрак в Кобленце в обществе офицеров прусского полка его имени. В одной комнате был накрыт стол для императрицы и Александра II со свитами, в соседней – возле буфета закусывали офицеры полка.

Александр Николаевич вдруг нахмурился и попросил хозяйку:

– Прошу вас посадить за стол старших офицеров.

– Но нет места, – смутилась императрица.

– Сейчас я сделаю, – и Александр Николаевич повысил голос. – Эй вы, подите в ту комнату и пригласите оттуда старших офицеров!

И генералы Воейков, Рылеев, Долгоруков, Салтыков послушно вышли.

За поведением государя стояли не только родственные симпатии к дяде, русско-немецкие отношения действительно были слишком давними и разветвленными, чтобы ими пренебрегать. Стоит вспомнить и такие символические жесты, как совместная клятва Александра I, прусского короля Фридриха Вильгельма III и королевы Луизы у гроба Фридриха Великого, и такую важную деталь из жизни великого Ломоносова, как его германское обучение, а многие тысячи немцев, прибывавших в Россию в качестве солдат, ремесленников, учителей, профессоров, часовщиков, колбасников, пекарей и лекарей… При всех очевидных различиях в истории, культуре и самом мировосприятии народов, ни с одной другой страной у России не существовало столь развитой и глубокой системы взаимосвязей. Впрочем, на текущих политических делах это не всегда сказывалось.

Разгром Франции коренным образом изменил баланс сил в Европе. Горчаков заявил Александру II, что пора возбудить вопрос об отмене нейтрализации Черного моря и даже возвращении России Южной Бессарабии. Предложение обсуждалось на заседании Совета министров 15 октября 1870 года. Единства мнений не было. Опасались негативной реакции Великобритании и Австро-Венгрии, и более надежным казался путь предварительных договоренностей с европейскими правительствами.

Настал звездный час Александра Михайловича Горчакова. Он убеждал министров и государя в том, что не стоит полагаться на добрую волю Европы, не стоит обманываться поддержкой Пруссии, чья признательность недолговечна, а следует действовать самостоятельно и решительно. От вопроса Милютина, предусматривает ли он возможность возникновения «военных затруднений», Горчаков отмахнулся:

– Военная сторона меня не касается!

Дмитрий Алексеевич был не меньшим патриотом, чем князь Горчаков, но не мог не принимать во внимание возможные военные последствия действий России. Он предложил ограничиться заявлением об отмене статей Парижского трактата, относящихся к Черному морю, но не упоминать о территориальных вопросах, могущих обеспокоить Австро-Венгрию и Турцию.

19 октября в российские посольства был отправлен циркуляр министра иностранных дел о решении России отказаться от части статей Парижского трактата. Аргументация министра была красноречива и убедительна: договор неоднократно нарушался самими державами, подписавшими его, он ставил южные области России перед опасностью появления в Черном море иностранных судов. Вся справедливость аргументов была бы бесполезна, не сложись в то время выгодная ситуация: Франция выведена из игры, Пруссия только-только обещала поддержку, Австро-Венгрия косилась на Берлин, а Лондон никогда не действовал в одиночку.

Конечно же, из Вены и Лондона последовали враждебные протесты, но Бисмарк сквозь зубы поддержал. Неожиданную помощь оказали Соединенные Штаты, напомнившие, что никогда не признавали положений трактата, ограничивавших права России на Черном море.

Горчаков, чтобы не дразнить гусей, согласился на созыв международной конференции в Лондоне. 1 марта 1871 года была подписана лондонская конвенция, отменившая все ограничения на Черном море для России, Турции и других прибрежных стран. Русский черноморский флот мог возрождаться, упрочивалась безопасность Новороссийского края, и все это было достигнуто без грома пушек, без пролития русской крови. То был триумф не только России, но и лично ее министра иностранных дел.

2

Осенью 1870 года в адрес императора со всей России пошли всеподданнейшие адреса от дворянских и земских собраний, городских и сельских обществ с выражением радостных чувств по поводу возвращения России ее прав на Черном море. Государь просматривал все адреса и повелел отвечать благодарностью на каждый.

Правда, москвичи и тут сумели отличиться. Москву он любил особенно нежной любовью. После смерти матери Александр Николаевич решил оставить Нескучное с дворцом Александрия за собой и выплатил цену имения братьям. Он продал городу парк Сокольники за 350 тысяч рублей, хотя тот стоил миллион. Адрес же его огорчил.

В обращении Московской Думы по почину городского головы князя Черкасского было выражено не только удовлетворение свершившимся событием, не только верность подданных своему государю, но и сочувствие к продолжению преобразовательной деятельности монарха, как источнику новой крепости для государя и государства.

«Никто не стяжал таких прав на благодарность народа, как Вы, Государь, – говорилось в обращении, – и никому не платит народ такою горячею привязанностью. От Вас принял он дар и в Вас же самих продолжает он видеть надежнейшего стража дарованных ему вольностей, ставших для него отныне хлебом насущным. От Вас одних ожидает он завершения Ваших благих начинаний и первее всего – простора мнению и печатному слову, без которого никнет дух народный и нет места искренности и правде в его отношениях к власти; свободы церковной, без которой недействительна и сама проповедь; наконец свободы верующей совести – этого драгоценнейшего из сокровищ души человеческой. Государь, дела внешние и внутренние связуются неразрывно. Залог успеха в области внешней лежит в той силе народного самосознания и самоуважения, которую вносит государство во все отправления своей жизни…»

Не одна умная голова сочиняла обращение. Поработал тут и Иван Сергеевич Аксаков. Это он вставил фразы о том, что «внешние опасности найдут Россию тесно сомкнутою вокруг престола» и о том, что объединение всех национальных сил требует, с одной стороны, «доверия царя к своему народу», а с другой – «разумного самообладания в свободе», фраза туманная, но слово «свобода»… Адрес единогласно поддержали 150 гласных Думы из купцов и городских обывателей. Однако министр внутренних дел Тимашев его возвратил, не найдя возможным представить государю. Адлерберг отозвался о нем, как о составленном в «неуместной и неприличной форме».

Трудно было понять царя. Иван Сергеевич Аксаков разразился длинным письмом к доброму своему приятелю Константину Петровичу Победоносцеву: «…уже не говорят, а положительно известно, что этот адрес возвращен Думе официально с уведомлением, что министр внутренних дел не счел даже себя вправе представить его государю. Разумеется, нет такого слабоумного человека в России, который бы поверил, что русский министр может осмелиться посягать таким образом на права самодержавного государя, перехватывать адресованные ему письма, скрывать от царя опубликованное, письменное выражение чувств и желаний целой Москвы, которой Дума есть только законная представительница. Не понимаю, к чему понадобилось разыгрывать такой secret de comédie и на такой обширной сцене, ибо Московский адрес (отчасти именно благодаря своим злоключениям) быстро распространяется и распространяется по всей России, – но как бы то ни было, – смысл министерского заявления ясен: государь недоволен адресом и не хочет его принять.

Это известие прискорбное; оно и огорчит глубоко и смутит – смею думать – всю Россию. Оно еще раз свидетельствует о том колоссальном недоразумении, которое тяготеет на всех отношениях власти к народу…»

Аксакову казалось, что в адресе нет и тени какого-либо требования, а лишь выражение ожидания от государя установления «честности в покорности», то есть взамен «отречения от личной гражданской свободы, которою всяк живой пользуется в Европе, – мы просим только уважения к нашей нравственной свободе, к нашему человеческому достоинству. Мы готовы повиноваться и повинуемся, как ни один народ в мире, – но не заставляйте же нас лгать, раболепствовать, подличать. Наша общественная совесть наболела от беспрестанной лжи и безнравственности нашего положения, и мучительная потребность правды все сильнее и сильнее сказывается в обществе…»

Чем дальше, тем сильнее разгорался пламень негодования Аксакова: «Пошлость и подлость становятся характеристичными чертами русского общества, а с ними никнет общественный дух, меркнут таланты, тупеет ум, скудеет страна честными, талантливыми и умными. Это оскудение людьми – факт неоспоримый… Остается верить, что прочти государь Московский адрес без предупреждения и предубеждения, один, в беседе лишь с своей совестью, он отозвался бы на адрес иначе».

Письмо это до Александра Николаевича, конечно, не дошло, а жаль. В нем с предельной прямотой Аксаковым поставлен вопрос о нравственности власти, о том, что попрание нравственности губит власть и страну. Тут Иван Сергеевич имел в виду не только обстоятельства личной жизни государя, о которой был прекрасно осведомлен через жену, Анну Федоровну Тютчеву. Мягкость и доброта Александра Николаевича как человека оборачивалась его слабостью как государя, уступки своим личным страстям и желаниям – потаканию своекорыстной возне вокруг трона людей, недостойных государственных постов и милостей государя.

Константин Петрович Победоносцев в ответном письме не лукавил:

«Любезный друг Иван Сергеевич… Я не бранил адрес, а имею свое мнение, и за это упрекать меня никто не вправе.

…адрес этот огорчил меня. Мнение мое такое: адрес – это есть ошибка увлечения и неловкий поступок. Вы руководствовались идеальными предположениями, свидетельствующими только о прямоте и честности вашего политического взгляда.

Нельзя забыть ни на минуту, какая это бумага и к кому она адресована… Категорические требования свободы безусловные – неуместны, а начни обсуждать условия, сейчас поднимется туча вопросов. Нет реальных понятий… у нас же при первом столкновении с действительностью, люди всего скорее разбегаются из-под знамени, обвиняя других, что обольстили их и изнасиловали; люди станут в ежедневном деле своем разрывать на части то самое начало, которое утвердили сочувствием и подписью… Что же касается до народа, в массе его, то, конечно, среди поголовной бедности, стеснений и нужды всякого рода, мысли его недоступны политические формулы свободы, и в народе они не отзовутся…

Вот отчего я огорчился, прочитав ваш адрес. Грустно было думать, что в нем люди мелкие, своекорыстные, имеющие власть, без знания и без высоких побуждений, получат повод и предлог выставить людей, одушевленных лучшим и побуждениями, честных и умных – людьми неблагонадежными или лишенными политического смысла. Так и случилось к несчастию…

Твой К. Победоносцев.

18 декабря 1870 г. Петербург».

Победоносцев не увидел или не захотел увидеть в адресе нравственный укор и свел его содержание к политическому вопросу, и тут был, очевидно, прав.

Однако есть некий высший смысл и подлинная нравственность в том, чтобы желать блага отчизне вопреки обстоятельствам и воле власти. Так, полузабытый и полуопальный фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский 24 августа 1871 года направляет на имя государя письмо, содержание которого сводилось к «углублению крестьянского вопроса». Князь считал, что необходимо пойти на замену общинного крестьянского землевладения личным, ибо как общинное владение, так и круговая порука служат лишь к «ободрению праздности, развращению крестьян и задержке всякого экономического успеха». «Последнее слово реформы, – писал он, – будет сказано, когда полное освобождение русского народа дойдет до отдельной личности. Поощрите частную собственность крестьян, и вы задушите зародыши коммунизма, упрочите семейную нравственность и поведете страну по пути прогресса. Нет прочнее гарантии для законного преуспеяния, как собственность и свобода личности».

Пренебречь мнением старого друга Александр Николаевич не мог, однако превознесение «свободной отдельной личности» резануло его. Доездился фельдмаршал по Европе, продуло его социалистическими и либеральными ветрами… На письмо по высочайшему повелению ответил граф Шувалов. Сообщил о «сочувственном отношении» государя к содержанию письма и повелении «обсудить дело» в Комитете министров.

Ощущение распутья витало в воздухе. В 1872 году Иван Крамской выставил свою картину «Христос в пустыне», вызвавшую долгие споры. Сам художник писал о ней в письме к писателю Гаршину: «…Под влиянием ряда впечатлений у меня осело очень тяжелое ощущение от жизни, я ясно вижу, что есть один момент в жизни каждого человека… когда на него находит раздумье – пойти ли направо или налево. Итак, это не Христос. То есть, я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей… Одинокий Христос исполнен тяжких раздумий: идти к людям, учить их, страдать и погибнуть, или поддаться искушению и отступить…»

3

Франко-прусская война усилила внимание к проблеме армии. Милютин с некоторым удивлением отмечал, что вечный его оппонент в Совете министров Рейтерн уже не столь яростно возражает против увеличения ассигнований на нужды военного министерства. Прошедшая за несколько месяцев перекройка карты Европы с очевидностью показала всем, что возможны всякие пертурбации и следует готовиться к худшему, чтобы не оказаться в положении наполеоновской Франции.

Милютин вновь поднимает вопрос о введении всесословной воинской повинности и получает неожиданную поддержку от Петра Александровича Валуева. Разные это люди и по характерам и по взглядам, но оба думали о благе России и пеклись о ее интересах. Находясь летом 1870 года в Европе, Валуев был свидетелем молниеносного разгрома Франции, своими глазами видел отличную организацию германских войск, давивших противника не только своей численностью, но и высоким уровнем подготовки. В Пруссии давно была всеобщая воинская повинность – не пора ли ввести ее и у нас? С этим вопросом Валуев пришел к Милютину.

– Петр Александрович, без всякого сомнения, такое решение вопроса было бы самым рациональным, – с готовностью отвечал Милютин. – Но едва ли можно рассчитывать на успех, если инициативу я приму на себя. Вы знаете, достаточно моего имени в этом предложении, чтобы оно было признано новой революционной мерой.

Оба понимали, что сильным противником Милютина будет граф Петр Шувалов, и потому договорились действовать как бы в обход военного министерства. Через несколько дней Валуев передал для Александра II записку, озаглавленную «Мысли невоенного о наших военных силах» и заключавшую важнейшую мысль: необходимо немедленно приступить к увеличению вооруженных сил на основе введения всеобщей воинской повинности.

На следующий день при докладе военного министра Александр показал Милютину свою резолюцию на записке: «Совершенно совпадает и с твоими и моими собственными мыслями, которые, надеюсь, и будут проводиться в исполнение по мере возможности». Так была начата работа по завершению военной реформы в России.

Дмитрий Алексеевич предполагал, что дело пойдет нелегко, что противников будет немало, но не думал, что так много сил придется каждодневно тратить на сущие пустяки. В поход на Милютина объединился с графом Петром Шуваловым старый недруг фельдмаршал Барятинский. На страницах газет «Русский мир» и «Московские ведомости» начинается ожесточенная критика всех мероприятий военного министерства. Фактическую травлю Милютина возглавили отставные генералы – Ростислав Фадеев и Михаил Черняев.

Конечно, можно всю эту закулисную возню сановников и их клевретов против военного министра отнести к неизбежным издержкам функционирования административного мира. И все же дело обстояло серьезнее. Братья Шуваловы (Петр – шеф жандармов и Павел – начальник штаба гвардейского корпуса) находились в самых дружеских отношениях с германским посланником принцем Рейссом, который в свою очередь имел немалое влияние при дворе и на самого государя, действуя исключительно в пользу Пруссии. В сущности, вся шуваловско-барятинско-рейссовская партия орудовала, сознавая или не сознавая это, под дудку Бисмарка, который боялся развития военных сил России и усиления национального направления в ее политике. В Берлине Милютина считали «врагом Германии номер один».

Но военный министр не собирался уступать просто так. Он пошел известным путем – создал комиссию по введению воинской повинности и по созданию резервных войск. К началу 1872 года были подготовлены соответствующие документы, но Александр Николаевич не торопился с их принятием. Антимилютинская пропаганда, доносившаяся до него из дворца, из аристократических салонов, из гвардейских полков и даже со страниц газет, возымела свое действие. Он перенес на год созыв секретного совещания по военным делам.

Возможно, Дмитрию Алексеевичу вспомнился опыт брата Николая, только что скончавшегося после тяжелой и долгой болезни, как тот проталкивал через петербургские рифы и мели статьи крестьянского манифеста. Князь Барятинский приехал в Петербург летом 1872 года и сразу столковался с близкими по духу людьми. Его позицию разделяли второй русский фельдмаршал граф Федор Федорович Берг и великие князья – братья государя Николай и Михаил. Казалось, что Милютину никак не устоять.

Тем не менее он принимал участие во всех церемониях во время пребывания в Санкт-Петербурге в апреле 1872 года германского императора. День за днем устраивались парадные учения и разводы, коронованные дядя и племянник посещали смотры войск и балы. На обеде в Зимнем дворце на 600 приглашенных оба императора провозгласили спичи в том духе, что их дружба обеспечивает мир Европы. Вильгельм I принял русского военного министра.

– Я доволен, – сказал он мягким тоном, – что побывал в Петербурге и мог собственными глазами убедиться, как несправедливы были доходившие до меня слухи, будто русские войска запущены, будто они уже не в таком блестящем состоянии, как прежде.

Милютин поклонился, но не был обманут любезностью императора – по всем разговорам заметно было его предубеждение против Дмитрия Алексеевича.

Между тем набравший небывалое могущество граф Петр Шувалов смог убедить государя не только в слабости военного министра, но и в том, что он-де выбалтывает все, что говорится на секретных совещаниях в Зимнем, и это тут же становится известным за границей. Александру Николаевичу все еще нравился решительный и жизнелюбивый Шувалов, не испытывавший никаких сомнений ни в чем.

28 ноября 1872 года в Зимнем был большой обед по случаю полкового праздника. Шувалова, стоящего среди гостей, позвали вдруг в кабинет к государю.

– Так, – встретил его Александр Николаевич. – Милютин будет уволен. Кого же назначить на его место?

– Коцебу. – Шувалов был уверен, что этот семидесятилетний генерал-адъютант будет ему подконтролен.

– Да он стар, – возразил государь. – Может быть, Альбединского?

– Этот, кажется, слишком молод, – с неудовольствием ответил Шувалов, явно лукавя, но слишком уж энергичен и честолюбив был Петр Павлович Альбединский.

– А ты сам разве не одних с ним лет? – с внезапным неудовольствием спросил Александр Николаевич. – Ступай.

Граф Петр Андреевич не удержался, чтобы тут же не шепнуть своим об увольнении Милютина, но поторопился. Александр Николаевич заново все обдумал, принял во внимание мнение Марии Александровны, неизменно расположенной к Милютину, и оставил министра.

28 февраля 1873 года в Зимнем дворце открылись секретные совещания. Председательствовал государь. С большой и горячей речью выступил князь Барятинский. Он не просто негативно отозвался о вопросах, вынесенных на обсуждение, но обрушился на всю систему военного управления и организации армии. Князь умел говорить. Его горькие, едва ли не со слезой упреки в том, что «чиновничество взяло верх над военным элементом», что «армия тонет в никому не нужных отчетах», что военное министерство «безмерно завышает» свои расходы, произвели тяжелое впечатление на Александра Николаевича. Открытый и добрый по характеру государь и представить не мог, что более десятилетия фельдмаршал копил мстительное чувство к Милютину. Открытое выражение этого чувства было ему неприятно, потому и аргументы Барятинского он воспринял не в полную силу. Однако вечером во дворце братья насели на государя и смогли убедить, что есть в доводах Барятинского доля истины.

Александр Николаевич не желал сразу становиться на чью-либо сторону не только потому, что дело было слишком важно, но и не желая обострять отношения в царской семье. Он повелел создать комиссию для изыскания путей сокращения расходов по военному ведомству. Председателем назначил князя Барятинского. Тем самым противники Милютина получили формальную структуру для критики деятельности военного министерства.

Воодушевленные начальным успехом, они предложили уничтожить военные округа и вернуться к системе отдельных армий, распределив между ними все войска. Александр Николаевич втянулся в обсуждение этих вопросов, которые действительно сильно занимали его, и, к сожалению, сыграл на руку противникам своего министра.

Давно известно, что хуже незнания только полузнание. Государь имел некоторое представление о тактике и стратегии, сам командовал полком, дивизией и корпусом, участвовал в обсуждении всех военных вопросов империи, но подлинно глубоких военных познаний не имел. Тем не менее, воодушевляемый примером участников совещания, которые наперебой высказывали свои точки зрения и излагали свои предложения, и он решил выступить. Под сильным влиянием братьев и Барятинского сам составил записку о преобразованиях в армии, не заметив, что его записка будто списана с проектов антимилютинской партии.

Очередное заседание состоялось 10 марта. После того как Александр Николаевич зачитал свою бумагу и довольный откинулся на спинку кресла, услышав возбужденный гул генералов, он повернулся к военному министру. Тот сидел по левую руку, побледневший, с вытянутым лицом и, увидя взгляд государя, попросил слова.

– Ваше величество, прочитанные предложения составляют полное ниспровержение всей существующей у нас системы военной администрации. Уничтожение военных округов будет возвращением к прежней неурядице, к прежним комиссариатским и провиантским злоупотреблениям… Как бы то ни было, но предлагается ныне такое коренное преобразование, которое выработать и привести в исполнение я не чувствую себя в силах!

И один в поле воин. Резкий и горячий протест Милютина вернул государя на землю, напомнив, кто у него действительный военный работник. Александр Николаевич поспешил закрыть заседание.

Вечером во дворце был очередной прием. Император, зная горячий характер Милютина, опасался, как бы тот не совершил непоправимых резкостей. Он сам отыскал военного министра в толпе приглашенных, взял за руку и отвел немного в сторону. Нагнувшись к уху Милютина, Александр мягко и кротко сказал:

– Как не стыдно было тебе рассердиться! Приходи ко мне завтра утром, часу в одиннадцатом.

В назначенный час Милютин пришел. Александр встретил его на пороге кабинета, обнял и после минутной запинки сказал:

– Зачем ты принял так к сердцу то, что вчера говорилось? Мало ли какие приходится слушать несообразности…

Он так извинился, и мог ли Милютин не принять этого извинения?

Посчитать ли приведенный случай примером бесхарактерности Александра II? С этим мнением можно было бы согласиться, если не принимать в расчет искреннюю натуру нашего героя, поддававшегося увлечениям и слабостям, но и находившего в себе силы встать выше их ради одного дела – блага Отечества. Многажды еще придется нашему герою спотыкаться… Пусть бросит в него камень тот, кто сам не ведал греха. Как бы то ни было, Милютин смог не только устоять на посту, но и отбил атаку на свои преобразования. Правда, кое-какие жертвы пришлось принести. Были восстановлены армейские корпуса, деление дивизии на две бригады, полки переводились на четырехбатальонный состав вместо трехбатальонного, в батальоне также вводилась четвертая рота. Большого смысла в этих нововведениях не было, за исключением одного: открытия сотен офицерских и десятков генеральских вакансий.

Комиссия Барятинского, как ни тужилась, не смогла найти каких-либо серьезных упущений в деятельности военного министерства. Приводились отдельные случаи ошибок и воровства интендантов. Доклад выглядел настолько смехотворно, что некоторые члены комиссии отказались его подписать. Барятинский подписал и передал государю. Свалить своего врага он не смог и теперь надеялся хотя бы на провал предлагаемой министром реформы.

Проект закона о всеобщей воинской повинности обсуждался в несколько этапов в Государственном Совете. Неожиданным оппонентом Милютина выступил князь Горчаков. Не то чтобы князь был против проекта, он всячески подчеркивал важность переворота, совершаемого этим во всем быте народа, но, по его мнению, тут следовало проявить «осторожность и постепенность», ибо в Пруссии в начале века подобная реформа вводилась в течение десяти лет. Совсем неожиданным было возражение князя относительно призыва на военную службу «представителей образованных классов», которые могут оказать «вредное влияние на дисциплину и дух войск».

«Да ведь в той же Пруссии все образованные и идут в армию», – хотел было вспылить Милютин, но удержался и спокойно изложил возражения по пунктам.

Более серьезным противником выступил министр просвещения граф Дмитрий Андреевич Толстой. Суть его возражений сводилась, напротив, к лишению льгот лиц, имеющих высшее образование. Парадоксальность ситуации состояла в том, что министр народного просвещения как будто только и заботился о лучшем составе армии, военный же министр защищал отечественное просвещение и образование. С горькой иронией Милютин записывал вечером в дневник: «Мало того, шеф жандармов, стоящий во главе аристократической партии, клонил к тому, чтобы вся высшая и образованная молодежь поголовно была привлечена к военной службе и чтобы, в случае войны, легла целиком на поле битвы… Такая перестановка ролей могла бы показаться непостижимой загадкой для всякого непосвященного в закулисную игру и замаскированные замыслы наших ториев».

Думается, в горячности Дмитрий Алексеевич упустил из виду и политическую сторону вопроса. Шувалов и Толстой, как главари партии «охранителей», полагали, что для общественного спокойствия полезнее запереть «чрезмерно образованную» молодежь в казармы под присмотр фельдфебелей. Однако такая скалозубовская политика не прошла. Милютин смог настоять на установлении льгот по образованию при призыве на военную службу.

1 января 1874 года был издан устав о воинской повинности, согласно которому воинскую повинность должно было отбывать все мужское население, достигшее 21 года, без различия сословий.

4

За труды по разработке нового закона о воинской повинности Милютину был пожалован царский рескрипт с изъявлением благодарности. Хотя министр был скромен («Никогда я не гонялся за наградами, подобно фаворитам и придворным лакеям», – писал он в дневнике, и это было правдой), но не совсем же лишен честолюбия. Он был уязвлен малостью награды, особенно подчеркнутой одновременным пожалованием графу Адлербергу высшего ордена империи Св. Андрея Первозванного – по случаю свадьбы в царской семье. Ко всему стало известно, что и рескрипт появился на свет благодаря напоминанию великого князя Константина.

В тот день у министра было дурное настроение и не хотелось показываться на люди, зная, что «царскую милость» к нему подробно обсуждают злые языки, но не устраивать же демонстрации. И нехотя надев парадную форму, Милютин поехал в Зимний дворец на торжественный обед по случаю свадьбы царской дочки великой княжны Марии Александровны и английского герцога Альберта Эдинбургского. Но министру за столом не нашлось места. Он и уехал со свадьбы.

(Забегая вперед, скажем, что Дмитрию Алексеевичу довелось позднее делать более удивительные открытия. После отставки он предложил одному из своих курьеров остаться у него на службе, но тот отказался. Огорченный Милютин поделился своей неудачей со знакомым, связанным с департаментом полиции, и тот его огорошил. Оказалось, что курьер был секретным агентом полиции и там получал больше, чем от Милютина, почему и не захотел терять выгодное место. Таким образом, даже близость к императору не избавила Дмитрия Алексеевича от секретного надзора, видимо, по указанию шефа жандармов графа Петра Шувалова.)

В отличие от петербургского общества армейское офицерство поняло и по достоинству оценило действия своего министра, его меры по облегчению их материального положения, созданию благоприятных житейских условий и повышению интеллектуального уровня. Впоследствии при посещении гарнизонов много раз приходилось Милютину выслушивать благодарственные речи на офицерских обедах и летать под потолок на крепких руках.

Ведь в те годы большинство офицеров не имели достаточной военной подготовки. Характерно высказывание одного артиллерийского генерала, принимавшего в те годы молодых офицеров по окончании ими училища: «Прошу вас, господа, выкинуть из головы премудрости, которым вас учили; помните, что голова вам дана для того, чтоб носить каску, а не для того, чтобы рассуждать».

По плану Милютина с 1864 года помимо военных гимназий и военных училищ создаются также юнкерские училища. Без их окончания или без сдачи там экзаменов отныне никто не мог быть произведен в офицеры русской армии. С 1867 года стали создаваться учебные команды с двухгодичным сроком обучения для подготовки унтер-офицеров. Улучшилась постановка обучения в академиях Генерального штаба, Артиллерийской и Инженерной, была создана Военно-юридическая академия. Стоит отметить, что сам Милютин постоянно уделял большое внимание всем учебным заведениям своего министерства, регулярно их посещал, знал состояние дел там. Он не считал зазорным дома по вечерам самому просматривать сочинения учащихся военных гимназий или присутствовать на их музыкальных вечерах.

Были изданы новые военные уставы, наставления, учебные пособия. Ставилась задача учить солдат лишь тому, что необходимо на войне. Важной частью реформы было перевооружение армии. С 1856 года начало вводиться на вооружение в войска нарезное оружие. В 1868 году на вооружение была принята 4,2-линейшая винтовка с откидным затвором «берданка». В 1877 году на вооружение армии были приняты стальные орудия со скрепленным стволом на жестком лафете. Это потребовало полной технической реконструкции оружейных, патронных и химических заводов. Благодаря строительству новых артиллерийских заводов Россия стала крупным по мировым меркам производителем оружия, винтовок и стальных орудий.

Симпатии Александра Николаевича к прусской монархии выражались даже в мелочах. В 1874 году император провел перемены в обмундировании армии – смену цветов на погонах и воротниках. По совету герцога Георга Мекленбург-Стрелецкого также задумал заменить в пехоте русские штыки на прусские тесаки. Объяснял он это свое давнишнее желание тем, что «так у пруссаков». Великий князь Николай Николаевич, Милютин и другие генералы на специальном совещании решительно возражали, к ним присоединился наследник. Государь с великим князем Владимиром Александровичем остался в меньшинстве и повелел оставить в армии штыки, а тесаки все ж таки ввести в гвардии.

И все-таки Россия менялась!

На одних летних маневрах в черноземных губерниях по нераспорядительности квартирьеров не был подготовлен дом для отдыха императора. Как на грех, день выдался серый, дождливый, с пронизывающим ветром. После скачки по полям все немного разогрелись, но перспектива провести вечер и ночь в палатке не радовала. Между тем кто-то обмолвился, что всего в версте стоит помещичий дом. Поехали туда.

К удивлению и негодованию, обнаружили, что миленький двухэтажный дом с мезонином и небольшой верандой закрыт. Обитателей не было, кроме глухого старика сторожа, ничего не знавшего. Выходило, что хозяева специально оставили дом, не желая принимать императора, о присутствии которого на маневрах было широко известно.

– Открыть двери! – распорядился Александр Николаевич, слезая с лошади.

– Ваше величество, – мягко возразили ему, – вы не имеете права: это частная собственность.

– Что? – повысил голос царь. – Я – не имею права?

– Нет.

Бросил Александр Николаевич еще раз взгляд на дом, видимо, недавно выкрашенный в белую и желтую краску и уютно отражавший своими стеклами вышедшее из-за туч солнце. Усмехнулся и приказал:

– Артиллерийскую батарею сюда. Живо!

Через полчаса на рысях подлетела батарея. Три орудия по указанию императора были поставлены рядом с домом и заряжены холостыми снарядами.

– Огонь! – гаркнул император, и с грохотом пальнули орудия. Взлетели все вороны и галки в окрестности нескольких верст, а в уютном дворянском доме вылетели все стекла.

– Будут они помнить визит императора, – ворчал Александр Николаевич, покидая негостеприимную усадьбу.

Глава 3. Высший свет

Петербург, где сосредоточивалась официальная жизнь огромной империи, конечно же, не представлял собой всю страну, так же как придворно-бюрократическая сторона жизни Петербурга, отнимавшая много сил и времени у наших героев, шла рядом с жизнью обыкновенной, которой они вовсе не чуждались.

Обеспеченное и родовитое дворянство, штатское и военное, особенно молодежь, находило массу удовольствий и развлечений в пестроте столичной жизни. На рубеже 1860-1870-х годов театры содержались за счет Императорского двора, артистам платили весьма щедро и потому в Санкт-Петербург приезжали все знаменитости.

В Большом театре по понедельникам, средам и пятницам давали итальянскую оперу. Почти все ложи были абонированы. Самым элегантным днем считался понедельник, когда партер и ложи заполняла блестящая гвардейская молодежь. По вторникам, четвергам и воскресеньям давали балеты, куда ездила та же публика. В те годы блистала мадам Петипа, жена балетмейстера Мариуса Ивановича Петипа. В опере соперничали две европейские знаменитости: Нильсон – несравненная Маргарита в «Фаусте», и Патти – поражающая изумительным голосом в «Севильском цирюльнике», «Риголетто» и «Сомнамбуле». В обществе образовались две партии: одни отдавали предпочтение Нильсон, другие – Патти, споры были ожесточенны и принципиальны.

Театральный сезон заканчивался обыкновенно в воскресенье на Масленой неделе перед Великим постом. Прощание публики с артистами в Большом театре происходило пышно: по окончании спектакля вызовы без конца, подношение букетов и цветов, а любимцам – и ценных подарков по подписке.

Тогда же стали давать на Александринской сцене оперетки Оффенбаха, новейшее достижение европейской цивилизации – «Прекрасную Елену», «Орфея в аду», «Периколу». По позднейшим воспоминаниям Владимира Михайловича Вонлярлярского, крупного землевладельца и офицера гвардии, в этих оперетках осмеивались и религия, и мифология, и правительство, «этот театральный репертуар служил великолепной подготовкой к будущей революции».

Впрочем, в те же годы наивные исторические пьесы Кукольника, Полевого и Зотова потеснила трагедия графа Алексея Константиновича Толстого «Смерть Иоанна Грозного» (две другие части драматической трилогии «Царь Федор» и «Царь Борис» не скоро попали на сцену, публика читала их в журнале «Вестник Европы»). Тонкий лирик не случайно обратился к русской истории. Трагедии его лишены аллюзий к современности, но в них он выражал свой взгляд на то давнее переходное время для Руси, изливал свои размышления о нравственной природе власти, о цене великих переворотов в истории. Любопытно, что Академия наук отказала в присуждении Уваровской премии за первую трагедию Толстого, несмотря на горячую защиту профессора Никитенко. Негодование публики по сему поводу было велико.

Большим развлечением для молодежи были устраиваемые на Масленой неделе балаганы на Адмиралтейской площади, где позже разбили Александровский сад. В балаганах Лейферта показывали патриотические представления вроде «Взятия крепости Ах-ты» с громкой и дымной пальбой из пушек.

К балаганам привозили институток. Для девочек то была редкая возможность выйти за стены закрытых учебных заведений. В общем потоке карет пахло лошадьми, дымом, каким-то тошнотворным варевом и талым снегом, пока сильный порыв ветра с Невы не стирал эти ароматы, принося свежий и бодрый дух моря и дальних стран.

Кареты с институтками ехали шагом в общем потоке катающихся. Девочки с интересом узнавали неведомую им жизнь столицы, смотря во все глаза без бдительного присмотра классных дам, твердо знавших, что прилично, а что неприлично наблюдать воспитанницам императорских учебных заведений.

Молодые офицеры, воспитанники Пажеского корпуса, Александровского лицея (давно переведенного из Царского Села в столицу), Училища правоведения и военных корпусов – почти все имели в институтах родственниц или просто знакомых. Поток нежных девичьих лиц волновал самых впечатлительных до сердцебиения, до столбняка. Другие приходили запросто, ожидали знакомых и обменивались приветствиями, за что институтки потом получали нагоняи, если классная дама успевала из своей кареты высмотреть подобное нарушение правил приличия.

После балаганы были перенесены на Царицын луг за Миллионной улицей. Кроме балаганов, на Масленицу строили ледяные горы, но спускаться с них считалось неприличным для учащейся молодежи ввиду нетрезвого состояния катающихся, большей частью фабричных рабочих.

К зимним развлечениям, конечно же, относились балы. Стоит пояснить, что от офицеров лейб-гвардейских полков, особенно гусаров, кавалергардов и кирасир, требовалась не одна строевая служба, но и обязательные выходы в свет. Офицер, не желающий показываться в свете, был на дурном счету у начальства, и карьера его была под вопросом из-за отдаленности от сильных мира сего.

В то время, как и всегда, дети умели огорчать своих родителей. Однажды Дмитрий Алексеевич Милютин только вошел в свой кабинет после смотра войск на Дворцовой площади, как доложили о приходе киевского генерал-губернатора князя Дондукова-Корсакова. Князь был в числе коноводов враждебной военному министру партии, и казалось странным, почему он так вдруг появился.

Войдя в кабинет, князь казался крайне взволнованным и как-то неловко бросился на шею Милютину. Тот поспешно разомкнул его руки.

– Помилуйте, Александр Михайлович, что с вами?

– Любезный Дмитрий Алексеевич, – преодолевая рыдания, начал объяснять Дондуков-Корсаков, – мой сын Михаил, двадцати одного года, корнет кавалергардского полка…

Милютин подал несчастному отцу стакан воды.

Суть дела состояла том, что старший сын князя, обожаемый отцом и матерью, тайно женился на какой-то певичке, десятью годами старше себя, и вследствие этого должен был выйти в отставку. Родители отказывались видеть сына, молившего о прощении за то, что разрушил их честолюбивые планы и бросил пятно на княжескую семью.

– …Но вы же понимаете, Дмитрий Алексеевич, он просто легкомысленный и слабохарактерный мальчишка! Эта хитрая и ловкая особа его провела!.. Я только что объяснил все эти обстоятельства государю. Я просил его императорское величество о помиловании сыну за противозаконное вступление в брак, будучи на армейской службе, и о возвращении его на службу в армию. Государь сказал, что обсудит дело с вами. Так уж я…

– Не могу обещать вам ничего определенного, но даю слово сделать все, что от меня зависит в этом… щекотливом деле, – отвечал Милютин.

На следующий день он говорил с государем, и оба решили простить мальчишку. Вечером Милютин поспешил навестить князя и княгиню Дондуковых-Корсаковых и передал им повеление императора об определении их сына на службу и закрытии дела о противозаконной женитьбе. То-то было радости в княжеском доме.

Балы бывали в Зимнем дворце, в Эрмитаже и Аничковом дворце у наследника. Известно было, что Александр Николаевич ездил на балы, даваемые князьями Барятинскими, графами Апраксиными, графом Толстым, князем Юсуповым. Особенно много стало приемов и увеселений после свадьбы великого князя Владимира Александровича. Обе молодые великие княгини – цесаревна Мария Федоровна и Мария Павловна очень любили танцы.

Цесаревичу приходилось подчас оправдываться перед государем. Вот одна из его записочек, написанная на простом листе бумаги, небрежно, с пропуском знаков препинания:

«Милый па извини меня, что я не приехал сегодня к докладу Военного Министра, но мы вернулись домой после бала только в начале 4-го часа и легли в начале 5-го. До свидания до обеда. Минни здорова и не устала.

Твой Саша.

4-го февраля 1867».

Император хмурился, но прощал. Молодежь в царской семье не пропускала хороших балов, не пренебрегала и торжественными приемами. После приемов бывал парадный обед, на котором подавали, например, суп из черепахи и претанье, пирожки, мясо дикой козы, стерляди по-русски, котлеты Ришелье, пудинг Виктория, артишоки, на жаркое – фазанов, рябчиков и перепелов, салат, ананасы в мараскине, мороженое, фрукты, кофе, конфекты, чай (это меню торжественного обеда в честь 40-летия Николаевской морской академии).

В те годы высший свет, как и широкие круги дворянства, охватило принесенное из Франции поветрие – спиритизм. Имя Юма стало известно всем. Во многих домах устраивались спиритические сеансы. (Ими сильно увлекся, например, Владимир Иванович Даль.) В напряженной тишине с потушенным светом сидели за круглым столом, взявшись за руки, образуя цепь, и – крутилось блюдечко и вызванная «душа» по буквам передавала свои сообщения. Такого рода сеансы посещал и государь, считая их фокусами, занятным времяпрепровождением.

Противниками сеансов были люди верующие и просто обладающие здравым смыслом. Созданная по инициативе профессора Дмитрия Ивановича Менделеева комиссия Петербургского университета нашла, что спиритизм – не что иное, как «дикое суеверие». Синод также осудил его. Однако в своих забавах высший свет пренебрегал и наукой, и верой.

Кроме балов и вечеров высшее общество с большим разбором, по личному приглашению цесаревны, встречалось на катке в Таврическом саду. Мария Федоровна любила, когда ее на салазках спускали с ледяных гор ловкие молодые офицеры Александр Вонлярлярский и лейб-гусар граф Толстой.

Александр Александрович увлекался игрой в городки на коньках. В то время дамы еще только начинали становиться на коньки, этот спорт оставался сугубо мужским делом. Молодежь с неприязнью смотрела на первые попытки дам, мешавших их молодецким играм, но тихая и мягкая внешне Минни сумела настоять на своем, и вскоре в Таврическом саду зимние городки прекратились.

Летом столица пустела, но если император не уезжал в Эмс или Ливадию, то высший свет оставался в Петербурге, и тогда любимым развлечением были скачки. Граф Лев Толстой в романе «Анна Каренина» описал скачки, состоявшиеся вечером 4 июля 1872 года, со слов своего доброго знакомого князя Дмитрия Оболенского. Едва ли стоит соперничать с гением, но кое-что добавить можно.

Скачки были делом серьезным. Командир Кавалергардского полка граф Мусин-Пушкин считал, что кавалергарды должны быть всюду первыми, не ударить в грязь лицом ни на балу, ни в поле. Обыкновенно соперничество разворачивалось между кавалергардами и гусарами, которые чаще уступали, но в этот раз твердо решили взять верх.

Порядок скачек был известен: дистанция 4 версты с препятствиями разного сорта. Деревянный барьер был поставлен против скаковой беседки, где должен был находиться государь. Коварными препятствиями считались река, сухой ров и забор.

Едва сошел дневной жар, нарядная публика в каретах, колясках, редко кто на извозчике потянулась к ипподрому. Наплыв был большой. Люди большей частью встречались знакомые. Кто уделял преимущественное внимание дамам, кто стремился попасть на глаза великим князьям и великим княгиням, кто не упускал случая побеседовать с сановниками. В беседке выделялись длинные фигуры Николая Николаевича, командира гвардейского корпуса, главного организатора скачек, и государя, бывшего ростом чуть пониже брата. Рядом с государем стояла великая княжна Мария Александровна, в тот год еще ходившая в невестах. Поодаль наблюдал за всадниками худощавый, малоприметный генерал – военный министр, с ним здоровались, но более любезны были с графом Петром Шуваловым, как всегда велеречивым и добродушным. Светило солнце, ветер утих, духовые оркестры играли военные марши.

В скачках приняло участие 28 офицеров, что было явлением небывалым. Обыкновенно в стипль-чезе в Красном Селе участвовало не более пяти человек. Наездники представились государю, взвешивались и тянули жребий.

Первое препятствие – река. Тут мало кто сплоховал, но стало видно, чего стоят всадники и лошади. Выявились лидеры. Лев Толстой описывал главного соперника Вронского – Махотина, а в жизни это был сын военного министра Алексей Милютин, страстный лошадник и азартный кавалерист. (О том, что этой страсти действительно были все покорны, свидетельствует пример сына великого князя Константина Николаевича – Дмитрия, царского племянника. Двенадцатилетний крайне скромный и застенчивый Дмитрий готов был часами говорить о лошадях, ухаживать за ними. Его мать, великая княгиня Александра Иосифовна, со смехом говорила, что он и поселился бы в конюшне, дай ему волю. Добавим, что Дмитрий Константинович не женился отчасти потому, что весь жар сердца своего отдал лошадям.)

Публика жадно смотрела в лорнеты и бинокли, когда всадники сильно удалились от трибун. Сухой ров преодолели все, правда, тут многие запнулись и отстали от передовой группы. Самым трудным оказался дощатый забор высотой в человеческий рост – тут упали четыре офицера.

Александр Николаевич отнял от глаз бинокль и приказал великому князю Николаю Николаевичу, чтобы впоследствии таких препятствий больше не было.

– Но препятствий должно быть всего одиннадцать, ваше величество, – возразил великий князь брату.

– Пусть будет десять.

Рыжий жеребец под князем Дмитрием Голицыным упал и сломал себе спину. Знатоки утверждали, что Голицын слишком резво повел скачку и конь выдохся.

Наконец всадники собрались перед беседкой государя. Оркестр сыграл марш кавалергардского полка, и молодой Милютин, еще не отойдя от возбуждения, взбежал по ступеням царской беседки. Государь вручил ему приз и пожал руку.

При разъезде Александр Николаевич поздравил с победителем его сестру Лизу, бывшую фрейлиной императрицы, и отца, объявив, что жалует Алексея флигель-адъютантом. Дмитрий Алексеевич был, конечно, рад успеху сына, хотя его министерское жалованье с трудом позволяло содержать тех лошадей, которыми владел молодой офицер. (Массу средств поглощало строительство дома в Симеизе.)

Любезностью государя он не обольщался, зная, насколько переменчив характер самодержца. И точно, спустя несколько месяцев после скачек государь и Мария Александровна отправились в Финляндию. «Я полагал, что не избегну этой поездки, – писал в дневник военный министр, – тем более, что имеются в виду смотры войск Финляндского округа. Однако и на этот раз меня оставляют в покое: ни слова не было мне сказано о предстоящей поездке. Все больше и больше склоняюсь к тому предположению, что присутствие мое во время „высочайших путешествий“ неприятно для графа Адлерберга. Я же, конечно, не стану плакать, оставаясь спокойно дома».

В то же время нет оснований говорить о черствости Александра Николаевича. Когда тот же Милютин доложил ему печальную новость о смерти командира киевского гренадерского полка Михаила Пущина, в 36 лет умершего от тифа, царь заплакал и поручил поехать к матери, директрисе Патриотического (женского) института Эмилии Антоновне Пущиной для передачи соболезнования. Просто разные они были люди, государь и его военный министр.

Огорчения подстерегали Дмитрия Алексеевича не только на службе, но и в семье. На следующий год после памятных скачек несчастье произошло с сыном Алексеем, причем виноват тот был сам. В его полк поступил штабс-капитан Эраст Ксенофонтович Квитницкий. Молодого офицера встретили неприязненно, во-первых, из-за малороссийского происхождения, а во-вторых, из-за «чрезмерной образованности». Квит-ницкий окончил курс в двух академиях – Михайловской артиллерийской и военной, и по познаниям общим и специальным оказался на голову выше гвардейских шалопаев из знатных семей. Тем стало обидно его превосходство, и началась травля офицера, заводилами которой выступили сын военного министра Алексей Милютин и сын министра внутренних дел Николай Тимашев.

Они сумели вызвать у командира полка неудовольствие к «выскочке» и побудили в конце 1872 года перевести Квитницкого из Петербурга в Варшаву. Оскорбленный несправедливостью офицер, у которого рушились все надежды на карьеру, ударил обнаженной саблей командира полка. Он был предан суду, и процесс этот сильно занимал петербургских жителей в феврале 1873 года.

В судебных заседаниях выяснилась неблаговидная роль, сыгранная Милютиным и Тимашевым. Простая и благородная защитительная речь Квитницкого, опубликованная в нескольких газетах, вызвала к нему общее сочувствие. Александру Николаевичу отчет о суде дали братья Константин и Николай, присутствовавшие на заседаниях.

Суд приговорил Квитницкого к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь, но при этом ходатайствовал перед государем о совершенном его помиловании. На это Александр Николаевич пойти не решился, но он заменил Квитницкому ссылку разжалованием в рядовые. Коноводов травли государь разослал в отдаленные части. Алексей Милютин отправился в Туркестан (через несколько лет был прощен, вновь приближен к трону, стал генерал-майором, курским и харьковским губернатором, но нравом ничуть не переменился. Спустя двадцать лет, уже будучи губернатором, он женил одного курского купца в пьяном виде на проститутке, любовнице своего приятеля, надоевшей тому.)

В дневнике Дмитрия Алексеевича мало упоминаний об этом случае, но думается, горько было отцу увидеть в сыне олицетворение пустой и тщеславной «золотой молодежи», которую сам смолоду презирал. Утешением служила работа и еще раз работа, замечали ее посторонние или нет.

Впрочем, не замечали полезной работы и у других людей. Зимой в Санкт-Петербурге снега не вывозили и только иногда разравнивали, так что к весне на перекрестках образовывались настоящие пруды, при переезде через которые извозчичьи сани черпали воду, а ездоки задирали ноги на полость саней. Ухабы на улицах были глубоки, потому что лед не скалывали.

За приведение улиц в порядок взялся градоначальник Федор Федорович Трепов, назначенный на эту должность в 1873 году. Действовал он подчас вопреки генерал-губернатору, светлейшему князю Суворову. Александр Аркадьевич был добрейшей души человеком, например, имея по должности ложи во всех театрах, он часто присылал их своим друзьям. Ничуть не похожий на великого деда, он был тщеславен и трепетно дорожил доверием царских особ. В Зимнем сиживал в детской великих князей с няньками, ревновал ко всем возможным соперникам в царской милости и едва ли не заискивал в придворных лакеях и конюхах. Однако при известной его пустоте и завистливости по характеру князь оставался сущим балованным ребенком. Он просил за всех, кто обращался к нему, не разбирая, достоин ли был проситель милости или нет. Этим злоупотребляли, и вскоре начальствующие лица перестали обращать внимание на его ходатайства.

Не то – Трепов. Будучи полицмейстером, он энергично реорганизовал столичную полицию: добился увеличения окладов полицейским, создал речную полицию, разделил город вместо частей на участки, несмотря на противодействие городского общественного управления, ссылавшегося на недостаток средств. Жители Петербурга были на стороне Трепова. С его приходом к должности город стал аккуратно освещаться, мостовые починены, мосты через Неву стали наводиться вовремя.

Деятельность Трепова способствовала ограничению пожаров в засушливое лето 1868 года и скорому устранению последствий сильного наводнения в 1873 году. В те годы в столице росла дороговизна, особенно чувствительная для малоимущих. Цена дров за сажень с 4 рублей дошла до 7 и до 10 рублей, цены небывалые. Говорили о мошенническом сговоре дровяных торговцев. Трепов принял решительные меры к облегчению положения бедняков. Дрова закупались городской властью в большом количестве и затем распродавались по меньшей цене.

С получением больших полномочий, Трепов взялся за окраины столицы. При нем улицы зимой стали очищаться от снега и льда. В его правление появились у извозчиков первые полуколяски, а ранее у них были «гитары» – повозки в роде линеек, на которых можно было сидеть верхом или боком. Теперь на задке саней и колясок прикреплялся номер извозчика.

При устрашающей внешности и голосе Трепов далеко не был тупым служакой. Он хотел порядка – это верно, но порядка по закону.

В сентябре 1875 года художник Иван Николаевич Крамской приехал к градоначальнику за объяснениями. Его вдруг несколько раз вызывали в полицию, грубо допрашивали невесть о чем, а на протест художника отвечали одно – «секретное дело». Оказалось, что уже более десяти лет, после скандального ухода из Академии художеств группы молодых художников (позднее образовавших товарищество передвижников), Крамской состоит в списке «подозрительных», почему полицейским чинам и вздумалось его допросить. Трепов приказал вычеркнуть Крамского из списка, в котором, впрочем, оставалось более 6 тысяч фамилий.

Скоро любезного и энергичного градоначальника узнал весь город. Правда, в высшем свете посмеивались над манерами генерала. Кучер его при проезде особенно кричал, так что издали было слышно. А вслед за криком кучера показывалась и коляска градоначальника, который любил (особенно в присутствии высочайших особ) ездить стоя на всем скаку.

Впрочем, из виднейших столичных фигур особенное внимание всегда привлекал граф Александр Владимирович Адлерберг. Никто не был так близок к государю, не знал его сокровенных мыслей, не делил с ним семейных радостей и печалей. Адлерберг с 1870 года исполнял обязанности министра императорского двора и уделов (фактически ранее, так как занимавший эту должность его отец граф Владимир Федорович в последние годы ослаб и одряхлел), был также канцлером российских императорских и царских орденов и членом Государственного Совета. Брат его Николай Владимирович служил генерал-губернатором Финляндии и в петербургском свете считался почти либералом: он ввел в своем крае самоуправление в городах и селах, добился принятия нового устава для сейма и отделения школы от церкви. Пригрозив отставкой, он добился согласия государя на обсуждение закона о всеобщей воинской повинности финляндским сеймом.

Братья Адлерберги в меру своего разумения следовали девизу своего рода «Вера и верность». Граф Александр Владимирович пользовался репутацией человека спокойного, добродушного, очень умного и прекрасно образованного, а также, что примечали особо, не принадлежавшего ни к одной партии.

Правда, был человеком не без странностей: отрицал полезность движения и свежего воздуха. Поставленный им самим на себе опыт принес заранее известный результат: от постоянного пребывания в запертой комнате здоровье графа ослабло, появилась одышка и ухудшилось зрение.

Имя графа Адлерберга редко упоминалось в скандальных слухах Петербурга, разве что происходил его очередной крупный проигрыш в карты. Но в апреле 1873 года в газете «Голос» появился отчет о судебном процессе по жалобе некоего титулярного советника Анучина на графа Адлерберга. Суть дела состояла в том, что ростовщик Анучин имел от судебной палаты исполнительный лист для взыскания с графа Граббе 15 000 рублей с процентами. Граф не собирался платить, и Анучин решил засадить его в долговую тюрьму до выплаты долга. Однако арест мог произойти только после увольнения графа Граббе от придворной службы. Министр двора под разными предлогами оттягивал это увольнение, находя известное удовольствие в глумлении над законом и петербургским ростовщиком.

Анучин подал жалобу в Сенат. По кто такой был титулярный советник против графа Адлерберга? Несмотря на формальную законность претензий Анучина, Сенат отказал ему в удовлетворении иска, тем самым был подтвержден закон, четко сформулированный прусским аристократом Бисмарком: «Сила есть право».

В противоположность своему отцу граф Александр Владимирович не любил заниматься канцелярскими делами и подчас просто забывал о них. Секретаря он не имел, а небрежность и рассеянность его были таковы, что иные бумаги лежали в его шкафах десятилетиями. Ходили слухи, что, накопив изрядное количество прошений на высочайшее имя и на свое, граф, не распечатывая, отправлял их в камин.

Своих помощников граф принимал неохотно, требуя от них предварительно бумагу с изложением вопросов, хотя иное дело можно было запросто решить на словах за минуту. Все это привело к тому, что подчиненные графа распоряжались по-своему, и беды от этого никакой не выходило.

Для полноты портрета стоит добавить, что при всей своей лености граф Александр вполне владел пером и с огромным усердием работал секретарем у государя, составляя проекты многих официальных бумаг.

Главный же после императора интерес вызывал наследник-цесаревич великий князь Александр Александрович. С жадностью вызнавались подробности, мелочи о нем. Например, что читал модные в ту пору романы серба Болеслава Марковича, а романов Тургенева не читал, Льва Толстого также. Говорили, что наследник туп, тяжелодум, несообразителен крайне, так что будто бы его воспитатель Чивилев при известии о назначении его цесаревичем ужаснулся, сказав: «Как жаль, что государь не убедил его отказаться от своих прав: я не могу примириться с мыслью, что он будет управлять Россией».

Правда, никто не отрицал за ним чистоты и прямоты характера, благородства и искренности. В публике менее была известна твердость цесаревича и самостоятельность в суждениях. В 1870 году, когда государь радовался успехам германской армии и даже послал Вильгельму I Георгиевский крест 1-й степени (и в армию массу российских крестов и медалей), великий князь Александр Александрович записал в дневник: «Какое ужасное известие… Мак-Магон разбит, армия сдалась, и император Наполеон взят в плен! Это ужасно!»

Думается, только отчасти такое направление мыслей цесаревича можно объяснить влиянием его жены. Ведь вот не любила Минни Победоносцева, а великий князь по-прежнему очень считался с мнением своего старого учителя. Минни отбрасывала статьи князя Владимира Мещерского, а великий князь читал их со вниманием. Разные оказались супруги: он прямодушно хранил ей верность, а она с удовольствием принимала ухаживания молодых офицеров и флигель-адъютантов, а с красавцем графом Владимиром Шереметевым затеялся настоящий флирт.

Дмитрий Алексеевич Милютин имел все возможности для понимания наследника и был о нем мнения невысокого: «легкомыслен и самонадеян, выказывает пренебрежение ко всему установившемуся ведению дел государственных», резок, решителен, безапелляционные приговоры выдает с легкостью, обрывая всякие рассуждения. Претила Милютину и открытая грубость наследника, обычными эпитетами которого были «скотина», «каналья». Но видел и знал Дмитрий Алексеевич, что великий князь не терпит лжи, хороший семьянин, нежный отец, трудолюбив. Он отличался в выгодную сторону от братьев Владимира и особенно Алексея, который по крупному играл в карты, о кутежах и амурных делах которого разговоров ходило немало.

На торжественных больших выходах в Зимнем дворце сплоченной когортой выступали они вместе, но, случись какая беда, начнись война или революция – устоит ли семья Романовых? Александр Николаевич был уверен, что устоит.

Глава 4. Царская охота

1

Обыкновенно среда отводилась государем на охоту. В этот день он отрешался от забот и тревог и полностью отдавался азартному противоборству со зверем. Охотник он был завзятый.

Долгие годы, еще от времени Николая Павловича, рядом с ним стоял Иван Васильевич Иванов. Осенью и зимой Иванов стоял за левым плечом государя, держа в руках карабин голыми руками и на жестоком морозе, когда пальцы без рукавиц мгновенно прикипали к металлу. Государь, жалея охотников, отменял охоту, если мороз случался крепче 10 градусов, но случалось всякое.

В декабре 1870 года выехали на медведя, о котором мужики сообщили в царскую контору. Верили мужикам, правда, с оглядкой, не ленясь проверять, чтобы не вызвать царского неудовольствия. Дело в том, что жители окрестных деревень, возле которых велись царские охоты, неплохо на них зарабатывали. Один из надежных источников заработка – сообщение об обнаружении зверя, того же медведя. И вот получал мужик свои законные пять рублей, а после шел в лес, прямо к медвежьей берлоге, стуком палки о деревья и криком будил косолапого, и тот перебирался в другое место. Приходят охотники – нет медведя. А мужик, загодя выследивший новую лежанку зверя, тут как тут: пожалуйте еще пять рубликов, а уж я вам покажу в точности!.. Проделки эти были известны, но сходили с рук.

На этот раз Александру Николаевичу доложили, что обнаружен крупный медведище, и охотники из придворной конторы надежно стерегут его, чтобы не ушел. Государь выехал, как обычно, вечером во вторник, ночлег имел по соседству с местом охоты, а в среду утром, после чаю, отправился в лес.

Свита царская была немалой. Граф Адлерберг и генерал Рылеев оставались непременными участниками всех охот и по должности, и по государевой симпатии, другие приглашались по выбору царя. Много раз брали художника Зичи, который делал карандашные зарисовки, составившие в конце концов целый альбом. Наконец, собственно охотники из придворной конторы и обслуга. Следом за государем в лес отправлялись на санях рано утром кухня с метрдотелем и камер-фурьером. Разбивалась палатка, устанавливали стол, плиту и готовили завтрак, а после завершения охоты и обед на скорую руку.

День выпал серенький. Солнце раз только показалось невысоко над лесом, и вновь скрылось в матово-серой пелене. Мороз был некрепок, снег не хрустел под ногами. Мягко ступая в теплых охотничьих сапогах, Александр Николаевич шел за Ивановым, отводя ветки, легкий снег с которых приятно охлаждал лицо. Одет был государь, как и все, в простой бараний полушубок, но его рослая статная фигура сразу бросалась в глаза. На плече у него висело ружье, тульская двустволка, на кожаном ремне, подпоясывавшем полушубок, болтался охотничий нож.

Вышли на место. Государь стал на первый номер, другие охотники несколько поодаль. Сняли рукавицы, взяли ружья и прикинули, откуда может выбежать зверь.

Промерзшая тишина треснула от криков и стука палок мужиков-загонщиков. Тут уж следовало быть внимательным. Зверь мог показаться в любую минуту.

Обыкновенно места для охотников обустраивались заранее: вытаптывалась площадка, обрубались ветви деревьев и кустов для наилучшего обзора. Но в этот раз по чьему-то недосмотру на месте первого номера не был вырублен куст, закрывавший часть обзора. Александр Николаевич сосредоточенно ждал, напрягшись и прислушиваясь к звукам – то крики мужиков с разных сторон, то треск сучьев, то вдруг отрывистый и громкий рев потревоженного зверя. Потом тишина… и вдруг медведь оказался совсем близко, из-за куста государь его не сразу увидел. Выстрел!

Выстрел. Зверь перекосился на один бок, тонкая струйка крови окрасила белый снег, но медведь поднялся во весь рост и бросился на государя. Их разделяло два шага.

– Государь, налево! – крикнул Иванов. – Рогатчик – вперед!

Но пока рогатчик бросился наперехват зверю, Иванов выстрелил и не промахнулся. Медведь рухнул на снег у самых ног государя, обдав его смрадным духом из пасти и царапнув полушубок громадным рыжим когтем.

Со всех сторон поспешили на звук выстрелов, и об опаснейшей минуточке стало вмиг известно. Никого, однако, не упрекали. Рогатчик и Иванов затеяли жаркий спор, кто же убил медведя: Иванов указывал на свой выстрел, а рогатчик – на нанесенный им удар рогатиной в сердце зверя, когда зверь уже поднял лапы на государя. Александр Николаевич попробовал им напомнить, что и он стрелял, но в азарте спора от него отмахнулись. Тыкали пальцами в раны, оплывавшие темной кровью на громадной туше, и повторяли один другому:

– Да ты погляди только!

– Сам гляди! Соображать надо!

Александр Николаевич, охваченный азартом не менее их, нисколько не обиделся, спор был серьезен и принципиален. Для его разрешения государь приказал отправить тушу медведя в анатомический театр. Выяснилось позже, что медведь мгновенно умер от пули Иванова, она попала в левый глаз и засела в мозгу. Рогатина же не дошла до сердца и легких, и медведь еще мог сопротивляться. Когда о том доложили Александру Николаевичу, он, чтобы не оскорблять гордость рогатчика, приказал отчеканить две медали – золотую и серебряную со своим портретом и словом «Благодарю» на другой стороне. И на следующей охоте сам повесил на шею Иванову золотую медаль, а рогатчику – серебряную.

Но это случилось спустя неделю, а в тот день с некоторым замедлением он осознал, что был на волосок от немалой опасности. Убить не убил бы, но покалечить такой зверюга мог запросто. Но не страх ощущал он, а бодрое чувство уверенности и силы. Нет, не поддадимся ни этому зверю, ни какому иному!

Стол в палатке был накрыт. Свита топталась в отдалении. Александр Николаевич по обыкновению подошел первым к столу и сделал приглашающий жест. Все подошли, обступили стол. Пили немного, сам император – два-три глотка. Тосты обыкновенные: за здоровье государя, за удачную охоту. Завязался общий разговор. Люди в палатке хорошо знали друг друга.

Пора было бы и отправляться, но по давно сложившейся традиции из окрестных деревень собирались солдаты-отставники. В старых шинелях и начищенных сапогах, многие в валенках, с бравым видом старички выстраивались в шеренгу. Как было заведено, государь к ним подошел и милостиво поговорил. Вспомнили полки, командиров, войны и маневры. Затем следовала команда:

– Выдать всем по рублю, а георгиевским кавалерам – по три!

Сегодня все было как обычно, а вот в прошлый раз один солдатик явился пьяный. Товарищи было оттащили его в сторонку, но государь, выйдя из палатки, тут же заметил и строго спросил:

– А это что там такое?

Пьяненький встал и заплетающимися ногами дошел до царя, тут ему силы изменили, и он упал ничком с криком:

– Здравия желаю, ваше величество!

– Да ты пьян! – гневно вымолвил царь. Пьяных он не любил и не жаловал.

– Точно так! – со снегу откликнулся солдатик. – С радости, что вижу ваше величество!

Несмотря на свою строгость, государь усмехнулся и отошел. У него на охотах всегда было хорошее настроение. Пьяненького подняли и дали тот же рубль, что и другим.

Охоты проводились по линии железной дороги, больше по Варшавской и Балтийской. Излюбленное место было возле деревни Лисино. От станции садились в сани и гнали. Случалось, что иной приглашенный, солидной комплекции генерал, выпадал из саней на повороте и не то что встать в размашистом тулупе, но и голоса не успевал подать. Когда замечали чье-то отсутствие, вся колонна останавливалась и ожидали, пока подберут потерянного. Александр Николаевич в таких случаях только посмеивался. В лесу с него спадали нередкие раздражительность и гневливость, неотвязные усталость и сосредоточенность. Сам он считал охоту лучшим для себя лекарством, дававшим здоровья на неделю трудов.

Впрочем, и в иные охотничьи вечера государь уделял время делам, просматривал бумаги и беседовал с нужными людьми. Иные думы были неотвязными. Приглашенный как-то Валуев приехал в мундире.

– Зачем это ты себя стесняешь? – удивился государь. – Ведь мы тут простые гости.

Кроме своих, приглашались и некоторые иностранные послы, чаще других – прусский. При большом сборе Александр Николаевич за обедом потчевал всех как радушный хозяин, уговаривая отведать и свежеприготовленной дичи и блинов с икрой. Особенно большое общество собиралось во время визитов какого-либо иностранного принца.

Их особенно любили егеря за щедрое награждение, но более других, несравнимо – обожали они государя.

Лучшие качества Александра Николаевича бывали видны на охоте: доброта, мягкость и великодушие в обращении с людьми. Он оставался прекрасным стрелком. Бывало, сделает меткий выстрел, зверь падает смертельно раненный. Сосед государя стреляет и добивает зверя и победно кричит:

– Готов! Я свалил!

С неподражаемо мягкой улыбкой Александр Николаевич поднимает большие голубые глаза:

– Так ты говоришь, что зверь твой?

– Точно так, государь!

После паузы Александр Николаевич кашлянул и кротко произнес:

– Согласен, не спорю, можешь поднять его.

А ведь охотничий азарт, гордость и честь охотника – вещи нешуточные, тут все без чинов и званий, и лучший тот, кто повалит больше зверей.

О чувствах егерей говорит такой случай. Раз в Гатчинском парке олень не шел под выстрел. Тогда егерь схватил его за рога и, прячась за ним, повел его под ружье государя. Тот сгоряча выстрелил, и пуля рикошетом ранила егеря в плечо.

– Да как тебе в голову такое пришло! – обрушился на него после охоты Александр Николаевич.

– Помилуйте, ваше величество, – с почтительной улыбкой отвечал тот. – Риску никакого. Я без всякого сомнения знал, что государь попадет в лоб или глаз оленя.

Далеко не все на царских охотах стреляли метко. В том же декабре 1870 года (на следующей после памятной медвежьей охоты) барон П.К. Ферзен нечаянно застрелил Владимира Скарятина, известного дворянского оппозиционера.

2

Несколько раз Александр Николаевич брал на охоту старших сыновей, но вскоре убедился, что только Сашка имел охотничью жилку. Владимир был послушен, стрелок, и неплохой, но не имел ни капли охотничьего азарта. То был маменькин сынок.

Некоторое представление об этом царском сыне (и не только о нем) дают письма великого князя к матери, по-прежнему нежные и сердечные, как и в мальчишеские годы, а тут Владимиру Александровичу 25 лет.

Мария Александровна зиму обыкновенно проводила в Санкт-Петербурге, а по весне отправлялась в сопровождении мужа, иногда – дочери и одного из сыновей на лечение в Германию, оттуда – в любимую Ливадию, во всем следуя советам лейб-медика Боткина. И в Кессинген, Канны, Эмс или на Южный берег Крыма по два раза в неделю спешили фельдъегери с письмами от мужа, сыновей, невесток, царских братьев и их жен, от фрейлин и немногих друзей. Письма Владимира на его личных почтовых карточках, плотной бумаги с тисненной цветной великокняжеской короной и буквами В А, приходили часто. Четким размашистым почерком сын исписывал то один, то два листа.

«Петербург 15 апреля 1872.

Благодарю Тебя от всей души, душка Ma, за письмо, полученное мною сегодня утром. Ты знаешь, как каждое слово от Тебя мне дорого и как я искренно благодарен за малейшее внимание ко мне. Грустно было провести день моего рождения в разлуке с Тобой; надеюсь, что это не часто будет повторяться. Папа доставил мне огромное, неожиданное удовольствие, назначив меня Генерал-Адъютантом. Я не могу назвать назначение наградою, ибо чувствую, что не заслужил ее; я это сказал Папа. Мои заслуги, если только таковые существуют, слишком еще маловажны, чтобы так щедро награждать их; но времени еще много впереди: надеюсь, с помощию Божию, моею верною и неутомимою службою в будущем оправдать и заслужить все пришедшие милости и всю беспредельную доброту ко мне Папа. Надеюсь также, и в том да поможет мне Господь Бог, никогда, ни при каких обстоятельствах, как бы они трудны не были, не роптать на службу мысленно или словесно. Эта неделя была особенно трудна для Папа; не понимаю, откуда хватает сил человеческих чтобы переносить те утомления, которые Папа в состоянии переносить! И это всю жизнь, без отдыха, без малейшей надежды на отдых! Пример для всех нас, и какой еще пример!

Меня радует, что братья остались довольны мною, надеюсь, что со временем мне удастся еще более сблизиться с ними и быть им насколько возможно полезным (тут речь идет о младших Сергее и Павле, друживших между собою и несколько чуждавшихся старших Александра и Владимира. – Авт.)… Папа читал нам Твое письмо к нему; читая конец письма, он не мог удержаться от слез: ему невыразимо грустно провести, первый раз в жизни, день свадьбы в разлуке с Тобою. Хотя письмо мое придет позже завтрашней телеграммы, позволю себе однако искренно, от всей души поздравить Тебя с двумя наступающими, дорогими праздниками. Мысли и молитвы мои будут с Тобою и с Алексеем. Буду просить Бога, чтобы сохранил Он Тебя для нас всех еще на многия, многия лета. Буду также молить Господа, чтобы не дал Он погибнуть тоскующей и скорбящей душе брата; чтобы рано или поздно он вернулся к нам телесно и душевно излеченным (имеются в виду сердечные смуты, охватившие великого князя Алексея во время его путешествия в Америку. – Авт.). Я уверен, душка Ma, что Твои молитвы присоединятся к моим и что Бог, в бесконечном милосердии Своем, услышит их!

Крепко, от всего сердца обнимаю Тебя.

Твой Владимир».

«Царское Село. 4 ноября 1872 г.

Милая Мама!

Прошедшая неделя опять была полна для меня самыми разнообразными занятиями. Чтобы не нарушать последовательности, начну с Воскресенья. Саша, Минни и дети прибыли совершенно благополучно и в добром здравии в Царское около полудня. Я не мог поехать к ним навстречу, так как это было время обедни, к которой они поспели ко второй половине и застали молебен по случаю благополучного возвращения всех нас. Мы в этот день обедали у них и провели вечер. На другой день, в Понедельник, Саша и я отправились по первому поезду в город. В 11 ч. я уже был на Царицыном Лугу и успел, до приезда высшего начальства, объехать мою бригаду. Погода была сносная, хотя довольно прохладная, так что у меня порядочно мерзли руки. Парад сошел совершенно благополучно и Папа остался вполне довольным войсками. С лошадей мы слезли у дома Ольденбургских (видимо, Александра и Владимира пригласил принц Александр Ольденбургский, командир лейб-гвардии Преображенского полка. – Авт.) и отлично позавтракали у Эжени. Вечером были с Папа в русском театре, пили там чай и засим отправились по Московской дороге в Тосну, а оттуда в Лисино. Погода была отвратительная: мокрый снег падал громадными хлопьями и при этом дул сильнейший ветер. В Лисине мы застали мороз, который в ночь усилился и к утру достиг 7°. Это не помешало нам однако в 10 ч. отправиться на птиц, против самого дома. По случаю снега охота была не вполне удачная. Убили весьма скромное количество фазанов и куропаток. Вернувшись домой, позавтракали и поехали в парк стрелять разнообразных животных. Эта охота была удачнее. Были дома около 3 ч. В 6 ч. обедали, играли в ералаш и в 8 ч. отправились с Папа в карете прямо в Царское, куда и прибыли около 11 ч. В четверг обедали у Папа офицеры полка принца Карла, только вернувшиеся из Берлина. Их принимали с необыкновенным радушием и угощали на славу. В Пятницу утром мы все отправились в город. Папа осматривал укомплектование гвардейской пехоты и остался совершенно доволен выбором людей. (Издавна было заведено, что солдат в лейб-гвардейские полки отбирал сам государь. В известные дни в залах Зимнего трудно было пройти меж толп мужиков, из которых выделяли по росту и цвету волос в Семеновский, Преображенский, Кавалергардский, Измайловский, гусарский и иные. С годами у государя на сам отбор хватало все меньше сил и времени, но хотя бы посмотреть новобранцев он любил – к недоумению военного министра, не понимавшего, как император может заниматься такой ерундистикой. – Авт.). Из Манежа я прямо отправился к Сергею Максимовичу… Вечером были в Фаусте. Папа был очень доволен, как играют, так и пением Нильсон; Саша и Минни от нее в восторге…

До скорого свидания, душка Ma! Крепко целую Твои ручки и от души обнимаю Мари.

Твой Владимир».

«Царское Село. 12 ноября 1872.

Благодарю Тебя от всей души, душка Ma, за Твое доброе, хорошее письмо. Ты знаешь, как я дорого ценю Твое слово и как я люблю Тебя всеми силами моей души. Когда в Ливадии все надежды на будущее счастье, надежды, которые стали для меня столь дорогими, так неожиданно уничтожились (мальчишки влюблялись один за другим, и все неудачно. – Авт.), я понял, что лучшего друга, лучшей опоры в этой жизни нет у меня. Прости меня, что я может быть так поздно пришел к этому сознанию; но случившееся со мною было первым настоящим горем в моей жизни, а в горе гораздо больше, нежели в радости, узнаешь тех, которые тебя искренно любят. А кто же меня больше любит на сем свете, нежели Ты, душка Ma? Конечно, Ты, одна Ты, больше никто. И если жизнь успела многое во мне испортить, то верь мне, Мама, Ты не ошибешься, сердце мое осталось нетронутым и всегда готово откликнуться на все хорошее, на все доброе…

До скорого свидания, душка Ma!

Твой Владимир».

3

На одну из охот в феврале 1875 года император пригласил приехавшего из Берлина со специальной миссией Йозефа фон Радовица. Было нечто странное в направлении в Петербург вместо заболевшего посла (который по донесению нашего посланника Убри почти выздоровел) вчерашнего посланника в Афинах. Однако Радовиц был близок к канцлеру Бисмарку, направление его со специальной миссией, очевидно, было продуманным шагом германского «вице-императора».

Радовиц подстрелил двух куропаток, выпил изрядное количество спиртного под блины и дичь и без устали расточал любезности в адрес царя. О делах, естественно, не говорили, но кое-какие догадки у Александра Николаевича возникли.

В начале 1870-х годов, по мере того как Франция оправлялась от военного разгрома и восстанавливала армию, в Берлине созревало намерение опередить своего противника и новым ударом добить Францию, захватить Люксембург и получить еще 10 миллиардов контрибуции. «Ни одно правительство не будет таким глупым, – писал Бисмарк германскому послу в Париже, – чтобы предоставить противнику выбор времени для начала войны и ждать момента, который покажется удобным для врага, раз оно вопреки своему желанию вынуждено считать войну неизбежной. Германский деловой мир требует ясного политического горизонта. Он еще перед войной 1870 года не раз высказывался за то, что начало войны для него менее пагубно, чем без конца продолжающаяся угроза ее возникновения».

Русский посол в Берлине Петр Убри сообщал в Петербург о «чувстве ненависти», которым Бисмарк руководствуется в отношениях с Францией. Обсуждение возникшей опасности французской стороной использовалось Берлином в качестве доказательства «агрессивных намерений» Парижа. В апреле 1874 года рейхстаг принял военный закон, увеличивавший ассигнования на нужды армии. Бисмарк без обиняков заявил русскому послу, что он взял себе за правило всегда и везде систематически противодействовать французской политике.

Но канцлер боялся России. Боялся антигерманской коалиции, войны на два фронта, стойкости русского солдата и неисчерпаемости природных ресурсов гигантской империи. Для устранения этих страхов и был послан фон Радовиц. Позднее Бисмарк изображал его миссию как нечто формально-малозначимое, но дело было далеко не так.

Горчакову посланник Бисмарка заявил, что приехал с целью «еще более выявить теплую дружбу наших дворов». Государю объявил, что его задача – установить путем обмена мнениями «единство политической линии России и Германии».

Александр Николаевич выразил радость по поводу согласия, существующего между двумя императорскими домами, и заявил о своем намерении поддерживать в Европе status quo.

– А на Востоке? – тут же уточнил фон Радовиц.

– На Востоке также.

На начавшихся в министерстве иностранных дел переговорах довольно скоро были решены неясные вопросы относительно Балканских стран, и тут фон Радовиц прямо предложил к обсуждению вопросы относительно будущего Оттоманской империи и вообще Востока. Директор Азиатского департамента Стремоухов на приманку не пошел, ограничившись заявлением, что Россия не имеет в виду ничего иного, кроме спокойствия Востока в качестве элемента общего мира. Стремоухов как угорь ускользал у него из рук, не ввязываясь в обсуждение восточных проблем.

Для Горчакова и государя стало ясным, что Бисмарк, по своему обыкновению, предлагает вознаградить Россию, щедро отдав ей то, чем не располагает: обещать поддержку на Ближнем Востоке в обмен на оставление Франции. Нужно ли это России?

Воевать русская армия пока не могла, в разгаре был процесс реформирования и перевооружения, стало быть, «ближневосточный журавль» был недосягаем. А «французская синица» даже в условиях союза трех императоров оказывалась крайне нужной России, ибо прямо сдерживала непомерные притязания агрессивной Пруссии. И как бы ни относился Александр Николаевич к Наполеону III, ушедшему в прошлое, как бы ни негодовал в отношении новой Французской республики Мак-Магона и Гамбетты, в сложившихся условиях Франция была нужна России, хотя Россия Франции была нужна много больше.

В начале марта 1875 года в Париж и Петербург пришло важное и срочное известие: 4 марта в Берлине издан указ императора Вильгельма I о запрещении вывоза лошадей за пределы Германии. В то время артиллерия и обозы передвигались на конной тяге, так что значение указа оказывалось недвусмысленным.

В апреле Бисмарк разворачивает в немецкой печати громкую и скандальную антифранцузскую кампанию (в отличие от Петербурга он держал всю печать на коротком поводке). Сам Бисмарк публично сетовал на «готовность Франции совершить немедленное нападение», а начальник Генерального штаба генерал фон Мольтке в беседах с дипломатами заявлял, что Германия должна «предупредить агрессию».

Военная обстановка благоприятствовала нападению на Францию. «Вооружение Германии завершено или находится накануне завершения», – сообщал Убри. Все войска получали винтовки Маузера, превосходящие французское ружье Шаспо, а германская артиллерия давно превосходила французскую.

Судьба Европы явно зависела от решений, принимаемых в Петербурге. Новый премьер-министр Великобритании Дизраэли, правда, также не желал чрезмерного усиления Германии, что лишило бы Лондон возможности использовать в своих интересах соперничество великих держав. Но Англия была отделена Ла-Маншем.

В Лондоне послом сидел граф Петр Шувалов, год назад неожиданно для всех и себя самого смещенный с поста начальника III Отделения. Весьма характерно для Александра Николаевича то, что, отодвинув в тень графа, слишком возомнившего о себе (осмелился делать замечания относительно Кати – ему!), он все же не лишил графа своего доверия.

10 мая Александр Николаевич в сопровождении князя Горчакова прибыл в Берлин. При первой же встрече Бисмарк рассыпался в заверениях, что в Берлине никто и не думал нападать на Францию, а все слухи на сей счет – дело рук нечистоплотных биржевиков, что генерал Мольтке – молокосос и его заявления не следует принимать всерьез. Старенький Вильгельм I послушно кивал.

Ничего большего царю и его министру и не было нужно. Горчаков послал всем русским посольствам следующую телеграмму: «Император покидает Берлин, вполне уверенный в господствующих здесь миролюбивых намерениях, обеспечивающих сохранение мира». В газеты телеграмма попала в искаженном виде, ее конец звучал так: «теперь мир обеспечен».

Телеграмма привела Бисмарка в бешенство. Он в лицо заявил русскому канцлеру, что тому, очевидно, хочется прослыть спасителем Франции, предстать миру в виде ангела-хранителя, и Бисмарк «готов отчеканить пятифранковые монеты с вашим профилем и надписью Gortschakoff protege la France („Горчаков покровительствует Франции“)».

С искренностью доверчивого человека, внезапно околпаченного ловким проходимцем, Бисмарк пожаловался царю на «нечестное поведение Горчакова». Даже в своих мемуарах престарелый Бисмарк не посмел соврать в отношении ответа русского государя: «Император согласился по существу, но закурив и смеясь, ограничился советом не принимать слишком всерьез этого vanité senile (старческого тщеславия)».

Александру Николаевичу не было нужды унижать и так разоблаченного канцлера. Дело было сделано. Следовало смягчить впечатление от дипломатической победы России, отчасти и от самоуверенности действительно честолюбивого князя. Следовало не ухудшать, а поправлять отношения с Германией, потому что она все еще оставалась союзником России.

Для полноты портрета добавим, что и наш герой не был чужд мелочного тщеславия. В последний свой приезд в Вену он громко заметил: «Надеюсь, на этот раз мне дадут орден Марии-Терезии». Адлерберг стал хлопотать, но император Франц Иосиф отказал категорически. Во-первых, каждый желающий получить орден должен был подать о том формальную просьбу, а во-вторых, проситель должен был указать на совершенный им подвиг личного мужества. Франц Иосиф дал царю медаль за 25 лет безупречной военной службы. И на что государю была эта австрийская медаль?

4

Но и дома возникало немало проблем, от которых хотелось сбежать в милое Лисино. В императорской семье одна за другой случились неприятности. С 8 ноября 1875 года весь Петербург говорил о высылке Екатерины Гавриловны Числовой, тридцатилетней артистки балета, известной не столько своим искусством, сколько скандалами с любовником – великим князем Николаем Николаевичем. Государь вызвал его срочно в Ливадию и приказал отправиться на Кавказ, некоторое время там пожить, пока возлюбленная его не будет удалена из Петербурга и толки о том не утихнут. Было решено оставить ее еще на полгода в списках солистов Большого театра.

Жена брата, чистая сердцем и простоватая великая княгиня Александра Петровна, родила двух сыновей и жила в покорности перед волей мужа. Тот имел от Числовой шестеро детей, которым была дана фамилия Николаевы. Кстати, государь повелел выслать Числову без детей. Он давно был осведомлен о романе брата, но решился пойти на радикальную меру для прекращения скандалов и предохранения брата от разорения.

Более серьезное неблагополучие в царской семье случилось полтора года назад. 18 апреля 1874 года Александр Николаевич, не скрывая слез, поведал пришедшему с докладом Милютину о позоре, брошенном на всю семью гнусным поведением великого князя Николая Константиновича. Оказывается, после разных грязных проделок за последние годы великий князь дошел до того, что ободрал золотой оклад с образа у постели матери и похищал несколько раз мелкие вещи со стола императрицы. Мелкие кражи случались во дворце, но тут государь взъярился и приказал найти вора. Полицмейстер Трепов нашел. Все краденое шло на содержание некоей американки Фанни Лир, которая обирала юношу немилосердно.

– Всего хуже то, – с печалью сказал Александр Николаевич, – что этот негодяй не только упорно отпирался от всех обвинений, но даже сваливал вину на капитана Варпаховского, состоящего при нем за адъютанта!

Милютин лично знал Николая Константиновича. Высокий, стройный красавец, едва ли не самый красивый среди молодых великих князей, лишь недавно закончил Академию Генерального штаба. Впрочем, эксцентричность некоторого рода за ним отмечалась давно.

Два года назад Николай Константинович в Павловске организовал молодежные отряды (то, что позднее было названо скаутами). Гимназисты и ученики школ 10–16 лет собраны были в «роты» с «командирами». Были даны им игрушечные ружья, барабаны, сигнальные рожки, устраивались «маневры» в Павловском парке. Недоброжелатели говорили, что молодой великий князь ищет популярности, сочувствующие отмечали его таланты и образованность. Конец молодежным отрядам был положен после «штурма крепости» – домика, в котором обитали военные инвалиды. Государю начальником III Отделения было доложено об этом, как о «штурме Бастилии», на что последовало повеление сделать великому князю внушение, а ружья и барабаны отобрать и сжечь.

В свете было известно о том, что одновременно с американкой великий князь имел длительную любовную связь с Александрой Абаза. Та была выдана замуж в шестнадцать лет за курского губернатора, страдала от дурного обращения мужа и, родив пятерых детей, развелась с ним. Великому князю Николаю родила она двух детей, но опалу его разделить не пожелала, а вышла замуж за страстно влюбленного в нее графа Павла Сумарокова-Эльстона.

…Государь несколько раз прерывал доклад министра, задаваясь вопросом, что же делать с Николаем Константиновичем: исключить из службы? посадить в крепость? предать суду?

– Ваше величество, – посоветовал Милютин, – советую не торопиться с решением и преждевременно не оглашать дела. Поступки великого князя так чрезвычайны, так чудовищны, что почти невероятны при нормальном состоянии рассудка…

– То есть поручить докторам освидетельствовать умственные способности преступника?

– Может быть, единственным средством, ваше величество, для ограждения чести царской семьи было бы признание преступника помешанным… и поступить с ним соответственно.

На следующий день три врача освидетельствовали великого князя и доложили государю, что в речах и поступках Николая Константиновича нашли «что-то странное». Приличия были соблюдены. На семейном совете великого князя лишили всех чинов, орденов и прав лица императорской фамилии, и объявили, что он будет в ссылке без срока с получением определенного денежного содержания.

Николай Константинович в свои двадцать четыре года принял совершенно равнодушно этот удар, ломающий всю его жизнь. Он казался не только не опечаленным, но даже шутил и с усмешкой принял объявленную ему высочайшую волю. На совете было решено выслать преступника за Урал. Американку арестовали, но через день освободили и выслали из России, выдав значительную сумму.

Для Константина Николаевича тут тоже был сильный удар. Жалость к негодяю-сыну мешалась с сознанием позора, легшего на репутацию генерал-адмирала и председателя Государственного Совета. Через полгода он заговорил с братом о возвращении Николаю прежнего положения. Александр Николаевич промолчал, не зная, что ответить. С одной стороны, если племянник признан умственно расстроенным, то он не может пользоваться полной свободой, принимать депутации и официальных лиц. Если же признать, что болезнь – фикция, то невозможно вновь ввести лгуна и вора в права особы императорской фамилии… Обдумав все обстоятельства, Александр Николаевич решил оставить все как есть.

Забегая несколько вперед, скажем, что этот негодяй еще принес огорчения государю. В 1878 году он тайно обвенчался с некою девицей Дрейер, дочерью оренбургского полицмейстера, сделав подложную подпись и выдав себя за отставного полковника. На совещании у государя было решено не предавать его суду на основании ранее вынесенного медицинского освидетельствования. Брак с девицей Дрейер был расторгнут.

Николая Константиновича поселили в Ташкенте, где он женился на уральской казачке, а прожив с ней почти тридцать лет, вторично обвенчался в ее отсутствие с пятнадцатилетней красивой гимназисткой – видно, все-таки правы были доктора. Он умер в 1918 году.

5

Всякий раз, как государь приезжал на охоту, все жители сбегались его встречать: мужики, бабы, девицы, ребятишки. Близко их не всегда подпускали, но увидеть царя-батюшку мог любой желающий.

Раз простая крестьянка смело подошла к государю и с поклоном дала три сота меду в деревянной чашке. Государь благодарил, мед взял, а бабе выдали 25 рублей. На царских охотах было заведено, что никто ничего дарового не делал. Государь не допускал дарового труда, все оплачивалось по заведенному порядку.

Вообще же полиция смотрела внимательно, не допуская никого постороннего. Но случилось, стоит Александр Николаевич на отведенном месте и напряженно вглядывается в заросли орешника в ожидании оленя. Вдруг шорох. Слава Богу, не выстрелил, выждал мгновение и увидел серую фигуру. Мужик, держа просьбу на голове, пал в снег на колени и вымолвил только: «Ваше величество!..» Александр Николаевич в таких случаях не оскорблялся, милостиво выслушивал прошение и приказывал просьбу принять. Иное дело у людей чиновных.

Как-то государь охотился зимой на границе Московской и Владимирской губерний, близ станции Павлово Нижегородской железной дороги. По обыкновению, на станции ему было представлено местное начальство. Ревизовавший Владимирскую губернию сенатор Александр Христофорович Катер воспользовался случаем и пожаловался на препятствия, делаемые владимирским дворянством по наделению крестьян землей в надлежащем количестве и требуемых условиях. Катер знал, что не имел права выезжать навстречу государю без получения на то высочайшего разрешения и тем более утруждать его личным докладом, но сенатор полагал, что грех не воспользоваться удобной возможностью, а в сочувствии государя крестьянскому делу он был уверен.

Однако время он выбрал неудачное. Александр Николаевич был гостем владимирских дворян, их губернский предводитель стоял во время доклада Катера рядом. Наконец, следование порядку и этикету было обязательным в царском окружении.

Государь ничего не ответил Катеру, но выслушал его с видимым неудовольствием. Лицо его сделалось мрачным. По его приказанию сенатору передали выражение высочайшего неудовольствия за столь неловкий поступок.

Далее охота пошла по заведенному порядку. Александр Николаевич убил огромного медведя, которого повезли в санях к поезду. Обед оказался вкусен и обилен, но настроение было подпорчено. Случай этот сделался известен в придворных кругах и послужил предостережением для прытких царедворцев.

А государь каждую неделю ждал среды.

Глава 5. ХРАМ

1

Как невозможно свести историю жизни общества к одному лишь перечислению войн и железных дорог, раскрытию министерских интриг и хитросплетению дипломатии, так и жизнь отдельного человека, помимо внешней стороны своей, имеет внутреннее содержание.

Странным образом жизнь нашего героя оказалась сопричастной к созданию храма Христа Спасителя, долженствовавшего стать символом славы России и залогом ее будущего процветания. Рос и мужал наш герой, вместе с ним рос храм.

Храм был заложен за полгода до рождения Александра Николаевича на Воробьевых горах. Вторично закладка храма по новому проекту Тона состоялась 10 сентября 1839 года, и уж этот день был памятен для великого князя Александра.

В создании главного собора России выражалась преемственность царской власти: завещал Александр I, начал исполнение Николай I, а завершать придется ему, Александру II.

Он путешествовал за границей, влюбился, женился, а тем временем был заложен фундамент храма. Он поехал на Кавказ, заслужил первые свои ордена, а в Москве поднялись стены храма. Родилась и умерла первая и любимая дочка, пошли дети, он уже командовал войсками гвардии, а в небе Москвы засверкал громадный шлемовидный купол храма. Умер батюшка, был заключен злосчастный Парижский мир, он принял решение об освобождении крестьян – храм очистился от строительных лесов и предстал во всей могучей красе. Он провел освобождение крестьян, предпринял важные реформы, подавил возмущение в Польском крае – храм украсился горельефами и скульптурами. Он потерял старшего сына, пережил покушение – в храме шли росписи внутренних стен, писались специально иконы, отливались колокола, по детальным эскизам Тона приготовлялась церковная утварь и обустраивалась площадь вокруг храма.

Критики архитектора Константина Андреевича Тона не умолкали, высказывая упреки в неоригинальности, официальности, в «диком византийстве». Однако высший судия в таких случаях народ, а он принял храм. Народному чувству отвечала громадность новой постройки, то был как бы храм храмов; мила была явная связь с древними кремлевскими соборами, чьим продолжением становился храм Христа. С момента появления «открытых писем» изображения храма часто появляются на них и становятся известными по всей России.

Александру Николаевичу в свой черед докладывали о ходе работ в Москве. Он знал, что для собора отлиты 14 колоколов, подлинно уникальных музыкальных инструментов, выполненных на московском колокольном заводе Н.Д. Финляндского. На самом большом колоколе (весом в 1654 пуда – более 26 тонн) были помещены изображения Спасителя, Божьей Матери, Иоанна Предтечи, а ниже в медальонах – Александра I, Николая I и Александра II. Это был первый прижизненный памятник Александру Николаевичу и прямо вещественный знак его связи с храмом.

Работы шли своим чередом. Целое десятилетие ушло на создание скульптуры на фасадах. Впервые в русском и мировом искусстве в убранстве храма сочетались сюжеты религиозные и национально-исторические. Всего было для фасадов храма исполнено 60 многофигурных горельефов.

В 1873 году император утвердил окончательный вариант интерьера храма. В нем декоративная отделка внутренних стен до уровня хор мрамором сочеталась с грандиозной настенной и накупольной росписью. Правда, по требованию покойного митрополита Филарета на мраморных панелях стен были предусмотрены медальоны для размещения икон. «Православный, обыкновенно, взирая на икону, полагает на себя крестное знамение и молится, – объяснял свое возражение митрополит Филарет. – Но если вместо икон перед глазами его будет только мрамор, то он будет в необычном и не приятном положении».

И все же строгий митрополит не мог не отдать должного красоте, предложенной архитекторами Тоном и Резановым. Для внутренней отделки употреблялись отечественные мраморы – киевский лабрадор темно-зеленого цвета и шокшинский порфир темно-красного цвета, итальянские мраморы – голубоватый, желтый, красно-пестрый, белый с прожилками и бельгийский мрамор черного цвета.

Настенные росписи и иконы изображали сюжеты, повествующие о земной жизни Христа, о величии и могуществе Господа. Иконостас был уникальный, ибо сделан был храмоподобным – в виде небольшого шатрового храма. Идея эта принадлежала митрополиту Филарету, вложившему душу и все последние силы свои в создание храма. Стоит напомнить, что иконостас был выше кремлевского Успенского собора (без куполов).

В своде глазного купола находилось изображение Господа Саваофа, сидящего, благословляющего обеими руками, имеющего на лоне Сына Божия в образе младенца с хартией, на которой написано ЛОГОС, и в персях Духа Святого в виде голубя. Изображение окружено сильным сиянием, проступающим во все стороны на голубом небе, усеянном золотыми и серебряными звездами. Пять лет художник Марков работал над росписью. Трудность была не только в высоте купола – более 70 метров, не только в размерах – одна фигура Саваофа была величиной в 14 метров. Художник писал на вогнутом своде, и важно было добиться правильного восприятия росписи зрителями снизу. Алексею Тарасовичу было уже за шестьдесят, и скоро трудненько стало карабкаться на верхотуру и там в полутьме писать, лежа навзничь. Основную часть росписи по его эскизам выполнила артель молодых художников (Иван Крамской, Борис Венич, Николай Кошелев).

Стены и своды храма в несколько ярусов были расписаны также на сюжеты, связанные с историей Вселенской Церкви.

Нижний коридор вокруг главного помещения храма было предположено украсить историческими росписями – от Куликовской битвы до взятия Хивы, от победы Александра Невского до коронования Александра II. Однако это вступало в противоречие с главным назначением храма, как памятника войне 1812 года. Александр Николаевич принимает решение: заменить живописные росписи мраморными досками, на которых высечь названия сражений с наименованием частей, в них участвовавших, руководивших боями военачальников, убитых, раненых и отличившихся в боях воинов, а также полков, получивших награды за отличия. Всего было размещено 177 мраморных плит с описаниями всех сражений 1812–1814 годов и важнейшими манифестами Александра I.

Денег не жалели. До 1860-х годов расходовалось ежегодно около 300 тысяч рублей, в следующее десятилетие – по 500 тысяч, в 1876–1877 годах – по 700 тысяч. Когда Тон указал на несообразность крыльца, выполненного из красного гранита и белого цоколя из известняка, последовало указание: облицевать цоколь заново, и он тоже был покрыт темно-красными гранитными плитами.

Пояс главного купола был расписан на темы ветхозаветных пророчеств о пришествии Мессии, о самом пришествии и служении Его роду человеческому. Однако живописная работа профессора П.В. Басина была признана неудовлетворительной. Художнику заплатили 51 тысячу рублей, но Александр Николаевич согласился с мнением митрополита Филарета о необходимости новой росписи, которую поручили Николаю Кошелеву.

Всего же самая грандиозная в России церковная постройка обошлась казне более чем в 15 миллионов рублей, сумму по тем временам огромнейшую.

2

В соответствии с программой строительства храма-памятника главный алтарь его был посвящен Рождеству Христову, приделы – Николаю Чудотворцу и святому благоверному князю Александру Невскому, наиболее почитаемым на Руси.

Храм рос, как живой, как символ могучей, полной сил новой, послекрепостнической России, но нужен ли он был ей? Страна и общество несли в себе яд разложения и распада, ибо зло уже пустило свои корни; сами создатели главного российского собора как бы закладывали в него наряду с лучшими и худшие черты свои – тут и хищения, казнокрадство, равнодушие чиновников и казенное буквоедство комиссии; апатия архитекторов и художников, зачастую относившихся к работе не как к духовному подвигу, а просто интересному заказу.

Так рос храм, так развивалась Россия.

В ноябре 1869 года произошло событие, потрясшее тихую Москву: убийство студента Иванова. Профессор Никитенко отмечал в своем дневнике спустя две недели: «Опять какие-то гнусные прокламации, обращенные к массе народа. Книгопродавец Черкесов арестован. Говорят, арестованы и еще несколько человек. В Московской Петровской академии убит один студент, говорят, своими же товарищами. Преступление это будто бы имеет политическую подкладку».

Летом 1869 года только на Петербургском почтамте чиновники задержали 560 пакетов с прокламациями, отправленными из-за границы. Но и в легальной печати сильна была обличительно-либеральная струя. В 1869 году вышла книга Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России», вскрывшего страшную картину народной нищеты и разорения, в «Отечественных записках» появилась работа Михайловского «Что такое прогресс?», ставшая программным заявлением народничества. В разных журналах публиковались статьи Петра Ткачева, разухабисто-наглые по отношению к идейным противникам, высмеивавшие все, связанное с понятиями «национальное», «традиционное», «государственное». Ткачев был последовательнее своих собратьев по духу: от теоретической борьбы со старым порядком он перешел к борьбе практической.

С вольнослушателем Петербургского университета Сергеем Нечаевым он возглавил радикальное студенческое движение. Впрочем, двадцатидвухлетний Нечаев быстро затмил Ткачева энергией и решительностью. В составленной им «Программе революционных действий» конечной целью студенческого движения провозглашалась ни более ни менее как социальная революция, срок которой он определил на весну 1870 года. В запале откровенности летом 1869 года Нечаев изложил план создания и деятельности тайной революционной организации под названием «Катехизис революционера». Основная мысль автора сводилась к лозунгу «Цель оправдывает средства!».

Сам Нечаев в средствах нисколько не стеснялся. В январе 1869 года, распустив ложные слухи о своем аресте, он уехал в Москву, а в марте скрылся за границу. Добравшись до Женевы, объявил себя представителем некоего «Революционного Комитета», чудом бежавшего из Петропавловской крепости. Зарубежные революционеры страсть как хотели поверить в реальность антиправительственного движения молодежи. Бакунин и Огарев открыли Нечаеву свои объятия и кошельки, несмотря на скептические возражения Герцена.

В сентябре Нечаев возвращается в Россию. В Москве объявляет себя доверенным представителем Всемирного революционного союза. В этом качестве он создает в тихой Москве отделение тайной организации «Народная расправа», якобы существовавшей уже повсеместно с целью проведения «мужицкой революции» и построения «нового коммунистического строя». Он обладал, по воспоминаниям современников, чрезвычайной, нечеловеческой энергией и покорял молодых людей, прямо гипнотизируя их, да и не только молодых людей. Самый дух нечаевщины уже воплощался чуть ранее в «Ишутинском кружке», имевшем и более раннего предтечу. Строй своей организации Нечаев прямо заимствовал у Франсуа Ноэля Бабефа (в годы якобинского террора мечтавшего об «установлении системы совершенного равенства, которое обеспечит всеобщее счастье», но казненного в 1796 году). Члены организации объединялись в замкнутые «пятерки», каждая «пятерка» знала одно лицо, стоявшее выше ее и входившее в состав некоей «высшей пятерки», а наверху был таинственный Комитет, которому все «пятерки» обязаны были беспрекословно повиноваться. Нечаев в юности был близок к кругу Ишутина, вполне усвоил приемы таинственной многозначительности, недомолвок, намеков, угроз. Он превзошел Ишутина, не остановившись, например, перед перехватом чужих писем и шантажом ради привлечения новых и новых членов.

Студент Иванов входил в одну из «пятерок», но относился к Нечаеву иронически. Это было более опасно, чем прямой протест, и Нечаев объявляет Иванова «шпионом» и приказывает его убить. На последовавшем судебном процессе самого Нечаева не было, он скрылся за границу. На скамье подсудимых оказались 87 человек, из которых 33 были присуждены к различным срокам наказания, а большая часть оправданных была отправлена в ссылку административным порядком.

Умерило ли это оппозиционные настроения? Ничуть. В Москве на студенческих сходках гремели жаркие баталии. Неистовые и пламенные речи привлекали многих. Набиралось несколько десятков человек. Обсуждали, например, вопрос, что может предпринять молодежь для исправления «неудовлетворительного положения дел в России». Что самодержавие есть зло, было всем очевидно. Обличители царизма зачитывали газетные статьи с вопиющими фактами и тонкими шпильками в адрес власти. Их скоро прерывали возгласом:

– Надо же что-то делать!

Начинался спор.

– Страждущему народу можно помочь лишь распространением образования! – уверяли одни.

– Что толку в грамоте? – страстно вопрошали другие. – Перерезать всех мерзавцев сверху донизу и делу конец!

– Одними вспышками невозможно переустроить существующий социальный строй! – внушал Марк Натансон. – Надо предварительно исследовать фактическое положение крестьянства, его настроения, а лишь после того приступать к мерам…

– Нет! – перебивал его особенно нетерпеливый и зачитывал цитату из статьи Ткачева: «Эти боязливые „друзья человечества“ забывают, что из всех теорий самая непрактичная есть та, которая стремится к примирению старого с новым, потому что она хочет примирить непримиримое»!

Кто же в семнадцать лет согласится признать себя «боязливым»? Перевес склонялся на сторону радикалов, бивших противников как негодованием, так и цитатами из своих «богов».

– Послушайте, господа, что пишет Бакунин: «Мы сами глубоко убежденные безбожники, враги всякого религиозного верования и материалисты, всякий раз, когда нам придется говорить о вере с народом, мы обязаны высказать ему во всей полноте наше безверие, скажу более, наше враждебное отношение к религии» – вот как надо говорить с народом, а не «обследовать» его!

– Да, господа, – внушительно заявлял недавно приехавший из-за границы. – Бакунин мне прямо говорил, что наш путь боевой, бунтарский. Только в него мы верим и только от него ждем спасения!

Бедные юноши и девушки возвращались за полночь в полной растерянности, раздумывая, что же лучше начать делать: распространять ли книги или убивать?…

К епископу Феофану, по-прежнему находившемуся в затворе в Вышинской пустыне, как-то пришло письмо от знакомого священника из Москвы. С сокрушенным сердцем поведал почтенный протоиерей, что вынужден был отлучить своего родного сына от церкви, ибо потерял надежду его вразумить и совсем пал духом. Вышинский затворник отнесся со вниманием к страданию отца.

«…Говорите, что это отлучение стало стеною для сына вашего между им и Церковию. – Если он не от упорства и раздражения говорит вам нечто богохульное, а по убеждению, то эта стена уже была. А если этого последнего не было… то ваши слова не могли воздвигнуть сей стены. Его речи были пусторечием, равно как слова неверия, – не неверие, а просто смятение ума. Это есть состояние брожения. Судить по нему человека нельзя. Так и сына вашего. Я полагаю, что он верует, и по ошибке считает брожение мыслей за неверие… Молитесь. Господь не даст ему остаться в этом смятении. Ибо все системы новомодные очень шатки и непрочны. Сам увидит и бросит их…»

А то мать жаловалась на неверие сына, который стал прятать иконку перед приходом товарищей. Владыка Феофан успокаивал: «…Скажите ему, что и все может прятать… А когда не удастся, пусть все внутренне делает, пусть в душе к Богу обращается и молится… И это настоящее будет Богу угодное дело».

Конфликты «отцов и детей» стали обычными. Семьи распадались на «идейной основе», хотя случались и иные причины для ухода из дома. В январе 1870 года весь Петербург обсуждал побег дочери почтенного семейства коменданта Петергофа А.М. Евреинова в Женеву – к революционерам. В действительности на красивую дочь коменданта стал заглядываться известный «знаток» великий князь Николай Николаевич, вознамерившийся приволокнуться. Отец был вовсе не прочь от ухаживаний царского брата, было даже лестно… Дочка в отчаянии собралась топиться, но подруга Соня Ковалевская посоветовала в письме: «чем топиться, лучше ехать учиться». За границей обучались многие, но многие же подпадали под влияние революционной пропаганды.

В официальном Петербурге наконец сообразили, что не стоит самим выталкивать молодежь из страны. Правительство потребовало, чтобы русская молодежь прекратила слушания лекций в Цюрихском университете и к 1 января 1874 года вернулась домой. С одной стороны, в заявлении правительства содержалась угроза о невозможности для вернувшихся позже устроиться в России, с другой – было обещано организовать высшее женское образование помимо существовавших Аларчинских курсов в Петербурге и Лубянских в Москве.

Но по-прежнему в университетских центрах России возникают молодежные кружки, куда входят не только студенты. Там читают «прогрессивные» книги и статьи, там все придерживаются «демократических убеждений», там все – «критически мыслящие личности». Члены кружка, мужчины и женщины, были тесно спаяны между собой общностью цели. Там царили взаимное уважение и личная дружба, но и в их основе лежало зло.

Постепенно кружки стали соединяться в некое более серьезное образование. Правда, мешали жандармы. Аресты в Петербурге в конце 1873 года и в марте 1874 года привели к резкому ослаблению революционеров-народников. Тогда те перенесли свою пропаганду в деревню. К этому призывал молодежь не только Бакунин, но и другой властитель незрелых умов – Петр Лаврович Лавров.

В страну нелегально переправлялся отпечатанный в Цюрихе журнал «Вперед!», в котором Петр Лаврович писал: «Мы зовем к себе, зовем с собою всякого, кто с нами сознает, что императорское правительство – враг народа русского; что настоящий общественный строй – гибель для России. Всякий, разделяющий наши мнения, обязан быть в наших рядах…» для подготовки в самом народе неизбежной революции. Принципиальное расхождение двух зарубежных теоретиков революции состояло в определении сроков: Бакунин считал, что звать к мужицкому бунту надо немедленно, а Лавров советовал подождать.

Цену этим теоретическим рассуждениям молодые, доверчивые юноши и девушки узнали непосредственно от самих мужиков. Те в лучшем случае от них отмахивались, а чаще звали станового или старосту. К величайшему удивлению «народников», оказалось, что сам народ вовсе не стремится встать на борьбу с правительством. Часть молодежи одумалась, а другая часть прислушалась к неистовому крику из-за рубежа.

Петр Ткачев в изданной в Женеве брошюре резко осудил Лаврова за его «утопический путь мирного прогресса» и призыв молодежи к «накоплению знаний» – ведь о том же печется и правительство! Не мир, но меч предлагал Ткачев: настоящий революционер, по его убеждению, «тем-то и отличается от философа-филистера, что, не ожидая, пока течение исторических событий само укажет минуту, он выбирает ее сам», поскольку «признает народ всегда готовым к революции». Непосредственного отклика идеи Ткачева тогда не вызвали, однако молодые умы были вспаханы, семена брошены, и нужно было ожидать всходов.

За тридцать лет до того гениальный юноша Лермонтов уже описал пролет демона над нашей землею, провидчески указал и силу зла, и его слабость. Все люди появляются на свет чистыми и открытыми добру. Те, кто поддаются духу злобы и сомнения, «все благородное бесславят и все прекрасное хулят», приходят к раздуванию мятежных стихий и «неизменности в злобе» ради свободы.

«Свобода есть способность и невозбранность различно избирать и делать лучшее», однако многие «хотя не в рабстве ни у кого, но покорены чувственности, обладаемы страстью, одержимы злой привычкой… люди, более попустившие себя в это внутреннее рабство – в рабство грехам, страстям, порокам – чаще других являются ревнителями внешней свободы, – сколь возможно расширенной свободы в обществе человеческом, перед законом и властью. Но расширение внешней свободы будет ли способствовать им к освобождению от рабства внутреннего? Нет причины так думать. В ком чувственность, страсть, порок уже получили преобладание, тот по отдалению преград, противопоставленных порочным действиям законом и властью, конечно не удержится от прежнего, предастся удовлетворению страстей и внешней свободой воспользуется только для того, чтобы глубже погружаться во внутреннее рабство», – это отрывок из тома III сочинений митрополита Филарета, изданных в 1861 году. Но глуха оставалась к «величавому голосу» Филарета (по словам Пушкина) «передовая молодежь», хохоча и насмешничая над кротостью и любовью русских праведников.

В 1872 году епископ Феофан ушел в затвор, прекратил все сношения с людьми, кроме настоятеля Вышенской обители и своего духовника, перестал ходить в монастырскую церковь, а устроил у себя в комнатах малую церковь. Когда по делу приходили к нему, он, сказав нужное, уже более не говорил и погружался в молитвы.

Ежедневно епископ Феофан получал от 20 до 40 писем и всегда отвечал на них. Собранные вместе его письма и иные сочинения издавались большими тиражами, быстро раскупались, но он не получал ничего. Поучения святителя просты и глубоки, отвечая на запросы духовной и общественной жизни тех бурных лет. Вот одно из них: «Делайте, что попадется под руки, в вашем кругу и в вашей обстановке, и верьте, что это есть и будет ваше настоящее дело, больше которого от вас и не требуется. Большое заблуждение в том, когда думают, будто для неба или для того, чтобы сделать и свой вклад в недра человечества, надо предпринимать большие и громкие дела. Совсем нет. Надо только делать по заповедям Господним…»

4

И вот ведь парадокс: стараниями митрополита Филарета в горельефах и внутренней настенной росписи храма была отображена почти вся Священная история и достославные деяния русских подвижников веры; волей двух царей убранство храма должно было стать не просто богатым, но богатейшим, едва ли не впервые с такой щедростью и тщанием возводился Божий храм на Руси.

Оказалось же, что внешнее великолепие, пышность убранства и многоречивость украшений создали лишь форму храма. Москвичи, отдавая должное замечательному памятнику истории и произведению искусства, оставались к нему сердцем холодны. Милее были старые, намоленные церкви. Созданную форму храма надлежало наполнить высоким духовным содержанием, которое значит много больше, чем суетный блеск.

Среди молодых художников, приглашенных для росписи храма, был Василий Иванович Суриков, которым двигало естественное для молодого художника стремление к самостоятельности и независимости. За четыре росписи он должен был получить 10 тысяч рублей, что позволило бы свободно работать над тем, что хотелось. Пока же, прочитав книги о первых четырех Вселенских соборах, он взялся за эскизы.

Работа оказалась трудной не только из-за сжатости сроков (всего год), сложности многофигурных композиций и их величины (каждая – в 7 аршин высоты и 5 аршин ширины). И здесь, как и во всей жизни России, сказывалось влияние бюрократии, иногда благотворное, иногда – вредное. Комиссия по построению храма контролировала все этапы работ и предъявляла подчас жесткие требования к живописцам, исходя, по их мнению, не из художественных критериев, а из казенной «нормы благолепия».

Сурикова увлек драматизм бурных споров о вере, где за словом подлинно стояло дело, и еретиков ссылали, а то и убивали; император Константин поддерживал то Афанасия Великого в его борьбе с арианством, а потом взял сторону Ария и сослал самого святителя Афанасия. Однако драматизм драматизмом, а все-таки храм Божий – не художественный салон. Само назначение его состоит в предоставлении человеку возможности для молитвы, сосредоточении его на обращении к Господу, и тут едва ли стоит отвлекать его драматическими сценами. Охваченный едва ли не всеобщим атеистическим поветрием, молодой художник думал иначе, но Комиссия твердо вела свою линию. Разительно отличаются первоначальные эскизы художника и одобренные картоны, с которых велась роспись. Эскизы более ярки, выразительны, характеристики действующих лиц сочны. На картонах все как бы высушено, обесцвечено, смягчено. Художник негодовал. Из-за придирок Комиссии ему не выплачивали деньги. Он переделывал бороды, прически и наряды, иногда потом втайне восстанавливал первоначальную роспись, в общем, старался делать по-своему.

Ранее Суриков достиг немалых успехов в академической живописи. Высокую оценку получила его дипломная картина «Апостол Павел объясняет догматы веры в присутствии царя Агриппы, сестры его Береники и проконсула Феста» и более ранняя – «Пир Валтасара». Царь Валтасар устроил пир, на который приказал принести золотые сосуды из хранилищницы Иерусалимского храма, и на пиру он с гостями славил древних идолов. В разгар веселья на стене дворца возникли слова «мене, текел, фарес» – «исчислено, взвешено, разделено». Призванный пророк Даниил объяснил, что кощунство над святынями и поклонение идолам будут наказаны. В ту же ночь царь был убит, а царство его вскоре распалось. Премию Сурикову за картину дали не случайно, интересны и композиция и цвет, а каков сюжет!

От пророчества на царском пиру – к яростным спорам об Истине, не тем ли жило и русское общество тех лет? Только кажется, что господа живописцы пишут, что им в голову взбредет. Дух времени всегда ощутим в работах больших мастеров.

И уже бродя по Москве после утомительной работы, раздумывал Суриков о будущем. Мечталось ему, как женится, прочно обоснуется в Первопрестольной и начнет большую картину… и он поднимал глаза на кремлевские стены, обходил Беклемешевскую башню, разглядывал Кутафью башню, Покровский собор, живые декорации русской истории…

5

Последнее посещение Александром Николаевичем храма состоялось 21 ноября 1878 года. Были закончены почти все росписи, сверкавшие свежими красками, и каждую хотелось внимательно разглядывать. Однако заботы не кончились. Оставались еще памятные доски, к которым по его желанию добавили отдельные доски с проектами храма Витберга и Тона. Взволнованный Тон поделился огорчением: Комиссия предложила ограничить обход храма, исключив из него восточную часть. Начало рассказа о войне предполагалось вести не от входа, а от жертвенника, в максимально далеком от входа месте за алтарем, и закончить также в глубине коридора с противоположной южной стороны. Здесь мелочей не было. На вопрос государя об основаниях такого решения было сказано, что эти помещения за алтарем не могут быть доступны всем посещающим храм, и потому там не может быть допущено написание манифестов, планов и прочего.

– Но митрополит покойный Филарет не возражал! – запальчиво выкрикнул Тон.

– Константин Андреевич, – успокаивающе положил ему руку на плечо царь, – полагаю, что вопрос серьезен и здесь мы его не решим. Пусть Синод вынесет свое заключение, выше арбитра нет.

Старый архитектор послушно склонил седую с проплешинкой голову.

Первоначально планировалось завершить все работы в храме к 1880 году. Тем самым освящение храма приурочивалось к 500-летию Куликовской битвы и 25-летию его царствования.

– Ну что, через полтора года устроим праздник? – весело спросил он Адлерберга, садясь в карету.

– Не получается, государь, – неожиданно возразил тот. – Коронация-то произошла в 1856 году, а не 55-м.

– Не беда, – ответил Александр Николаевич. – Освятим в 81-м… если буду жив.

Он не знал, что к тому времени в Петербурге сформировалась централизованная революционная организация. Она невелика, всего 60 человек да полторы сотни сочувствующих, но на ее основе была создана «Земля и воля», которую возглавили уже видные к тому времени революционеры – Марк Натансон, Сергей Кравчинский, Георгий Плеханов, Софья Перовская, Александр Михайлов, Андрей Желябов, Николай Морозов и другие. В конце десятилетия организация неизбежно раскалывается на сторонников террора, изверившихся в иных способах «пришпоривания» истории, и на сторонников постепенной подготовки народа к революции.

Начинается эпоха террора. В террористы шли дети из приличных буржуазных и дворянских семей, румяные барчуки, с откровенным эгоизмом считавшие любые свои мнения единственно верными; шли озлобленные нищетой и убожеством жизни разночинцы; шли немногие искренние фанатики, вознамерившиеся в помрачении души и разума, что позволительно путем малого зла построить счастье.

Создаваемый ими храм зла рос день за днем.

Глава 6. Балканская война

1

19 апреля 1877 года в Кишиневе великий князь Николай Николаевич давал обед по случаю назначения главнокомандующим Действующей армией. Обед был сугубо мужской, точнее – сугубо военный. За столом сверкали эполеты, погоны, аксельбанты на мундирах без какого бы то ни было вкрапления фраков и сюртуков.

Во главе стола сидел государь, по правую руку от него – брат Николай, по левую – наследник-цесаревич. Все гости сидели по чинам, и сын хозяина, великий князь Николай Николаевич-младший, находился среди своих ровесников.

Государь был чрезвычайно весел, с готовностью улыбался, шутил, довольный тем, что попал в среду мужественного армейского братства. Особенно развеселился он под конец обеда, когда Николай Николаевич попросил у него разрешения скомандовать, чтобы курили. Хотя сам великий князь, в отличие от старшего брата, не курил, но под конец каждого завтрака и обеда громко командовал:

– Вынимай па…

И в этот раз все присутствующие в один голос закончили:

– …трон!

Александр Николаевич этого обычая не знал и от души рассмеялся. Через день он отбыл в Санкт-Петербург через Одессу, Киев и Москву. Везде встречали его толпы народа, воодушевленные неподдельным энтузиазмом. Однако принятое решение, казавшееся ясным и очевидным среди бравых генералов и полковников, в его собственных размышлениях обрастало сомнениями и тревогами.

Неделю назад он подписал манифест об объявлении войны Турции. Конфликт назревал давно. Русское общественное мнение, естественно, сочувствовало национально-освободительной борьбе братских славянских народов, который век находившихся под властью турок.

Движение началось с того, что летом 1875 года в славянских областях на крайнем северо-западе Османской империи – в Герцеговине и Боснии произошли восстания христианского населения. Цели восстания – национальная самостоятельность и возвращение земли – встретили горячее сочувствие в России. Если бы дело касалось лишь Турции, проблем было бы меньше, но несколько миллионов славян жили в составе Австро-Венгерской империи. Австрийская буржуазия и венгерские помещики вовсе не хотели предоставлять им национальную независимость.

С одной стороны, это усложняло положение России, с другой – упрощало, ибо во внешнеполитическом плане именно Турция и Австро-Венгрия были основными соперниками России в обретении влияния на Балканах и на Ближнем Востоке. Контроль над проливами Босфор и Дарданеллы гарантировал бы России военную безопасность юга страны и беспрепятственный выход в Средиземное море. Правда, в этом в свою очередь не была заинтересована Великобритания, пекущаяся о своих интересах. Тем не менее позиция России казалась довольно прочной благодаря «союзу трех императоров» – российского, германского и австро-венгерского, на который сильно полагался министр иностранных дел.

Вначале сочувствие общества и всего народа было обеспечено благодаря простому и ясному лозунгу: «Поможем братьям-славянам!» (Показательно, что в атмосфере всеобщего воодушевления сын Н.Г. Чернышевского отправился по окончании университета добровольцем на войну, чтобы своей кровью облегчить участь отца. Молодому человеку не повезло: поступив рядовым в Невский пехотный полк, он заболел тифом и не доехал до фронта.) Вскоре выяснилось, что славянофильское течение преследует при этом в качестве конечной цели объединение вокруг России всех славянских государств. Цель явно несбыточная, но о ней писали и произносили пламенные речи московские говоруны, ее поддерживали в Аничковом дворце.

Едва ли Александр Николаевич был осведомлен о взглядах отставного дипломата Константина Леонтьева на эту проблему. Тот считал, что «болгарские демагоги» используют национальные и религиозные идеи далеко не во имя общеславянского единства и поддержания незыблемости православия, «…всегда ли и во всем это поднятие славянского духа сочувственно и полезно нам, русским?…» – задавался вопросом Леонтьев в статье «Византия и Славянство».

Умеренное прозападное течение не возражало против обретения контроля над проливами, но прежде хотело бы полюбовно договориться с западными державами, видя в согласии Европы гарантию успешного ведения в стране железнодорожного строительства, создания заводов, фабрик и рудников.

Показательно, что канцлер Горчаков, бывший сторонником строгого нейтралитета в отношении Балкан, сменил свою позицию и согласился смотреть сквозь пальцы на провоз оружия к сербам и болгарам. На российские таможни были даны соответствующие секретные инструкции.

Охранительно-реакционное течение в высших кругах бюрократии и аристократии устами отставного начальника III Отделения Петра Шувалова убеждало императора, что успех «славянского дела» не только не укрепит самодержавие, но, напротив, ослабит, ибо освободительно-демократическая волна наверняка захлестнет и Россию. В качестве предостерегающего примера приводили случай 6 декабря 1876 года, когда по окончании обедни при выходе народа из Казанского собора толпа молодых людей провела демонстрацию, а один с красным флагом даже начал произносить речь. Эта уличная проделка не напугала государя.

Тем не менее, как и всегда, он должен был учитывать и раскол среди высшей бюрократии: посол в Константинополе граф Н.П. Игнатьев осуждал деятельность министерства иностранных дел, сам князь Горчаков то уверял в прочности союза с Германией и Австрией, то вдруг пугался возможности объединения двух империй с третьей – британской; военный министр никак не желал войны, но, уязвленный газетными упреками в «нашей неготовности к войне», представил план кампании, диспозицию войск и предположения по назначению военных начальников. Министр финансов Рейтерн подал государю записку, в которой живописал финансовое и экономическое расстройство империи и в самых черных красках представил ожидаемые от войны последствия. Но не столько это огорчило Александра Николаевича. Другое поразило его и вывело из себя настолько, что при обсуждении записки министра финансов государь гневно обрушился на Рейтерна:

– Из ваших объяснений, Михаил Христофорович, можно заключить, что совершившиеся в мое царствование реформы испортили положение России! Да так, что в случае войны последствия ее будут гораздо тяжелее, чем было бы 20 лет назад!

Рейтерн пытался объясниться, но государь, что случалось крайне редко, не дал ему слова:

– Я вызвал вас не для того, чтобы узнать ваше мнение, следует ли начинать войну или нет, а чтобы отыскать средства для ее ведения!

Судя по всему, Александр II все же боялся войны, к которой его толкали славяне и – князь Бисмарк, обещая даже заем в 100 миллионов рублей на эти цели через своего банкира Бляйхредера. 15 июля 1876 года в Петергофе, во время доклада военного министра, царь вдруг заговорил об этом:

– Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. Спрашиваю тебя, благоразумно ли было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем бедственным последствиям европейской войны? Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но я ставлю выше всего интересы самой России.

Милютин молчал, пораженный таким искренним излиянием затаенных тревог государя.

Взгляд императора упал на портрет отца, и тут печальные воспоминания накатили: Крымский разгром, бесчисленные упреки друзей и недругов Николая Павловича за то, что вовлек страну в эту несчастную войну. Не дай Бог такого!..

Заметив, что слезы навернулись на глаза государя, Милютин поспешил перевести разговор на конкретные вопросы: что Австрия? Германия?

– Конечно, если нас заставят воевать – мы будем воевать, – рассуждал Александр. – Но я не должен сам подать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, которые сделают вызов, и пусть тогда Бог решит дело. Притом не надобно забывать, что секретный союз, заключенный мною с Германией и Австрией, есть исключительно союз оборонительный. Союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и тогда может выйти то же, что было в Крымскую войну – опять вся Европа опрокинется на нас…

Государь рассуждал еще долго, и министр тяготился повторениями, не смея, впрочем, показать это. Но Александр будто не замечал Милютина, горячо убеждая себя.

– …Может быть, по наружности я кажусь спокойным и равнодушным, но именно это и тяжело – показывать лицо спокойное, когда на душе такие тревожные заботы. Вот отчего я и худею, отчего и лечение мое в Эмсе не пошло впрок…

Такова она царская доля – принимать решение. Военный министр может доложить, что армия вполне боеспособна, хотя еще не закончено перевооружение. Министр иностранных дел может составить разумнейшие депеши нашим послам, полагая это средством решения проблемы, а потом вдруг огорошить опасением о непрочности «Союза трех императоров». И как тут быть?

А с другой стороны, то самое неопределенное и могучее общественное мнение, с которым он уже не мог не считаться, давило в умопомрачении и ослепленности, не в силах воспринять доводы рассудка о непомерности цены за «вызволение славянских братьев». Неожиданно определилось и давление со стороны молодого офицерства, да и не только молодого. Брат Николай решительно заявлял, что войска гвардии готовы выступить, неужто отступить перед турками, посрамить честь России как великой державы?… Императрица проявляла внимание к посылке в Сербию санитарного персонала, снаряженного Российским обществом Красного Креста. В таком же духе был настроен и наследник. И в этом была своя правда, от которой так просто не отмахнуться.

Каждодневные совещания с министрами утомляли его, но было одно средство от тягостных, неотвязных размышлений. Поздно вечером, чувствуя приближение бессонницы и мучаясь новыми для него головными болями – ну не истеричка же фрейлина он! – император поднял дежурных флигель-адъютантов и поскакал в Красное Село.

Уже сама дорога взбодрила его, а когда в ночной тишине прозвучал резкий сигнал трубы, и огромная масса людей заметалась, казалось бы, беспорядочно засуетилась, а вскорости выстроилась стройными рядами, и он угадывал знакомые мундиры гвардейских полков, узнавал голоса командиров и офицеров, живительный покой охватил его душу. Хоть здесь нет вопросов!

Собственно, больше ему ничего не было нужно, но взбудораженные полковые командиры смотрели на него с ожиданием и готовностью, и он приказал произвести общий маневр. Раньше бы не удержался и сам скакал бы по мягкой ночной дороге, лучше нет часа, прохладно и пыль прибита росой. Но – устал. Боже, как устал…

Едва дождавшись докладов о выходе полков, приказал вернуть всех в лагерь. «Благодарю вас, господа!» – с привычной внушительностью сказал император, и показалось, что они были рады этой внезапной тревоге, и прикажи он – пойдут и дальше, сильные, бодрые, веселые… О Восточном вопросе он совершенно не думал.

Но поворотив было в Петергоф, вдруг приказал собрать офицеров. На востоке уже посветлело, и утренняя прохлада заставляла многих ежиться. Слушая добродушный голос командира измайловцев, Александр Николаевич смотрел в лица офицеров. Многих не знал он, на иных читал не прежнее обожание, а что-то такое… То-то сейчас удивятся!

Раскатистым командным голосом он объявил о своем позволении офицерам выходить временно в отставку, чтобы ехать на Восточный театр войны. Помедлил и добавил, что обещает, что каждый возвратится потом в свой полк, не потеряв старшинства.

И сердце его вмиг согрелось от разом просиявших лиц и восторженных криков. Хорошо!..

Между тем сербы терпели неудачу за неудачей. Шувалов из Лондона сообщал об ужесточении позиции английского кабинета министров. Игнатьев из Константинополя писал, что реформы Мурада V еще могут увенчаться успехом и нужно лишь терпение. Из Москвы приехал князь Черкасский и передал вести об общем неудовольствии выжидательной позицией России. Хвастун и болтун генерал Фадеев получил свидание с Милютиным и объявил, что совершенно изменяет свой образ мыслей относительно военной администрации и организации войск, и прямо просил определить его снова на службу для поддержания войск в Черногории. Ответ военного министра был неопределенен из вежливости, ибо буквально за несколько минут до Фадеева Милютин принимал деятелей Славянского комитета, убедительно просивших не допускать Фадеева до участия в делах славянских вообще.

В то время в дворцовых кругах с некоторым удивлением заметили возрастание роли императрицы, которая поправилась в здоровье, хотя похудела и постарела. Мария Александровна все чаще выходила на большие и малые приемы, выходы и обеды. На осмотре картографических работ военного министерства она долго разглядывала карту Турции, где были показаны действия турецких войск против Боснии, Герцеговины и Сербии. Мария Александровна не скрывала, что принимает близко к сердцу беды турецких славян, и выражала недовольство пассивностью нашей дипломатии. Она с сожалением сказала военному министру о старческой слабости канцлера:

– Признаться, я уже избегаю входить с ним в разговоры. Это раздражает мои нервы. Однако же он после каждого совещания у государя отправляется ко мне, – печально улыбнулась она. – А между тем какое страшное кровопролитие идет там, может быть, в эти самые минуты…

– Да, ваше величество, – согласился Милютин. – Согласно последним телеграммам, инсургенты дерутся подряд четыре дня. Боевые припасы у них кончились и начали биться на ятаганах. Надобно возлагать надежды на лучший оборот дела, когда государь поедет на границу.

– А до тех пор? – вздохнула Мария Александровна. – Сколько бедствий вынесут эти несчастные.

30 июля по плану летних учений предстоял общий корпусной маневр. Наследник приехал с сыном, и император этому обрадовался неожиданно больше всех. Учение было непродолжительно и рассчитано скорее на дам – королеву греческую, цесаревну и ее сестру, принцессу Тира, сопровождаемых обоими королями и многочисленной свитой. Было скучновато. Солнце пекло нещадно.

Вдруг он вспомнил, как в такой же день, но пятьдесят лет назад – Боже, как далеко! – в первый раз надели на него мундир Павловского полка, и отец сам поставил его в строй рядом с седоусыми ветеранами.

Император оглянулся:

– Ники, поди сюда!

Робкий белокурый мальчик, миловидностью чрезвычайно похожий на мать, послушно подбежал к деду. Ему едва исполнилось восемь лет.

Сознавая величие своего действия, но и просто радуясь тому, что этот мальчуган вслед за ним и своим отцом тоже взойдет на российский престол и будет царствовать долго и счастливо, Александр Николаевич повел внука к стоявшему у подножия холма Павловскому полку. Форма не та, не было уже седоусых ветеранов. Молодые румяные лица обратились к нему. Как и отец тогда, он сделал несколько шагов перед строем и строго произнес:

– Подвинься-ка, братец! Вот вам еще солдат!

Спустя несколько минут полк штурмовал высотку, на вершине которой стоял царский шатер. Все было, как тогда, крики «ура!», жаркое дыхание сотен молодых парней, возбуждение и азарт зрителей и – маленькая спотыкающаяся фигурка, которую солдаты старательно огибали и пропускали вперед.

Ники взобрался на холм и остановился в недоумении. Солдаты строились в шеренги, но издали ему рукой махала мама. Он посмотрел на центр всего – бесстрастное, красивое лицо с бакенбардами – и подбежал в ожидании похвалы.

– Плохо! Плохо, братец! – с осуждением сказал император. – Мямля ты какой-то… Скажи-ка мне, сколько эскадронов в гусарском полку?… А в кирасирском?… Запомни: в кирасирском полку шесть эскадронов, в драгунском – десять, а в гусарском и уланском – по восемь. Это надо знать!

Он тогда ответил отцу без запинки.

Мальчик так огорчился, что губы его задрожали и крупные слезы, одна за другой покатились из глаз.

– Ну, ладно, ладно! Будет! – сконфуженно забормотал император, нежно любивший «солнечный лучик», как он называл Ники за очаровательную улыбку. – Будет из тебя настоящий солдат.

Он отер пот и крепко расцеловал внука в крепкий лобик.

Сказать Сашке, что пора взять мальчишку из бабских рук. Найти бы ему хорошего дядьку, дельного и честного, вроде незабвенного Мердера… Он поручил это Милютину.

2

В начале мая 1877 года Александр Николаевич принял решение самому отправиться в Действующую армию. Он не собирался подменять брата Николая, назначенного главнокомандующим (на Кавказе главнокомандующим поставил брата Михаила), но видел свой долг в том, чтобы быть с армией. Получив известие, что дочь Маша с дозволения королевы Виктории едет в Россию, он поклонился могиле отца (как всегда перед дальней дорогой) и с легким сердцем отбыл на Кишинев, взяв с собой наследника и Сергея, а Владимира послал вперед. Он давно замечал назревающее соперничество Саши и Володи и старался по возможности загодя разводить их, опасаясь крутого характера Сашки.

Штаб главнокомандующего находился в Плоешти. Формально Румыния объявила войну Турции и должна была выступить на стороне России, но слабая румынская армия не спешила. Великий князь Владимир Александрович прибыл в Плоешти 21 мая. Он был особенно печален после смерти своего маленького первого сына в марте. Вместе с дядей Низей они осмотрели квартиры для государя и его свиты. 25 мая Александр II прибыл к армии. Он был в отличном настроении после восторженного приема в Москве, где толпы народа все дни окружали его. Забылись былые сомнения и колебания.

В свите государя находился и военный министр. Дмитрий Алексеевич не ждал ничего хорошего от начинавшейся войны, но то, что он увидел в Плоешти, крайне огорчило его. Прискорбное отсутствие у главнокомандующего военного таланта и подчас даже здравого смысла было плохо само по себе. Но Николай Николаевич выбрал себе начальником штаба генерала Непокойчицкого, слывшего в молодости большим талантом, а после десятилетий сидения в штабах и писания историй былых сражений совершенно устаревшего и ко всему отличавшегося крайней нераспорядительностью. От дельного и опытного генерала Обручева великий князь категорически отказался «по личным мотивам», хотя кое-кто знал, что причина заключалась в отказе Обручева в 1863 году «воевать против братьев».

Без малого год назад Милютин записал в дневник: «…A по моему убеждению, война была бы для нас неизбежным бедствием, – потому что успех и ход войны зависят не от одной лишь подготовки материальных сил и средств, но столько же от подготовки дипломатической, а с другой стороны – от способности тех лиц, в руках которых будет самое ведение военных действий. К крайнему прискорбию должен сознаться, что в обоих этих отношениях мало имею надежд: дипломатия наша ведется так, что в случае войны мы неизбежно будем опять одни, без надежных союзников, имея против себя почти всю Европу; а вместе с тем в среде нашего генералитета не вижу ни одной личности, которая внушала бы доверие своими способностями стратегическими и тактическими!» Последующие месяцы показали, насколько он оказался прав в давнем пессимистическом прогнозе.

Стоит, однако, оговориться, что Милютин нисколько не сомневался в искреннем желании молодых великих князей, генералов и офицеров сражаться за правое дело. Об умонастроениях и духе, царивших в этой среде, свидетельствует, в частности, такой эпизод. В октябре прошлого года адмирал Лесовский прислал на имя государя секретное письмо. Адмирал советовал отозвать его сына, великого князя Алексея Александровича, и племянника, великого князя Константина Константиновича, с наших кораблей, находившихся в Средиземном море. Предполагалось, что с началом войны эти корабли выйдут в океан и будут действовать в качестве каперов для нанесения ущерба английскому торговому флоту. Адмирал считал, что неудобно посылать в крейсерство царского сына, так как велика опасность захвата корабля в плен. В кабинете государя сидели князь Горчаков, граф Адлерберг, генерал Милютин и наследник. Александр Николаевич, не говоря своего мнения, дал прочесть письмо наследнику и спросил его мнения.

– Скажи прежде других, как ты смотришь на это?

– Государь, – обычным спокойным тоном отвечал тот, не задумываясь, – моему брату было бы обидно, если бы у него отняли команду над фрегатом при таких обстоятельствах.

– Подойди сюда! – подозвал Александр Николаевич, обнял сына, расцеловал и заплакал. – Спасибо тебе, что ты так судишь. Таково же и мое мнение. Я не сомневаюсь, что все мои дети сказали бы то же самое. Как ни тяжело отцу подвергать сына опасности, но я уверен, что каждый из моих детей исполнит свой долг честным образом и с радостью. Они должны подавать пример.

Император был так растроган, что не обратил внимания на продолжение письма, где сам великий князь Алексей с горечью писал, что «больно с таким молодецким экипажем служить на таких плохих судах». Удаль и молодечество, а не трезвый расчет преобладали и в Зимнем, и в армии.

Молодое поколение рвалось в бой. Наследнику было дано крупное формирование, названное Рущукским отрядом, а великому князю Владимиру Александровичу – 12-й армейский корпус, командир которого, опытный генерал Ванновский, пошел начальником штаба к цесаревичу. Прибыли к армии генералы Скобелев-младший, Гурко, Радецкий, Драгомиров, Лорис-Меликов. Писались диспозиции, вырисовывались карты, воодушевление было необычайное. Серьезного сопротивления от турок не ждали.

Между тем противостоящая русской турецкая армия под командованием Абдул Керима Надир-паши была равна по численности русской. Уступая в боевой подготовке, турки превосходили в вооружениях, имея новейшие английские и американские винтовки, более скорострельные и с большей точностью стрельбы. Правда, агентурная сеть полковника Петра Паренсова обеспечила русское командование исчерпывающими данными о диспозиции турецкой армии. Это сильно помогло.

10 июня первые десять рот Рязанского полка переправились на правый берег Дуная, с боем заняв Буджакские высоты. Турки догадались о нашем намерении и возвели сильные батареи. Паренсов сообщил, что их позиции намного слабее в районе Систова. В глубокой тайне там началась подготовка к переправе всей армии.

В ночь на 15 июня совершенно неожиданно для турок основные силы русской армии начали переправу от Зимницы на Систов. Государь проснулся в тот день в 4 часа утра. Небо было пасмурное, на улице небольшой деревеньки царила полнейшая тишина. В маленькой комнате было душно, и он распахнул окно. В комнату хлынула струя свежего холодного воздуха, донеслись петушиные крики.

Наскоро выпив чаю, Александр Николаевич послал генерал-адъютанта Рылеева к главнокомандующему за новостями, но тот по дороге встретил самого великого князя.

– Какие сведения? – спросил император брата.

– Переправа идет. На систовском берегу бой, – ответил великий князь.

– Знаешь, у меня примета, – обратился к нему Александр Николаевич, – когда перед каким-либо важным событием мне снится отец наш, то всегда бывает благополучный исход. Сегодня я видел Папа. Он обнял меня и благословил, и я передаю тебе его благословение.

Император и великий князь Николай Николаевич в коляске добрались до высокого берега Дуная. Клубы порохового дыма расплывались в воздухе, затемняя освещенные ясным солнцем зеленые сады и кукурузные поля. Гул канонады усиливался. Бой шел весь день. К пяти вечера основные силы русской армии перешли Дунай. Напряженное ожидание в штабе главнокомандующего сменилось бурным восторгом, когда стало известно о полной удаче переправы. Турки решительного сопротивления оказать не смогли.

Естественной и главной задачей становилось теперь преодоление Балканского хребта, но для этого не хватало сил. Вот тут и начался штабной разброд, которого со страхом и горькой покорностью ожидал Милютин. Помимо Рущукского, были созданы Восточный и Западный отряды. Тем самым силы армии распылялись; при отсутствии единой твердой воли действия войск оказывались несогласованными.

Все перепуталось и перемешалось. Импровизация вместо нормальной организации дела стала обыкновением: в частях не было почти ни одной целой дивизии, не говоря уже о корпусах, все растрепано и разбросано, вместо постоянных соединений – временные, постоянные начальники заменяются «халифами на час», ждущими только представления к награде. Конечно, Милютин мог промолчать, но – совесть и долг не позволяли. Показательно, что одержимый самоуверенностью главнокомандующий первое время даже не сообщал в Россию официально о нахождении государя в Действующей армии, пока граф Адлерберг и Милютин не возмутились.

Однако, как ни странно это звучит, военный министр оказался совершенно бесправным в армии. Великий князь Николай Николаевич, естественно, не желал уступать никому ни пяди своих полномочий, командующие отрядами и корпусами Радецкий, Драгомиров, Скобелев-старший со своим неугомонным сыном Михаилом (не оставившим мысли о походе на Индию), грозный Гурко и другие также желали действовать по своему разумению. Государь прислушивался к мнению Милютина, но внимательно слушал и своих любимцев графа Адлерберга и светлейшего князя Суворова, а те ничего толкового присоветовать не могли.

Александр Николаевич поначалу несколько пренебрегал мнением Милютина, который, казалось ему, слишком осторожничает или ревнует к славе победителей. Победная переправа русской армии через Дунай вызвала сенсацию в Европе, сообщали о панике в Стамбуле и обеспокоенности в Лондоне. Казалось, полдела сделано, хорошее начало – залог победы. Дальше пошло тоже неплохо: передовой отряд генерала Гурко в 12 тысяч человек 25 июня занял Тырново, 2 июля перешел Балканы через Хайнкейский перевал. Вскоре был занят Шипкинский перевал, туда выдвинут вновь созданный Южный отряд, и войска захватили Стару Загору. Александр Николаевич подолгу разглядывал карту и видел очевидное: путь на Константинополь открыт. Конец краткой и победоносной войны казался близок. Но только казался.

У далеко забежавшего вперед Гурко не было сил, достаточных для продвижения вперед, где в Забалканье его ожидали основные силы турецкой армии. Вскоре в Стару Загору подошел переброшенный из Албании двадцатитысячный корпус Сулейман-паши и потеснил русские войска. Передовой отряд отошел к Шипке.

В это время Западный отряд легко овладел Никополем, но не успел занять Плевну, куда прорвался на помощь пятнадцатитысячный корпус Осман-паши. Первый штурм Плевны 8 июля был плохо подготовлен. Русские войска были вынуждены перейти к обороне.

Находившийся при штабе наследника художник Поленов, пользуясь затишьем, взялся за небольшое полотно маслом, где изобразил самого великого князя Александра Александровича, генералов его штаба, роты, идущие походом, санитарный отряд. Несколько папок он заполнил рисунками и акварелями, с жадностью перенося на бумагу арбы с лежащими ранеными; деревеньки с крытыми соломой низкими хатами, разбросанными по холмам; фигуры болгар в круглых шапочках, в шароварах, белых рубахах и коротких куртках, не доходивших до широкого матерчатого пояса. Преодолевая тошноту, зарисовал отрубленные турками головы болгар на кольях деревенского забора.

3

Александр Николаевич не сразу осознал значение неудачи под Плевной. Постепенно из донесений и рассказов очевидцев картина вырисовывалась. Второй приступ Плевны 18 июля обернулся кровавым разгромом двух наших корпусов генералов Криднера и Шаховского. То было даже не отступление, а паническое, беспорядочное бегство, удержать которое оказалось невозможным. Не прикрой младший Скобелев с одним батальоном и казаками отступавших, было бы полное истребление русских войск. У нас же при словах «турки наступают» начиналось паническое бегство. Бросали даже раненых.

Палило солнце. Жара и пыль были чудовищные. Всем хотелось пить. Обозы с продовольствием застряли, офицеры и солдаты голодали.

О том, что видел собственными глазами, рассказал государю художник Верещагин. Он, правда, не осмелился высказать свой вывод, а занес его в дневник: «И в военном деле генерал-артист встречается реже, чем генерал-ремесленник». Но если бы хотя ремесленники, добросовестно знающие дело, стояли во главе армии!

22 августа Милютин имел продолжительный и откровенный разговор с главнокомандующим и его начальником штаба по поводу бездействия и беспечности командования. Великий князь не отрицал справедливости упреков, но отговаривался, что «трудно сделать все, как было бы желательно».

– Так не следует и предпринимать дела, если не можешь или не умеешь исполнить его! – в сердцах вырвалось у Милютина.

Непокойчицкий перевел разговор на предполагаемый осенью поход за Балканы. На вопросы военного министра о диспозиции, о санитарных обозах, о теплой одежде и запасах провианта, великий князь сознался, что до сих пор ничего не сделано.

– И все же этот поход необходим! – упрямо заключил он.

– Стало быть, – глядя в глаза Николаю Николаевичу, спросил Милютин, – ваше высочество, если и будете сознавать, что погубите всю армию за Балканами – все-таки пойдете?

– Зачем же так драматизировать, генерал… – уклончиво ответил великий князь, и тем разговор закончился.

Для государя старались создать подобающие условия, но на войне как на войне, и подчас приходилось ему ночевать в грязных крестьянских избах, питаться скудно и нерегулярно. Тем не менее в свои шестьдесят лет чувствовал он себя бодро и с готовностью переносил тяготы. Смелость и тут ему не изменяла.

Не раз случалось, под Плевной ночью будили государя известием о турках:

– Прорыв!.. Наступают!.. Большие силы!

Всякий раз в сопровождении казачьего конвоя он отправлялся посмотреть, и всякий раз оказывалось, что турки уже остановлены. Его присутствие действовало на солдат воодушевляюще. Сказав несколько ободряющих слов, он отправлялся к себе и досыпал остаток ночи прерывистым, неспокойным сном.

Граф Адлерберг не раз наедине заговаривал с ним о неуместности пребывания вблизи войск передовой линии, не вызываемого необходимостью. Александр Николаевич наконец рассердился.

– Знаешь, оставь это! Я намереваюсь принять личное участие в бою.

– Да это вообще ни на что не похоже, – со спокойной рассудительностью отвечал граф. – Какая будет от этого польза? А вред очевиден: можно ли подвергать риску случайности личность императора всея Руси! Да это просто…

– Можешь идти!

Недовольство собой росло. Он теперь сознавал правоту Милютина, критиковавшего самый первый план кампании. Не обладая глубокими военными познаниями, он все же понял, что брат Николай удручающе слаб как военачальник. Он не мог поставить во главе Действующей армии Милютина, не имевшего опыта командования, а имевшего такой опыт Барятинского призвать не желал. Теперь же мог ли он, самодержавный государь, открыто признать изначальную ошибочность своих решений? Привычное сознание своей правоты, своего права решать все дела было у него в крови. Но все же проявилась тут прекрасная черта его характера: пойти на уступки, жертвуя своим самолюбием, для пользы государственного дела. После второго штурма Плевны он перестал ходить на совещания к главнокомандующему и даже перевел свою штаб-квартиру подальше, чтобы не нервировать генералов своим присутствием. Пусть они решают. Себе же он отвел роль «брата милосердия», это уж действительно был его кровный долг.

Милютин в дневнике иронически отзывался о «завтраках на позиции», но тут говорила обида военного человека, отставленного от его кровного дела. Александр Николаевич навещал госпитали, прямо там награждал раненых героев, разговаривал с солдатами. В госпитале вручил он крест раненому Верещагину.

С началом бомбардировок Плевны император стал по утрам на тройках со свитой выезжать на передний холм и наблюдать за результатами. Сидел он на маленьком складном стуле. Обыкновенно с правой стороны располагался главнокомандующий, сзади в два ряда генералы свиты, министры поближе. Младшие чины держались по сторонам пригорка, однако настолько близко, чтобы услышать призывный возглас начальства. Те и другие смотрели за стрельбой в бинокли, внимательно отмечая работу батарей.

Признаться, офицеров присутствие государя изрядно стесняло. Без него они держались свободней, расстегивали крючки у ворота мундира, полеживали на спине и на брюшке, отложив в сторону бинокли, ибо, правду говоря, наблюдение за бомбардировками, зрелищем однообразным и скучным, давно всем надоело. Молодежь болтала о петербургских делах, гадали, что делает она? когда придется свидеться? ах, кабы послали курьером!..

А впереди грозно высились плевненские редуты, которые, конечно же, теперь это все понимали, невозможно было взять прямым ударом в лоб. Высотки были выбраны турками умело, так что все подходы к городу прикрывались сильным огнем. Сделано все было солидно, не кое-как: рвы широкие и глубокие, насыпи высокие. Снаряды разрушали насыпи и рвы, но турки старались за ночь поправить их.

Кстати, офицеры и солдаты с удивлением обнаружили, что в «нищей Болгарии» царит такое материальное благоденствие, которое и не снилось нашим мужикам: крепкие хаты, отличный скот, ухоженные поля – все было справно и обильно. Болгары были в восторге от прихода русских «братушек», но те невольно вспоминали родные убогие деревеньки.

Залихватские настроения давно исчезли. Все убедились, что у турок орудия и винтовки, бесспорно, лучше наших, а запасы снарядов и патронов просто неистощимы. Генерал М.А. Газенкампф из штаба главнокомандующего с прискорбием констатировал в дневнике: «Мы ведь по обыкновению без стратегического резерва. Его никогда и не будет, потому что мы не в состоянии удерживаться от фатального стремления его израсходовать. Как мот, не знающий покоя до тех пор, пока не исчезнет последний грош, так и мы: стоило нам обзавестись хоть небольшим резервом – сейчас же явилась мысль его куда-нибудь издержать… Великое счастье, что наш противник столь неискусен и близорук!»

Верещагин после выхода из госпиталя немало дней провел у Плевны. «Турки – бравый, но флегматичный народ, – записывал он в дневник, – и у них с большинством осаждавших русских батарей было нечто вроде негласного согласия: много стреляем мы – усердно отвечают и они, помалкиваем, поберегая снаряды и людей, мы – не беспокоили и они нас».

Между тем на Кавказском театре военных действий после некоторой заминки с Баязетом в начале октября турецкая армия была разгромлена при Аладже. Позднее, в ноябре, русские войска штурмом овладели Карсом и вышли к Эрзеруму.

На Балканском театре русская армия никак не могла овладеть Плевной, а оставлять у себя в тылу мощную группировку турецких войск было нельзя.

На 30 августа был назначен третий штурм Плевны. Все понимали, что предстоит великое кровопролитие, но умы были заняты одним вопросом: возьмем ли Плевну?

Ранним утром Верещагин наскоро завтракал за столом главнокомандующего. Великий князь сидел неподалеку, опустив голову и обхватив ее руками. Он что-то бормотал. Художник чуть придвинулся.

– Как наши пойдут?… Как пойдут сегодня? – говорил сам с собой Николай Николаевич.

С утра моросил дождик, и глинистая почва до того размокла, что трудно было ходить и по ровному месту – земля на несколько вершков налипала к сапогам. Каково было солдатам бежать на холмы и насыпи, преодолевать широкие рвы да еще под жестоким прицельным огнем?

В штабе главнокомандующего раздавались голоса, что стоит штурм отложить, но великий князь, справившись с нервическим порывом, твердо повторял:

– Штурм!

Сомневающимся он объяснял, что сегодня именины императора, и это обстоятельство поможет войскам преодолеть все преграды. Он рассуждал, что первые штурмы провалились из-за прочности укреплений, теперь же часть их разрушена, войска стали опытнее… Ему очень хотелось победы. Николай Николаевич заявил своим штабным, что намерен ко дню именин государя «подарить» ему Плевну. Ответом было молчание. Почти все знали, что войск атаковавших было меньше, чем обороняющихся, что укрепления повреждены незначительно и эти участки турками уже пристреляны, что – главное – турки ждут штурма и готовы его отбить.

Тем временем в коляске четверней вороных подъехал государь. Он имел усталый вид и казался чрезвычайно задумчивым, но приветливо поздоровался со штабными.

День наступал холодный и унылый. Дождь не переставал моросить, и стоял такой густой туман, что в нескольких шагах ничего не было видно.

Около получаса государь провел в доме главнокомандующего, а в полдень начался молебен.

В воспоминаниях и дневниках военных и штатских участников этой войны рассказываются разные случаи, даются непохожие характеристики видным деятелям, разнится общий тон. Однако все (кроме Милютина), кому довелось 30 августа присутствовать при молебне перед штурмом Плевны, подробно описали его.

Заранее был поставлен церковный шатер. Перед ним стоял государь, на лице которого было выражение глубокой печали, за ним – великий князь Николай Николаевич, лица свиты, офицеры главной квартиры, кучки наших солдат, кучеров, местных болгар. Скоро все опустились на колени.

Лица были серьезны, не было слышно обычного шушуканья в свите, все молились безмолвно и сосредоточенно. Государь молился особенно горячо, слезы, смешиваясь с дождем, катились по его лицу.

Голос отца Бажанова задрожал, когда он коленопреклоненно со слезами в голосе просил за государя, просил у Господа сил «сохранить воинство его!». Упоминая о тяжких испытаниях, выпавших на долю венценосного вождя русской земли, о том, что испытаниям все еще не предвидится конца, священник молил Бога дать государю силы выпить чашу страданий до дна, «с верою, надеждою и покорностью воле Божией, ибо только претерпевший до конца спасется».

Туман стал рассеиваться. Стали видны темные облака вверху и белые дымки выстрелов внизу. Слышны стали крики «Ура!» и треск ружейного огня. Бежали по мокрой глине, с трудом выдирая ноги с налипшей на сапоги чужой землей, торопясь и оскальзываясь, русские солдаты, бежали навстречу пуле, ятагану и снаряду.

На холме начался обед. Было приготовлено сорок бутылок шампанского (из которых лакеи уворовали ровно половину). Тосты провозглашались один за другим, но все ждали решающей новости.

Государь был мрачен и на брата не смотрел. Тот потерялся, никак не мог понять реального положения дел, без конца посылал адъютантов и офицеров штаба, и все чаще слышал о неудаче. Он посылал других, не желая верить третьему провалу и надеясь на чудо. Уныние овладело всеми. Возможно, многие припомнили часто повторяемую великим князем фразу: «Решительно теперь вижу, что лучше быть кучером, чем главнокомандующим в военное время».

Потери составили 18 тысяч человек убитыми и ранеными. Единственный, кто имел успех, был младший Скобелев, но ему завидовали и преуменьшали его заслуги перед высоким начальством.

В ночь после штурма раненых была масса. Лежа и сидя, они терпеливо ожидали врачей возле санитарных палаток, размещенных в низине, куда не могли достать турецкие снаряды. Сестры милосердия в белых подкрахмаленных косыночках осматривали их. Вскоре платья, передники и рукава сестер покрывались кровавыми пятнами. Стены хирургических палаток были подняты. Видно было, как доктора без мундиров, в длинных черных кожаных фартуках поверх жилета, орудовали у операционных столов, и фартуки их сверху донизу были окрашены кровью. Хлороформа не хватало, и то глухо, то надрывно громко кричали раненые под ножом.

Милютин не выдержал и сказал в лицо великому князю все, что он думал о его управлении войсками и глупейшем плане штурма. Отношения между ними давно испортились настолько, что стало видно всем. Сам Николай Николаевич не давал себе труда это скрывать. На его добром и глупом лице при виде Милютина тут же появлялось выражение упрямства и пренебрежения, и он демонстративно отворачивался от министра, не обращался к нему лично, а только через других.

В главной квартире были вполне согласны с главнокомандующим и винили военного министра за отказ дать подкрепления из внутренних губерний, а вот ежели бы он дал несколько корпусов, то положение бы изменилось в корне и успехи были бы несомненно. Министр же лишь критикует исполнение плана боевых действий, организацию полевого управления и действия отдельных органов штаба. Так внушали государю. Никто не хотел вспоминать, что Милютин был против третьего штурма и предупреждал накануне о неминуемой неудаче.

Так проходили ежедневные встречи и совещания у государя. Александр Николаевич понял, что ему надо уехать. Помочь он не мог ничем, его присутствие нервировало весь начальствующий состав, а один вид худощавого и невысокого Милютина выводил брата из себя. Но он не мог сейчас бросить свою армию. Все равно, что подумают и скажут противники, общественное мнение в России и Европе. Он сам был частью этой армии и не мог смириться с ее бедой. И еще одно понял он с опозданием и сам себя укоряя за это: надо слушать Милютина, который никогда не боялся потерять свое место, дорожа им только ради возможности приносить пользу и направлять развитие событий в правильное русло.

Отрывок из дневниковой записи Милютина за 31 августа: «Целый день опять просидели мы на горе, смотря в бинокли вдаль, на левое наше крыло, где все время кипел жестокий бой. Турки сами перешли в наступление; пять раз возобновляли нападения на Скобелева и пять раз были отражаемы; но в шестой раз им удалось оттеснить наше левое крыло. Гривицкий редут оставался за нами; но турки успели возвести против него новые укрепления, тогда как наши, засев в редут, во весь день ничего не сделали, чтобы прочно в нем утвердиться, и даже не ввезли в него артиллерию. Во все время государь сидел рядом с главнокомандующим, по временам подзывал к себе начальника штаба Непокойчицкого; я же держался в стороне, поодаль. Душевная скорбь моя усугублялась лихорадочным состоянием, головной болью и упадком сил. Уже близко было к закату солнца, когда кто-то подошел ко мне и сказал, что государь спрашивает меня. Я встал и подошел к государю, который вполголоса, с грустным выражением сказал: „Приходится отказаться от Плевны, надо отступить…“ Пораженный как громом таким неожиданным решением, я горячо восстал против него, указав неисчислимые пагубные последствия подобного исхода дела. „Что же делать, – сказал государь, – надобно признать, что нынешняя кампания не удалась нам“. – „Но ведь подходят уже подкрепления“, – сказал я. На это главнокомандующий возразил, что пока эти подкрепления не прибыли, он не видит возможности удержаться пред Плевной, и с горячностью прибавил: „Если считаете это возможным, то и принимайте команду; а я прошу меня уволить“. – Однакож после этой бутады, благодаря благодушию государя, начали обсуждать дело спокойнее. „Кто знает, – заметил я, – в каком положении сами турки? Каковы будут наши досада и стыд, если мы потом узнаем, что отступили в то время, когда турки сами считали невозможным более держаться в этом котле, обложенном со всех сторон нашими войсками“. Кажется, этот аргумент подействовал более всех других. Решено было, чтобы войска оставались пока на занятых ими позициях, прикрылись укреплениями и не предпринимали новых наступательных действий. В таком смысле разосланы были приказания. – Мы возвратились в Раденицу к 8 ч. вечера, в настроении еще более мрачном, чем накануне. Никогда еще не видал я государя в таком глубоком огорчении: у него изменилось даже выражение лица».

Горячий характер побудил Милютина написать в дневник фразу о том, что он «умывает руки», но не таков был военный министр, он боролся до последнего во имя русской армии. 7 сентября на совещании у государя выяснилось, что главнокомандующий не располагает планом для будущих действий даже и по прибытии всех подкреплений. Тогда же от разведки стало известно, что Сулейман-паша с 40 тысячами войска идет к Плевне на выручку. Разошлись в молчании.

Два дня холодной и дождливой погоды вновь расстроили здоровье государя, он потерял голос, однако по-прежнему ездил по госпиталям и сделал смотр прибывшей бригаде.

Вдруг резко похолодало. Часовые в горах мерзли, но не покидали поста. Ходил слух, что на Шипке вымерзла целая дивизия (эти слухи вдохновили Верещагина на создание известной картины «На Шипке все спокойно»). С продовольствием по-прежнему было плохо. Офицеры, даже самые богатые, нуждались подчас в чае, сахаре, свечах, не говоря о кофе, шоколаде и сигарах. Гвардейский корпус оказался особенно в сложном положении: офицеры отказались от услуг маркитантов-евреев, а подрядчик Львов запаздывал с обозами. Когда же привез – какие были цены!..

Государь сделал смотр гвардии. Поцеловал командующего генерала Гурко, объехал войска. Потом служили панихиду на поле, где были разбросаны головы наших солдат, отрезанные турками, виднелись руки, ноги. Стаи голодных собак выжидали в отдалении, когда люди уйдут. Несколько дней работали похоронные команды.

11 сентября Александр Николаевич за утренним кофе под строжайшим секретом показал Адлербергу и Милютину письмо от цесаревича. Тот откровенно говорил о недовольстве в армии существующим командованием и предлагал немедленно принять государю командование армией, назначив генерала Милютина начальником штаба.

Дмитрий Алексеевич не столько порадовался предложенной чести и доверию со стороны наследника, всегда питавшего к нему недоброжелательные чувства, сколько усмотрел угрозу для государя в этом плане, порожденном молодостью и горячностью.

Милютин и Адлерберг, даже видя готовность государя к принятию сего плана, в один голос откровенно заявили, что велика опасность возложения лично на государя ответственности за исправление испорченной кампании. Нет гарантий, что дело пойдет лучше с переменой командования. Император согласился с ними.

Стоит здесь привести и мнение лейб-медика Сергея Петровича Боткина, по долгу службы находившегося при государе. Скептик и отчасти циник, как большинство врачей, он писал в одном из писем: «Вообще, герои как-то поприелись, потеряли свой аромат, раз воочию всякому стало ясно, что отдельный героизм ни к чему не ведет. По манере себя держать, по серьезности и честности отношения к делу самыми симпатичными личностями для меня остаются государь и Милютин. Только глядя на них, ты не встречаешь этого „я“, которое так и пробивается в большей части других высокознающих деятелей; скромность и серьезность Милютина внушают к нему величайшее почтение; он весь отдан своему делу, которому охотно готов даже жертвовать своим „я“».

Осень оказалась неожиданно холодной. 14 ноября пронеслась настоящая буря с дождем и мокрым снегом. Температура опустилась до 0°. Отмечались вспышки черной оспы. Государь оставался простуженным, но больным себя не признавал.

Плевна капитулировала 28 ноября. Великий князь Николай Николаевич торжествовал. Ему был дарован высший воинский орден Св. Георгия 1-й степени, Милютину – орден Св. Георгия 2-й степени. Дмитрий Алексеевич искренне удивился, не считая себя достойным столь высокой награды. Однако Александр II вполне оценил своего военного министра, звезда которого с «третьей Плевны» взошла еще выше, и он стал подлинно доверенным лицом царя.

В тот день граф Адлерберг с улыбкой напомнил Милютину данный им зарок: выкурить папиросу после падения Плевны, и некурящий министр впервые в жизни закурил, вызвав громкий хохот царя и его окружения.

10 декабря 1877 года государь со своей свитой вернулся в Санкт-Петербург. Приятно было вновь увидеть простор проспектов и Невы, золотую иглу крепости, бронзу, зеркала и красный бархат Зимнего, где, как всегда, отлично топили. Полегчало на сердце от вида милой, хотя и старой, печальной Марии Александровны, и цветущей, опьяневшей от радости Кати. Полуденный выстрел пушки утверждал в мысли, что все придет в норму – но у жизни правила меняются.

4

Прекращение войны не всегда означает наступление мира. Это Александр Николаевич с очевидностью понял в начале 1878 года. 2 января, после обедни в дворцовой церкви и завтрака, он провел совещание с Горчаковым и Милютиным, что стало уже обыкновенным. Государственный канцлер подчас впадал в старческую болтливость, а то становился настолько бестолков и непонятлив, что едва хватало терпения выслушивать его и объяснять простейшие вещи. Заменить же Горчакова царь не решался. Он ценил старика за прошлое и не желал наносить ему тяжелого удара. Присутствием же военного министра дело несколько облегчалось. Милютин, которого Горчаков упрямо называл «министр военных сил», сам возражал, сам разъяснял спорные моменты и настаивал на принятии министерством иностранных дел конкретных мер, избавляя государя от объяснений с канцлером.

Александр Николаевич показал телеграмму от султана Абдул-Гамида. В ней повелитель правоверных убеждал российского императора склониться на мир и умолял об остановке всех наступательных действий русской армии. Царь наложил на телеграмму резолюцию: держаться принятого плана и не начинать с султаном переговоров о перемирии прежде получения положительного согласия на заявленные Петербургом основания мира.

Однако вскоре пришла телеграмма от королевы Виктории, в которой «императрица Индии» убеждала государя согласиться на просимое Портой перемирие. Участие королевы в политике было явлением небывалым и свидетельствовало о важности совершающихся событий. Шувалов сообщал из Лондона, что воинственный первый министр Дизраэли выходит из себя, выискивая какой-нибудь предлог с российской стороны для воспламенения патриотической воинственности в британском обществе. По его настоянию кабинет министров принял решение, что Великобритания не может допустить заключения отдельного мирного договора между Россией и Портой.

Вот в этом и заключалась опасность – в возможности столкновения с «владычицей морей», вполне способной сколотить новую антироссийскую коалицию. Цели Лондона были как всегда просты: во-первых, не допустить усиления России, во-вторых, добиться упрочения Британской империи. Горчаков считал, что можно воздействовать на Лондон умиротворяющими нотами, Милютин прикидывал возможность увеличения армии, а Александр Николаевич поначалу надеялся, что обойдется. Он был обрадован успехами нашего оружия, благодаря чему место проведения переговоров о предварительном урегулировании было перенесено из Одессы в Андрианополь.

Дикой и нелепой в этих условиях была идея великого князя Константина Николаевича об обращении государя к народу с манифестом «об изгнании турок из Европы и нашем бескорыстном желании устроить судьбу христианского населения Балкан». Изысканно любезный Горчаков и тот назвал ее в разговоре с Милютиным «бессмыслицей». В те дни в петербургском свете гуляла острота: «Нынешняя война – неудачный пикник дома Романовых». Великого князя Николая Николаевича в свете почти открыто кляли, даже наши военные и дипломатические неудачи воспринимали со злорадством, по свидетельству генерала Газенкампфа.

Между тем продвижение русских войск побудило Дизраэли внести в парламент законопроект о выделении экстренного кредита на вооружение. Кабинет министров обсуждал вопрос о вступлении английского флота в Дарданеллы. Испуганный султан воспротивился последнему, опасаясь, что вмешательство Англии расстроит начавшиеся с Россией переговоры.

Начались переговоры в середине января и проходили очень напряженно. Глава русской делегации граф Н.П. Игнатьев делал ставку на раскол внутри правящей османской верхушки, часть которой соглашалась даже на занятие русскими войсками Константинополя. Однако другая часть во главе с Савфет-пашой, настроенная проанглийски, всячески затягивала переговоры. Особенно ожесточенные споры вызвал вопрос о границах Болгарии, Сербии и Черногории. Игнатьев настаивал не только на полной автономии Болгарии, но и на включении в ее состав Македонии для благополучного решения церковного вопроса и выхода в Эгейское море.

В те дни в Зимнем были огорчены, но не придали большого значения покушению на генерала Трепова, в которого 24 января стреляла какая-то стриженая девица-нигилистка.

В Лондоне взяло верх воинственное крыло. Министр иностранных дел лорд Дерби подал в отставку. 2 февраля британская эскадра, вопреки протестам султана, вошла в Мраморное море. В соответствии с полученными инструкциями Николай Николаевич распорядился о продвижении русских войск к Константинополю. По согласованию с турками было занято местечко Сан-Стефано, где разместилась штаб-квартира русского главнокомандующего и продолжались русско-турецкие переговоры. Игнатьев знал, как вести дело. После некоторых уступок он усилил давление и несколько раз угрожал прервать переговоры – это означало возобновление войны. Турки отступили и приняли большинство русских требований.

19 февраля 1878 года был заключен Сан-Стефанский мирный договор между Россией и Турцией. Хотя сам Игнатьев был разочарован им, по общему мнению, договор стал крупным достижением для России. Согласно ему, Сербия, Румыния и Черногория получали независимость и значительно расширяли свои границы. Болгария получала Македонию и становилась автономным княжеством, турецкие войска выводились с ее территории, хотя сохранялась уплата дани. В христианских провинциях Турции, Боснии и Герцеговине должны были быть проведены административные реформы. России возвращалась Южная Бессарабия, на Кавказе она получала города Батум, Карс, Ардаган и Баязет.

В те дни Милютин и весь дворцовый мир в полной мере ощутили перемену отношения государя к военному министру. 31 января Дмитрий Алексеевич заболел и должен был лежать в постели. Государь по несколько раз в этот и следующие дни присылал ему срочные телеграммы, требуя его мнений и соображений в письменном виде. Александр Николаевич как-то сам приехал к Милютину за срочным советом и просидел полчаса, обсуждая воинственные заявления Дизраэли.

19 февраля стал днем многопамятным. В Большой дворцовой церкви состоялась обедня и молебствие. «19-е февраля будет надолго великим днем в памяти русского народа, – записал в дневник Милютин. – Но государь обыкновенно в этот день неохотно принимает поздравления, а сегодня в особенности он показался мне сумрачным и грустным. Впрочем, он в таком же настроении уже несколько дней. Все замечают сильную перемену в его лице, он как будто разом постарел на несколько лет. Напротив того, императрица, несмотря на недавнюю еще простуду, имеет вид более оживленный и здоровый, чем привыкли мы видеть».

Сан-Стефанский договор вызвал возмущение в Лондоне и Вене. Военная победа России над Турцией и выгодные условия мирного договора возбудили страсти даже в Париже и Берлине. Давление на Россию усилилось, и стало очевидным, что исход окончательного мирного соглашения с участием европейских держав может оказаться и не в нашу пользу. Милютин в дневнике едва ли не каждый день почти с отчаянием пишет, насколько прискорбно нахождение в кресле министра иностранных дел человека, неспособного к ведению серьезных вопросов. Сам Горчаков болел и не вставал с постели, однако же намеревался лично ехать в Берлин и блеснуть на конгрессе перед всем миром.

Договор вызвал восторг в Болгарии, где начался сбор подписей под благодарственным адресом к русскому царю. К апрелю великому князю Николаю Николаевичу передали адрес с 230 тысячами подписей. Александр II, генералы Игнатьев, Скобелев и Гурко стали там национальными героями.

Возникали и безотлагательные внутренние дела. 24 марта у государя состоялось новое совещание о мерах против распространения социалистической пропаганды. Участвовали Милютин, Валуев, Тимашев, Мезенцов, граф Толстой, граф Пален. «Говорили много, но большею частью все давно известное и пережеванное; ничего, конечно, не придумали», – резюмировал в дневнике Милютин.

В Европе же закипела невидимая, но яростная дипломатическая борьба. В очередной раз Россия осталась без союзников в трудный для себя момент. Бисмарк в феврале заявил, что на предстоящем конгрессе выступит в роли «честного маклера», иначе говоря, не будет поддерживать Россию. Австрийский министр иностранных дел граф Андраши готов был приложить все силы, чтобы вернуть карту Балкан к тому состоянию, в каком она была до войны, с тем, однако, чтобы самим получить Боснию, Герцеговину, а по возможности и политический контроль над западной частью Балкан.

Дизраэли был скромнее в своих желаниях. Он намеревался получить для Англии только остров Кипр. Под прикрытием заверений в защите от «русской угрозы», англичане предъявили султану ультиматум. Тот согласился уступить остров, но нигде об этом открыто не заявил. Дизраэли это не смутило, и в июне Кипр был оккупирован английскими войсками. Лондон и Вена договорились о совместной линии поведения на конгрессе.

На очередном совещании у государя обсуждались нахальные действия англичан, угрожающих вступлением в Босфор. «Почему же не мы?» – гневно спрашивал государь. Все благоразумные люди понимали, что для России сейчас рисковать войной было бы гибельно, но больно было идти на уступки из-за прямого давления Европы.

Александр Николаевич, вопреки обыкновению, был раздражен и крайне нервен. Завязалась схватка между ним и князем Горчаковым по поводу протеста против действий британского кабинета. Канцлер находил это бесцельным и отказался подписать заявление такого рода. Спор окончился ничем.

– Когда честный человек ведет дело честно с человеком бесчестным, – заключил Александр Николаевич, – то всегда остается в дураках.

Причины раздражения государя знал Милютин. Было принято решение о замене главнокомандующего на Балканах. Генерал Тотлебен вначале посылался «на помощь» великому князю Николаю Николаевичу, а затем для смены его «в случае болезни». Николай Николаевич издавна находился с Тотлебеном в натянутых отношениях, и в рамках дозволенного излил свое недовольство в письме к брату, но внешне все выглядело благопристойно. Повелением государя великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам присваивалось высшее воинское звание фельдмаршала.

Кроме того, очередная болезнь императрицы возбудила общее тревожное ожидание. Обсуждали при дворе мрачный вид царя и возросшую надменность княжны. Плеврит у царицы усилился и превратился в сильное воспаление легких. 28 мая доктор Боткин заявил, что не ручается за исход этой болезни, особенно ввиду непомерной слабости больной.

Вероятность войны с Европой в те дни рассматривалась как вполне реальная. Милютин разрабатывал мобилизационный план, а его недруг князь Барятинский в последний раз был призван на государственную службу: император решил доверить ему командование войсками на европейском театре. К счастью, опасения были напрасны.

30 апреля на Дворцовой площади был торжественный развод. Всем было приказано прибыть в парадной форме для приветствия приехавшего фельдмаршала великого князя Николая Николаевича. Доклады командиров, прохождение батальонов и эскадронов прошли как обычно. После криков «Ура!» оба новых фельдмаршала подошли к государю и просили его принять высшее воинское звание.

Казалось бы, что можно добавить к титулу Царя-Освободителя, но – слаб человек. Перед обедом Александр II распорядился наложить на свои погоны и эполеты знак фельдмаршальских жезлов.

Мирный конгресс открылся в Берлине 13 июня. Участвовали в нем представители четырех великих держав, а также Франции, Италии и Турции.

Берлинский конгресс стал для Александра II вторым такого рода после Парижского, но, к сожалению, не столь удачным. Работа его продолжалась всего месяц, так как фактически результаты были предопределены заключенными соглашениями Англии с Россией и Австро-Венгрией. Франция и Италия просто присутствовали при сем, пытаясь по мере возможности урвать кусок от обширной Оттоманской империи.

Неудачный для России исход Берлинского конгpecca был предопределен и тем, что во главе русской делегации оказался увядший и простодушно честолюбивый князь Горчаков.

Александр Николаевич не хотел посылать его в Берлин и решил лично объявить ему это. Приехавший ранее государя к болевшему министру его заместитель Гирс застал князя в постели за чтением французского романа. Обрадованный вестью о визите царя, Горчаков бросился бриться, мыться, охорашиваться. Встретил он государя в швейцарской.

– Я счастлив, ваше величество, что Провидение позволяет мне принести последнюю жертву Отечеству. Я готов ехать в Берлин!

Озадаченный Александр Николаевич уединился с князем в кабинете, а когда Гирс вошел туда, то увидел Горчакова, вещающего с воздетой рукою:

– …Вы, ваше величество, будете в истории стоять выше Петра Великого! Вы – не только великий монарх, свершивший великие дела. Вы – святой! Благословите, государь, меня на благие деяния!

Расчувствовавшийся Александр Николаевич уехал.

– Несмотря на заботы государя о моем здоровье, – деловым тоном объявил Горчаков Гирсу, – я решился ехать в Берлин. Пошлите телеграмму, что я назначен первым уполномоченным на конгрессе.

Исполнительный Гирс так и сделал, и лишь вечером, показав копию телеграммы государю, узнал, что князь провел его и не имел согласия государя на поездку в Берлин. Показательно для характера управления Александра II, что он просто смирился с этим фактом, и Горчаков оставался на посту министра до своей кончины.

Главным его противником в Берлине оказался не премьер-министр британского правительства Дизраэли, а дуэт графа Андраши и канцлера Бисмарка. Циничный политик, Бисмарк, изображая себя «честным маклером», не только действовал с целью ослабления России, но и пытался уверить общественное мнение в неискренности и лживости русской политики.

«У меня создалось впечатление, – писал Бисмарк впоследствии, – что князь Горчаков ожидал от меня, словно дама от своего обожателя, что я отгадаю русские пожелания и буду их представлять, а России не понадобится самой их высказывать и этим брать на себя ответственность». Престарелый канцлер давал основания для иронического тона, но ведь существовали союзнические обязательства Германии. Бисмарк уверял будущие поколения, что «даже в тех случаях, когда мы могли полагать, что уверены в интересах и намерениях России, и думали, что можем добровольно дать русской политике доказательства нашей дружбы без ущерба для собственных интересов, то и тогда вместо ожидаемой благодарности мы встречали брюзжащее недовольство, так как якобы действовали не в том направлении и не в той степени, как этого ожидал наш русский друг». Бисмарк уверял позднее, что недоброжелатели «хотели представить германскую политику бесчестной и не внушающей доверия».

А между тем императрица Мария Александровна, которую нельзя было никак обвинить в германофобии, с горечью сказала ему в том же году: «Ваша дружба слишком платонична…» Бисмарк упрек не принял. В Петербурге помнили о 1870 годе, а он не мог забыть 1875-й.

Итак, война, начатая Россией во имя высоких духовных целей, благородных и бескорыстных настолько, насколько могут быть благородны государства в XIX веке, была выиграна военным путем и проиграна политически.

1 июля 1878 года был подписан Берлинский трактат, изменивший условия Сан-Стефанского договора в ущерб России и славянским народам Балкан. Он отодвигал южную границу Болгарии за Балканский хребет, а выборный глава Болгарского автономного княжества должен был утверждаться султаном. Подтверждалось признание независимости Черногории, Сербии и Румынии, но территория Черногории была сильно урезана. Австро-Венгрия добилась-таки права оккупировать Боснию и Герцеговину. Итальянская делегация пожелала получить компенсацию за такое усиление своей соседки, но не преуспела в этом. Бисмарк предложил Италии «взять» Тунис, впрочем, он предлагал его и Франции… Россия сохранила Батум, Карс и Ардаган, оставив Баязет, обильно политый нашей кровью, за Турцией.

В Германии в ту пору уже расцвел «имперский стиль» в искусстве. Альфред фон Вернер быстро написал громадное полотно «Бисмарк среди участников Берлинского конгресса». В центре картины – громадная фигура старого канцлера, он как хозяин пожимает руку графу Шувалову, а за их спинами сидит в кресле нахохлившийся Горчаков, вокруг длинного стола стоят и сидят другие участники конгресса в мундирах и фраках.

Александр Николаевич был оскорблен, чувствовал себя униженным и обманутым. За это ли воевали?… Прибывшего 4 июля графа Шувалова встретил холодный прием. Несколько часов он рассказывал государю о ходе конгресса, между прочим и о неловких промахах старого канцлера, который несколько раз портил дело. Шувалов старался снять напряжение, возникшее в Петербурге и особенно в славянофильской Москве.

7 июля князь Горчаков явился к государю в Царское Село и представился с бодрым и довольным видом. Князь пытался сделать хорошую мину при плохой игре. Александр Николаевич с трудом выдержал беседу с ним. Трескуче громкие фразы канцлера его раздражали. Тем не менее ожидаемое смещение Горчакова не состоялось.

Русское общество было оскорблено Берлинским трактатом, ругало правительство и не уставало восхищаться русскими солдатами, героями Плевны и Шипки. В Москве был начат сбор средств на памятник-часовню героям войны.

22 июля председатель Славянского благотворительного общества Иван Сергеевич Аксаков на заседании Общества произнес речь, направленную против решений Берлинского конгресса. В резких выражениях он обрушился на британскую и австрийскую дипломатию за пренебрежение интересами славянских народов Оттоманской империи. «…Весь конгресс, – говорил он, – не что иное как открытый заговор против русского народа. Заговор с участием самих представителей России».

Аксакову передали высочайшее повеление сложить с себя звание председателя Общества, а затем и само Общество было закрыто. Экс-председателя выслали из Москвы.

Не так, совсем не так представлял себе Александр Николаевич окончание войны всего полгода назад.

5

В тот 1878 год император был погружен в безостановочный круговорот государственной, дворцовой и личной жизни, приносящей больше огорчений, чем радостей, и захлестывающей множеством мелочей, поначалу кажущихся важными.

Нашему герою исполнилось шестьдесят лет. Он уже прожил на год больше своего отца и не мог не задумываться об итогах своей жизни и царствования. Пример святого Александра Невского, чье имя было дано ему по воле родителей и бабки, показывал возможность исполнения Божьей воли княжеским служением, защитой родины и трудом ради нее. Какая судьба ждет его?

С покорностью нес он государеву ношу, но чувствовал, что надорван физически, изверился в людях, слаб перед искушениями.

Тем временем жизнь готовила нашему герою новые испытания. Выстрел Веры Засулич оказался не менее значимым, чем громы пушек в Балканской войне. Пришло время террора.

Часть III. Террор