Александр II — страница 9 из 16

Вперед! без страха и сомненья

На подвиг доблестный, друзья!

Зарю святого искупленья

Уж в небесах завидел я!

А.Н. Плещеев

Глава 1. Мечтательная Верочка

Вечер накануне назначенного дня прошел тихо и спокойно. Все было решено загодя, определено и обговорено.

Легли пораньше. Предварительно Верочка предупредила хозяйку, что рано утром уезжает в Москву и, вероятное всего, не вернется, а оставшимися вещами распорядится подруга. Хозяйка, добродушная и говорливая вдова чиновника, пустилась было в расспросы, но Верочка сослалась на усталость и ушла в их комнату. Оправдание было естественным. Хозяйке было сказано, что две подруги обучаются на учительских курсах и скоро должны получить дипломы, а потому усиленно занимаются наукой.

Маша уже легла, а Верочка еще присела к столу, быстро написала прошение на имя градоначальника Санкт-Петербурга генерал-адъютанта Ф.Ф. Трепова о выдаче свидетельства о поведении для получения диплома и, сбросив платье, юркнула в холодную постель. В комнате вообще было холодно. Вдова при всей своей доброте была скуповата и экономила на дровах.

Маша тут же перевернулась под одеялом и начала было разговор о завтрашнем, но Верочка ее оборвала. Маша недавно опростоволосилась, хотя и не по своей вине. Подруги бросили жребий: кому стрелять в Трепова. Маше не повезло. Тогда она решила совершить покушение на прокурора Желеховского, бывшего обвинителем на процессе 193-х. Разработали план, и курсистка Мария Коленкина отправилась на прием к прокурору, спрятав в муфте револьвер системы Лефоше. Но прокурор ее не принял.

Верочка для надежности купила шестиствольный револьвер Мариэтта. Она была уверена, что у нее все получится. Эта бодрая мысль помогала устоять перед страхом, что жизнь кончена, что последний раз она спит на кровати дома, свободная и может в любой момент встать и пойти… Даже уехать может в родное поместье Михайловка в Гжатском уезде Смоленской губернии, где родилась двадцать девять лет назад в семье отставного капитана.

Обратного хода не было. Револьвер был куплен и лежал в комоде. Прошение было написано, друзья выяснили, что градоначальник завтра будет принимать. Кто-нибудь из них сейчас дежурил возле дома, охраняя и незримо помогая устоять перед постыдной тенью сомнения. Нет колебаниям!

Она стоит – он входит – она подает бумагу – он читает – она достает револьвер и стреляет – он падает – ее хватают… будут бить… Только бы он подошел близко. Достать из муфты револьвер и нажать курок. Совсем не трудно. И ничуть не страшно. Но какая гнетущая тяжесть на сердце…

Уснувшая Маша заворочалась, притиснув ее к стенке. Верочка встала и набросила на подругу плед. Легла, но спать не хотелось.

Итак, откроется дверь – он войдет, вероятно, со свитой – подойдет – громко и внятно сказать и подать лист бумаги – он наклонится… А лучше, когда он заговорит с соседом рядом, ведь тогда на нее никто не будет смотреть, можно будет заранее достать револьвер под тальмой!

Значит так: открывается дверь – он входит – подходит к одному, другому, третьему – к ее соседу – она достает под тальмой револьвер – стреляет. Только бы не испугаться и не убежать. Но она не испугается.

Свою революционную деятельность Верочка Засулич начала в Москве больше десяти лет назад. Бедный капитан умер, когда ей, младшей из пятерых детей, было три года. Спасибо, помогли родственники. Верочку пристроили в чужую семью, когда подросла – отдали в пансион. Детство, проведенное в отрыве от семьи и родных, в замкнутом обществе сверстниц и воспитателей, весьма определенно влияет на нервных и впечатлительных детей. У них вырабатывается мечта, нередко страстная мечта, определяющая всю последующую жизнь. Внешне они тихи, обособлены от сверстников, необщительны. Мало кто догадывается о бурях страстей, бушующих в их сызмальства уязвленных душах.

Верочка в пансионе и в домах подруг жадно искала стихи. Возвышенная, пламенная поэзия Лермонтова воспитала ее. Повзрослев, пристрастилась к стихам Некрасова, Плещеева и романам Тургенева. Эта литература давала возможность жалеть кого-то, кому хуже ее, и определенным образам формировала образ ее мыслей, новые нормы поведения, подчиняющиеся не привычному укладу жизни, а свободному чувству гордой девушки. Рылеевскую «Исповедь Наливайко» она знала наизусть. Ее чем дальше, тем больше влекло к себе все героическое, зовущее к борьбе и жертвам во имя великого дела Свободы.

Романтический порыв, столь свойственный юности, мирно уступил бы место любви к семье, мужу и детям, если бы не цепь обстоятельств.

Отучившись в пансионе, она впервые зажила как взрослая дама. Ходила в гости, на вечера, ездила в театр, когда приглашали, потому что ходить одной было не принято. Замкнутая и скрытная по характеру, она привыкла сама принимать решения и была готова отвечать, коли придется, за ошибки.

В Москве она вошла в кружок Ишутина, влюбилась разом во всех его участников, красивых, сильных, мужественных, далеких от легкомысленных ухаживаний и пустого времяпрепровождения большинства их сверстников. При этом сама она своих чувств не понимала. Ей дали прочитать «Что делать?», она прочитала. Они все были социалистами, и она в 17 лет стала социалисткой.

В 1866 году, после каракозовского покушения, организация Ишутина была частично разгромлена, но московские власти проводили следствие торопливо и небрежно. Верочку разгром не затронул. О ней никто не сказал, да и говорить было не о чем. Сидела на вечерах, слушала и восклицала: «Ах, как это верно!» Тихая, хорошая девушка. Верочка сдала экзамен на домашнюю учительницу и по совету знакомых на всякий случай уехала в Петербург.

Именно тогда она ощутила себя революционеркой. Она видела себя продолжательницей дела чистых юношей-ишутинцев в борьбе против произвола грубых жандармов и царского режима, враждебного народу.

Прожив полгода в Петербурге, куда перебралась к тому времени ее матушка, Верочка уже не могла вернуться в пресную и скучную обстановку девицы на выданье. Она быстро нашла выходы на студенческие кружки радикального толка и вновь вечерами спешила на назначенную квартиру и, сидя в уголке, слушала бесконечные ожесточенные споры, многословные рефераты, а то помогала хозяйке делать бутерброды. Там она впервые закурила и поняла прелесть курения. Ее устроили работать в переплетно-брошюровочную мастерскую, к серьезным делам не подпускали, присматривались.

В один из вечеров она поняла, что влюбилась. Он был Сергей Нечаев, сын маляра, своим упорством и талантом пробившийся в люди.

Нечаев служил учителем в петербургском Сергиевском приходском училище, но, конечно, не это было его главным делом. Он готовил на весну 1870 года социальную революцию в России. Работы было много, люди постоянно требовались, и он привлек Верочку, которую знал еще по Москве.

Верочка делала все, что он ей говорил. Он имел над ней какую-то колдовскую силу, темные глаза его излучали магнетическую энергию, подавляющую несогласие и слабость. Оставалось только подчиняться. Она переписывала документы, разносила письма, училась стрелять, следила за указанными ей царскими сановниками, лишь одного она не смогла – сказать, как любит его.

Ее арестовали 1 мая 1869 года в числе многих. Два года просидела в тюрьме, страдая не от ареста, к которому давно была готова и восприняла как должное. Ее волновала судьба Нечаева.

Спустя год ей передали, что он благополучно избежал ареста и находится в Швейцарии. С тех пор Швейцария стала чрезвычайно занимать ее. Географию она знала хорошо и помнила рисунки в учебнике: горы, Монблан, Женевское озеро, пастухи, шале в горах… где горит очаг, на столе козий сыр и козье молоко в глиняной кружке, у ног лежит огромный сенбернар, она держит Сергея за руку и говорит о своей любви…

В 1871 году ее освободили, оправдав по суду, ибо многого судьи не узнали. С пьянящим чувством удивления и презрения она поняла, что могучая на вид царская машина не так уж сильна. Сергей был прав!

Вскоре она была отправлена в административную ссылку и за два года переменила несколько городов и губерний. Испытания закалили ее. Теперь это была профессиональная революционерка, многое знавшая и умевшая, имевшая широкие связи. Идеи Нечаева жили в ней. Только сила, террор смогут расшатать трухлявую императорскую Россию… и наступит заря новой счастливой жизни!

А сердце ее тосковало.

В середине 1870-х годов Верочка решается и переходит на нелегальное положение. Из Харькова она переезжает в тихий Киев. Там киевские «бунтари» устраивают на квартиру, достают документы, и она работает с ними два года. Участвует в организации деревенских поселений народников, готовится войти в конный отряд агитаторов, постоянно и немало упражняется в стрельбе.

И на этот раз, в 1877 году, уцелев при разгроме организации, она избежала ареста. Переехав в Петербург в конце года, Засулич начинает готовить план освобождения Нечаева, пятью годами ранее выданного швейцарскими властями России и приговоренного к двадцати годам каторжных работ. Успешный побег князя Кропоткина сильно воодушевил ее.

Алексеевский равелин находился в западной части Петропавловской крепости. Следовало проникнуть туда самой или установить связь с солдатами-караульными… Но в ту пору случилась «Боголюбовская история».

13 июля 1877 года в Дом предварительного заключения приехал градоначальник генерал-адъютант Ф.Ф. Трепов, которого втихомолку называли внебрачным сыном императора Николая Павловича. Трепов был известен как большой грубиян и упрямец, в высшем свете и при дворе его за глаза называли не иначе как «Федька».

Проходя по тюремному двору, недовольный Трепов распекал администрацию и мимоходом увидел, что заключенные гуляют по трое-четверо. «Почему заключенные по одному делу гуляют вместе?» – взъярился Трепов. «Я по другому делу», – осмелился сказать один, по документам Боголюбов, но настоящая фамилия была Емельянов, арестованный при разгоне демонстрации у Казанского собора в декабре прошлого года. «Молчать! – крикнул Трепов. – Не с тобою говорят!» Узнав у начальника тюрьмы, что Боголюбов уже осужден, добавил: «В карцер его», и пошел далее.

Боголюбов с товарищами, обогнув здание, вновь встретился с градоначальником, но на этот раз обиженный Боголюбов не стал снимать шапку.

Высокий старик, чрезвычайно похожий на покойного императора, побагровел: «В карцер! – закричал он. – Шапку долой!» и попытался сбить тюремную бескозырку с головы заключенного. Тот отклонился.

Почти вся тюрьма была у окон, ибо приезд градоначальника стал все же развлечением в однообразном чередовании дней. Большинство решило, что Трепов ударил Боголюбова. Что здесь случилось – трудно представить. Раздались крики, стук в окна.

Трепов буркнул еще что-то и поспешил уйти.

«Теперь из-за вас Боголюбова приказано сечь!» – объявил громко начальник тюрьмы. Сечь? Политического заключенного?

Начался тюремный бунт, и очень скоро о нем и его причине стало известно в городе. Поползли слухи, что Боголюбову дали не 25 розог, как приказал градоначальник, а якобы секли до потери сознания.

Иные прибавляли, что секли не его одного, а чуть не полтюрьмы. Словом, разговоров было много. Но обыватели страшились, передовая общественность возмущалась, в свете иронически улыбались самоуправству «Федьки», а революционеры решили отомстить.

«…Зверская расправа эта произведена была не в степи, не в сибирском остроге… а по распоряжению неудобоважаемого градоначальника столицы, облеченного монаршим доверием, второго лица в империи… Какие меры возможны… для обуздания зверского произвола полновластных временщиков?!» – восклицалось в подпольно изданной прокламации организации «Земля и воля».

Мести подлежало не собственно наказание, а постыдное унижение человеческой личности по самодурству царского сатрапа. «За это надо отомстить, – решил один из ярых сторонников террора Николай Морозов, наблюдавший сцену с Боголюбовым из окна камеры. – Если никто другой не отомстит до тех пор, то отомщу я, когда меня выпустят, и отомщу не как собака, кусающая палку, которой ее бьют. Я отомщу не Трепову, а назначающим таких людей». Морозов был не одинок. В разных местах империи и разными людьми готовились покушения на Трепова.

Это трудно, но можно понять, как повышенную, но в основе своей естественную реакцию на оскорбление человека человеком. Но вот в воспоминаниях С.В. Аптекмана есть принципиально иной взгляд на наказание Боголюбова: «Партии был нанесен страшный удар, тяжкое оскорбление. Стон раздался в партии, словно из сердца ее вырвали кусок живого мяса. Крик „Месть! Месть! Смерть опричнику!“ разнесся в партии». Петербургский центр поручил дезорганизаторской группе выработать план убийства Трепова. «Этого требовала честь всей революционной партии», – не эта ли фраза Аптекмана яснее показывает характер борьбы террористов против власти.

Группа из шести человек во главе с В. Осинским установила наблюдение за Треповым и разрабатывала план покушения. Стоит пояснить, что кружок Валериана Осинского и Дмитрия Лизогуба, нацеленный на террор, действовал с осени 1877 года в Киеве, и Засулич не могла не знать о его существовании.

Между тем сам Трепов, при всем своем самодурстве, сознавал некоторый перехлест в своем приказании и на всякий случай решил посоветоваться с известным судьей А.Ф. Кони, но тот не приехал на его зов. Тогда Трепов получил задним числом санкцию министра юстиции Палена.

Пален заявил Кони в ответ на возмущение действиями градоначальника:

– Ну и что же из этого? Надо послать пожарную трубу и обливать этих б… холодною водою, а если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни надо стрелять! Надо положить конец всему этому.

– Это не конец, а начало, – устало сказал Кони, сознавая бессмысленность спора. – То, что произошло, – политическая ошибка.

Это же он повторил приехавшему к нему Трепову. Заметим, что шестидесятипятилетний градоначальник не посчитал зазорным приехать за советом к тридцатипятилетнему юристу, ибо был всерьез обескуражен последствиями своего приказа.

Выслушав Кони, Трепов покачал головой:

– Клянусь вам, Анатолий Федорович, – сказал Трепов, вскакивая с кресла и крестясь на образ в углу, – клянусь вам вот этим, что если бы Пален сказал мне половину того, что говорите вы теперь, я бы призадумался, я бы иначе взыскал с Боголюбова… Но, помилуйте, когда министр юстиции не только советует, почти просит, могу ли я сомневаться? Я солдат, я – человек неученый, юридических тонкостей не понимаю! Эх, зачем вас вчера не было?! Ну да ничего, теперь тем более все почти спокойно, а им на будущее время острастка… Боголюбова я перевел в Литовский замок. Он здоров и спокоен. Я ничего против него не имею, но нужен был пример. Я ему послал чаю и сахару.

Чай и сахар недолго были нужны Боголюбову-Емельянову. Алексей Емельянов был во многом типичной фигурой в революционном движении той эпохи. Попович, обучившись в семинарии, вдруг поступил в Харьковский ветеринарный институт. Его влекла не учеба, не тяга к знаниям, а стремление вырваться из привычного и тяготившего образа жизни. Горячий, порывистый по характеру, он познакомился с радикальными идеями и с жаром включился в движение. Воспитанный на Священном Писании, он сформировался как человек одной идеи, готовый самозабвенно подчиниться и служить ей, но при этом, увы, напрочь лишенный смирения. Горделивая мысль – человеческой волей изменить мир – соблазнила его, как и многих других. Став в двадцать лет профессиональным революционером, он вел пропаганду на юге России, в 1876 году перебрался в Санкт-Петербург, где входил в общество «Земля и воля». Появление его на демонстрации у Казанского собора не случайно, он ее готовил.

После истории с Треповым Боголюбов-Емельянов был направлен в Новобелгородскую тюрьму, и там его психика не выдержала. Он впал в состояние мрачного помешательства. В январе 1877 года был отдан на попечение отцу, старику священнику, и дальнейшая его судьба неизвестна.

Но и тогда неуклюже извинительный жест Трепова мало что значил. Впрочем, о нем мало кто узнал. Кони, например, об этом не рассказывал. Он вообще подумывал об уходе с государственной службы, но жаль было ломать удачно шедшую карьеру. 24 января 1878 года он вступил в должность председателя Петербургского окружного суда.

В тот самый день, 24 января, Верочка, проведшая бессонную ночь, встала рано. Всю ночь, едва она смыкала глаза, ее мучил кошмар: снилось, что она выходит в коридор квартиры и начинает громко кричать. Она пытается удержаться, но кричит, кричит, кричит, сознавая безумие этого крика. Лежавшая рядом Маша будила ее, Верочка просыпалась, но едва натягивала одеяло на голову – приходил тот же сон, и она кричала, кричала…

Часов у них не было, но по тому, что за окном начало сереть, а у хозяйки что-то стукнуло, решили, что пора. Следовало спешить, дабы поспеть в приемную градоначальника к началу приема – к девяти. Узнать, сам ли он будет принимать, и успеть незаметно уйти, если окажется, что прием ведет помощник.

Верочка оделась в новое платье, надела старое пальто и шляпу, а загодя купленные новую тальму и шляпу уложила в саквояж.

Длинная накидка без рукавов замечательно подходила для подготовки оружия к бою. Не будь хозяйка такой любопытной, можно было бы переодеться и сейчас, но по расчетам подруг следовало не наводить вдову чиновника на какие-либо подозрения.

Заехав на вокзал, Верочка переоделась. Саквояж со старым пальто и шляпой передала Маше. Они расцеловались.

На улице уже рассвело, но было мрачно, холодно, малолюдно. У градоначальника собралось около десятка посетителей. Всякий входивший спрашивал:

– Градоначальник принимает?

– Принимает, – отвечал дежурный офицер.

– Сам принимает?

– Сам.

Как бы для последней проверки ее хладнокровия какая-то женщина протянула ей прошение с просьбой проверить, верно ли написано.

– Да вы покажите офицеру.

– Ой, что вы, я боюсь.

Верочка заговорила с офицером, обратила его внимание на просительницу, а сама внимательно вслушивалась в свой голос – нормальный. Руки не дрожат, от ночного волнения не осталось и следа. «Ничего на душе, кроме заботы, чтобы все сошло как задумано», – вспоминала она много позже.

Неожиданно адъютант градоначальника поставил ее крайней. То, что представлялось уже много дней, вдруг мгновенно развернулось перед нею.

Трепов вошел в сопровождении свиты. Остановился напротив.

– О чем прошение?

– О выдаче свидетельства о поведении.

Он черканул что-то карандашом по бумаге и повернулся к следующей просительнице. Та, волнуясь, заговорила, протягивая бумагу.

Верочка спокойно достала из муфты револьвер, подняла руку под тальмой и, выкинув дуло, нажала спуск.

Осечка!.. Екнуло сердце, но Верочка опять нажала – выстрел, крик… Сделано!

Она бросила револьвер и стояла, ожидая. От внезапного озноба ее всю трясло.

Все сдвинулось, покачнулось и задвигалось в комнате. Посетители побежали вон, а свита набросилась на преступницу. Ее повалили и били довольно жестоко, а один принялся душить.

– Где револьвер? – раздавались крики. – Отнимите у нее револьвер!.. Остановитесь, вы убьете ее!.. Уже убили, кажется… Погодите, господа, надо же следствие произвести!..

Твердые руки подняли ее с пола и посадили на жесткий стул с высокой спинкой.

– Кто вы? – спросил какой-то чиновник.

– Мещанка Козлова, – ответила заученно.

Руки ее связали полотенцем за спиной и поставили сторожить двух солдат с винтовками. В дальнем углу комнаты взволнованные военные, полицейские, судебные чиновники о чем-то совещались, приходили новые, с любопытством осматривали Верочку, уходили… Она потеряла счет времени.

Одно она ощущала четко: сознание выполненного долга.

Новым было чувство страха и почтительного уважения, с которым на нее смотрели все, от солдат-охранников до генералов. Узнает ли Сергей о ее действии? Поймет ли, что ради него она совершила это, представляя, что не Боголюбова, неизвестного ей, а милого Сережу разложили на лавке и терзают…

30 марта 1878 года председатель суда Кони осмотрел залу судебного заседания, в которой на следующее утро должен был начаться процесс, по всем ожиданиям, долженствующий стать этапным в истории России. Дело Засулич по малопонятным ему соображениям всячески старались превратить в чисто уголовное и потому передали на рассмотрение суда присяжных. Решение это широко обсуждалось, и сторонние наблюдатели считали, что министр юстиции граф Пален руководствуется при этом желанием показать российской общественности и всему миру, что даже суд присяжных может осудить Засулич.

Получила известность фраза Палена: «Присяжные вынесут обвинительный приговор и тем дадут отрезвляющий урок безумной кучке революционеров, докажут всем русским и заграничным поклонникам „геройского“ подвига Засулич, что русский народ преклоняется перед царем, любит его и всегда готов защитить его верных слуг». Однако ни для кого не было секретом, что жители столицы проявляли скорее любопытство, а то и злорадство в отношении несчастья с градоначальником, но уж никак не сочувствие.

Кони с удивлением узнал, что в министерстве юстиции лежит телеграмма из Одессы, пришедшая на второй день после покушения на Трепова. Сообщалось, что, по агентурным данным, заранее было известно, что на петербургского градоначальника будет совершено покушение и осуществит его некая Усулич. Но эту телеграмму, ясно говорившую о принадлежности Засулич к революционерам, не приобщили к материалам дела.

Кони осмотрел залу и отправился домой, намереваясь пораньше лечь. Но не лег, долго просидел в кабинете у окна, выкуривая папиросу за папиросой. На письменном столе тихо горели свечи и мягкий кот уютно мурлыкал на коленях.

Не спалось в тот вечер и министру юстиции. Граф фон дер Пален не без оснований опасался за свою карьеру. Двенадцать лет назад приятель Петр Шувалов смог протащить его в министры. Шувалов пал, а Пален остался. Скромность и послушание или служебное рвение министра в борьбе с крамолой, а может, неустранимый немецкий акцент Константина Ивановича сыграли в том свою роль. Тонкое чутье Палена подсказывало ему, что случай с Засулич, начавшийся с сущей ерунды, может обернуться ему боком.

Вроде бы и правильно действовал он, твердо и решительно, не делая поблажек, боролся с революционной заразой, но – атмосфера в обществе переменилась. Повсеместно крепло недовольство существующим порядком, усилившееся после Балканской войны; в знакомых домах в разговорах доходили Бог знает до чего, и одной из главных мишеней стала фигура министра юстиции. Старики призывали его к большей жесткости, нечего миндальничать. Но были и иные голоса, говорившие, что надо бы действовать хитрее, привлекая на сторону правительства общественное мнение – хотя на что нужно общественное мнение в самодержавном государстве?

По тонкому расчету министра, передача дела в суд присяжных и была шагом в нужном направлении. Прокурор палаты Лопухин уверял Палена, что оправдательный приговор будет невозможен, такие староверы-купцы сидят на скамье присяжных. Но у Палена было еще одно основание для устранения политической окраски этого процесса.

Полицмейстер Трепов, которого никакая пуля не брала, выздоровел, ездил по городу и повсюду громогласно объявлял, что высек Боголюбова по поручению министра юстиции, что сам он не желает зла Засулич и даже будет рад, если ее оправдают. При рассмотрении дела в Особом присутствии неизбежно должна была вскрыться прямая причастность министра ко всей истории. А Палену было всего сорок пять лет. Он не хотел уходить в отставку.

Накануне он имел разговор с Кони, которого прямо спросил, уверен ли тот в обвинительном приговоре. «Нет», – отвечал Кони и объяснил почему. На суетливые предложения министра мягко нажать на присяжных или создать повод для последующей кассационной жалобы Кони ответил отказом. Пален уважал Кони, доверял ему, как опытному юристу. Сейчас ему открылось, что самонадеянный болван Лопухин страшно подвел его, сам оставшись в стороне. В случае оправдания Засулич весь гнев императора падет на головы его и Кони. Правда, Кони это, похоже, мало волновало. Ему что, уйдет в адвокаты, а что делать графу фон дер Палену?…

– А нельзя ли просить государя изъять это дело от присяжных и передать его в Особое присутствие?

– Граф, позвольте вам напомнить, – отвечал Кони, – что по уверению прокурора палаты в деле нет и признаков политического преступления. Даже если издать закон об изменении подсудности Особого присутствия, то и тут он не может иметь обратной силы для Засулич. Она уже предана суду судебной палатой. Теперь поздно изменять подсудность дела. Это можно было сделать только до окончания следствия.

– О, проклятые порядки! – воскликнул министр юстиции, хватаясь за голову. – Как мне все это надоело, как надоело! Ну что же делать?

– Оставить дело идти законным порядком и положиться на здравый смысл присяжных, – сказал Кони.

– Лопухин уверяет, что обвинят… – нерешительно произнес Пален.

– Думаю, что скорее обвинят, чем оправдают, – согласился Кони, но тут же добавил, – хотя оправдание возможно.

Два главных действующих лица на процессе – обвинитель и защитник считали себя в равной мере подготовленными. Обвинителем был назначен К.И. Кессель, внешне и по характеру угрюмый, замкнутый и самолюбивый, не пользовавшийся симпатиями среди коллег по прокуратуре. Двое из них, В.И. Жуковский и С.А. Андреевский, отказались участвовать в процессе, и даже Кессель колебался. Пересилило желание выдвинуться, продвинуть карьеру на деле, которое, как всем было известно, вызвало особое внимание государя. Кессель изучил предоставленные ему материалы и счел, что за очевидностью обстоятельств ему остается только четко их изложить присяжным.

Иначе думал Петр Акимович Александров, сын священника Орловской губернии, дослужившийся до должности обер-прокурора уголовного кассационного департамента Сената и вышедший в отставку в 1876 году в знак протеста против гонений на печать. Судя по тому, что из десятков адвокатов, предложивших свои услуги Засулич, она выбрала Александрова, ранее ей неизвестного, можно предположить, что это ей посоветовали сделать, а стало быть, Петр Акимович имел определенный авторитет в кругах противников правительства.

Александров знал, что большая часть его коллег видела главную задачу на процессе в речи, ярко и убедительно произнесенной. Именно выступление адвоката, рассчитанное на пробуждение жалости и сочувствия к тихой девушке, из мотивов человеколюбия и защиты поруганного человеческого достоинства пошедшей на крайнюю меру, могло склонить присяжных к вынесению оправдательного решения.

Александров был умнее многих и сознавал, что речь могла и склонить, и нет. Все зависело от того, каковы будут присяжные. Следовало их так подобрать, чтобы они были на его стороне. Вот почему по утрам он писал заключительное слово, а днем ходил в судебное присутствие и внимательно изучал всех 29 присяжных – купцов, чиновников, помещиков, лиц свободных профессий. Внимательный и вдумчивый психолог, часами он просиживал в зале, уверенный, что в этом будет состоять секрет процесса Засулич.

Никогда раньше Петербургский окружной суд не видел в своих стенах столько блестящей публики. Получить входной билет на процесс Засулич было непросто, и потому многие дамы высшего света посчитали себя обязанными там быть. Было немало высшего чиновничества. За креслами судей разместились самые почетные гости, в их числе военный министр Милютин и министр иностранных дел Горчаков. Среди журналистов сидел бледный Достоевский. За стенами суда густела толпа студентов, курсисток и иных молодых людей, ежившихся от мелкого холодного дождика, кутавшихся в шинели и пледы, но упорно стоявших.

Заседание началось в 11 утра и продолжалось весь день.

Защитнику удалось сразу взять инициативу в свои руки. Кессель отказался от права отвести шестерых присяжных, тогда Александров отвел без объяснения причин одиннадцать. Были отведены почти все купцы. Оставлены: один купец, один свободный художник, один действительный студент, помощник смотрителя Александро-Невского духовного училища, четверо надворных и один титулярный советник, один коллежский регистратор, один коллежский секретарь, один дворянин.

Купцы были слишком независимы и непредсказуемы в суждениях, слишком, по мнению защитника, верноподданнически настроены. Чиновники же, составившие большинство в составе присяжных, как отлично знал Александров, по самой сути своей были ориентированы на мнение начальства. Полный зал светских дам, штатских и военных генералов явно должен был повлиять на решение заседателей.

Речь Кесселя была дежурно-бесцветной и не понравилась публике, о чем тут же стало известно на улице, и это оживило и ободрило молодежь. От выходивших из зала им становились известны основные этапы судебного разбирательства: неявка Трепова по болезни, выступление медицинских экспертов, подтвердивших тяжесть ранения, слова Засулич: «Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать», слова Александрова из его блестящей речи, вызвавшие воодушевление в зале и на улице:

– …Не суждения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты как обстоятельства, обусловливающие степень нашей ответственности. Пусть эти воззрения будут и неправильны – они ведь имеют значение не для суда над должностным лицом, а для суда над нашими поступками, соображенными с теми или другими руководившими нами понятиями.

Почти вся публика с удовольствием восприняла вызов свидетелей, показаниями которых был опозорен пострадавший градоначальник. С очевидным сочувствием была принята публикой – и присяжными – характеристика Александровым обвиняемой: тихая девушка, любящая дочь, с отличием выдержала экзамен на звание домашней учительницы, приехала в Петербург поддержать старушку мать, случайно познакомилась с Нечаевым, не зная, кто он такой, по доброте отзывчивого сердца оказала ему небольшую услугу, за которую поплатилась двумя годами заключения в Литовском замке и Петропавловской крепости, а затем годами странствий в качестве административно высланной…

Без всякого преувеличения, публика слушала речь защитника, затаив дыхание. Александров с очевидностью показывал, насколько характерно рассматриваемое дело для «текущего момента», насколько оно выражает «основной исторический конфликт старого и нового»:

– …Физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Государственные преступления нередко – только разновременно высказанное учение преждевременно провозглашенного преобразования, проповедь того, что еще недостаточно созрело и для чего еще не наступило время…

Опаснейший тезис, придающий легитимность любому антигосударственному движению, Александров подкрепил лукавым примером:

– Мы, в настоящее славное царствование, тогда еще с восторгом юности, приветствовали старцев, возвращенных монаршим милосердием из снегов Сибири, этих государственных преступников, явившихся энергическими деятелями по различным отраслям великих преобразований, тех преобразований, несвоевременная мечта о которых стоила им годов каторги!..

Так на одной чаше весов оказались светлые идеалы, милосердный монарх, старцы-декабристы, юный Боголюбов и мечтательная Верочка, а на другой – генерал-солдафон с розгой в руке. Подлинное умопомрачение охватило петербургское общество в те дни, и в зале уже никто не думал о законе, о силе права, о том, какова цена достижения светлых идеалов революционеров, каковы их методы.

Утром Верочка вошла в зал в полуобморочном состоянии и мрачнейшем настроении, видя себя одинокой среди враждебней толпы. Но вскоре настроение ее переменилось, и она в душе хохотала над тупым прокурором, строгим судьей и сочувствующей публикой. Боялась она адвоката и присяжных, однако речь Александрова заставила ее разрыдаться от жалости к себе, а сочувственные взгляды со скамьи присяжных несказанно ободрили.

По словам защитника, выходило, что ей не нужны были ни жизнь, ни страдания генерала Трепова; что стреляла она, правда, на очень близком расстоянии, но не для того, чтобы наверняка убить, а дабы не пострадали посторонние. Об организации никто ни слова не сказал.

– …Ее песня была теперь спета, ее мысль исполнена, ее дело совершено, – с пафосом вещал Александров. – Нет основания в этой нанесенной ране видеть осуществление намерения причинить смерть, уравнивать этим нанесение раны покушению на убийство, а вполне было бы справедливо считать не более как действительным нанесением раны и осуществлением намерения нанести такую рану…

Не могу удержаться, чтобы и почти полтора столетия спустя не поразиться цинизму адвоката, подававшего неудачную попытку убийства как намерение чуть-чуть поранить.

А ведь и адвокат, и присяжные, и публика в зале знали, что вскоре после покушения Засулич, 30 января, в Одессе произошло вооруженное столкновение социалистов с жандармами и полицией. 1 февраля в Ростове-на-Дону был убит рабочий Никонов, подозреваемый социалистами в доносительстве. 23 февраля в Киеве стреляли в товарища прокурора Котляревского, в листовках грозили смертью жандармскому офицеру Гейкину (он был убит в мае). В начале марта произошли волнения в киевском университете Св. Владимира, 120 студентов были исключены, 15 – высланы в административном порядке в отдаленные северные губернии. Во время проезда высланных через Москву студенты Московского университета выразили им свое сочувствие, выйдя на демонстрацию. В ход ее неожиданно вмешались торговцы Охотного ряда и толпы простонародья, пришедшие на помощь полиции и кинувшиеся на студентов с криком: «Бей изменников царя русского!..»

В наэлектризованной эксцессами и ожиданиями атмосфере общественное мнение колебалось меж двух полюсов – власти и ее противников. Первая давно растеряла доверие и моральный авторитет, но оставалась единственной скрепой государства и порядка. Вторые, критикуя очевидные промашки власти, расшатывая и государство и порядок, быстро набирали авторитет и сочувствие. И все же общественное мнение штука переменчивая, его могло качнуть в любую сторону.

Защитник Александров произносил последние слова:

– …В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, – женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни… Если Засулич должна понести ответственность за свой поступок, то эта ответственность была бы справедливее за зло, действительно последовавшее, а не такое, которое не было предположено как необходимый и исключительный результат, как прямое и безусловное стремление, а только допускалось… Немного страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что может быть, ее страдания, ее жертва предотвратит возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок… Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренной, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников.

После напутствия председателя суда присяжные ушли на совещание и вернулись через десять минут.

– Нет! Не виновата!.. – едва успел произнести старшина присяжных заседателей, как крики восторга, истерических рыданий, грохот аплодисментов, крики «Браво! Молодцы!» слились в один вопль. Милютин с удивлением увидел, как аплодирует седовласый государственный канцлер. Многие обнимали друг друга, целовали. Александрова качали, а затем на руках вынесли из залы суда и несли до Литейной улицы.

Засулич отправили в Дом предварительного заключения и после совершения формальностей выпустили на улицу с вещами. Друзья подхватили ее на руки, посадили в карету и, пользуясь замешательством жандармов, увезли.

Императору тут же доложили и о решении суда, и об увозе террористки. Он отдал приказ о ее задержании и заключении под стражу до особого распоряжения. Другим приказом управляющий Домом предварительного заключения М. Федоров за столь поспешное освобождение Засулич был посажен на гауптвахту.

Монарший гнев пал на всех причастных к этому делу. Отказавшиеся выступить обвинителями В.И. Жуковский и С.А. Андреевский были наказаны: один был переведен товарищем прокурора в Пензу, другой уволен от должности. Конечно, первым следовало уволить Кони, но по судебным уставам 1864 года судья был административно несменяем. Нарушать закон император не желал. Некоторые ретивые сенаторы предлагали отрешить Кони от должности по приговору суда, но власти не решились пойти на эту меру. Пален пытался уговорить Кони добровольно подать в отставку, тот отказался и, будучи в немилости, продолжал служить. Палену же пришлось вскоре проститься с министерским креслом.

В мае 1878 года Сенат постановил удовлетворить кассационный протест товарища прокурора Кесселя и отменил оправдательный приговор Петербургского окружного суда. Дело было направлено на новое рассмотрение в Новгородский окружной суд, но второй процесс не начался: Засулич уже была в Швейцарии.

Можно было потребовать от швейцарских властей ее выдачи, как это было ранее с Нечаевым, но Александр Николаевич не видел в том смысла. Шеф жандармов А.Р. Дрентельн сообщил по этому поводу новому министру юстиции Д.Н. Набокову, что «по делу Веры Засулич Государю Императору благоугодно было повелеть ограничиться формальным вызовом Засулич, но не требовать выдачи ее от Швейцарского правительства».

Интересно мнение Достоевского о приговоре. В момент совещания присяжных он сказал соседу, журналисту Градовскому:

– Осудить ее нельзя, но как бы ей сказать: «Иди, но не поступай так в другой раз». Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, а чего доброго, ее теперь возведут в героини…

Так и случилось. 31 марта можно назвать поворотной точкой, когда опьяневшее от брожения русское общество поддалось влиянию даже не оппозиционно-либерального, а откровенно антигосударственного течения, презирающего царскую власть и открыто борющегося с ней. Сочувствие общественности было на стороне террористов.

Не так уж не прав был Трепов, сказавший вечером в день своего ранения посетившему его царю: «Государь! Я принял пулю, которая предназначалась Вам!»

31 марта 1878 года проложило дорогу 1 марта 1881 года.

Глава 2. Можно ли верить цыганке?

Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит.

Мф., 18, 7.

Нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод; и нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый. Ибо всякое дерево познается по плоду своему…

Лк., 6, 43, 44.

1

На прокламациях, выпускавшихся революционерами по поводу террористических актов, с марта 1878 года появилась печать с изображением пистолета, кинжала и топора – знак красноречивейший, открытое объявление своих целей.

Власти ответили тем же. 24 июля 1878 года военный суд в Одессе приговорил революционера Ковальского за вооруженное сопротивление жандармам при аресте к смертной казни.

В пятницу 4 августа в кабинет военного министра вошел его случайный знакомый Бодиско и, смущаясь, рассказал, что только что, в начале десятого утра из окна своей квартиры на Михайловской площади он увидел покушение на шефа жандармов. Генерал-адъютант Николай Владимирович Мезенцов имел привычку по утрам гулять пешком в этой части города вместе с приятелем своим Макаровым. Два неизвестных человека, подъехав на дрожках, бросились на Мезенцова и Макарова. Один ударил тяжелым охотничьим кинжалом в грудь Мезенцову, нанеся ему глубокую рану, другой выстрелил в Макарова из револьвера, но промахнулся, после чего оба вскочили на дрожки и благополучно скрылись.

Пораженный Милютин поехал навестить раненого. Он считал, что это преступление «не извиняется никаким поводом со стороны жертвы: Мезенцов вел дела гуманно, не имел личных столкновений с преступниками. Мне даже всегда казалось, – записал Дмитрий Алексеевич позднее в дневник, – что он по своей натуре совсем непригоден для своего emploi. С молодых лет он был bon vivant и в то же время набожен. Убийство подобного человека не может быть иначе объяснено, как сатанинским планом тайного общества навести террор на всю администрацию. И план этот начинает удаваться. Малодушные люди, подобные, например, графу Левашову в Одессе, прячутся, бездействуют и потакают самым опасным для общественного спокойствия преступлениям».

Мезенцов скончался в тот же день в шестом часу вечера.

Убийце Степану Кравчинскому удалось скрыться за границей. Сам военный министр продолжал получать анонимные предостережения и угрозы. 8 августа, в день погребения покойного шефа жандармов, адъютант Чичерин принес Милютину полученное им самим такое же угрожающее письмо, а из III Отделения сообщили, что днем во время панихиды какой-то подозрительный человек выспрашивал у подъезда, какой из проходивших генералов военный министр. «Тяжелое чувство испытываешь в этой атмосфере, как бы пропитанной миазмами тайных замыслов и преступных попыток подпольной шайки невидимых врагов общества, посягающих не только на нынешние государственные порядки, но на весь общественный и даже семейный строй», – записал в дневник Милютин.

Александр Николаевич был крайне озабочен. Тут уже не сумасбродные планы дворян или смущение мужиков, а прямая война, в чем-то потруднее Балканской. Царским указом от 8 августа право арестовывать лиц, заподозренных в государственных преступлениях, было распространено на офицеров корпуса жандармов, полицмейстеров и уездных исправников. Отныне местом ссылки стали назначаться не европейские губернии, откуда революционеры вскоре сбегали, а отдаленная Восточная Сибирь и в случае побега – Якутия.

Назначенный исполняющим обязанности шефа жандармов генерал-лейтенант Селиверстов еженедельно отправлял в Ливадию доклады.

«Имею честь всеподданнейше донести Вашему Императорскому Величеству нижеследующее.

В городе спокойно; нового ничего нет.

Третьего дня во время шествия погребальной процессии и вчера при погребении покойного шефа жандармов у Сергия публика выразила трогательное сочувствие убитому. В городе, в среде масс стоявшего вдоль тротуаров народа, сотни не только дам, но и мужчин плакали, а в обители весь путь от ворот до храма был засыпан цветами.

Меры предосторожности, мною принятые в видах ограждения погребальной колесницы и гроба от случайностей, оказались ненужными: народ срывал шапки с тех, которые по рассеянности или злонамеренно забывали обнажить голову, и громогласно проклинал всех злодеев и нарушителей общественной безопасности.

Исполняющий должность шефа жандармов

генерал-лейтенант Селиверстов

Санкт-Петербург. 10 августа 1878 г.».

Александр Николаевич на полях донесений выражал свое отношение. Так, на сообщении Селиверстова об аресте с 4 августа 27 человек, из которых в настоящее время осталось под арестом 6 подозреваемых лиц, царь написал: «Но, как всегда, все эти арестования не привели еще ни к какому результату!»

Доклад от 20 августа вызвал немалое раздражение государя, «…есть поводы полагать, что убийцы поехали в Америку», – пишет генерал. «Почему?» – вопрошает царь. «…Ожидается прибытие в столицу некоего „Митьки“ с большими запасами». – «Чего?» – раздраженно спрашивает царь. Селиверстов его явно не устраивал. Докладывает, что появилась на днях брошюра, надо полагать, отпечатанная подпольной типографией того же злодейского кружка – и все. «Стыдно, что до сих пор не могли ее открыть!» – выговаривает Александр Николаевич.

Он вызвал в Ливадию генерал-адъютанта Дрентельна из Бухареста, где тот командовал войсками, и предложил ему должность шефа жандармов и начальника III Отделения. Дрентельн попробовал отказаться, ссылаясь на свою неподготовленность к полицейской службе.

– Давно тебя знаю и уверен, что ты с этим делом вполне справишься, – отвечал государь. – Вспомни, в какой хорошей школе ты был у генерала Муравьева, который тебя ценил и любил.

(В 1863 году Дрентельн командовал войсками, расположенными в Виленской губернии, и его действия, точно, одобрялись верховным усмирителем Польши.) Отказаться было невозможно. Революционеры объявили войну правительству, следовало дать им надлежащий отпор.

Пока же Селиверстов продолжал регистрировать злоумышления. Сообщал о попытке пропагандистов возбудить брожение в умах молодежи и рабочих, подбивая их к демонстрациям. «Для предотвращения таковых принимаются меры, направленные преимущественно против подстрекателей… На днях арестован крестьянин Ярославской губернии Григорьев, его выдали рабочие прокатного завода…» – «Это хороший признак», – помечает царь.

Он со вниманием прочитывал донесения о личностях террористов и пропагандистов, и, как правило, они оказывались из студентов.

Шур Шейна (она же Хася Шейна) Мовшевна, рождения 1861 года, из Могилева, обучалась естественным наукам в Берне. Арестована 20 сентября 1878 года в пограничном пункте Вержболово для проверки, при которой были обнаружены на теле под рубашкой письма от швейцарских эмигрантов.

Сентяпин Александр Евграфович, рождения 1856 года, из дворян Екатеринославской губернии, студент Горного института. Арестован 29 августа 1878 года в Харькове по обвинению в принадлежности к социально-революционной партии и распространении литературы противоправительственного содержания.

Медведев Александр Федорович, рождения 1852 года, в феврале 1878 года в Киеве совершил с соучастниками покушение на прокурора Котляревского, принимал участие в освобождении Войнаральского. Был арестован 2 июля 1878 года на вокзале в Харькове, из харьковской тюрьмы бежал, но был пойман. Харьковским военно-окружным судом приговорен к смертной казни, замененной бессрочными каторжными работами.

Селиверстов: «Все работают с полнейшим рвением».

Александр II: «Желал бы видеть успех».

Селиверстов 4 сентября 1878 года: «В городе спокойно; розыски продолжаются энергично, но все-таки не столь успешно, как бы желалось».

Александр II: «Пока не вижу никакого результата».

Селиверстов: «Руководителем самым опасным в Петербурге несомненно, представляется Кравчинский. Мы имеем положительные о том данные и вероятно, на этих днях, со страхом и трепетом, чтоб дело не загубить поспешностью или неловкостью исполнителей, приступлено будет к серьезным арестам и обыскам у нескольких лиц, начиная с матери Веры Засулич».

Александр II: «Дай Бог, чтобы оно удалось и имело бы положительные результаты».

Селиверстов: «16 сентября: К несчастию, развитие пропаганды приняло размеры громадные, о чем почти всякий день с разных концов империи доносят начальники жандармских управлений. Кроме сего из заграницы сообщают, что партия польско-русских социалистов, проживающих в Швейцарии, затевает покушение, направленное против особ августейшего дома… однако едва ли тревожные заграничные вести имеют серьезные основания. Можно надеяться, что это подлое запугивание». Оптимизм шефа жандармов понятен, но на полях сам Александр II, первая и главная мишень всех террористов, помечает: «И я так думаю».

Селиверстов (еще не знающий о скором смещении): «К зиме Петербург будет очищен от кинжальщиков, и прочие шайки пропагандистов будут стеснены в их преступной деятельности». Для ускорения дознания генерал просит у царя позволения самому давать указания о помещении арестантов в одиночное заключение.

Предложение разумное, но крайне жестокое, учитывая условия одиночного заключения для молодых людей с издерганной психикой, которые в одиночках психологически ломались, сходили с ума, покушались на самоубийство. Царь оговаривает: «Да, но не иначе как с моего разрешения каждый раз».

В отсутствие реальных достижений Селиверстов все же пытается обнадежить государя: «30 сентября… Общее положение дел, относящихся до распространения пропаганды в России, отменно серьезно, но не безвыходно». «Грустно было бы думать противное!» – не без юмора пишет на полях Александр Николаевич.

О нежелании власти действовать лишь насилием свидетельствует и предложение шефа жандармов от 23 сентября о допуске к занятиям студентов, находящихся под надзором полиции из числа оправданных по судебному процессу «193-х», при условии ручательства ректора Петербургского университета. Опасались, видно, и студенческих волнений по корпоративным соображениям. «Меру эту одобряю», – поддерживает Селиверстова царь.

Донесения Селиверстова содержат подчас мелкие подробности различных дел, которые, однако, интересовали царя, и он побуждал генерала к изложению деталей своими вопросами на полях.

12 октября 1878 года Селиверстов сообщает о слежении за рисовальщицей Малиновской, за домами, которые она часто посещает, об обыске в двух таких домах в ночь с 11 на 12 октября. В одном дочь губернского секретаря Федорова, оказавшаяся Коленкиной Марией Александровной, рождения 1850 года (та самая подруга Засулич), стреляла в жандармского полковника Кононова, когда он, проводя обыск, разбирал бумаги. Не попала. «Слава Богу», – помечает Александр Николаевич, великодушно не задавая вопрос, что же это за жандармский полковник, занявшийся перебиранием бумаг до обнаружения револьвера. Полковник Кононов, видимо, только на своей шкуре ощутил, что он на войне, где не соблюдают правила, и опасаться следует не только страшных «российских карбонариев», но и тихих девушек.

Итак, молодежь была главной опасностью, откуда исходили угрозы террора и смуты. Второй опасностью была печать. Выводы Селиверстова это подтверждали: «Вообще печать в последнее время хотя сдержанно, но чаще и многостороннее проводит антиправительственные идеи; „Новое время“, „Русский мир“, „Санкт-Петербургские ведомости“, „Новости“ и некоторые другие постоянно возбуждают самые жизненные государственные вопросы… и обсуждение газет постоянно направлено к порицанию предложений правительства». А отменить гласность уже нельзя.

13 октября 1878 года генерал Дрентельн прибыл в Петербург и приступил к исполнению новых обязанностей.

2

Летом 1878 года в Петербург пришли туманы не хуже лондонских. Ветер с Невы несколько разносил их, но в центре столицы по утрам воздух был заполнен тусклой мокретью, едва-едва расходившейся к полудню. В Зимнем дворце лампы и свечи горели почти весь день.

Поводом для сбора всей императорской семьи стала свадьба племянницы царя – великой княжны Анастасии Михайловны и великого герцога Фридриха Мекленбург-Шверинского. Торжественное бракосочетание проводилось дважды, по православному и протестантскому обряду к удовлетворению обеих сторон. За свадебным столом собралась вся разросшаяся семья. Сверкала золотая посуда и хрусталь; пунцовые, нежно-розовые, белые, темно-красные до черноты розы издавали пьянящий аромат. Камер-лакеи без устали обносили гостей изысканными блюдами и винами, немалая часть которых исходила из новой крымской коллекции государя.

Сохранились воспоминания двенадцатилетнего в ту пору великого князя Александра Михайловича об этом парадном обеде. Они примечательны не только свежестью взгляда, но и любопытством и внимательностью фактического чужака, проведшего всю жизнь на Кавказе и впервые видящего императорскую семью.

Царь поразил и восхитил его. Мальчик очень любил свою старшую сестру Анастасию, вместе с другими братьями по-рыцарски служил ей и был оскорблен ее замужеством. Великого герцога Фридриха он невзлюбил сразу. Но когда государь Александр Николаевич возглавил величественную процессию, ведя за руку Анастасию, умопомрачительно красивую в венчальном платье, и подвел ее к жениху в парадном военном мундире, ревнивый взгляд брата увидел, что и великий герцог взволнован донельзя, что он тоже молод и красив и, наверное, любит Анастасию.

За свадебным столом великий князь Александр Михайлович сидел не со своими сверстниками, а как было заведено в семье, среди взрослых. Он не мог похихикать, пошутить или развалиться. Прямо откинувшись на высокую спинку стула, он церемонно ел приносимое камер-лакеями и поддерживал беседу со своими соседом и соседкой из Константиновичей, а тем временем внимательнейше разглядывая родственников.

По-прежнему больше всех ему нравился государь, мягкость души которого отражалась в его больших, полных нежности глазах. Наследник цесаревич, великий князь Александр ему не понравился мрачным и властным видом, громадностью фигуры, делавшей его старше своих лет. Великого князя Владимира он определил как «сурового и изящного», безусловно более привлекательного, чем его старший брат.

Мальчик не знал, что его государь был поглощен тем же самым делом – наблюдением за членами семьи. Уж он-то знал все о всех. Оглядывая братьев, сыновей с женами и детьми, он не переставал думать о Кате, об их детях, которых не было за праздничным столом… хотя почему? Почему он не мог привести их сюда?

Худая и бледная императрица Мария Александровна сидела на противоположном конце стола как живое воплощение укоризны.

Наследник-цесаревич Катю не любил, а его Минни, кажется, еще больше, мгновенным чутьем жены распознав силу обаяния русской красавицы. Владимир и его Мария относились, как было известно императору, более терпимо к его второй семье, но едва ли открыто поддержали бы его первыми. Алексей – тот был признанный в Петербурге повеса, кумир красавиц Вашингтона, в который по положению морского начальника наведывался ежегодно и в котором имел разнообразные приключения. Сергея в высшем свете при дворе не любили из-за подчеркнуто высказываемой им скуки и презрения ко всему. Александр Николаевич, жалевший сына, видел в нем сонное равнодушие к себе и своим волнениям. Павла, самого красивого и самого простого, он особенно любил, но как-то так получилось, что они не сближались. Не могли сойтись сначала из-за малости Павлуши, потом из-за его собственной занятости, и Павел постоянно смотрел на него из-за спин старших братьев. «Он, пожалуй, встал бы на мою сторону, – прикинул Александр Николаевич, – но – юн и неавторитетен в семье».

Впрочем, понятие авторитета было весьма относительно. Казалось бы, Костя – уж кого, кажется, уважать больше, а его самого и всех Константиновичей в семье не любили и относились ко всем с подозрением в либерализме, злорадно поминая случай с великим князем Николаем.

С другой стороны, брат Николай и Николаевичи имели большое уважение, но их почему-то невзлюбили Михайловичи. Император не раз имел возможность перехватить взгляды, полные почти ненависти, которые бросали Михайловичи на высоченного, выше его самого, самого высокого мужчину в Зимнем дворце – Николая Николаевича-младшего…

Внешне блистательно сплоченную семью Романовых разделяли многие, крупные и мелкие, но оттого не менее важные конфликты и противоречия, симпатии и привязанности. Пока он жив, он все это удержит в рамках, а как пойдет после? Впрочем, Сашка вполне сможет взять вожжи в свои руки, у него достанет силы и воли. Был бы жив Никса, тот бы действовал не силой, а иначе… Но Александр Николаевич отогнал печальное воспоминание. Он провозгласил последний тост «За здоровье молодых!». Торжественный ужин закончился, и счастливая пара отправилась на вокзал, чтобы предстать перед родителями жениха.

3

На войне как на войне. Если давнее каракозовское покушение громом прогремело по России, ошеломило и потрясло всех, то в нынешней напряженной обстановке никто не удивился покушению на Дрентельна, а вскоре и на государя.

2 апреля 1879 года Александр Николаевич прогуливался, как обычно по утрам. Он прошел Миллионной улицей, свернул к Мойке и вышел на Певческий мост. Отсюда открывался вид, который он любил: величественная перспектива Дворцовой площади, Александрийский столп, выросший на его глазах в давний год, военное министерство и вдали громада Адмиралтейства… Он замедлил шаг и рассеянно взглянул в лицо человека, шедшего навстречу. Человек, одетый в потертое пальто и чиновничью фуражку с кокардой какого-то ведомства, остановился и отдал ему честь. Что-то поразило Александра Николаевича в лице этого прохожего, какое-то судорожное напряжение, какая-то страшная усмешка на губах… Он оглянулся и увидел дуло револьвера, направленное в его грудь.

И он побежал к спасительному дворцу, который был так близок и так далек. Бежал, отбрасывая полы тяжелой шинели и чувствовал, как ствол злодея следует за ним.

Выстрел!

Император метнулся влево.

Выстрел!

Он отскочил вправо.

Выстрел!

Навстречу уже бежал кто-то из дворца. Рядом, через Зимнюю канавку, были квартиры жандармов. Но где же они?!

Выстрел! – и фуражка слетела с его головы.

Тяжело дыша, он замедлил шаг и тут грохнул еще один выстрел. Пуля ударила в стену дворца и отбила кусок лепнины.

Рядом появилась коляска. Петр Шувалов предложил довезти до подъезда Зимнего. Он жил рядом и выскочил на выстрелы.

– Вы не ранены, государь?

– Нет, слава Богу, – ответил Александр Николаевич спокойно.

Да, уж чего-чего, а выдержки у него хватало. Все мемуаристы отмечают его «совершенно спокойный вид» в тот день.

Во дворец примчались братья Николай и Михаил. Он успокоил их и пошел к императрице. Мария Александровна была совсем плоха. Она страшно исхудала, из-за слабости почти все время проводила в постели, и доктора говорили, что сильные волнения крайне опасны для больной.

– Что там? – тихо спросила она.

– Не волнуйся. Господь в третий раз спас меня от руки убийцы, – сказал он и нежно поцеловал ее в лоб.

Министр внутренних дел Маков доложил, что преступник был схвачен жандармским офицером Кохом, но успел ранить переодетого стражника Милошевича. Пытался вскоре отравиться цианистым калием, спрятанным в ореховой скорлупе, его стало рвать, а потом ему дали антидоты.

В тот день государь принял депутацию петербургского дворянства. Гремело «Ура!», многие плакали, слыша благодарственные слова государя.

На Дворцовой площади днем собралась толпа. Он вышел. «Ура!» кричали, но не так дружно, как ранее, будто часть публики раздумывала, кричать ли приветствие или что иное.

И вновь сомнения охватили его, то ли делает? А сомнение – вещь страшная. Тихо и незаметно оно овладевает человеком и парализует все его помыслы, отвращает от деятельности, оставляя в неопределенном и напряженном состоянии.

Итак, он пережил три из предсказанных цыганкой покушений, но можно ли ей верить? Надо ли верить? Положиться ли на волю судьбы или принять меры для жестокой борьбы со злодеями? Нельзя покорно ждать новых выстрелов (он не знал, что выстрелов больше не будет).

Новое покушение сильно повлияло на здоровье императрицы. Правда, Александр Николаевич сознавал, что само нахождение княжны Долгорукой рядом во дворце сильно угнетало жену, но тут ничего изменить был не в силах. Он стал частенько жесток и небрежен к жене, но в ту весну то ли предчувствие скорой разлуки, то ли сознание вины, то ли непреходящая жалость к далекой принцессе Марии, беззаветно любящей его, заставили его покинуть столицу вдвоем.

Царская чета отбыла в Крым, в Ливадию. Особому совещанию, созданному в рамках Комитета министров, было поручено исследовать причины столь быстрого распространения среди молодого поколения разрушительных учений, а также изыскать практические меры, чтобы положить конец их растлевающему влиянию.

Он все еще надеялся, что можно, не уступая своей самодержавной власти, умиротворить недовольное дворянство, молодежь и лишить революционеров пассивного сочувствия в обществе. Он был уверен, что есть такое средство, которое разом вытащит социалистическую занозу, грозящую государству тяжкими бедами. Он не мог понять, что своей волей уже необратимо изменил Россию, главная беда которой состояла ныне в переходности: общество стронулось со старых устоев и не могло сразу укрепиться на новых, его пошатывало и волновало. Требовались терпение и время.

6 апреля 1879 года в «Правительственном вестнике» был опубликован указ Сенату, в соответствии с которым Петербург был объявлен на военном положении. Генерал Гурко, приобретший популярность в Балканской войне, был назначен помощником к командующему войсками великому князю Николаю Николаевичу-старшему с правами генерал-губернатора. Усилена власть московского и киевского генерал-губернаторов. В Одессу и Харьков также были назначены генерал-губернаторы с широкими полномочиями.

4

Теперь фельдкурьеры привозили ему донесения генерал-адъютанта Дрентельна. Новости все неутешительные. Следствие шло медленно, преступник упорствовал, не желая назвать своего имени и уверяя, что действовал один, без сообщников. На станции Вишера какой-то молодой человек после подозрительного разговора с крестьянами в чайной застрелился, у него нашли подложный паспорт. В Оренбурге пронесся большой ураган, вызвавший сильные пожары. В Ростове произошли волнения, погромы публичных домов и полицейских участков, но причиной было повальное пьянство. В Орловской губернии три молодых человека из Одессы наняли лодку, заявив, что намерены плыть в Сибирь, убили двух лодочников, вскоре были арестованы и один сознался в принадлежности всех троих к социально-революционной партии. Ведется расследование, личности проверяются. 20 апреля в Петропавловской крепости по приговору суда повешен подпоручик 86-го пехотного Вильманстрандского полка Дубровин Владимир Дмитриевич, двадцати четырех лет, за революционную пропаганду в войсках и вооруженное сопротивление при аресте.

Открылось, что стрелял в государя Соловьев Александр Константинович, сын бывшего подрядчика при конторе двора наследника-цесаревича; окончил 3-ю классическую гимназию, два года проучился в университете, служил семь лет учителем в Торопецком уездном училище, в Петербург вернулся в декабре 1878 года и проживал у отца на Каменном острове.

8 мая закончилось предварительное следствие по делу Соловьева, сообщников которого найти не удалось. Дрентельн сообщил также, что агент III Отделения в Берне прислал копии с писем русских эмигрантов, из которых стало очевидным чрезвычайно вредное влияние Засулич, которая, однако, до сих пор опасается, что ее могут выдать царским властям. Выяснилось определенно, что убийцей генерала Мезенцова был Кравчинский.

В переписке между царем и шефом жандармов обсуждался вопрос о привлечении на службу некоего бельгийца Майна, предложившего свои услуги. По его словам, он с пятью агентами за 150 тысяч франков готов открыть систему организации революционных комитетов в Петербурге и провинции, указать подготовляющих покушения на царя, а также убийц Мезенцова и Кропоткина. «Все, им предпринимаемое, обещает так много, что невольно не верится в возможность исполнения», – ревниво заключал Дрентельн. Он поделился с царем и сомнениями: Майн настаивает на освобождении трех политических арестантов с тем, чтобы путем слежки за ними выйти на сами организации. Уж не связан ли он сам с революционерами? Правда, постоянное наблюдение за иностранцем ничего подозрительного не выявило.

Государь также скептически отнесся к предложению бельгийца, но об этом узнала Мария Александровна и вынудила его пригласить Майна. Сразу скажем, что ничего стоящего для безопасности империи бельгиец не сделал, хотя получил от казны 75 тысяч рублей.

28 мая Соловьев был казнен.

Дрентельн сообщал о двух нападениях на почту, о пожаре в Вязьме, новых арестах, о донесениях внутренних и зарубежных агентов, о проверке подозреваемых и – в каждом письме – отмечал: «в университетах спокойно».

Александр Николаевич отчеркнул на полях следующее место в одном из донесений шефа жандармов: «По полученным из-за границы сведениям, положение наших эмигрантов в Швейцарии в экономическом отношении весьма бедственное; многие с трудом могут добывать средства для дневного пропитания… Однако с повинною никто из них не является и они в своем безумии все еще ожидают какого-то переворота в России в их пользу. Смею выразить уверенность, что недалеко то время, когда эти несчастные прозреют и отрезвятся. По крайней мере, если судить по переписке революционеров, то нельзя не видеть, что они стали как-то менее тверды в своих убеждениях и менее жестки в их выражении». «Дай Бог! – пишет Александр Николаевич и прибавляет, – что все покуда спокойно, не есть доказательство, что революционная работа прекратилась, и потому дремать нам не следует».

Летом пришло сообщение об аресте Владимира Васильевича Дриго, управляющего имением молодого помещика Дмитрия Лизогуба. Дриго дал вполне откровенные показания о Лизогубе, находившемся под следствием в Одессе, и объяснил, кого именно он снабжал деньгами своего хозяина. Лизогуб, которому едва минуло тридцать лет, по отзывам друзей, «человек редкого душевного благородства», был повешен в Одессе 10 августа.

Также летом среди прочих был арестован в Петербурге Кавский Иван Дмитриевич за создание нелегального студенческого кружка для распространения прокламаций среди петербургских рабочих. Его выслали на родину в Тверскую губернию под надзор полиции… Все новые и новые юноши и девушки пополняли удручающий список революционеров, противников власти царя-реформатора. Молодые, открытые добру и не скованные традициями, кажется, что мешает им понять и оценить в полной мере благие намерения императора?…

Тяжелые думы не оставляли Александра Николаевича в Крыму. Во второй половине июня было получено заключение Особого совещания. Не ожидая многого, все же с нетерпением раскрыл пакет. Пропустив формальные вещи, нашел главное: «…Особого внимания заслуживает наружное безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти с небольшим сравнительно числом злоумышленников, стремящихся к ниспровержению коренных условий государственного, гражданского и общественного порядка. Большинство само встревожено, но оно как будто выжидает развязки борьбы, не вступая в нее и не заступаясь за правительство. Напротив того, оно почти всегда недоброхотно относится к распоряжениям правительственных властей, находя принимаемые ими меры то слишком слабыми, то слишком стеснительными или строгими. Что же касается не рассуждающих масс, то в них заметны две противоположные наклонности. Они готовы по первому призыву оказать содействие правительству против его врагов, но действие беспорядочное, насильственное, всегда граничащее со своеволием и потому слишком опасное, чтобы на него можно было рассчитывать. В то же самое время эти массы легкодоступны самым злонамеренным толкам, слухам и обещаниям, относящимся до предоставления им каких-нибудь новых льгот или материальных выгод и под влиянием таких слухов и обещаний способны отказаться от повиновения ближайшей к ним правительственной власти и сами отыскивать врагов в среде, где эта власть их не усматривает. В разных губерниях уже заметны признаки действующей в этом направлении подпольной работы. Вообще во всех слоях населения проявляется какое-то неопределенное, всех обуявшее неудовольствие. Все на что-нибудь жалуются и как будто желают и ждут перемены. Разнообразие сетований и неопределенность ожиданий тем более заслуживают внимания, что по заявлению министра внутренних дел, надлежит ожидать к концу года возникновения неудобных ходатайств в среде земских и дворянских собраний».

Министр финансов С.А. Грейг доказывал, что причина всех бед – малая плата за обучение, что «способствует искусственному увеличению числа лиц, стремящихся к перемещению из одного слоя общества в другой». Материальные же трудности во время учения, неизбежные при малых или недостаточных средствах, ожесточают их, и они легче поддаются влиянию злонамеренной агитации. Комитет министров большинством голосов принял эту точку зрения. Министр народного просвещения граф Толстой, правда, настаивал также на ужесточении университетских уставов, дающих «слишком много прав» учащимся и преподавателям.

Вот и все, на что оказались способны министры. Толковые чиновники смогли написать разумную бумагу, столь же резкую, сколь и правдивую, но министры, исключая Дмитрия Милютина, не были в состоянии признать новую реальность в России и действовать, исходя из новой реальности. И не так уж стары были они, но думали и решали в худших традициях николаевской системы «держать и не пущать!»

Военный министр испытывал глубокое разочарование, но не оставлял надежд на возможность повлиять на государя. У них все же были особые отношения, сравнимые с отношениями его дяди Киселева и Николая Павловича, хотя столь же одиноким чувствовал себя Дмитрий Алексеевич в попытках смягчения власти, как и граф Киселев.

Казалось, царствование зашло в тупик. Недавний реформатор сам окружал себя охранителями и ревнителями чистоты принципов самодержавия.

Генерал-губернаторы действовали, широко используя новые полномочия. Во всех крупных городах был усилен контроль за пропиской и введены дежурства дворников. Особое внимание обращалось на хранение и продажу оружия, на деятельность многочисленных частных типографий. Аресты проходили повсеместно. В 1879 году было выслано 575 человек, сослано на каторгу – 66, казнено – 16 человек. Взаимное ожесточение нарастало. Действовал уже не разум, а логика войны, азарт борьбы.

Ответом революционеров стало ограбление харьковского казначейства. Вскоре, однако, из похищенных 1580 тысяч рублей было найдено без малого полтора миллиона, а виновные пойманы и осуждены.

В субботу 27 октября 1879 года в Публичной библиотеке швейцар увидел, как некий молодой человек бросил бумажку, оказавшуюся газетой «Земля и воля». Швейцар крикнул дворника, и его задержали. В карманах пальто Виленского мещанина Аарона Исааковича Зунделевича, двадцати пяти лет, нашли пять экземпляров газеты и другие подобные издания. Был осужден к бессрочной каторге, но дожил до глубокой старости. Также к бессрочной каторге был приговорен Михаил Родионович Попов, убивший в начале года Николая Рейнштейна, выдавшего полиции немало революционеров.

Их сажали в тюрьмы и крепости, ссылали на родину и в Сибирь, но никак не желали молодые люди покориться и сотрудничать с законной властью.

Один из таких юношей, будучи арестованным, так описывал движимое им чувство: «Меня поражает русский мужик своей забитостью, угрюмством, бедностью и рабской покорностью своему положению. Он терпит все и всякие притеснения от местной администрации… Я мечтаю посвятить себя улучшению благосостояния русского народа, как один из его сынов».

В ту пору в Петербурге в революционных кругах стал известен статный шатен выше среднего роста, чрезвычайно симпатичной наружности. Румянец во всю щеку, глаза темные, глубокие, взгляд пронизывающий, изящные усы, небольшая бородка. Что-то театральное иногда прорывалось в нем, но покорял гордый, повелительный тон его пламенных речей. Он был в ссылке с Петром Заичневским, от которого получил петербургский адрес Елизаветы Николаевны Оловянниковой, милой и скромной слушательницы фельдшерских курсов. Имя его было Андрей Желябов.

Глава 3. Ливадия

Весной 1878 вода тяжко больная императрица отправилась в любимую свою Ливадию. Врачи продолжали говорить о возможности улучшения, но сама Мария Александровна с покорностью ожидала конца. Порывы свежего морского ветра привели к тому, что императрица задыхалась до обморочного состояния. Доктор Боткин посоветовал отправиться в Киссинген, а оттуда в Канны. Так и поступили. В Крым Мария Александровна вернулась в конце лета.

Александр Николаевич был рядом с больной женой, жалел ее, не в силах отделаться от неотвязного чувства вины, но и оправдывая себя извечным: так уж получилось, а Господь милостив.

К тому времени стараниями императрицы вокруг дворца были достроены Министерский дом, Свитский дом, церковь Воздвижения Честного Креста, большая оранжерея, Чайный домик и Турецкая беседка, разбиты виноградники и заведены винодельни.

В отсутствие императрицы Александр Николаевич с Катей бродили по аллеям парка и издали производили впечатление молодой и счастливой пары: он – высокий, с гордой осанкой, в неизменном белом сюртуке и белой фуражке с высокой тульей, она – тоже высокая и стройная, несколько пополневшая, но сохранившая девическую свежесть лица и гибкость движений. Никто из близкого круга о Кате не говорил, ее будто не было. Таков был известный всем «секрет».

Дела не оставляли императора и на отдыхе, однако он с большим удовольствием брался за них, освобожденный от петербургского церемониала. Уклад жизни в Ливадии был более свободным, чем в Зимнем дворце. Царская семья была плотно изолирована от внешнего мира, и этикет внутри был упрощен. Впрочем, нравы царского двора оставались своеобразными.

Например, не дозволялось появление перед государем в партикулярном платье, и посол в Англии граф Шувалов, приехавший из Ялты в сюртуке, нетерпеливо ждал идущий следом багаж, дабы надеть мундир.

За большим семейным обедом как-то в отсутствие императора, бывшего в Севастополе, собрались вместе великие князья с женами и детьми. Зашла речь о том, кто кем собирается стать. Маленький великий князь Георгий Михайлович робко сказал, что хочет стать художником. За столом воцарилось зловещее молчание. Мальчик понял, что некстати высказал искреннее желание, и покраснел. Он был наказан за намерение, невозможное для члена царской семьи – лишен малинового мороженого за десертом. По указанию старших, лакей пронес мимо него поднос с серебряными вазочками.

Кстати, в семье было заведено, что за обедом дети сажались между взрослыми. Это побуждало их вести себя серьезно и незаметно впитывать манеры и нормы поведения. Конечно, это стесняло мальчиков и девочек, которые в отношениях между собой оставались просто детьми.

Двенадцатилетний великий князь Александр Михайлович в первый день своего приезда в Ливадию очень стеснялся всего, дичился даже детского общества, предпочитая одиночество. Как-то после полдника он весело скакал по мраморным ступеням дворца, спускающимся к морю, и вдруг налетел на мальчика его возраста в распахнутой на груди розовой рубашке. Оба внимательно оглядели друг друга.

Мальчик первым протянул руку:

– Ты, должно быть, мой кузен Сандро? Я не видел тебя в прошлом году в Петербурге. Твои братья говорили, что у тебя скарлатина. Ты не знаешь меня?… Я твой кузен Ники.

Добрые голубые глаза мальчика и милая манера обращения сразу расположили к нему. Сандро крепко пожал руку Ники.

Тот показал на стоявшую невдалеке няньку с младенцем, укутанным в розовое покрывало:

– Это моя маленькая сестра Ксения. Она еще ничего не понимает. Хочешь, я покажу тебе фонтаны?

– Да!

И они побежали смотреть замечательные ливадийские фонтаны – «Мария», названный так в честь героини поэмы Пушкина и одновременно в честь дочери императора, «Мавританский» фонтан с лежащими рядом сторожем-львом из белого мрамора, фонтан «Нимфа», возле которого любит отдыхать император.

Потом они сидели рядом на ступенях дворца и смотрели, жмурясь от солнца, за плывшими на горизонте кораблями и мечтали, как сами поплывут в дальние страны. (Через два десятка лет Александр Михайлович стал близким и верным другом своего племянника, императора Николая II, и женился на его сестре Ксении.)

Жизнь в Ливадии шла давно заведенным образом, не допуская отклонений от строгого и монотонного порядка. Те же часы завтрака, прогулки, обеда, вечернего собрания. Все делалось как по уставу, и никому из обитателей не позволялось открытой независимости. Однообразие ливадийского существования прерывалось какими-нибудь памятными датами или торжественными празднествами. То отмечали годовщину событий Крымской войны, то государь устроил угощение для гвардейской конвойной роты, несшей охрану дворца, то отправился на новой, роскошно отделанной яхте «Ливадия» в Севастополь для смотра Преображенского и Семеновского полков, возвращавшихся домой с Балкан.

Распорядок дня государя не слишком переменялся по сравнению с петербургским: те же прогулки по утрам (с заходом в Бийюк-Сарай к Кате), завтрак с крепким кофе, работа с бумагами, привозимыми фельдъегерями из Петербурга почти каждый день, прогулка, полдник, прием посетителей и близких, а после раннего ужина игра в карты, если не устраивалось чего другого. Ему нравилось такое времяпрепровождение, нравилось море, чистое небо, легкий воздух; нравилось купаться каждый день и пить красное и белое вино из своих подвалов.

Мальчишкам было скучно. Они то устраивали поход в горы, то катание на шлюпке, то по подсказке цесаревича часами играли в городки. Наконец, царские сыновья Сергей и Павел затеяли спектакль. Решили поставить гоголевского «Ревизора» и сразу предложили отцу роль Городничего. Тот посмеялся и сказал: «Нет, стар уже». Впрочем, актеров набрали без труда. Необыкновенно живой, ловкий и неугомонный Павел играл Хлестакова, а Городничего – Сергей, подчас пугавший отца своей сумрачностью и сосредоточенностью, а так малый был добрый.

Репетиции шли почти месяц. Много было шума, смеха, криков. Привлекли живших рядом Константиновичей, молодых флигель-адъютантов, нескольких барышень, и каждый день после обеда во дворце, а чаще в парке устраивались репетиции, на которых веселились вовсю до темноты, когда пьеса незаметно забывалась, появлялись гитары, и звонкие тенора и баритоны распевали романсы…

Спектакль был назначен на 16 октября и прошел с большим успехом. Все очень хвалили великого князя Павла и умалчивали о неловкости его брата.

Другой наш герой, Дмитрий Алексеевич Милютин, в то время жил вблизи Ливадии в своем имении Симеизе и, подобно государю, испытывал страдания и радости отцовства.

Впрочем, радость первая относилась лично к нему. Вечером в среду 30 августа полковник Фуллон принес в Симеиз конверт с высочайшим рескриптом о пожаловании графского достоинства. Жена и дети были поражены и обрадованы без меры. Прибавка почетного титула, возможность появления графской короны на их письмах и визитных карточках доставили им изрядное удовольствие.

Сам же новоиспеченный граф был скорее удивлен неожиданностью награды. Мелькнула мысль, уж не вспомнил ли государь старое намерение князя Барятинского о приобщении «ненавистника дворянства» к родовитой аристократии… Но как бы то ни было, следовало благодарить.

Ради такого случая Милютин верхом отправился в Ливадию, где государь с милостивой улыбкой его встретил на аллее парка. И как ни равнодушен был Дмитрий Алексеевич к титулам, а все же само желание Александра Николаевича отметить его многолетнюю деятельность, конечно же, было приятно. Рескрипт был составлен в самых лестных выражениях, видно, поработал граф Адлерберг. Выпили шампанского за здоровье нового графа Российской империи и за здоровье государя, и Милютин возвратился домой.

Следом за радостью пришло огорчение. Старшая дочь Лиза вошла утром в кабинет и решительным тоном заявила, что «в силу некоторых обстоятельств» не может больше находиться в свите императрицы и намерена удалиться от света. Так вот какова оказалась причина ее грусти, замкнутости и сухости с ним в последнее время!

– Да почему же? – недоумевал отец.

Ответом было молчание.

Тут Дмитрий Алексеевич вскипел и потребовал от дочки полного отчета. Не место вблизи «солнца» было ему дорого, не должность фрейлины, а пугало сумасбродство – как можно просто поломать налаженную жизнь? А каково будет отношение государыни?

Тут Лиза во второй раз удивила отца. По ее словам, она уже переговорила с Марией Александровной и встретила с ее стороны понимание и полное сочувствие. Трудно представить печаль и обиду отца, вдруг открывающего, что его дитя, такое еще маленькое, несмышленое, вдруг самостоятельно – и втайне! – принимает решение, меняющее всю жизнь ее. Добро бы вышла замуж, хотя и изменение судьбы, но все как у людей…

На адрес военного министра между тем лился поток поздравлений – телеграммы, письма, адреса, одни от начальствующих лиц, другие от подчиненных, третьи – от близких приятелей и знакомых. Изъявляемые в поздравлениях чувства были столь сильны, что Милютин записал в дневник: «Можно подумать, что те и другие более радуются моему титулу, чем я сам и моя семья».

Спустя два дня Лиза покидала Крым. Было решено, что она будет жить отдельно от семьи. Мария Александровна рассталась с Лизой (как должен был признать Дмитрий Алексеевич) «с нежностью доброй любящей матери». Сам император, молодые великие князья и все ливадийское общество выказали ей при прощании много сочувствия и сердечной доброты.

Что же это было – сердечный роман или увлечение эмансипацией? Второе предположение мы сразу отметаем, ибо оно не встретило бы сочувствия в Ливадии. Тайна первого погребена в глубоких семейных тайниках. Лиза Милютина уехала в Кострому и занялась благотворительностью, однако, отдалившись от двора, она не утеряла внимания царской четы.

Спустя год Лиза отправилась в качестве сестры милосердия в Туркестан, где, по отзывам боевых офицеров, показала мужество и самообладание, спасая жизни раненых и больных солдат и офицеров под Геок-Тепе. А вскоре в Петербург пришла телеграмма, в которой дочка сообщала о своем решении выйти замуж за князя Сергея Владимировича Шаховского. Он был моложе ее на восемь лет, но из очень родовитой, патриархальной семьи. Дмитрий Алексеевич должен был бы привыкнуть к манерам современной молодежи, но такое вот извещение по телеграфу его обидело. С дочками оказалось трудно. Средняя Надя вдруг отказала князю Евгению Голицыну-Головкину, служившему морским офицером, человеку доброму, честному и мягкому до застенчивости. Почему?…

Утешали Дмитрия Алексеевича жена Наталья Михайловна и младшая дочка Леля, раньше старших сестер вышедшая замуж за военного офицера Федора Константиновича Гершельмана. Правда, Федю послали служить в Оренбург, и с Лелей пришлось проститься, но служба есть служба.

Государь в том году предложил, чтобы Милютин всю неделю оставался в Ливадии, где его присутствие требовалось часто, а субботу и воскресенье проводил с семьей. Министр нехотя покорился.

Но так ли уж был искренен в своем недовольстве Дмитрий Алексеевич? Думается, при всем его стремлении к покою, он втянулся в дела государственные настолько, что жил ими. Он имел достаточно опыта, чтобы убедиться в невозможности поколебать мнения или предрассудки, укоренившиеся в царской семье, а значит, и в государе. Идти против них было безрассудством, но уступки им позволяли Милютину проводить хотя бы часть своих планов и предположений.

С государем они обсуждали последние известия из Петербурга, сообщения шефа жандармов и донесения губернаторов. В Ливадию приглашались военные и государственные деятели: генералы Радецкий и Тотлебен, послы Шувалов и князь Лобанов, а управляющий делами министерства иностранных дел Гирс подолгу жил рядом с царской резиденцией. С ними велись беседы, прояснялись неясные вопросы, уточнялась внешнеполитическая линия на будущее.

Обсуждались беспокоящие смуты в Европейской Турции, донесение Тотлебена о резне, начинающейся с уходом русских войск с Балкан, радостная телеграмма великого князя Михаила Николаевича о занятии Батума и огорчительные известия из Лондона, который по-прежнему поощрял Порту к пассивному сопротивлению России. Британский кабинет не мог смириться с тем, что афганский правитель Шир-Али не только прислал свое посольство в Ташкент с просьбой о принятии Афганистана под покровительство России, но и заявил английским эмиссарам в Кабуле, что не примет их без «разрешения» генерала Кауфмана, правителя Туркестанского края. Кауфман просил инструкций. В Ливадии были обеспокоены действиями Шир-Али, могущими повлечь осложнения в отношениях с Великобританией.

Милютин обратил внимание, что все чаще чтение депеш и телеграмм государь устраивает в кабинете императрицы, получившем название «Китайского». С печалью Милютин замечал, как изменилась Мария Александровна, «худоба чрезвычайная, старческое лицо».

В кабинете Александра II у Милютина уже было свое место – возле окна под круглыми часами, висевшими на длинном шнуре. Кабинет был меньше петербургского и более уютен. Письменный стол стоял в выступавшем «фонарике» и освещался из двух окон. Окна закрывались бархатными шторами, смягчавшими яркость солнца (у императора от постоянного чтения зрение несколько ухудшилось, и он берег глаза). В углу между окнами висел большой портрет покойного государя Николая Павловича, на столе – фотографии жены и детей. Император обычно сидел либо за столом, либо рядом со столом в глубоком кресле, и эти места никто другой не осмеливался занять.

21 октября в субботу великие князья Сергей и Павел Александровичи отправились около полудня на императорской яхте «Ливадия». Сергей должен был через Одессу ехать в Кобург для свидания с замужней сестрой, великой княгиней Марией Александровной, а Павел – через Севастополь домой в Петербург. С Сергеем отправились также граф Шувалов и генерал-майор Столетов. В Ялте устроили великолепные проводы.

Утром следующего дня императору доложили, что ночью яхта наткнулась на подводный риф у Тарханкутского маяка. Было сильное волнение, и гибель людей стала реальностью. Великие князья Сергей и Павел, все другие пассажиры и экипаж успели перебраться на берег в катерах, вещи их с большим трудом удалось спасти, перетягивая с борта на канатах. Жертв не было. Посланные на помощь пароходы не смогли помочь яхте, которую сильный прибой разбивал о камни.

Великие князья со спутниками должны были добраться через Евпаторию до Симферополя, где и сели на поезд.

Пришло ли в голову Александру Николаевичу, что крушение яхты есть еще один знак и предупреждение ему? По самому своему названию и назначению яхта служила символом царской династии. Ее неожиданная гибель вблизи тихих крымских берегов с очевидностью символизировала слабость власти, ведь как ни коварно море, опытный капитан знает, как обойти рифы и мели…

Вероятнее, что не склонный к метафизике Александр Николаевич подобными вопросами не задавался, ограничившись благодарственным молебном в дворцовой церкви.

Глава 4. Министры и террористы

1

Незаметно для жителей обширнейшей страны наступала новая эпоха, не отмеченная в календарях затем, что не только составители календарей, но и ревностные стражи безопасности империи у Цепного моста не поняли ее прихода. А эпоха эта была эпохой террора.

Общественное мнение оказалось крайне переменчиво. После некоторого отрезвления в 1870-е годы, пришедшего на смену реформистскому энтузиазму шестидесятых годов, с выстрела Засулич все явственнее проявлялось сочувствие к противникам государственного порядка. Незаметно для себя Александр II стал заложником начатых им же реформ, порожденных им же надежд. Скорая демократизация, широкое распространение всевозможных идей, отказ от многих основ патриархального русского общества – явления, необходимые для успешного проведения преобразований, имели своим следствием формирование революционного радикализма на марксистской и народнической теоретической платформе. Оно бы ничего, марксисты появились по всей Европе, но в России смесь двух начал дала совсем не европейские всходы.

Среди революционной молодежи возникло убеждение, что необходимо энергичнее бороться за освобождение всего трудящегося населения России от ига эксплуатации всякого рода. И кто был бы против наступления такого времени, когда «не будет ни твоего, ни моего, ни барыша, ни угнетения, а будет работа на общую пользу и братская помощь между всеми»? Такая ясная и понятная цель и, главное, убеждение в легкости ее достижения ослепили многих. Они досадливо отмахивались от сомнений: да возможно ли вообще такое общественное устройство? Соблазнительная мечта поманила за собой сотни чистых и искренних молодых сердец.

Одними мечтами дело, разумеется, не ограничивалось. 9 февраля 1879 года был застрелен харьковский генерал-губернатор князь Кропоткин, двоюродный брат революционера, пользовавшийся доверием и любовью царя. 26 февраля в Москве был убит полицейский агент Рейнштейн, 13 марта в столице среди бела дня неизвестный стрелял в нового шефа жандармов генерала А.Р. Дрентельна.

Последнее покушение оказалось дерзким до крайности. Щегольски одетый всадник возле Летнего сада нагнал карету генерала, ехавшего в Комитет министров, заглянул в окошко и выстрелил. По счастью, не попал, пуля пробила оба стекла. Бравый генерал не растерялся и погнал карету за злоумышленником, но, конечно, не догнал.

Дрентельн с опозданием приехал на заседание и с замечательным спокойствием все рассказал.

– Сегодня же соберите совещание и обсудите меры по недопущению подобного! – приказал государь.

Совещание закончилось ничем. Министр внутренних дел Маков и министр юстиции Набоков спорили о правах своих ведомств, приехавший из Лондона граф Шувалов предложил расширить полномочия городской полиции. С этим согласились. Рекомендованная им другая мера – обещание денежных наград за сообщение о преступниках («в Европе это обычная вещь!») – не нашла ни в ком сочувствия, равно как и предложение о выдворении из города нескольких сот «подозрительных людей».

На следующий день Дмитрий Алексеевич Милютин заехал специально в Военно-топографическое училище. Собранным в актовом зале учащимся старшего курса он сделал отеческое внушение по поводу найденной на днях у одного из юношей пачки подпольных листков «Народная воля». Выслушали министра в молчании и разошлись. «Не разыграл ли я роль повара в басне „Кот и повар“?» – невесело усмехнулся Дмитрий Алексеевич, выходя из училища.

Но не он один был великодушен и милосерден. Дрентельн получил от покушавшегося на него Льва Мирского, схваченного в Таганроге, «извинительное» письмо и посодействовал замене смертной казни преступнику тюремным заключением.

А между тем не могли не понимать министры, что за всеми последними покушениями стоит организация, действующая планомерно и неотступно.

Жители Петербурга продолжали посещать для прогулок любимый всеми Летний сад. Они прохаживались по аллеям, слушали вальсы и польки, исполняемые военным оркестром, поругивали буфетчика Балашова, дравшего большие деньги за бифштексы, и пониженным голосом отмечали: «А государя-то не видно…»

Перестал Александр Николаевич прогуливаться в Летнем саду. Его возили в небольшой парк при Аничковом дворце, огороженный высокой оградой. Более он и пешком пройтись по своей столице не мог – опасался. Отныне экипаж императора сопровождал казачий конвой и петербургский полицмейстер. Впрочем, ездил Александр Николаевич по-прежнему в открытом экипаже, и весь Петербург знал куда и когда.

2

В июне 1879 года в тихом Липецке Воронежской губернии, известном своими водами, как-то собрались несколько близко знакомых людей: Александр Михайлов, Александр Квятковский, Лев Тихомиров, Григорий Гольденберг, Николай Морозов и другие, общим числом одиннадцать человек. Вместе они составляли часть верхушки народнической организации «Земля и воля», напрочь разочаровавшейся в ее деятельности. Съезд в Липецке был созван ими тайно от своих товарищей для обсуждения главного вопроса: как ускорить развитие России?

Тихомиров говорил давно продуманное:

– Хождение в народ бесполезно. Лица, живущие в народе в виде учителей, волостных писарей и так далее, становятся все менее революционны. Чем более они обживаются и сходятся с мужиками, тем менее думают о бунте и тем более вдаются в мысль о легальной защите интересов мужика…

Светлая голова Михайлов сформулировал основной тезис: необходимость политической борьбы с самодержавием, как первоочередной и самостоятельной задачи. Участники съезда с радостью объявили себя Исполнительным Комитетом Социально-революционной партии. Михайлов настоял на принятии устава партии, основанного на принципах централизма, дисциплины и конспирации. Было решено, что в случае несогласия общего съезда «Земли и воли» с новой программой Исполнительный Комитет берет на себя осуществление террора.

Сомневающимся пламенно возражал Желябов:

– Социально-революционная партия – и я в этом убежден – должна уделить часть своих средств на политическую борьбу. Практический путь один – это путь насильственного переворота путем заговора. Тут необходима организация революционных сил в самом широком смысле. Ранее я не видел надобности в крепкой организации, но раз поставлена задача насильственного переворота, следует озаботиться подготовкой громадных организованных сил… Пока же – главная задача состоит в казни царя. В случае неудачи – повторение покушений. Совершение удачного покушения во что бы то ни стало!

Так одиннадцать человек вынесли «приговор» Александру II. Они говорили о казни, но – где суд? где гласное обвинение? где адвокат и право на защиту?… Молодые люди сами обманывали себя. Они готовили убийство и ни в коей мере не отдавали себе отчета в возможных его последствиях.

В тихом Липецке в те июньские вечера жители и приезжие прогуливались по набережной, хвалили виды на реку Воронеж, местные грязевые курорты и удивительную дешевизну уездной жизни. Отцвела черемуха, и вошла в полное цветение сирень.

В августе произошел окончательный раскол организации на «Народную волю» во главе с Михайловым и Желябовым и «Черный передел» с Георгием Плехановым. 26 августа Михайлов, Желябов и Перовская со товарищи приняли решение готовить покушение на царя не только на железной дороге по пути из Ливадии, но и в самом Петербурге. Сделать подкоп по пути в Михайловский манеж и заложить побольше динамиту…

Один человек может промахнуться, устать, ошибиться, но организация – никогда. Часы истории начали отсчитывать последние дни жизни Александра II.

3

14 ноября 1879 года на станции Елисаветград весовщик Полонский сказал станционному жандарму Васильеву, что в багажном отделении прибывшего поезда оказался один странно тяжелый чемодан, на вид небольшой, а едва поднимешь. Васильев руководствовался указанием начальства о проявлении особого внимания за пассажирами и багажом в период возможного прохождения царского поезда. Ожидалось, что на днях царская чета проследует из Ливадии в Петербург. Поэтому Васильев велел весовщику чемодан не выдавать, а обождать.

Обычная суета была на станции. Господа проходили, дымя папиросами и раскланиваясь с приехавшими знакомыми, иные шествовали в ресторан при зале для пассажиров первого класса, куда простому люду вход был закрыт. Простой люд довольствовался чаем с баранками, пирогами, блинами. Посвистывал маневровый паровоз. Ударил первый звонок на посадку в поезд Харьковско-Николаевской дороги…

Вот тут бодрой рысью к багажному отделению подбежал носильщик Фурсиков с квитанцией и билетом пассажира. Квитанция была на тот самый чемодан. Пассажир имел билет до Курска.

– Пригласи-ка пассажира, – велел жандарм, – но так…

А Фурсикову что? Он метнулся на перрон, и вскоре возле весовщика показался высокий, широкоплечий, темноволосый и темнобородый господин приличной наружности и вопросительно на него уставился. Тут вышел жандарм. Паспорт господина оказался на имя потомственного почетного гражданина Тулы Степана Петровича Ефремова и подозрения не вызвал, приметы, указанные в паспорте, сходились с тем, что видел жандарм. На вопрос о чемодане потомственный почетный гражданин небрежно ответил, что чемодан не его, он понятия не имеет, что там, а просто один знакомый просил отвезти в Курск, вот и все. Он спешит, поезд вот-вот отойдет, так что позвольте…

Уверенность пассажира, его спокойное и несколько высокомерное отношение к вопросам поколебали сомнения жандарма, но он был добросовестный служака и предложил пройти в комнату при станции и там посмотреть чемодан, после чего господина Ефремова отпустят на все четыре стороны.

Ефремов колебался, но дюжий весовщик с одной стороны, хмурый жандарм с другой и верткий носильщик с третьей сопроводили его в станционное жандармское отделение. Как на грех там никого не оказалось. Васильев послал носильщика за начальством, а сам открыл чемодан. Там был динамит. Как потом оказалось, полтора пуда динамита.

Ефремов понял, что попался, отпихнул вскочившего Полонского и побежал по перрону. Он рассчитывал уйти от преследования в вокзальной сутолоке, но не сумел.

На запасных путях его окружили мужики и гусары местного полка. Он не подпускал их к себе, целя из револьвера. Надеялся, что в наступающей темноте удастся скрыться, но худенький, ловкий рядовой Буригин кинулся на него, вырвал револьвер. Толпа с ожесточением набросилась на пассажира, оказавшегося явным злодеем, и стала его бить. Васильев и пришедшие жандармы насилу смогли остановить самосуд.

Несмотря на побои, незнакомец оказался силен. Шесть человек едва связали его. Он вырывался, дрался ногами и кусался, кипя отчаянной злостью.

Допрошенный тут же, на станции, Ефремов отказался назвать свое настоящее имя, но заявил, что «имеет честь принадлежать к числу членов социально-революционной партии в России» и прибыл из-за границы.

О задержанном революционере сообщили, как водится, ближнему начальству, те в Петербург, но особого внимания к нему начальство не проявило до 19 ноября.

19 ноября прогремел взрыв близ подмосковного Александрова на Московско-Курской дороге. Царский поезд чудом остался целым. Дрентельн отдал приказ проверять всю дорогу, версту за верстой и, кстати, вспомнил о задержанном на Елисаветградском вокзале с полутора пудами динамита.

Ефремов держался дерзко и молчал. Случайно узнали, что он еврей. Разослали карточки по губернским жандармским управлениям, и в Киеве полковник Новицкий аж подскочил в кресле: на карточке был Григорий Гольденберг, один из виднейших революционеров-террористов, член Исполнительного Комитета «Народной воли», организатор убийства князя Кропоткина и, по агентурным данным, прямо причастный ко всем покушениям последнего времени. Все же точных данных у жандармов не было. Дать их мог только сам Гольденберг. Вызвали его отца для опознания.

И тут начинается полицейско-революционная эпопея борьбы за Гришу Гольденберга. В одесской тюрьме его посетил генерал-губернатор Тотлебен. Герой Крымской и Балканской войн имел в те годы большой авторитет и широкую известность. Его по-отечески прямые увещевания произвели некоторое впечатление на двадцатичетырехлетнего революционера. Тотлебен предложил простой выбор: виселица или сознаться во всем. Гордый революционер продолжал молчать.

В Одессе ему подсадили в камеру провокатора Федора Курицына, недавнего революционера, ставшего агентом. И Гриша, твердо храня молчание на допросах, все рассказывал сокамернику, обладавшему хорошей памятью, впитывавшему, как губка, имена, клички, адреса, пароли, даты, детали споров и разногласий, личные характеристики. Гриша был наивен и прост при всем своем душевном уродстве. Он считал себя вправе убить человека по своему решению, как убил князя Кропоткина, но часть души его, которая еще не поддалась злу, хотела верить в добро, в отзывчивость и доброту. Он устал от злобы и в душевной тоске, отчасти усиливаемой природным хвастовством, изливал душу «брату-революционеру»…

III Отделение получило почти исчерпывающую информацию. Когда Грише об этом сказали, он был ошеломлен, а деваться оказалось некуда. Однако ум человеческий изобретателен. Власть протянула Грише соломинку, и тот поспешил уцепиться за нее, пытаясь выбраться из трясины предательства.

13 апреля 1880 года государственного преступника Григория Гольденберга в строжайшей тайне и под чужим именем привезли в Петербург и заключили в Петропавловской крепости. Ему не говорили, какие события потрясли в ту пору столицу. Открытие Гриши замкнуло его уста, а еще оставалось немало вопросов, на которые жандармы хотели бы получить ответы. И однажды в камеру Гриши вошел сам всемогущий «диктатор» Лорис-Меликов (о нем речь впереди). И всемогущий, обратившись к Грише запросто, предложил ему обсудить, как бы попробовать договориться власти и революционерам. А почему нет, Гриша? Ведь и мы и вы хотим одного!..

В государственном преступнике проснулся доверчивый и сентиментальный еврейский мальчик, гордыня которого была удовлетворена полностью – первый человек в империи после царя обсуждает с ним, Гришей, дела России. Видели бы его мамаша и папаша! Ах, они бы не поверили своим глазам, решили бы, что это сон. Видели бы его умники Александр Михайлов, Лев Тихомиров и Жорж Плеханов, считавшие Гольденберга неспособным к серьезным делам, а вот – глава Верховной распорядительной комиссии генерал-адъютант Лорис-Меликов считает способным!

И Гриша после двух встреч с генералом стал писать свои предложения, разъяснения, а заодно и свое кредо, названное традиционно «Исповедь». Думал ли он о спасении своей жизни? Вероятно, но полагаю, не это было для него главным.

В ту пору сомнения в правильности избранного пути посещали не только Гольденберга. Осип Аптекман, один из активных деятелей «Земли и воли» в конце 1870-х годов, пришел к невеселым выводам:

«Завеса стала спадать с моих глаз… Если не считать единичных успешных случаев пропаганды, то в общем результат ее, пропаганды, в народе почти неуловим… Для меня стало ясно, что на пропаганде социализма в народе мы далеко не уедем, что буду ли я один работать, или нас будут работать десятки, сотни и тысячи пропагандистов, – все равно, мы сим не победим народа, с места не сдвинем его…»

Деятельность «дезорганизаторской группы» Аптекман поначалу одобряет как достойный «ответ царским опричникам», но когда она окончательно обособляется и под названием Исполнительного Комитета ставит своей единственной целью террор, он задумывается – то ли нужно стране? народу? Прямо скажем, нелегко было усомниться в правоте террора в условиях жестокого противоборства революционеров и жандармов, однако Аптекман, Плеханов, а за ними и недавний убийца Кравчинский исключили револьвер и динамит как средство борьбы, оставляя их как средство защиты. «Мы хотим предостеречь наших товарищей, – писал в газете „Земля и воля“ Кравчинский, – от слишком сильного увлечения этого рода борьбою, так как есть признаки, показывающие возможность такого рода увлечения». В другой статье он же писал: «Революция – дело народных масс… Революционеры ничего направлять не в силах…»

Иного рода сомнения внушал Гольденбергу Лорис-Меликов. Он, не жалея времени, разъяснял плохо образованному и мало знающему молодому человеку, что было сделано в царствование Александра II, с каким трудом и в какой борьбе с реакционерами проводились реформы и как необходимо сейчас в обществе спокойствие для проведения первых перемен…

– Не того ли хотите и вы, господин Гольденберг?

А Грише нужно только счастье народа, генеральская шинель ему не нужна. Как не откликнуться на такой призыв?

По уходе генерала Гриша брал бумагу, перо, чернила, которые ему предоставлялись без ограничения, и быстро писал. Он старался объяснить товарищам и далеким потомкам, что «руководствовался главным образом любовью к товарищам, желанием спасти их от многих страданий, а некоторых от смертной казни, хотел только как можно скорее освободить молодежь и все общество от того тяжкого и ужасного положения, в котором они находятся теперь, хотел, чтобы то лучшее будущее, которое, несомненно, должно быть и будет, настало, во-первых, как можно скорее, а, во-вторых, чтобы было как можно меньше жертв, чтобы не проливалась дорогая для нас всех и России молодая кровь (видно, и тут кровь царская в расчет на бралась. – Авт.) хотел спасти правительство от новых преступлений (свои действия таковыми не считая. – Авт.), чтоб правительство не говорило, что оно вынуждено прибегнуть к крайнем мерам, чтобы водворить тишину и спокойствие, хотел дать возможность прийти к этому без жертв и без кровопролития…»

В Петербурге и провинции пошли аресты. Жандармы точно знали, кого и где надо ждать. Подложные паспорта и отсутствие улик их не останавливали. Волна арестов захлестнула немалую часть организации. Верхушка партии не хотела верить, но источник информации Михайлова был надежен: выдает Гольденберг.

Срочно наладили связь с Зунделевичем, сидевшим в крепости. Денег на подкуп не жалели. Зунделевичу передали: заставь Григория замолчать.

Между тем Гриша, который рассказал уже так много, что скрывать что-либо казалось бессмысленным, откровенно поведал о роли Квятковского и в подготовке взрыва в Зимнем дворце, о чем жандармы и не подозревали. В качестве поощрения Грише дали по его просьбе свидание с давним знакомым Зунделевичем.

Едва войдя в камеру, тот сразу выпалил:

– Ты предатель!

Жандармы его скрутили и вытолкали, а Гриша застыл. В беспрерывной гонке откровений и задушевных бесед с генералами, полковниками и прокурорами он никак не мог остановиться. Тут задумался. Перечитал свои многолистные показания, ставшие своеобразным дневником: «…Был у меня два раза тот, на кого я возлагал столько надежд, в ком я хотел видеть спасителя и избавителя от всех зол и бедствий – граф Лорис-Меликов…» Подумал, не порвать ли, ведь смеяться будут… Но было уже все равно.

15 июня 1880 года Гольденберг повесился, привязав полотенце к крану рукомойника.

4

Но вернемся на несколько месяцев назад.

Дмитрий Алексеевич Милютин окончательно стал если и не самым близким к государю человеком (таким оставался граф Адлерберг), то во всяком случае самым доверенным министром. Влияние Милютина было велико как в военных, так и дипломатических делах. И прежде государь интересовался мнением военного министра, но после ухода князя Горчакова в длительный отпуск по состоянию здоровья решение основных вопросов внешней политики России окончательно переместилось из левого крыла Главного штаба в правое. Управляющий делами министерства Гирс согласовывал с военным министром все принципиальные вопросы.

Неторопливость, основательность и здравый смысл видны в подходах Милютина к Восточному вопросу. В переданной государю записке «Мысль о возможном решении Восточного вопроса» он размышляет о перспективах, открывающихся в случае окончательного распада Оттоманской империи, в каковом мало кто сомневался. Задачей России становилось в таком случае, с одной стороны, удовлетворение законных интересов и стремлений населения Балкан, а с другой – «поддержание спокойствия и порядка в этой части Европы».

В записке твердо сказано об отказе от Константинополя:

«…вопреки вкоренившемуся в Европе убеждению о каких-то давнишних замыслах России на Константинополь, для нас желательно лишь одно – чтобы ни одна из европейских держав не присвоила себе преобладания на Балканском полуострове и в особенности не захватила бы в свои руки входа в Черное море». Для этого следовало бы ограничить владения Турции лишь азиатской территорией с Константинополем и способствовать созданию «Балканской конфедерации» из нескольких самостоятельных государств с выборным союзным сеймом. Проливы, при всей их важности для России, Милютин считал возможным оставить под международным контролем.

Та же сдержанность и трезвость расчета видны и в отношении Германии. Но в Берлине ему не верили. Бисмарк писал в письме к императору Вильгельму I: «Министр, который теперь имеет решающее влияние на Александра, это Милютин. Он известен своей затаенной ненавистью к немцам». Во многих немецких газетах летом 1879 года утверждалось, что именно в результате влияния Милютина на царя наступило охлаждение в отношениях России и Германии (стоит ли напоминать, что германской печатью дирижировал рейхсканцлер). Для Александра Николаевича вопрос был нешуточный не только из государственных, но и личных соображений. Милютин был вынужден давать объяснения.

Некоторое основание для обеспокоенности было: в 1879 году по распоряжению военного министерства была произведена передислокация войск, в результате чего их количество вблизи германской границы увеличилось. Однако мера эта была оправданной, ибо что бы ни говорил германский император, его армия представляла для России реальную потенциальную угрозу.

«Разве мы спрашиваем, почему Пруссия затрачивает громадные суммы на укрепление Кенигсберга, Познани, Торна и сооружает новые специально стратегические линии железных дорог, ведущих параллельно к нашей границе и связанных между собою несколькими поясами поперечных рельсовых путей? – писал военный министр в своей записке на имя императора. – Эти меры, конечно, должны бы озабочивать нас гораздо более потому, что в Германии, как всем известно, мобилизация армии может быть исполнена в половину времени против нашей мобилизации, а сосредоточение массы войск к границам потребует у нас вчетверо более времени, благодаря громадности расстояний».

Во всеподданнейшем докладе военного министра от 29 февраля 1880 года Милютин обосновывает необходимость российской активности в Туркестане: «Судя по фактам, Англия еще очень далека от мирных заявлений, напротив, до сих пор, она систематически преследует наступательную против нас политику, которая с каждым годом получает все обширнейшее развитие. Подчинив себе Азиатскую Турцию, разрушив Афганистан, завязав тесные связи с туркменами и усиливаясь склонить также на свою сторону и Персию, она осязательно начинает угрожать Каспийской области. Поэтому оставаться с этой стороны в бездействии признается невозможным, тем более что это бездействие пагубно отразилось бы на все соприкосновенные нам азиатские народы…»

Милютин председательствует в Комитете по делам Польши, в Особом совещании по урегулированию отношений с Ватиканом. Другие министры вполне сознают его влияние, просят о помощи и поддержке. Председатель Комитета министров Валуев просит походатайствовать перед императором об оставлении отставного министра Тимашева в звании члена Государственного Совета, и Милютин помогает, невзирая на былые разногласия с Тимашевым.

Стоит сказать, что рядом с Милютиным были совсем другие люди. Князь Сергей Николаевич Урусов, главноуправляющий II Отделением С.Е.И.В. канцелярии вошел как-то к государю с докладом и увидел на письменном столе пистолет. Князь сделал испуганный вид и, сжавшись, прикрылся папкой. Александр Николаевич с улыбкой взял пистолет и прицелился, сделав страшное лицо. Урусов стал бегать по комнате, то прижимаясь к шкафу, то прячась за кресло, и наконец укрылся под столом рядом с царской собачкой Милордом. Александр Николаевич хохотал.

Но более, чем раболепство князя, удивительно то, что он после сам рассказывал этот случай, заключая так:

– …Как мне приятно было возбудить искренний от сердца смех в этом удрученном событиями человеке.

5

Действительно, осенью 1879 года Александр Николаевич вернулся в Петербург в дурном расположении духа. Обычно пребывание в Ливадии действовало на него умиротворяюще, но этот год оказался иным. Он позволил себе поместить Катю с детьми рядом, ближе, чем обыкновенно делалось, чтобы подольше бывать в своей второй семье. Он старался уделить внимание и Марии Александровне, жалость к которой томила его сердце. Словом, он старался умалить свою вину перед женой законной и незаконной и доставить себе побольше радостей. Получилось плохо. Обе были недовольны, и обе не трудились скрывать это.

Главная же причина дурного настроения императора состояла в делах политических. Террористы не унимались, взрывом они пустили под откос свитский поезд при подъезде к Москве, очевидно, зная, что по обычному распорядку первым должен был следовать его поезд. Последствия голода еще сказывались в ряде губерний. Финансовое положение оказалось плохо, следовало менять министра финансов, но первым кандидатом был Александр Абаза, считавшийся приятелем военного министра, и потому близкие люди отговаривали Александра Николаевича. И все же Грейга следовало заменить…

В поисках ответов на возникавшие вопросы, за которыми угадывалось нечто большее, чем частные неурядицы, Александр Николаевич прочитывал помимо деловых бумаг немало писем и проектов, лично ему адресованных. Показателен его обмен мнениями с шефом жандармов Дрентельном по поводу записки отставного генерал-майора Фадеева. Дрентельн сообщил, что согласно повелению передал бумагу статс-секретарю Валуеву. «Записка эта, по моему крайнему разумению, носит на себе ту же печать, как и все ей подобные, – констатировал шеф жандармов, – она очень красноречиво и убедительно указывает слабые стороны нашего положения, но как только доходит до способа помочь горю, кроме общих мест ничего в ней не оказывается». «Справедливо», – написал на полях государь. Но кто-то же должен был знать ответ на вопрос, как бороться с террористами!

В международных делах, к немалому удивлению сторонних наблюдателей, возник кризис в русско-германских отношениях. Заключение 9 октября австро-германского союза никак не отвечало интересам России. Посаженный на болгарский трон племянник Марии Александровны принц Баттенбергский повел себя совсем не так, как ему советовали из Петербурга. Прежние сомнения императора относительно Балканской войны превратились в удручающую уверенность в полной ее ненужности для национальных интересов России. Сейчас это понимали не все, но по прошествии некоторого времени те же ура-патриоты и охотники за Константинополем обрушатся на правительство, виня его в неудачах, к которым сами же рьяно подталкивали власть.

Проблема подпирала проблему, сплетаясь в неразрывную цепь, опутывая его по рукам и ногам. Невольно вспоминалась батюшкина война в Крыму, приведшая к вскрытию гнойника… Первое, в чем не следовало повторять ошибок батюшки, – не допускать изоляции России. Как ни самоуверен Бисмарк, как ни велико недовольство Парижа и Лондона, а надо договариваться с Берлином и Веной, коалиция эта ненадежна, но хотя бы знаешь, чего можно ждать. Париж мы успокоим, а Вильгельма следует укрепить на правильном пути… и тогда можно будет обратиться к делам внутренним.

Следует действительно вернуться к делу реформ и, может быть, увенчать его… не конституцией, конечно, и не парламентом, пустой говорильней дворянских краснобаев, одержимых зудом честолюбия… Но земства – это другое дело. Назначение Петра Александровича Валуева председателем Комитета министров стало первым знаком на пути к предстоящим переменам.

В начале декабря Александр Николаевич с нетерпением ожидал вестей из Лондона. Предстояла смена кабинета, и его крайне интересовало направление политики Гладстона относительно России и Турции, ибо от поддержки Лондоном решений Берлинского конгресса в немалой степени зависела твердость положения России на Балканах. На разводе флигель-адъютант сказал, что телеграммы из министерства иностранных дел пришли. Император не ускорил обычный ход развода, как всегда доставлявшего ему удовольствие, но с видимым нетерпением сел в коляску, ждавшую его у входа. Коляску сопровождали казаки-донцы конвойной роты.

Пройдя в кабинет, император увидел там какого-то мужичка, склонившегося у книжного шкафа. Тот так и замер на корточках, увидя над собой громадную фигуру царя.

– Работай, работай, – сказал Александр Николаевич, и прошел к письменному столу. Он надел очки, чего не позволял себе на людях, и углубился в телеграммы.

– Виноваты, ваше императорское величество, – пояснил офицер дворцовой стражи. – Тут шкаф был поцарапан, так что не успели до вашего возвращения поправить.

– Ну, так потом доделаете, – отмахнулся Александр Николаевич. Офицер цыкнул на столяра, тот поспешно собрал свои тряпки и ножички в мешок, и, пялясь на императора, топтался возле шкафа. Офицер подтолкнул его, оба вышли. Александр Николаевич на минуту отвлекся мыслью о простоватом мужичке-столяре, но тут же вернулся к лондонским телеграммам.

Знал бы он, что столяр дворцового ведомства был не кем иным, как активнейшим революционером, одним из основателей Исполнительного Комитета Степаном Халтуриным, взявшим на себя подготовку и исполнение центрального акта террора – убийство царя.

6

Двадцатитрехлетний столяр-краснодеревщик Степан Халтурин жил в Петербурге уже четыре года. Вначале он работал на мебельных фабриках, но вскоре связался с революционными пропагандистами и потянулся к ним всей душой. Душа его была обуреваема злобой и ненавистью. Он ненавидел несправедливое устройство мира, при котором те, кто тяжело работают и делают все – от стульев до миндального пирожного, живут плохо, а те, кто сидят на мягких стульях, обитых малиновым бархатом, и кушают вкусные пирожные, совсем не работают, а только эксплуатируют рабочих. Семена классовой борьбы тут упали на подготовленную почву.

Стоит добавить, что Халтурин был болен чахоткой. Болезнь обостряла его чувства и ожесточала его. Девушки-курсистки восхищались про себя красивым столяром с гривой каштановых волос и ярким румянцем на щеках. Они его жалели.

Землевольцы быстро приметили столяра, и главный организатор Александр Михайлов определил его в пропагандисты. Халтурин оказался смышленым и бойким агитатором, быстро стал известен на многих петербургских заводах. Его слушали со вниманием и верили, видя, что не барин, а свой брат, мужик. Он смог организовать Северный союз рабочих, объединявший сотни работников разных заводов и фабрик. Показателем веры в него служил простой факт: никто из многих сотен рабочих его не выдал, никто не донес о столяре-пропагандисте.

Но Халтурину казалось мало его просветительской и организационной деятельности. Нетерпение распирало его, болезнь жгла его. Он предложил убить царя. На одном из заседаний Исполнительного Комитета в сентябре 1879 года Халтурин рассуждал:

– Александр II должен пасть от руки рабочего. Пусть знают все цари, что и мы, рабочие, не настолько глупы, что не можем оценить достойно те услуги, которые цари оказывают рабочим.

Александр Квятковский и Лев Тихомиров его горячо поддержали, идея была замечательной. Желябов согласился, и Михайлов приговорил: пусть так. Обреченный ими на смерть царь должен был пасть где-то на железной дороге, но пусть Халтурин подготавливает запасной вариант.

План Халтурина был прост. Завоевав некоторый авторитет в качестве умелого краснодеревщика, он смог получить заказ на работу на императорской яхте, полировал там филенки дверей. Работу сделал хорошо, оценил сам великий князь Алексей Александрович. Его приметили чиновники дворцового ведомства, столяров из дворца он хорошо угостил, и в октябре поступил в штат Зимнего дворца. Он рассчитывал пронести во дворец динамит и, выбрав момент, взорвать царя. От предложенной Михайловым помощи отказался.

– Вы мне только побольше динамиту дайте! – просил Степан.

В дворцовой неразберихе он быстро освоился. Это только стороннему человеку казалось, что в царском дворце полный порядок, а на деле все было наоборот. Многочисленная челядь считала царское как бы своим и пользовалась вовсю. Таскали свечи и керосин, разворовывали продукты, вина из царского погреба. Устраивали даже свадьбы во дворце с приглашением знакомых, которые после буйных торжеств и засыпали под столом, потому как на ночь двери дворца закрывались и выйти было нельзя.

Степан и сам понемногу приворовывал то рыбки, то бутылку мадеры, ибо не воровать значило оказаться «белой вороной», привлечь внимание, а этого он никак не хотел. Паспорт Халтурина был на имя крестьянина Олонецкой губернии. Он и изображал из себя косолапого и тяжелодумного нескладеху, вызывая насмешки и презрение сотоварищей и жандармов.

– Что ж ты, дурачина, чесался, когда разговаривал с полковником, – поучал его один из жандармов. – Надо было руки по швам опустить и смотреть в глаза начальству. А ну как царя встретишь, тоже будешь чесаться? Эх, не служил ты в солдатах!

В царские покои Халтурин попал довольно скоро и бывал там не один раз. То собаки поцарапали кресла, то внук императора великий князь Николай своей сабелькой повредил книжный шкаф в кабинете, и тогда звали Степана. О нем говорили, что после его полировки на филенках и блоха не сможет прыгнуть, ножки разъедутся.

Халтурин хорошо узнал все покои царской семьи. Он видел царские драгоценности – золото, серебро, драгоценные камни и удивлялся только, как это еще не украли? Несколько раз видел самого императора, однажды работал немного в его присутствии и больше никого рядом не было.

После этого случая на встрече с Квятковским он предложил:

– А ну как я топориком?…

– Не глупи, – осадил его Саша Квятковский. – Царь посильнее тебя, даром что старик. Он топорик вырвет и самого тебя зарубит. Бери динамит.

И Халтурин нагружал большую корзину баночками с вязким, похожим на мыло веществом, а сверху прикрывал чистыми подштанниками, рубахами. Каждую субботу их отпускали в баню, и каждую субботу он проносил во дворец динамит. Жандармы у входа хорошо знали одного из лучших столяров и пропускали его запросто, слегка пошевелив чистым бельем. Баночки он складывал в свой сундучок. Запаха динамит не издавал, и никто ничего не подозревал.

Вдруг случился переполох. Собственно, уже после взрывов на железной дороге дворцовая полиция ужесточила режим для всей обслуги. Теперь всякий раз, входя и выходя, следовало записываться и говорить, куда и зачем идешь. Завели внезапные обыски, то днем, то ночью врывались жандармы… Но люди были свои, друг друга знавшие и друг друга не опасавшиеся. Один старик жандарм даже симпатизировал простоватому Степану, рассчитывая выдать за него свою дочку.

24 ноября был арестован Квятковский. Во время обыска у него нашли план Зимнего дворца, точнее царских покоев на втором этаже, и маленькая столовая на плане была помечена красным крестиком. Жандармы допытывались, что сие означает, но Квятковский отговаривался полным незнанием, он, дескать, и бумаги этой не видал раньше. План же сохранился по его небрежности после обсуждения убийства царя с Михайловым. Было решено, что удобнее всего взорвать именно столовую во время царского обеда, время которого неизменно. Халтурин помещался в подвале прямо под столовой, их разделяла лишь находившаяся на первом этаже кордегардия, где размещались солдаты караульного полка. Было сомнение, достанет ли силы взрыва до столовой, но по расчетам Кибальчича выходило, что вполне достанет. Тогда-то и была помечена красным крестиком столовая.

Жандармы тщательнейшим образом обыскали ее, но естественно, ничего не нашли. Обыскали кордегардию и комнату столяров. Ничего. Никому и в голову не пришло заглянуть в сундучок столяра, а там уже накопилось два пуда динамита.

После провала покушений на железной дороге вся надежда террористов возлагалась на Халтурина. Сменивший Квятковского Желябов ходил по субботам на встречу со Степаном. Тот появлялся мрачный и объяснял горячо, что всякий раз что-нибудь да мешает: то царь уедет на охоту, то садятся обедать, а в комнате столяров кто-то толчется. (Нужно было время для того, чтобы зажечь специальные взрывные трубки, горевшие несколько минут, после чего взрывался динамитный заряд.)

– А как во дворце, не подозревают ли тебя? – спрашивал Желябов, но Халтурин только отмахивался.

– Какое там… Наградных вон сто рублей дали. Я жандармам вина хорошего купил.

– Молодец. Ты не огорчайся, наберись терпения.

– Не могу я ждать!

– Ждать следует еще и потому, чтобы избежать лишних жертв.

– Это кого же лишних? – возмутился Халтурин. – Количество жертв должно быть огромным. Человек пятьсот будет убито наверное, что тут жалеть динамиту, лишь бы не ускользнул тот, кому он предназначается!

Так прошел январь 1880 года. От приятелей жандармов Халтурин услышал, что столяров намечают перевести в другое помещение, где условия получше. Вроде бы решение такое есть, но министр двора граф Адлерберг по обыкновению тянет и его не утверждает. Это означало бы провал всего дела. А у Степана все уже было готово: сундучок поставлен между несущими стенами, трубки расставлены между банками с динамитом, спички лежали под подушкой…

5 февраля была очередная встреча с Желябовым. Андрей поеживался в бараньем тулупе возле Адмиралтейства, выходя изредка, чтобы увидеть Халтурина, и возвращаясь под прикрытие стены, надежно укрывавшей от ветра с Невы. Вдруг он увидел Степана, спокойно шедшего с обычным угрюмым видом.

– Готово, – будничным голосом сказал тот и пошел, не останавливаясь. Желябов за ним. Отойдя в сторону Невского, они остановились и уставились на дворец.

В эти минуты в малой столовой Зимнего дворца был накрыт стол для обеда. Император находился в Фельдмаршальском зале в ожидании приезда принца Александра Гессенского и его сына князя Болгарского. Он предвидел достаточно скучный и натянутый разговор, но родственники запаздывали.

Пунктуальный Александр Николаевич хмурился. Наконец доложили, что принц и князь Болгарский подъехали ко дворцу. Император помедлил, чтобы не оказаться первым на лестнице. Было шесть часов вечера. Обед был назначен на пять тридцать.

Затаив дыхание, смотрели Желябов и Халтурин на дворец… и грянул взрыв. Свет мгновенно погас во всем дворце. До них донеслись крики, вокруг зашумел народ, все бросились туда. Из подъезда стали выносить убитых и раненых, женские голоса запричитали… повелительные крики жандармов, команды, топот солдатских сапог, дым, кисловатый запах взрыва…

Террористы поспешили подальше, хотя тянуло узнать ответ на главный вопрос. Им надо было спасать свои жизни, нужные для революции.

Глава 5. Запоздалая решимость

1

Взрывом 5 февраля 1880 года было убито 11 и ранено 56 человек нижних чинов лейб-гвардии Финляндского полка, несших в тот день караул во дворце. Однако разрушительное действие заряда распространилось от подвального этажа не далее первого, где в кордегардии отдыхал от смены караул. В полу столовой на втором этаже образовалась лишь небольшая трещина.

Новая волна страха, смешанного с негодованием, пронеслась по столице. Передавали, что раненые солдаты не пожелали сойти с постов до конца смены, пока за ними не пришел также раненый разводящий. Через два дня состоялись похороны солдат. Александр Николаевич проследовал за гробами пешком до кладбища. Следом шла вся императорская семья, кроме Марии Александровны.

В те же дни в Петербурге прошли первые стачки фабричных рабочих, произведшие тяжкое впечатление. Гвардейские офицеры рассуждали о Парижской Коммуне и задавались вопросом: неужели придется воевать с народом? Такое казалось невозможным, ужасным.

В атмосфере смятения наступало двадцатипятилетие царствования Александра II. В связи с приближавшимся юбилеем Валуев напомнил ему о своем давнем предложении относительно созыва общегосударственного Земского собрания. О том же заговорил и великий князь Константин Николаевич. Адлерберг поначалу отговаривал его, упирая на то, что непозволительно уступать давлению революционеров, а общество именно так и воспримет нововведения, однако вскоре смягчил свои возражения. Граф Александр Владимирович был человеком тонкого ума. Ранее он делал ставку на силовые методы сохранения самодержавной власти, но теперь счел возможными и некоторые уступки.

В начале января 1880 года в Мраморный дворец как-то утром нежданно приехал государь и объявил брату Константину, что решился дать ход его записке, поданной 14 лет назад. 25 января вопрос в глубокой тайне обсуждался на Особом совещании министров. Выгоды предлагавшегося нововведения состояли в привлечении к решению судеб страны ее наиболее достойных представителей, что должно было послужить усилению поддержки государя и расширению опоры правительства. (Помимо дневников Милютина и Валуева, интересные записи о тех событиях оставил Ефим Абрамович Перетц, сын известного откупщика и еврейского общественного деятеля, дошедший до высокой должности государственного секретаря.) Великий князь Константин Николаевич горячо говорил о благе бессословности, о реформах русских и английских, и прочем, прочем. Большинство министров высказывались осторожно и выжидательно посматривали на императора. Тот молчал, слушал.

Убежденно высказался против нововведений, «противных духу коренного государственного строя России», наследник-цесаревич. Великий князь Александр Александрович заявил, что созыв представительного собрания в лице крикунов-адвокатов не поведет к желанной цели, и, вместо того чтобы вызвать успокоение, еще больше возмутит умы. Члены Особого совещания с облегчением согласились с этим мнением. Государь повелел тогда оставить это дело без последствий, однако после взрыва необходимость перемен была им окончательно осознана.

Александр Николаевич понял, что для удержания общества и страны от грозящего хаоса, необходима сильная власть. Он предложил создать Общую комиссию во главе с наследником, а в заместители дать военного министра и энергичного генерала Лорис-Меликова. Наследник отказался от должности, предложив на место главы Верховной распорядительной комиссии с самыми широкими полномочиями – графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова, отлично показавшего себя в Русско-турецкой войне и на посту Харьковского губернатора. Александр Николаевич согласился. Ему граф нравился светской любезностью, приятной внешностью, знанием России и ловкостью в обращении с обществом.

15 февраля Лорис-Меликов опубликовал в «Правительственном вестнике» обращение «К жителям столицы», в котором обещал, с одной стороны, «не допускать ни малейшего послабления» революционерам, а с другой – «оградить законные интересы… благомыслящей части общества».

Пришел юбилей. 19 февраля соединенный хор всех гвардейских полков пел на Дворцовой площади торжественные и радостные пьесы, на набережной Васильевского острова гремели фейерверками орудия, Александр Николаевич выходил на балкон дворца и, сняв каску, приветствовал ликующие толпы, правда, не столь многочисленные, как хотелось бы… Потом был прием военных в Белом зале, прием сенаторов в Георгиевском зале, благодарственный молебен в Большой дворцовой церкви.

Все отметили, что государь выходил очень расстроенный, хотя на вид спокойный. Он говорил коротко. Перед сенаторами сказал несколько слов, которые не мог закончить без слез:

– …Надеюсь, что народ поможет мне сокрушить крамолу. Господь спас меня еще раз, и прошу у всех вас помощи, ибо это зло необходимо искоренить!

А 20 февраля Лорис-Меликов в третьем часу дня возвращался домой, и некий дурно одетый молодой человек на углу Почтамтской и Большой Морской выскочил из засады и выстрелил в упор в правый бок графа. Пуля скользнула по шинели, разорвав ее в трех местах и повредив мундир. Граф остался невредим, и даже сам помогал схватить преступника, оказавшегося неким Млодецким, из выкрестов, находившимся под надзором полиции.

Спустя час у него собралась едва ли не вся царская семья: приехали наследник, великие князья, министры, послы. Лорис держался молодцом, говорил: «Меня пуля не берет, а этот паршивец думал убить меня!»

В ночь с 21 на 22 февраля к Лорис-Меликову пришел писатель Всеволод Гаршин с одной просьбой-мольбой: помиловать Млодецкого. Двадцатипятилетний писатель рыдал, умоляя пощадить террориста. Усталый граф со всей любезностью успокаивал гостя, и тот ушел просветленный.

Суд по новому положению был скорый. Млодецкий держался крайне дерзко, жалел, что не попал, но уверял, что при новой возможности не промахнулся бы. Узнав о смертном приговоре, несколько смутился, но ел с большим аппетитом. Последний обед его состоял из мясных щей с фунтовым куском мяса, телячьей котлеты и блинов без варенья.

Спустя три года будет опубликован рассказ Гаршина «Красный цветок», рассказ о сумасшедшем: «…Он сорвал этот цветок, потому что видел в таком поступке подвиг, который он был обязан сделать… В этот яркий красный цветок собралось все зло мира… Нужно было сорвать его и убить…» Прогрессивная критика поняла рассказ как «драму самоотвержения и героизма», общество все еще тешилось красивыми аллегориями.

22 февраля Млодецкий был повешен. Полиция задержала в толпе несколько человек, порицавших правительство и одобрявших действия преступника. Да что революционеры – архиблагонамеренная генеральша Богданович, прилежно заносившая все мало-мальски важные события в свой дневник, и та писала о революционерах с некоторым почтением: «…28 февраля. Сегодня Иславин рассказывал, что опять вышел номер „Народной воли“. Вот люди неугомонные! Неужели у них есть еще типографии? Как они умеют действовать! Их девиз: l’union fait la force („В единстве сила“). Никогда своего не выдадут. Ляжет костьми, умрет – ничего не скажет». И это жена старосты Исаакиевского собора.

По настоянию русского правительства в Париже 28 января 1880 года был арестован Лев Гартман, под именем Сухорукова участвовавший с Перовской в подготовке покушения на царя под Александровом. Петербург требовал выдать преступника для предания его суду, а французское правительство колебалось, оно боялось своего общественного мнения. О духе того времени во Франции дает представление фраза из газетной статьи Феликса Пиа: «…Чтобы установить демократию на земле, нужно свергнуть с престола того, кто на небесах».

Виктор Гюго, в 1863 году призывавший русских солдат «вновь стать людьми», бросать военную службу, которая в России «более тягостна, чем каторга в иных странах», и выступить против «своего тирана и палача-царя», в 1880 году призвал не выдавать Гартмана:

«Вы – правительство честное. Вы не можете выдать этого человека.

Между ним и вами стоит закон.

А над законом есть право.

Деспотизм и нигилизм представляют собой две чудовищные стороны одного и того же явления, относящегося к области политики. Законы о выдаче преступников не затрагивают политическую сферу…

Вы не выдадите этого человека.

Виктор Гюго».

Замечательна логика этого послания, где как будто равно осуждаются партии и самодержавие и терроризм, но почему-то милосердие проявлено лишь ко второму. С такими же требованиями выступили вождь республиканцев Леон Гамбетта, лидер республиканской левой Жюль Ферри, а уж когда к ним присоединил свой голос Джузеппе Гарибальди, французское правительство сдалось. Гартмана выпустили из тюрьмы, он уехал в Америку, где вскоре занялся бизнесом.

В те месяцы во французских и английских газетах появились статьи, объявляющие падение династии Романовых вопросом времени. Нетерпеливое ожидание переворота в России усиливало внимание к революционерам. Помимо сочувствия к героям, жертвовавшим своими жизнями, за границей и в России крепло убеждение в их могуществе. Генеральша Богданович, да и многие верили, что террористов – десятки тысяч, что они могут взорвать весь Петербург, что их организация покрыла собой всю империю, что в ней состоят многие близкие к царю люди, иные прямо называли великого князя Константина – иначе отчего же он избегал всех покушений последнего времени, не было его ни в царском поезде, ни на злополучном обеде с Гессенским… Так страхи незнания питали невольное уважение к революционерам, укрепляя легенду о «чистых сердцем героях».

А что бы графу Лорис-Меликову опубликовать бумагу, полученную им вскоре после суда над очередной группой террористов:

«Его сиятельству главному начальнику Верховной распорядительной комиссии генералу-от-кавалерии, генерал-адъютанту графу Лорис-Меликову

приговоренного к смертной казни

Андриана Федорова Михайлова

Прошение

Ваше сиятельство! Суд признал меня виновным в принадлежности к преступному сообществу, совершившему в последние годы ряд самых тяжких, самых ужасных преступлений, принесших так много зла России. Во все продолжение заседаний суда я неоднократно заявлял суду и старался доказать полное отсутствие всякой солидарности между моей любовью к русскому народу и убеждениями людей террора, людей кинжала, револьвера и динамита, людей, заменивших разумное человеческое слово орудиями смерти. Суд, приговорив меня к смертной казни, показал, что он не поверил моим заявлениям, между тем, как мое поведение на суде и мое постоянное прошение к Вашему сиятельству могли бы показать мою полную искренность.

Ваше сиятельство! Если и Вы не верите полной искренности моего заявления, что я не участвовал не только фактически, но даже нравственно в тяжких преступлениях, совершенных в последние годы людьми, которых я считаю, и до последней минуты буду считать злейшими врагами русского народа, – то пусть и меня постигнет кара правосудия, назначенная людям, с которыми у меня нет ничего общего. Но и тогда, Ваше сиятельство, я обращаюсь к Вашим чувствам гуманности и великодушия, о которых я так много и так часто слышал в течение восьмилетнего своего пребывания в Ставропольской гимназии от сотоварищей своих, горцев Терской области, и прошу Вас разрешить мне в последний раз и навеки проститься с многолюбящей и так много выстрадавшей, пережившей такие мучительные минуты семи дней судебного заседания, сестрой моей.

В полном доверии к Вашим чувствам остаюсь

Андриан Михайлов.

Мая 14 дня 1880 г.».

Лорис-Меликов не мог остаться равнодушным к этому страдальческому и искреннему воплю смертника. Он посетил Михайлова, убедился в искренности его раскаяния и обратился к государю с просьбой о помиловании.

16 мая император распорядился: «Андриану Михайлову даровать жизнь и сослать в каторжную работу в рудниках на 20 лет». Этот двадцатисемилетний преступник участвовал в попытке освобождения Войнаральского, в убийстве шефа жандармов Мезенцова и был известен, по агентурным данным, как «особо опасный», но помилованный царем, дожил благополучно до такого возраста, до которого цари не доживают – до семидесяти шести лет.

Сомнения посещали революционеров не только в тюрьме. Вполне типична судьба Льва Тихомирова, еще недавно рьяного сторонника террора и одного из организаторов Исполнительного Комитета. С юных лет усвоив миросозерцание, господствовавшее в «прогрессивных» слоях, не имея своего жизненного опыта и глубоких знаний, он подпал под влияние книжной пропаганды, составлявшей по его позднейшему признанию «большое зло».

Изведав на собственном опыте долю пропагандиста и агитатора, редактора газеты «Земля и воля» и организатора террористических акций, Тихомиров задумывается: «Настоящая причина бессилия наших политических программ состоит в том, что они слишком теоретичны, слишком мало национальны, слишком мало сообразованы с условиями нашей страны», – еще бы, идеи классовой борьбы и кинжальная практика итальянских карбонариев куда как далеки от нужд российских.

Тихомиров разочаровывается как в «детском примитивном воображении, которое наслаждается фейерверком трескучих фраз», так и в терроре, который «или не нужен, или бессилен». К концу 1880 года один из главарей партии оказался в кризисе. Он недоумевал: «Страна полна жизненной силы – но почему же чахнет революционное движение?» Ответ на нелегкий вопрос пришел не сразу. «Революционное движение есть не причина, а только признак зла, от которого главнейше страдает современная Россия. Зло это… – недостаток сериозно выработанных умов в образованном классе, вследствие чего вся умственная работа этого класса отличается не очень высоким качеством». Полуобразованность – приговор жестокий, но верный, хотя сами революционеры с ним никак не могли согласиться, почитая свое учение верным, потому как оно было их учением.

Михаил Тариелович Лорис-Меликов не мог знать о размышлениях Льва Тихомирова, но суть процесса, происходившего в революционной среде, он чувствовал: движение зашло в тупик. В то же время глава «диктатуры сердца» прекрасно понимал шаткость своих планов и своего положения, признавшись как-то Ефиму Абрамовичу Перетцу: «Раздайся снова какой-нибудь злополучный выстрел, и я пропал, а со мной пропала и система моя».

Вот почему он предлагал государю проведение немалых послаблений в отношении противников власти, вот почему решительно настаивал на ускорении продвижения своего проекта, который и враги и союзники Лориса называли «конституцией Лорис-Меликова».

Но в то же время и могущественная партия «охранителей» сознавала, что идет в тупик и от отчаяния прибегла к крайним средствам. В том же августе 1879 года, что и «Народная воля», была создана и не менее года действовала «Тайная Антисоциалистическая Лига». Поразительно, что весьма откровенная эпоха не сохранила ни одного имени членов Лиги. Известно лишь, что Лига была построена тайно от полиции и ставила своей целью «парализовать зло», «железным кругом» встать вокруг самодержца для его защиты. Данные обстоятельства – сверхсугубая тайна, верноподданническая риторика и практическое отсутствие реальных дел – позволяют предположить, что Лига была если не мистификацией, то плодом фантазии близких двору людей, хотевших успокоить императора – и не его одного.

Сохранились письма «великого Литера», обращенные к княжне Долгорукой, с описаниями структуры Лиги, обрядов заседаний и ее деятельности. В них не названо ни одной фамилии членов Лиги, но содержатся характеристики некоторых государственных деятелей и совет: уговорить государя не ездить на развод в Михайловский манеж, ибо террористы могут по пути устроить взрыв. Совет хорош, но полиция знала о такой угрозе. Видимо, Лига была порождена членами царской семьи и близкими ко двору аристократами из желания хоть что-то сделать, да делателей в этом кругу не было.

Обсуждая перипетии борьбы за будущее России в придворной и административной сферах и в сфере подпольной, революционной, мы не должны забывать, что обо всем этом думал и государь. Он оставался самодержцем, его слово и его решение были законом.

Стоит привести здесь мнение Перетца, считавшего, что в те годы Александр Николаевич был «замечательно добросовестный работник. Вся представленная масса дел рассматривалась безотлагательно. По вторникам ему направляли мемории Государственного Совета, если объем листов 40–50, то получали назад часам к 4-м, если до 80 листов, – то к вечеру или на следующее утро. Александр Николаевич не прерывал своих занятий и в путешествиях, читал на пароходах, железных дорогах, в городах, где оставался короткое время…».

Судя по всему, в 1880 году Александр Николаевич пришел к мысли, что пора отбросить страхи и сомнения и завершить начатое им здание великих реформ. Заминка январского Особого совещания его не смущала. Милютин хорош в военных и дипломатических делах, Горчаков, к сожалению, впал в старческое помешательство, Валуев ослабел духом, взялся вдруг за писание романа «Лорин» – ну могут ли они переломить сопротивление «охранителей», переубедить наследника, вдохновляемого Победоносцевым?… Все надежды император возложил на другое. Видимо, не только решительность, ловкость и организаторские способности привлекли Александра Николаевича в Лорис-Меликове. Было еще что-то, сказанное обоими, что создало между ними особые отношения.

Сведущий в переплетениях правительственных сфер, Перетц 18 февраля записывал в дневник: «Против Лориса большая оппозиция в высших кругах. Главною виною ставится ему то, что он в погоне за популярностью совершенно распустил печать, дозволяющую себе судить не только свободно, но и дерзко и резко про все и всех. Несмотря на все эти обвинения, Лорис всемогущ». Секрет был прост – за Лорисом стоял царь.

2

О Лорис-Меликове стоит сказать особо. Его влияние на самого государя и на все важнейшие решения тогда было огромно, недаром позднее некоторые историки говорили об «эпохе Лорис-Меликова». В периоды кризисов и затруднений любая разумная власть стремится не только к поддержанию нормальных условий жизни, но и установлению новых, более удобных и выгодных для нее и общества. «Хитрый армяшка», как называл себя сам Лорис, вскоре ощутил усталость царя и пассивное отношение к идее преобразований, которая буквально носилась в воздухе, была в уме и на языке у многих. Лорис вознамерился осуществить то, чего давно желали многие. У него вполне доставало знаний и практической сметки для проведения государственных преобразований. Не менее важно то, что он обладал и ловкостью царедворца, знающего, на какие рычаги следует нажимать для приведения в ход государственного механизма.

Лорис-Меликов зачастил к княжне Долгорукой. Злые языки говорили, что он едва ли не часами у нее сидит и то поет романсы, то рассказывает занятные байки. На слухи и сплетни Лорис большого внимания не обращал. Он призвал к себе редакторов ведущих петербургских газет и побеседовал с ними, щеголяя либеральными фразами. «Всемогущий диктатор» объявил о смягчении цензурного гнета и обратился к обществу за «поддержкой». По его словам, исполнение намеченной им программы потребует от 5 до 7 лет, в течение которых будут расширены права земств, полиция будет поставлена под контроль закона, печати будет позволено обсуждать действия правительства и т. д. Со следующего дня поддержка общества ему была обеспечена. Влиятельная пресса окрестила его правление «диктатурой сердца».

Большое внимание Лорис уделял и наследнику. С великим князем Александром Александровичем он не мог сойтись запросто, однако тот все глубже входил в государственные дела, и образовалась основа для сближения. Лорис-Меликов нередко получал такие записочки:

«21 февраля 1880.

Аничков дворец.

Любезный граф, если Вы не слишком заняты, и если Вам будет возможно, прошу Вас очень заехать ко мне сегодня в 81/2 часов вечера, – мне бы хотелось поговорить с Вами.

Александр».

«27 февраля 1880.

Любезный граф, можете ли Вы заехать ко мне сегодня вечером в 9 часов? Если же Вы заняты и Вам нет времени, пожалуйста, не стесняйтесь: я могу назначить другой день. Давно с Вами не виделся и не говорил.

Александр».

Лорис находил время заехать в указанный час. Он передавал великому князю документы о террористах, в частности, полную копию показаний Гольденберга; передавал то, что считал нужным из своих докладов государю, на которые Александр Николаевич не всегда приглашал наследника. Лорис твердо рассчитывал обрести в Александре Александровиче союзника и ослабить антиреформаторское, охранительское влияние Победоносцева, чьими идеями до недавнего времени только и питался великий князь.

Ему было известно, что все реформаторское направление, олицетворением которого помимо него оставался в известной мере великий князь Константин Николаевич, чернили Победоносцев и генерал Баранов. Директор императорской Публичной библиотеки Иван Давыдович Делянов открыто говорил, что «преданные Лорису люди – пьяная, угорелая толпа, не понимающая, что она влечет Россию к пропасти». Но граф был уверен в себе.

«9 апреля 1880.

Согласно полученному мною разрешению, имею честь представить при сем на предварительное прочтение и для личного сведения Вашего Императорского Высочества записку, составленную для Государя Императора.

С первого дня назначения моего на должность главного начальника верховной распорядительной комиссии я дал себе обет действовать не иначе, как в одинаковом с Вашим высочеством направлении, находя, что от этого зависит успех порученного мне дела и успокоения отечества.

Буду счастлив, если Ваше высочество соизволите одобрить записку вполне или сделать какие-нибудь замечания на изложенные в ней мысли, которые, несомненно, приму к руководству.

В этих соображениях довольно себе представить Вам записку вчерне. Она будет окончательно переписана лишь по возвращении от Вас.

Смею надеяться, что, по прочтении, Ваше высочество разрешите мне явиться к Вам для представления устных объяснений и дополнений.

Генерал-адъютант граф Лорис-Меликов».

«11 апреля 1880.

Аничков дворец.

Любезный Михаил Тариелович, можете ли Вы заехать ко мне сегодня до 9 ч. вечера переговорить о Вашей записке?

Александр».

Дело было нешуточным. Лорис-Меликов составил обширный всеподданнейший доклад, в котором предельно откровенно показал неутешительную картину состояния России в сельском хозяйстве, финансах, внешней торговле, а также во взбаламученном обществе. Граф предлагал ряд мер для восстановления «взаимного доверия общества и правительства». Наследник должен был считаться не только с ним, как с главой Верховной комиссии, но и с тем, что его идеи встречают понимание и одобрение государя. По настоянию Лорис-Меликова печально известный граф Дмитрий Андреевич Толстой был уволен от должности министра народного просвещения и главы Святейшего Синода. На заседаниях Совета министров Константин Петрович Победоносцев, заменивший Толстого в Синоде, не решался в одиночку выступать против Лориса, хотя и оставался его непримиримым противником.

Заметим, что Петр Александрович Валуев презирал «выскочку-армянина», называл его «ближним боярином Мишелем I», а его проект – «монументом нравственной и умственной посредственности», однако не мог не поддерживать общее направление деятельности Лорис-Меликова.

«12 апреля 1880.

Слава Богу! Не могу выразить, как я рад, что государь так милостиво и с таким доверием принял Вашу записку, любезный Михаил Тариелович.

С огромным удовольствием и радостью прочел все пометки государя; теперь смело можно идти вперед и спокойно и настойчиво проводить Вашу программу на счастье дорогой родины и на несчастье гг. министров, которых, наверно, сильно покоробит эта программа и решение государя, да Бог с ними!

Поздравляю от души и дай Бог хорошее начало вести постепенно все дальше и дальше и чтобы и впредь государь оказывал Вам то же доверие!

Я Вам очень благодарен за это приятное сообщение; мне государь не говорил ничего про записку, так что я ничего не знал о ее судьбе.

От души Ваш

Александр».

Небольшое письмецо это весьма показательно. Оно свидетельствует, что Александр Николаевич не подпускал наследника к решению действительно важных, принципиальных дел государства. Более важно то, что весь тон письма говорит о полной и безусловной поддержке наследником «программы» Лорис-Меликова, а направленность ее состояла в продолжении Великих реформ в сфере государственного управления. Их переписка обретает большую степень доверительности, что служит доказательством не просто доверия великого князя к адресату, но и полного расположения к нему.

«Гапсаль. 1880 г. 18 июля.

Любезный граф Михаил Тариелович, возвращаю Вам оба номера De la Nouvelle Revue, которые Вы мне одолжили перед нашим отъездом в Гапсаль.

Я прочел статьи с большим интересом и могу сказать откровенно, что они сделали на меня самое отвратительное впечатление.

Ясно видно, из многих фактов, что все источники идут от великого князя Николая Николаевича, и решительно никто, кроме его и Непокойчицкого, не могли знать многого, что напечатано теперь. Есть вещи справедливые, но рядом с этим самая наглая ложь и выдумка, что доказывает тенденциозность этих статей и для чего они были напечатаны.

Если Николай Николаевич не был бы просто глуп, я бы прямо назвал его подлецом, потому-то все эти статьи не что иное, как явная ложь и великая подлость!

Не понимаю только одного, кто этот мерзавец, который мог предложить Николаю Николаевичу подобную статью, или это его собственная инициатива в этом милом деле.

Пожалуйста, сообщите мне все подробности этого дела, которые Вы могли собрать, меня весьма интересует знать, кто эта личность, которая предложила свои подлые услуги.

Слава Богу, у нас все благополучно, и мы продолжаем наслаждаться чудной погодой, морскими купаниями и, главное, тишиной и спокойствием симпатичного Гапсаля!..

До свидания, любезный граф Михаил Тариелович. Жму Вам крепко руку. Ваш

Александр».

В следующем своем письме Лорис-Меликов сообщил, что статьи о Русско-турецкой войне, позорящие русскую армию и бросающие тень на государя, написаны при посредничестве доктора Шершевского, почетного лейб-медика, лечившего великого князя Николая Николаевича. Граф сообщал, что статья «не могла не огорчить государя», но подробности наследник узнал по возвращении в Петербург.

Письма Лорис-Меликова наполнены сведениями о том, что более всего интересовало наследника – о нигилистах, террористах, революционерах. (Стоит отметить, что в этой переписке нет упоминания о Пушкинских торжествах в Москве в мае-июне в связи с открытием памятника поэту, о потрясшей всех речи Достоевского, с которым наследник и великая княгиня Мария Федоровна были знакомы лично. Литература оставалась вне круга интересов двора, равно как и подполья.) Но граф не ограничивается информацией об арестованных, о подробностях их показаний, он исподволь проводит определенные идеи, пытаясь изменить заметно упрощенные взгляды великого князя.

«…Я коснулся этих явлений, так как они приводят к прискорбному заключению, что на исцеление людей, заразившихся социальными идеями, не только трудно, но и невозможно рассчитывать. Фанатизм их превосходит всякое вероятие; ложные учения, которыми они проникнуты, возведены у них в верования, способные довести их до полного самопожертвования и даже до своего рода мученичества…»

Великий князь рассказал в ответном письме, что государь написал ему о неприятном объяснении с братом Николаем, прибавив, «не знаю, что он сделает теперь, но если будет проситься уйти, я его не удержу». «Значит, – делал вывод наследник, – государь весьма недоволен поведением своего брата, и я могу откровенно Вам признаться, что я очень рад, что, наконец, государь энергично начал действовать с семейством, а то они позволяют себе все и безнаказанно.

Теперь бы не мешало и старшему брату государя, при удобном случае, тоже дать хорошего нагоняя!..»

Полагаю, в этом месте Лорис-Меликов призадумался. Что наследник недолюбливает высокомерного дядю Константина Николаевича, было известно (а тот считал племянника «безголовым оболтусом»), но для графа Константин Николаевич был важной опорой в предпринимаемых преобразованиях. Выход один: вести дело так, чтобы племянник не знал о поддержке Лориса дядей.

11 августа 1880 года Лорис-Меликов вошел к государю с всеподданнейшим докладом о назначении сенаторских ревизий в нескольких губерниях. Граф загодя знал, какими будут результаты ревизий, и полагал, что это дает ему основания для постановки вопроса о некоторых улучшениях в государственном управлении. Думается, Александр Николаевич вполне понимал лукавство Лориса, но доклад утвердил. Он сделал свой выбор.

Несмотря ни на что, Лорис-Меликов твердо продвигал свой проект, не упуская из виду никаких мелочей, способных помешать. Недавно овдовевшая сестра княжны Долгорукой княгиня Мария Мещерская вознамерилась вновь выйти замуж. Ее акции, естественно, поднялись, и предложение сделал князь Святополк-Мирский, член Государственного Совета, близкий кругу покойного фельдмаршала Барятинского. Княгиня Мария была не прочь принять его предложение, но все же обратилась за позволением в Ливадию. Только узнал об этом Лорис-Меликов, бывший с Мирским в давней вражде, немедленно поехал в Крым и добился отказа.

Возможно ли было достижение намеченных им целей? Валуев не верил и заносил в дневник раздраженные замечания об удачливом сопернике: «18 сентября. Обвала не остановить, если его не остановит неземная сила. Правительство в осаде, а воображает, что оно само осаждает, или что самобичевание есть способ обороны».

После посещения Лорис-Меликова: «3 октября. Впечатления сегодняшния не только прискорбныя, но и жалкия. И победитель Карса выходит в Хлестаковы. Невообразим сумбур в речах и понятиях, и все переплетено придворною стрункою. На столе разбросаны телеграммы от Высочайших особ; он их прочитывает, вам на них указывает; забалтывается до того, что говорит: „вот я сейчас при вас получу, они обычно в этот час приходят“».

«13 октября. Не был в Государственном Совете. Глупо бывать. Слышал, что заседание продолжалось приблизительно десять минут».

Неблагополучие в государстве чувствовали многие. 4 ноября в Петропавловской крепости были повешены Андрей Пресняков и Александр Квятковский, осужденные по «процессу 16-ти», первый за убийство швейцара на Васильевском острове, второй за взрыв в Зимнем. Эти двое были не первые и не последние. Уже не впервые выпадало более десяти казней за год. Бесполезность жестокости стала очевидной, но нельзя было не бороться с покушавшимися на «красный цветок». Главный вопрос состоял в том, останется ли государь со сторонниками перемен или примкнет к охранителям?

3

Поступки людей, даже самых видных, не свободны от влияния их человеческой природы, их слабостей и страстей. Лорис всегда был внимателен к княгине Екатерине Михайловне, но в последнее время особенно. Однажды решился и завел с государем разговор наедине, что княжна безусловно имеет право на более прочное официальное положение. Потом бросил осторожничать и прямо рубанул: «Народ был бы счастлив иметь царицу русскую по крови». Следовало бы фактическую жену государя – при изменившихся обстоятельствах – признать императрицей и короновать. Государь выслушал Лориса молча.

Лорис-Меликов прекрасно знал, что его недвусмысленные намеки и продуманная импровизация пали на подготовленную почву, хотя и не подозревал о глубине сомнений государя. Долгие размышления Александра Николаевича о своей жизни, о реформах, воспоминания о кончине отца, слухи о старце Федоре Кузьмиче – все это однажды привело императора всероссийского к мысли, которой он сам поразился: а не уйти ли? Оставить престол Сашке, а самому уйти в жизнь частного человека с женой и детьми. Конечно, не по подобию дядюшки, на что не согласилась бы княжна, да и сам Александр Николаевич плохо представлял себя с палкой в руке и котомкой за плечами. Но короновав Катю после ухода Марии Александровны, дав ей предельно высокое положение и достаточные средства, на это можно было пойти. Сам он устал от гнета власти, от ответственности за свои слова и решения, от страха за свою жизнь – подумать только, приходится по Петербургу ездить с охраной, в Царское пускать людей по билетам, на всех углах часовые… Кате власти не надо, думал он.

Природная его доброта вкупе с многолетней усталостью породили благодушное отношение к внутренним делам, которыми он занимался скорее по инерции, основное внимание уделяя дипломатии. Только Валуев и брат Константин решились напомнить ему о высоком звании Царя-Освободителя и тем всколыхнули природную гордость и самолюбивое упорство в достижении поставленной цели. Невзгоды последних лет не испугали его, но охладили к преобразованиям. Не они были его целью, а благо России. Теперь же оказывалось, что с некоторым успокоением в обществе возможно вернуться к недооконченным реформам. Так уверял Лорис.

Беда Александра Николаевича состояла в том, что он всегда оставался в одиночестве. Не было у него верной «правой руки», первого министра, каким был Ришелье во Франции, а в России Меншиков. В разные годы разные люди вставали рядом с престолом, но вскоре и уходили.

Ярким примером мягкотелости царя стало оставление в правительстве Льва Саввича Макова, снятого с должности министра внутренних дел. Маков находился в приятельских отношениях с генерал-адъютантом Рылеевым (своим соучеником по кадетскому корпусу), который имел при дворе особое влияние не только в силу поста коменданта главной императорской квартиры, но и благодаря особому доверию со стороны княжны Долгорукой. Таким образом, сообщали друг другу шепотом в салонах, «выскочке Макову» специально придумали министерство почт и телеграфов, выделив его из состава МВД. За Львом Саввичем осталась прекрасная министерская квартира на Большой Морской и не менее прекрасный оклад в 26 тысяч рублей в год. Лорис был недоволен, но ничего поделать не мог.

Глава Верховной комиссии не завидовал Макову, но опасался влияния этого беспринципного человека на государя, ибо в руках Макова оставалась перлюстрация писем, которой государь придавал немалое значение и с которой очень считался.

Правду говоря, Александр Николаевич никому не верил. Почти никому. В юные годы он увидел, как царя обманывают из страха, из корысти, из лучших побуждений, но всей правды никогда не говорят. Он с этим сжился, иногда с изумлением обнаруживая вполне искренних людей (если они не излагали неприятные вещи). А потому часто обижал людей скрытностью и подозрительностью, видимым лицемерием и переменчивостью мнений. Даже верный Милютин, не раз порывавшийся оставить пост министра, но не решавшийся из-за установившихся личных отношений с императором, даже он втайне судил царя строго, считая, что Александру II недостает «твердости убеждений и железной воли» того же Петра Великого.

Что верно, то верно, Александр Николаевич не умел и не хотел ломать судьбы миллионов людей, кнутом загоняя их в «новую Голландию». Не железом и кровью пытался укрепить государь страну, а любовью. Использовав полицейские и административные строгости, он вполне убедился в ограниченности их воздействия.

Да, признаться, и сердце его к ним не лежало. По воспоминаниям всех без исключения близко знавших его людей, был Александр Николаевич благодушен и кроток, мягкость его сердца была широко известна. Этот наполовину немец по крови, ощущавший Европу как свой родной дом, отгороженный от народа стенами дворцов и тысячами чиновников, в немалой степени был пропитан тем неопределенным и таинственным русским духом, который двигал и мужиками-пахарями, и солдатами, и молитвенниками-монахами, и хитроватыми купцами, и удалыми разбойниками из темной чащи. И необъяснимо здравой логике трезвые доводы отметались одним хотением, многосложные расчеты рушились от твердой воли, а необходимость планомерного и методичного устроения дел откладывалась «на потом» в надежде, что все как-нибудь образуется. Сколько всего разного перемешалось в нашем герое – честность и снисхождение к чужим грехам, простота и мелочное тщеславие, искренность сердца и блуд, смелость и наивные страхи, непритворная вера и компромиссы с совестью – вот уж действительно широкая натура. Впрочем, вернемся к занимавшим государя планам.

Подсказанный братом и Валуевым и поддержанный Лорисом путь возобновления законодательных работ в развитие его реформ был ему по сердцу. Правда, полного согласия все ж таки не было, но спорные вопросы можно было обсуждать и решать к обоюдному удовлетворению.

Наконец, была и личная причина, побуждавшая императора вернуться к реформам, и ее верно почувствовал Лорис-Меликов. В обстановке начавшихся преобразований в государственной жизни намного легче будет провести коронацию Кати. Так он думал, но когда решился посоветоваться с Сашкой Адлербергом, встретил неожиданный протест.

Следует пояснить, что Александр Николаевич не то чтобы стеснялся друга детства, тая от него Катю, но обходил этот вопрос во всех разговорах. Они были слишком близки, оба помнили время молодой принцессы Марии, нежной девочки с флер д’оранжем на груди и, каждый по-своему, любили Марию и были ей верны. Катю Адлерберг терпел и только. Зная это, Александр Николаевич не знакомил их и подчас пускался на наивные хитрости. Так, при переселении княжны в Зимний дворец он призвал к себе дворцового коменданта генерала Дельсаля и лично отдал ему приказания, прибавив, чтобы он ничего не говорил графу Адлербергу.

Само собой разумелось, что без ведома министра двора Дельсаль не мог сделать никакого распоряжения. Адлерберг распорядился надлежащим образом об отведении княжне назначенных покоев, выделении мебели и необходимой утвари.

Доктор Сергей Петрович Боткин приходил к государю каждое утро в 9 часов. И каждое утро старик Подтягин, камердинер императора, отвечал ему: «Еще почивают», а через несколько минут приглашал зайти в спальню. Боткин знал, что Александр Николаевич ночевал у княжны и лишь для него спускался по подъемной машине, да и все во дворце знали.

Тем не менее Адлерберг был благодарен Александру Николаевичу за деликатность, избавившую обоих от тяжелых минут. Однако решительное объяснение можно было лишь оттянуть.

22 мая 1880 года в седьмом часу утра скончалась Мария Александровна, одна, будучи без сознания. Государь накануне вечером уехал в Царское к своей Кате, несмотря на просьбы сыновей остаться.

– Государь, умоляю вас не ездить в Царское, – просил наследник. – Матушка в отчаянном положении.

Константин Николаевич выступил вперед:

– Что вы все его мучаете! Вы не понимаете, что тут вопрос не частной, семейной жизни, а отдохновение от государственных трудов на государственную пользу.

Обрадованный такой поддержкой Александр Николаевич тут же отправился из дворца. Впрочем, и сами дети уехали на Елагинскую Стрелку. Им о смерти матери сказали только после приезда в Зимний государя. Стоит ли говорить, что такие сцены сыновнее сердце не прощает никому…

С приближением сорокового дня после кончины императрицы Александр Николаевич вдруг объявил графу Адлербергу о своем намерении вступить в брак с княжной Долгорукой.

– Помилуй! Да ведь еще года не прошло! – возмутился Адлерберг. – По всем законам Божеским и человеческим любому следует обождать, тем более императору всероссийскому. Вредные последствия такого шага неминуемы…

Александр Николаевич слушал с недовольным видом и прервал друга:

– Ты не сознаешь всего! Я должен, я обязан сделать это! Чувство чести, совести и религии побуждают меня к этому шагу… Я люблю ее. Она единственная отрада моего сердца. Она и дети.

– Оставим людские толки, но есть закон, есть традиции российского императорского дома. Возможно ли главе дома нарушать их?

– Что закон, ты бы видел, как страдает Катя, как мучительно переживает она свое невыносимое положение. А дети?

– Извини меня, но у тебя есть, еще раз извини, твои законные дети. Их интересы и их чаяния следует учитывать в первую очередь!

– Да у этих и так все есть, от звезд до дворцов. А у маленьких – ничего. Погибни я завтра от пули или бомбы, и они останутся без имени, без положения в обществе.

– Но ты подумал, как воспримет наследник-цесаревич появление нового брата и сестер? Какие сложности могут возникнуть, избави Боже, при престолонаследии?

– Пока я – царь, решаю я!

– А память Марии?

– Оставь это!..

Горячий спор шел больше часа. Адлербергу показалось, что он смог поколебать государя в его намерении. Тот вышел из комнаты взволнованный и разгоряченный, но в задумчивости. Однако граф имел дело лишь с одной половиной.

Прошел сороковой памятный день с панихидой, пением певчих в соборе и ровным горением толстых свечей у надгробия. При очередном докладе Адлерберга Александр Николаевич слушал его невнимательно, было приметно волнение государя. Едва граф закончил доклад и протянул необходимые для подписи бумаги, государь отмахнулся от них и объявил, что намерен вскоре вступить в брак, «безотлагательно и секретным образом».

– …И прошу тебя, старинного и верного друга моего, помочь мне.

Адлерберг в некотором недоумении стал повторять доводы о неприличии такого поступка до истечения годичного срока после кончины Марии Александровны. Он давно не видел Александра Николаевича в таком нервическом состоянии: государь то молчал, то порывался что-то сказать, но замолкал, руки его дрожали, он был явно смущен и почему-то оглядывался на прикрытую портьерами дверь во внутренние покои. Портьеры колыхались, вероятно, от обычного в коридорах Зимнего сквозняка.

Вдруг государь встал и, не сказав ни слова, вышел. Адлерберг поколебался и решил также уйти, но едва он сделал шаг к двери, как распахнулись портьеры и из внутренних покоев государя стремительным шагом вышла высокая красивая дама. Граф никогда не встречался с княжной, но понял, что это она. Государь пропустил княжну в кабинет, затворил за ней дверь, но сам не вошел.

Придворные сплетни ничуть не преувеличивали, княжна точно была на диво хороша. Но сейчас, когда она с надменно поднятой головой и гневно сжатыми алыми пухлыми губами уставилась на Адлерберга, тот несколько опешил.

– Как можете вы, граф, о котором государь неизменно говорит с такой любовью, осуждать его? Какое право вы имеете отговаривать его от исполнения долга чести?… Или, по-вашему, такое понятие для государя не обязательно? Я много разного слышала о вас, граф, но не ожидала такого отношения – не ко мне, отвергнутой вашим светом, но к вашему первому и единственному настоящему другу!

– Княжна, ваши упреки не вполне основательны, – едва успел начать Адлерберг, но Екатерина Михайловна не дала ему возможности оправдаться. Она продолжала резкие обвинения, пока взбешенный такой нахальной и глупой бесцеремонностью Адлерберг не повысил голос.

В момент бурного объяснения раскрылась дверь, и государь, не переступая порога кабинета, кротко спросил:

– Не пора ли мне войти?

– Нет, оставь нас докончить разговор! – резко ответила княжна.

Александр Николаевич появился после ее ухода, когда княжна, излив всю злобу, выбежала из кабинета. Друзья долго смотрели друг на друга. Они молчали, что тут было еще сказать…

В Летнем саду как-то остановились два мастеровых и смотрели издали на царя и княжну Долгорукую.

– Вишь ты, какая она мамзель, – осуждающе заметил один.

– Да как же быть без хозяйки? – возразил другой. – Матушка-царица умерла, так делать нечего – пришлось повенчаться с другою.

Глава 6. Семья Романовых

6 июля 1880 года полковник Владимир Вонлярлярский, адъютант великого князя Николая Николаевича, прибыл в Царское Село с докладом о ходе маневров гвардии. Камердинер сказал, что государь его скоро примет, и вполголоса посоветовал спороть с погон траурные черные полоски.

– …Это может опечалить Его величество в такой радостный день.

– Да какая же радость?

И пораженный полковник узнал, что сегодня в 3 часа дня в малой церкви Царскосельского дворца протопресвитер Василий Бажанов обвенчал самодержца всероссийского с княжной Долгорукой, получившей титул светлейшей княгини Юрьевской. Венчание прошло втайне, без псаломщика и певчих и без гостей. Шаферами были у государя Николай Трофимович Баранов, у княжны – генерал Рылеев, свидетель – граф Адлерберг.

17 августа государь уехал в Ливадию. Впервые Катя ехала с ним в царском поезде (к недоумению всех придворных чинов) и поселилась не в Бийюк-Сарае, как раньше, а во дворце. В прозрачной теплыни осеннего Крыма время летело незаметно. Лишь в начале ноября Александр Николаевич покинул Ливадию, не зная, что больше сюда не вернется.

Вторая женитьба государя встретила резкое недовольство и осуждение в императорской семье. В придворных сферах шепотом передавали, что наследник-цесаревич узнал о событии, будучи с семьей в Гапсале, и будто бы вознамерился уехать в Данию, подобно царевичу Алексею, но сдался на уговоры графа Лорис-Меликова и отправился в Ливадию к «молодым». (Видимо, не случайно за этим последовал царский указ о даровании графу Андреевской ленты.)

Косвенным свидетельством отношения к событию служат воспоминания того же полковника Вонлярлярского. Как-то раз в Ропше свита великого князя вечером в поисках ужина зашла в одну из комнат и увидела роскошно сервированный стол. Несколько удивившись тонким винам и изысканности убранства, голодные офицеры уселись и приказали слугам подавать. Только они прикончили последнего рябчика, как дверь распахнулась, и они увидели государя под руку с княгиней Юрьевской. То был их ужин, по халатности отданный свите царского брата. Александр Николаевич в гневе выгнал офицеров и после сделал выговор брату.

Впрочем, как уже упоминалось, к брату, великому князю Николаю Николаевичу, у него были и более серьезные претензии. С его ведома была опубликована во французском журнале статья, в которой бывший главнокомандующий обелялся и прославлялся, а все неудачи – намеком – списывались на государя. Возмущенный Милютин организовал во Франции контрпубликацию, а Александр Николаевич долго не мог прийти в себя от такой непорядочности брата.

В середине июля в Красном Селе состоялся смотр государем всей кавалерии. При проезде Александра Николаевича на военное поле Николай Николаевич, как положено, встретил его рапортом, но после того император не протянул ему руки, и поданная рука великого князя повисла в воздухе. Александр Николаевич грозно посмотрел на брата и поехал по фронту войск. Все были поражены.

Мало кто знал причину инцидента, но еще меньшее число было тех, кто узнал о последствии: после серьезного объяснения государя с Николаем Николаевичем, в результате которого тот был удален от дел, государя хватил удар, отнялись левая рука и нога. С рукой потом наладилось, а ногу он до самой смерти подволакивал. Боткин опасался еще больших осложнений.

Возможно, следствием инцидента стало потепление отношений с братом Константином. Сразу по возвращении из Ливадии 22 ноября государь позвал к себе великого князя Константина Николаевича, горячо обнял его и сказал: «Какой вздор распустили в городе! Все эти слухи о тебе не имеют никакого основания», – разумелись аварии кораблей нового типа («поповок» по фамилии адмирала А.А. Попова), обошедшихся казне дорого, но тонувших один за другим, вследствие чего и ожидали снятия генерал-адмирала со всех постов.

Во время этого свидания цесаревич стоял в приемной и старался не слушать разговор из оставленной приоткрытой двери.

Взрыв в Зимнем дворце крайне взволновал Кавказского наместника великого князя Михаила Николаевича. Недолго прособиравшись, он со всем семейством отправился в Петербург.

Михаил Николаевич постоянно находился в тени старших братьев, держался скромно, но, судя по всему, имел все основания для скромности. «Эгоист, завистливый и фальшивый в полном значении этого слова, – пишет о нем в частном письме Лорис-Меликов, – великий князь боязлив и робок, как заяц, не только на поле брани, но и в мирное время. Робость его доходит до болезненных проявлений, прирожденных ему с детства… Все вышесказанные недостатки князя маскируются для публики весьма благообразными наружными формами великого князя и вежливым, мягким обращением его со всеми. Не доверяя собственным способностям и будучи неучем, он охотно подчиняется влиянию всех окружающих его лиц, и таким образом, является слепым исполнителем желаний и указаний жены своей… докладчиков своих, адъютантов и прочее». Несмотря на явный перехлест эмоций, характеристика в основном верная, к которой стоит добавить важную черту: Михаил Николаевич искренно любил и почитал брата Александра, был верен ему как человеку и государю.

Великий князь был наслышан о проектах брата Константина, Валуева и Лорис-Меликова, но не знал, что о них думать. Озабочивали царского брата, однако, не только проблемы государственные. Так, по дороге в столицу сыновья великого князя были призваны к отцу в вагон, и Михаил Николаевич объявил им, что княжна Екатерина Долгорукая десять месяцев назад стала супругой государя и княгиней Юрьевской и будет коронована императрицей.

– …Вам следует целовать ей руку и оказывать все знаки уважения как супруге царствующего императора. Будьте добры и к их детям.

Стоявшая у окна великая княгиня Ольга Федоровна негромко сказала по-французски:

– Вы слишком далеко заходите.

Сыновья недоумевали, пораженные новостью.

– А сколько лет нашим кузенам? – одиннадцатилетний Сережа любил точность.

– Мальчику семь лет, а девочкам шесть и четыре года, – сухо ответил отец.

– Но как же это возможно… – начал Сережа, но отец поднял руку:

– Довольно, мальчики! Можете идти в свой вагон!

В вагоне среди мальчишек возник спор, и согласились на том, что отец ошибся или оговорился, и по-видимому, государь женат на княгине Юрьевской дольше, чем десять месяцев. Правда, тогда выходило, что у него было две жены одновременно… и дети остановились в недоумении перед странными поступками взрослых.

На один из воскресных вечеров Александр Николаевич назначил парадный обед, на который распорядился пригласить всю императорскую семью. Он решил, что пора ввести Катю в семью не только формально, но и на деле. Он вполне представлял враждебные чувства, питаемые к ней, но как все искренне любящие, полагал, что лишь только люди увидят Катю, как сразу проникнутся к ней любовью и уважением, поймут ее долгие и мучительные страдания и простят нарушение Божеских и человеческих законов. Он оказался наивен, бедный государь император, но он любил…

Голос церемониймейстера дрогнул, когда старик, стукнув об пол три раза жезлом с ручкой из слоновой кости, громко провозгласил:

– Его Императорское Величество и светлейшая княгиня Юрьевская!

Александр Николаевич быстрым шагом вошел в зал, ведя под руку свою дорогую красавицу. Окинув зал быстрым взором, он порадовался тому, что явились все без исключения, и не обратил внимания на то, что жена наследника потупилась, жена брата Михаила смотрела в сторону… Молодая и веселая радость распирала его, и ему не хотелось огорчаться. Испытующе глянув на Сашку, он обошел с Катей семью. Катя любезно отвечала на вежливые поклоны.

Сели за стол, и на мгновение мертвенная тишина придавила всех. Взгляды были устремлены на светлейшую княгиню, которая непринужденно опустилась в кресло покойной императрицы. Недоброжелатели не хотели видеть на лице Юрьевской печаль и откровенное волнение.

Она часто обращалась к государю, и тот успокаивающе поглаживал ей руку. Он чувствовал себя вполне свободно на этом семейном обеде. Оглядывая братьев и их семьи, усмешливо думал, что его Кате вполне удалось бы покорить сердца всех мужчин… если бы за ними бдительно не следили жены.

Ох уж эти завистливые бабские сердца, никак не могут простить Кате ее счастья. Всякая попытка светлейшей княгини принять участие в общем разговоре встречалась вежливым и холодным молчанием. Катя осеклась раз, другой и потерялась.

Александр Николаевич перестал обращать внимание на надутые физиономии великих княгинь. Он отдавал себе отчет в усиливающемся разъединении семьи, но полагал, что пока жив – это не страшно. Известная доля эгоизма позволяла ему пренебрегать внешней фальшью, усилившейся в императорском кругу после кончины Марии Александровны. Несколько бокалов отличного крымского шампанского подогрели его радость. Он заметил, что мальчишки Михайловичи, особенно Сандро, с сочувствием поглядывают на Катю, и порадовался – эти чистые сердца смогли полюбить ее.

Доброжелательство он увидел и во взглядах Константиновичей, Кости и Дмитрия. Оба, впрочем, были скромные ребята, в отличие от беспутного старшего брата. Дмитрий не брал в рот ни вина, ни водки по зароку, данному матери. (Зарок был вызван помощью Александры Иосифовны в переводе сына из флота в кавалерию. Отец, как генерал-адмирал, естественно хотел, чтобы сыновья служили во флоте, но Дмитрия постоянно укачивало, стоило ему ступить на борт корабля. Он на коленях молил отца позволить ему надеть шпоры, тот никак не уступал, пока не вступилась мать. Александра Иосифовна смогла устыдить мужа, напомнив ему о его второй семье, о всем известном позоре, который она вынуждена сносить. Константин Николаевич сдался, он не терпел женских слез.) Правда, вскоре сыновний зарок пришлось нарушить с согласия самой великой княгини: Дмитрий Константинович стал командиром гвардейских гренадер и обнаружил, что необычная в военной среде трезвость затрудняет его общение с офицерами полка.

Светлейшую княгиню очень смешила застенчивость Дмитрия, вот и сейчас он пунцовел при одном взгляде на нее… Она под столом взяла руку мужа и крепко сжала, так что камни на его перстнях больно впились в ладонь. Александр Николаевич успокаивающе улыбнулся. Все будет хорошо!

В нем вдруг проснулся восемнадцатилетний юноша. Он нашептывал что-то Кате в маленькое розовое ушко и едва удерживался, чтобы не поцеловать его. Он несколько раз громко интересовался, нравятся ли ей вина и хорош ли его крымский мускат. Он соглашался со всем, что она говорила, обманываясь с готовностью, что ей тоже весело. Он смотрел на всех родных за столом с дружеский улыбкой: сам того не сознавая, он просил их полюбить его Катю и порадоваться их счастью. К концу обеда он стал громко шутить с Сандро и его братьями, называя их «дикими кавказцами», спрашивал, сколько у них кинжалов и не падают ли они со спины стоящего коня.

После десерта возникла некоторая пауза. Все смотрели на Александра Николаевича, а он с ожиданием поглядывал на двери. Наконец гувернантка ввела в зал их детей, двух девочек и мальчика.

– А вот и мой Гога! – воскликнул гордый император, высоко поднял крепкого мальчугана и посадил себе на плечо. – Скажи-ка нам, Гога, как тебя зовут?

– Меня зовут князь Георгий Александрович Юрьевский, – ответил заученно громко Гога и стал теребить ручонками бакенбарды государя.

– Оч-чень приятно познакомиться, князь Юрьевский! – шутил государь. – А не хочется ли, молодой человек, вам сделаться великим князем?

– Саша, ради Бога, оставь!.. – нервно сказала светлейшая княгиня, сказала тихо, но в полной тишине ее слова услышали все. Екатерина Михайловна понимала, что государь шуткой хотел проверить отношение семьи к упрочению положения ее и детей, к тому, что было предметом их долгих и мучительных разговоров, но сейчас, когда это прозвучало вслух во враждебно напряженной атмосфере, она едва не расплакалась.

Александр Николаевич по доброте и мягкости своей натуры сильно полагался на братьев. Брат Костя всегда стоял особняком, Николай и Михаил постепенно отдалились друг от друга, между ними не стало сочувствия и доверия. Сыновья? Сашка все меньше и лишь по видимости считался с мнением дядей, гнул упрямо свою линию при обсуждении государственных дел и важных военных назначениях. Владимир полностью поддерживал отца, подчас излишней горячностью и самонадеянностью переходя границу приличий. Государь все чаще приглашал братьев и старших сыновей на доклады министров и важные совещания. Хотелось сплотить их на общем деле. Но и сыновья не были откровенны при всей любви к отцу.

Между тем семейный вечер продолжался так, как был задуман государем. Взрослые перешли в гостиную. К облегчению Александра Николаевича, брат Костя поспешил занять Катю разговором, к которому привлек Сашку, мрачного по-прежнему, и Петра Ольденбургского, на доброе сердце которого вполне можно было положиться.

Детям показали представление итальянского фокусника, чьи проделки привели их в состояние бурного восторга. Затем младшим Гога в соседнем зале показал свое умение и ловкость в езде на трехколесном велосипеде и в катании на коврике с русской горки. Тут же нашлись желающие повторить его опыты, и мальчик с готовностью приглашал всех кататься. Он очень старался подружиться со всеми и с ожиданием вглядывался большими коричневыми глазами в лица детей.

Тринадцатилетнего Ники забавляло, что у него есть семилетний дядя. Он не понимал всего в отношениях родителей и деда, но Гогу пожалел и похвалил его за смелость и ловкость. Тот расцвел от слов Ники и не отходил от него. Впрочем, маленькие великие князья и княжны были приучены вести себя церемонно и не слишком расходились.

О силе эмоций, переживаемых в тот вечер членами императорской семьи, дает представление диалог брата царя Михаила и его жены Ольги Федоровны. Чувства настолько переполняли их, что они начали разговор в карете в присутствии сына Сандро, чего ранее никогда себе не позволяли.

– Что бы ты ни говорил, – возбужденно сказала Ольга Федоровна, – я никогда не признаю эту авантюристку. Я ее ненавижу! Она достойна презрения… Как смеет она в присутствии императорской семьи называть Сашей твоего брата!

– Ты не хочешь понять, – мягко отвечал Михаил Николаевич, – не хочешь понять до сих пор, моя дорогая, хороша она или плоха, но она замужем за государем. С каких пор запрещено женам называть уменьшительным именем своего законного мужа? Разве ты называешь меня «ваше императорское высочество»?

Но Ольга Федоровна не приняла шутливого тона:

– Как можно делать такие глупые сравнения! Я не разбила ничьей семьи. Я вышла за тебя замуж с согласия твоих и моих родителей! Я не замышляю гибели империи!

Тут великий князь оставил кротость:

– Я запрещаю тебе повторять эти позорные сплетни! Будущей императрице всероссийской вы и все члены императорской семьи, включая наследника и его супругу, должны и будете оказывать полное уважение! Это вопрос конченый!

Из диалога в карете следует, что Александр Николаевич обсуждал, хотя бы и в предварительном порядке, с братьями вопрос о возможности коронования Кати. Константин высказался положительно, Николай неопределенно, а Михаил по слабости характера так, как хотелось государю. Единственное, что удерживало Александра Николаевича от решения возложить на голову Кати большую императорскую корону, было резкое несогласие наследника и скрытая оппозиция высшего света.

Петр Александрович Валуев на одном из царских обедов в декабре 1880 года увидел за столом светлейшую княгиню Юрьевскую и был разочарован ее манерами. «Впечатление печальное, – записал он в дневник. – Видимо, с одной стороны, последствия долгого полузатворничества и полуотчужденности от света, с другой – следы привычки, притупляющей впечатлительность, и последствия решимости не давать себе ясного отчета в свойстве созданного положения».

О «губительном влиянии» княгини Юрьевской открыто говорили в зиму 1880–1881 годов во всех салонах. Ее обвиняли в намерении передать диктаторские полномочия своему любимцу Лорис-Меликову и установить в империи конституционный образ правления. Женщины были особенно безжалостны, осуждая, впрочем, не подрыв княгиней государственности, а ее «вопиющую аморальность». С удовольствием передавали из уст в уста откуда-то явившееся пророчество некоего старца о пагубности для Романовых союза с Долгорукими, и разве не умер Петр II накануне венчания с княжной Долгорукой… Возражений никаких и слушать не хотели. Княгиня Юрьевская была объявлена причиной всех нынешних и будущих бед, а граф Лорис-Меликов – послушным орудием в ее руках.

Во вздорных слухах и сплетнях все-таки есть что-то такое, что не позволяет просто отбросить их, в особенности зная конец этой истории. Ничто не дается людям просто так. И за суетные, мимолетные радости нам может выпасть после немалое наказание, смысл которого мы подчас и не сознаем. Нашему герою выпало на долю не только душевными муками искупить свои грехи и прегрешения… а пока он надеялся, жарко надеялся на лучшее.

Правда, случались огорчительные мелочи: угрожающие письма, а 13 декабря на охоте в Лисино опять подстрелили человека.

Глава 7. Екатерининский канал

1

Новый 1881 год решили встретить вместе. Большая часть революционеров жила по нанятым квартирам под чужими документами, часть – в рабочих кварталах, если была уверенность, что не выдадут. Впрочем, все они знали рабочие предместья Петербурга, исходив их в своих агитационных походах.

Широкая улица под разными названиями тянулась на десяток верст. Ряды домов с одной стороны не украшали ее, то были ветхие домишки, покосившиеся и осевшие в землю едва ли не по окна. Правда, встречались, и поновее, с недавно покрашенными ставнями и палисадниками, в которых по весне буйно расцветали сирень и черемуха. Местность была влажной от Невы, текшей здесь свободно и лениво без гранитных ограждений, и от широкого болотистого пространства, за которым виднелись трубы фабрики. Ближе к ней находились фабричные казармы, большие и однообразные пятиэтажные дома, до отказа набитые фабричным людом. Между домами и казармами встречались особняки фабрикантов, окруженные высокими заборами с прочными воротами, впрочем, всегда распахнутыми. Чаще попадались кабаки и трактиры, и редкий работяга доходил до дома, не заглянув туда за водочкой или за парой чаю. Улица на фабричной окраине была дурно вымощена. Тут не мечтали о знаменитой торцовой мостовой центра, довольствовались гнилыми досками, обозначавшими тротуары. Проезжая часть весной и осенью тонула в грязи, а летом – в облаках густой пыли.

Но молодые пропагандисты питали нежные чувства к нищей окраине. Здесь они впервые в жизни занялись важнейшим и нужнейшим (так были уверены!) для России делом. Опасность ходила за ними по пятам, они убегали от нее.

Я помню дом за Невскою заставой;

Там жили бедность, дружба и любовь.

Нужда друзьям казалася забавой,

И часто кровь их грела вместо дров…

Эту песню пели они, закутавшие в пледы и одеяла, сидя кто на кровати, кто вокруг простого некрашеного стола. Полдюжины разбитых стульев и карта России на стене. В спальне продавленная кровать под ветхим покрывалом и зеркало на стене, иногда украшенное бумажной розой. Дощатые стены с оборванными обоями, грубый, некрашеный шаткий пол. На кухне два-три глиняных горшка на большой русской печи, топор на полу, охапка дров возле печи, самовар, ведро для воды.

Такая жизнь была куда как далека не то что от роскоши, но и простой обеспеченности семей, из которых вышло большинство их – из семей священников, чиновников, средней руки помещиков. Обедали редко, чаще – селедка, кислая капуста, редька, студень да хлеб. Иногда яичница, макароны, но чай непременно по три-четыре раза на дню. Ни вина, ни водки не пили.

Рабочие приходили по вечерам. Их учили тому, что успели узнать сами. (А знания эти были не слишком велики. В свидетельстве об окончании гимназии Александра Михайлова, одного из вождей «Земли и воли», значилось: «Закон Божий – три, русский язык и словесность – три, математика – три, физика и математическая география – три, история – три, география – три, немецкий язык – три, французский язык – три». Впрочем, и знания троечников чего-то стоили.) Пересказывали учебники математики и физики, иногда показывали опыты. Правду говоря, желающих учиться после трудного десяти-двенадцатичасового дня было немного. Тогда сами шли в казармы.

Обстановка там была одинаковая на всех пяти этажах: общая зала, обставленная дощатыми лежаками, на которых вместо матрацев были навалены мешки да тряпки. В каждой казарме помещалось около ста человек. По вечерам было почти темно, чадили огарки свечей, воздух был тяжел. Плакали малые дети, мужская брань и женские вопли доносились с разных сторон.

Девушек в казармы не допускали, шли молодые люди. Не обращая внимания на косые взгляды, на насмешки, а то и угрозы позвать сторожа, начинали говорить:

– Ложь и несправедливость царствуют в мире! – ближние примолкали и придвигались к агитатору. – Такой порядок вещей окончится лишь тогда, когда народ будет достаточно образован и сможет сам управлять собою. Мы хотим лишь помочь такому преобразованию.

Начинали всегда с этого, зная, что рабочие тянутся к знаниям, хотят учиться, удивляясь лишь, что учат даром. Так набирался кружок, человек восемь – десять постоянных учеников да еще кто-то приходил от раза к разу. Они по вечерам шагали в неприметный домик, такой же, как и рядом стоящие неказистые развалюхи, но имевший необыкновенных постояльцев. В углу комнаты бросали верхнее платье, садились вокруг стола на стульях, ящиках, поленьях. Комнату освещали две керосиновые лампы.

Начало было простым – география и арифметика. Учили чтению и письму. Какие же старательные встречались ученики! Отработав подчас четырнадцать часов на фабрике, одурев от отупело-тяжелого труда, они все-таки шли учиться. Правда, больше часа не выдерживали. Кто начинал по сторонам смотреть, а кто и тихо задремывал, уронив голову на грудь. Тогда учитель или учительница прекращали занятия, пели песни или читали стихи Некрасова, Курочкина, Огарева.

На втором-третьем занятии примечали самых смышленых и бойких. Затевали окольные разговоры, что-де царь не стоит за народ, не хочет принимать ходоков, слушает только своих министров, а те пекутся о своей выгоде. И земли царь не дает мужикам всей, мироволит дворянам, потому что и сам – помещик…

Бывало, что прямо на следующий день полиция нагрянет с обыском. Если не успевали сжечь бумаги, спрятать документы и сбрить бороды – могли опознать. Тогда Петропавловка или Кресты, одиночка, Евангелие или Четьи-Минеи в библиотеке, на завтрак – кружка чая, хлеб и два маленьких куска сахара, днем прогулка 15–20 минут. К захворавшим приглашали доктора. Обед, вечерний чай, иногда баня. Главное же – допросы. И там пропадало удивление от недавно выстроенной тюрьмы, где всегда тепло, светло, просторные коридоры, все блестело…

«Я был молчалив и много думал. Размышляя, я совершенно самостоятельно напал на мысль и идею, которую принято теперь называть социализмом», – так через несколько месяцев будет описывать свой путь к революционерам Иван Емельянов в показаниях жандармам. Учился Иван в гимназии, пристрастился к чтению книг, особенно – запретных. Попала в руки газета «Земля и воля» – он поразился, там писалось то, что он сам придумал втайне ото всех. Съездил за границу, увидел, что тамошние мужики живут лучше наших. В ноябре 1880 года был принят в русскую социально-революционную партию и отмечен Александром Михайловым как возможный кандидат для акта террора.

Обо всем этом вспоминалось в тепле и дружеском уюте новогодней ночи. И пока они были вместе, все казалось нестрашным. Пели веселые песни Курочкина и самодельные:

У царя у нашего

Все так политично.

Вот хоть у Тимашева —

Выпорют отлично.

Влепят в наказание

Так ударов со ста,

Будешь помнить здание

У Цепного моста…

(А ведь этим только пугали себя: не пороли жандармы, не пороли, запрещены были законом телесные наказания.)

Новогодний вечер сложился беззаботно и весело. Пришло всего два десятка человек, но многолюдства и не хотелось. Тут все друг друга знали.

Главным распорядителем вечера стал Желябов. Впрочем, иначе и быть не могло, он всегда и везде становился центром общества – высокий, громкоголосый красавец с окладистой бородой и озорными глазами, весельчак и умница. Он не был ограниченным человеком, напротив, признавал крестьянскую реформу Александра II великим благом для народа хотя бы потому, что она нравственно возвысила мужика. Тем не менее Желябов страстно ненавидел царизм, самый принцип самодержавия, и в том была роковая загадка. Отрицая неограниченную и бесконтрольную власть, которая даровала крестьянам волю, он фактически стремился к замене ее такой же по характеру.

Достоевский в «Бесах» и Лесков в своих проклятых «передовым обществом» романах куда как ясно предсказали все. «Я писал, что нигилисты будут и шпионами, и ренегатами, безбожники сделаются монахами… – с горечью говорил Николай Семенович Лесков немногочисленным оставшимся друзьям. – Если исправничий писец мог один перепороть толпу беглых у меня с барок крестьян, при их собственном содействии, то куда идти с таким народом? „Некуда“!.. Удивительно, как это Чернышевский не догадывался, что после торжества идей Рахметовых русский народ, на другой же день, выберет себе самого свирепого квартального…» Если уж умница Николай Гаврилович не был в состоянии такое вообразить, то куда Желябову?

Он ненавидел Лорис-Меликова за его уступки, за «туманно-либеральные фразы, вводящие в заблуждение доверчивых людей». «Революционерам остается одно, – убеждал Желябов на заседаниях членов организации, – продолжать начатую борьбу во что бы то ни стало, ибо только она может дать какие-нибудь результаты и вывести общество из инерции… Это средство исключительное, героическое, но зато и самое действительное, лишь бы только эта борьба велась последовательно без перерывов… У правительства вне его самого нет опоры… Мы должны идти форсированным маршем…»

Он, как и все сподвижники его, знал «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть» – и, войдя в них, эта злая страсть придавала им силу, упорство, хитрость. Они готовились убить одного человека.

…Желябов командовал, переходил из комнаты в комнату, балагурил, встревал в разговоры, запевал песню, и все время за ним следила взглядом Соня. Он больше года назад сошелся с Перовской, жили как муж с женою, сознавая непрочность и мимолетность своего счастья, но не в силах отказаться от него. Худенькую, небольшого росточка, неказистую на вид Софью Перовскую красили необыкновенные глаза, большие и глубокие. Она была горда и честолюбива и покорилась Андрею потому, что невозможно было не признавать его превосходство во всем, его силу и красоту.

Но если в нормальной жизни человеческой любовь созидает, образует семью, рождает детей, то их запретная, напрасная любовь питала энергию разрушения.

Погода в тот день выдалась убийственная, по воспоминаниям Льва Тихомирова: свирепый ветер с Невы, сильная метель с холодной снеговой крупой. Но тем милее было тепло от печки-голландки и стакан чая из рук Перовской. В квартире было шумно.

– Господа, – сразу предупреждал входящих Желябов, – сегодняшний вечер без дел. Ни слова о делах, иначе – штраф!

И это было так странно, все только о деле и думали. Оттого впадали в нервическую возбужденность и выплескивалось то, что задавливали в себе – желание покоя, уюта, радости, участия.

Заботливая хозяйка квартиры наготовила угощения. Гости приносили с собой кто бутылку вина, кто пирог, кто еще что-нибудь. Желябов превзошел себя. Он появлялся во всех комнатах, поддерживал разговор, не допускал остаться задумчивой ни одной физиономии, угощал пирогами и подносил рюмку, затевал песни, танцевал, заставлял каждого развертывать свои таланты.

– Ну какое-нибудь стихотворение ты знаешь?

– Басню Крылова помню, с гимназии.

– Читай Крылова!

То-то было смеху! Танцы начались кадрилью, закончились трепаком. Дурачествам не было конца.

На новогодний вечер собрались, помимо Желябова и Перовской, Лев Тихомиров, Николай Кибальчич, Николай Саблин и еще с десяток близких лиц.

«На всех напало какое-то страшное веселье…» – так написал позднее Тихомиров и тем невольно проговорился, выдал то, что сам и другие чувствовали: страх от сознания зла, в котором увязли напрочь.

Чего они ждали от наступающего года? Крови, смерти. Кому могли желать счастья и здоровья, уверенные что рано или поздно будут арестованы и казнены, в лучшем случае отправлены на сибирскую каторгу. Их тосты были таковы: «За революцию! Смерть тиранам!»

Веселились до утра и разошлись уже при свете дня, первого дня 1881 года.

2

А жизнь шла своим чередом и никто-то не подозревал о близких планах свирепых революционеров. В редакционной статье «Московских ведомостей» за 1 января 1881 года говорилось: «Истекший год был годом кризиса и перехода… Перехода к чему? В истории бывают переходы лишь к тому, что неизбежно, к тому, что должно быть, стало быть к лучшему…

Истекший год был годом юбилея и траура…

Истекший год был год взрыва в Зимнем дворце и учреждения „диктатуры“, быстро покончившей с затруднениями и успокоившей всех, – год призыва новых людей к государственному делу, перехода власти из рук в руки, многих падений и многих возвышений, – год неурожая и дороговизны хлеба, отмены соляного налога и многообещающих начинаний, – год либерального словоизвержения и реакционных попыток к понижению уровня русского образования, – год, который не досказал своего слова и передает теперь своему преемнику неизвестное наследие…»

Скоро, совсем скоро будет досказано «недосказанное слово», но когда вчитываешься в пожелтевшие большие страницы газет, там не находишь и тени предчувствия перемен. Жизнь, поставленная на новый путь в годы реформ, неостановимо шла и озабочивалась своими собственными делами. Ее отражение на газетных страницах, конечно же, неполно, но как еще мы можем попробовать ощутить и понять ту жизнь?

30 ноября в Тамбове открыта общественная богадельня на капитал в 15 000 рублей, пожертвованный купцом Бочкаревым. «В богадельню уже помещено 20 человек мущин и женщин, не имеющих никаких средств к существованию».

В Скопине городская дума 30 декабря постановила ассигновать из городских средств на цели благотворительности: для удешевления продажи хлеба отпустить городской управе 10 000 рублей с тем, чтобы она до нового урожая ежедневно продавала хлеб «недостаточным местным жителям» на третью часть дешевле против базарной цены.

В том же Скопине почетный попечитель общества попечительства бедных И.Г. Рыков сообщил о намерении продолжить в новом году предоставление ежедневных бесплатных обедов для ста человек в устроенной им особой столовой.

В Петербурге на Лиговке молодой парень 17 лет, служивший в лакеях, пытался убить кухарку и хозяев с целью ограбления. На крик прибежали дворники, преступник скрылся.

В Екатеринославе некий г. С., аптекарь, в припадке умопомешательства застрелил свою сестру, после чего явился к местному становому приставу и просил арестовать себя.

И объявления, объявления почти на всех страницах…

Птичий магазин на Софийке. Какаду, неразлучники, английские голуби и куры, большой выбор редких обезьян, разные породы маленьких дамских собачек, золотые рыбки и аквариумы.

Подписка на журнал «НИВА».

Комиссариатская часть Кронштадтского порта приглашает желающих к торгам на поставки плавающим командам гороху, вина, чаю, сахару, соли, мыла, уксусу, табаку, мяса и свинины особой посолки. «Требуемые продукты должны быть самого лучшего качества».

С января 1881 года возобновляется ежемесячное издание Ф.М. Достоевского «ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ» (двенадцать выпусков в год).

Продаются и высылаются ПО НЕБЫВАЛО ДЕШЕВЫМ ЦЕНАМ карманные часы знаменитой акционерной фабрики в Швейцарии, прочностью и точностью превосходящие все сорты до ныне находящиеся в продаже.

Лес строевой продается с землей. В даче земли 325 десятин, в том числе лесу 146 десятин. Тверская губерния, Калязинский уезд, сельцо Желдыбино.

ОПТОВО-РОЗНИЧНЫЙ СИБИРСКИЙ МЕХОВОЙ МАГАЗИН А. Михайлова – Москва, Кузнецкий мост, 44. Щедрый ассортимент готовых крытых вещей: новомодные дамские шубки, пальто-дипломат, ротонды, муфты, тапочки и горжетки.

В Манеже 1 и 2 марта откроется Московским Обществом любителей птицеводства первая выставка птиц.

НА ЕЛКУ – конфеты и украшения в магазинах товарищества А.И. Абрикосова и сыновья. Коробки с шоколатом от 30 к. до 3 р.

3

Дмитрий Алексеевич Милютин, придя 3 января с первым докладом в 1881 году, нашел государя в состоянии бодром и несколько приподнятом, в каком давно его не видел. После обсуждения нужд военного министерства и некоторых вопросов нашей политики в отношении Германии, Александр Николаевич закурил папиросу, что служило окончанием официальной части встречи.

– Знаешь ли, Милютин, я в последние дни с большим вниманием читаю биографию твоего дяди графа Павла Дмитриевича Киселева, написанную Заблоцким-Десятовским. Ты, верно, знаешь об этом?

– Труд этот мне известен. Автор давал прочитывать некоторые отрывки, советовался по отдельным вопросам, целиком же я рукопись не читал.

Александр Николаевич откинулся в кресле.

– Покойный отец очень любил и уважал Павла Дмитриевича и не раз готов был приступить к осуществлению заветной мысли его – освободить крестьян. Но беда в том, что большая часть людей, окружавших батюшку, его пугала и обманывала. Впоследствии меня также старались запугать, и даже до такой степени, что я два раза почти решался отказаться от начатого… Но Господь спас меня.

Это последнее, известное по воспоминаниям, высказывание Александра II о главном деле его жизни. Без иллюзий и умаления своей роли видит он свершенное. Думается, ясность цели и пришедшее понимание средств и путей достижения цели побуждали его к завершению реформ.

О тогдашнем настроении петербургского общества дает представление запись в дневнике генеральши Богданович за 3 января: «Все газеты полны разными пожеланиями на Новый год, в каждой проглядывает желание, чтобы в России было другое правление. Одни за конституцию, другие за Земский собор – та же конституция под другим именем».

28 января Лорис-Меликов представил государю всеподданнейшую записку, в которой вполне выразил свой проект. Высказавшись против введения в России народного представительства по западноевропейскому образцу, он предлагал организовать для завершения реформ и решения стоящих на очереди вопросов центрального управления – временные подготовительные комиссии по образцу Редакционных комиссий 1859 года, с тем чтобы работы комиссий были подвергаемы рассмотрению в Общей комиссии с участием представителей земств и городов.

«Я уверен, – писал Лорис-Меликов, – что если Россия и переживает опасный кризис, то вывести ее из этого кризиса всего доступнее твердой самодержавной воле прирожденного государя. Но, Государь, по глубокой преданности Вам, дерзаю всеподданнейше высказать, что задача эта не может быть исполнена только карательными и полицейскими мерами…»

Проект был рассмотрен Особым совещанием. В его поддержку кроме автора решительно выступили великий князь Константин Николаевич и Абаза, новый министр финансов. С оговорками и умолчаниями проект поддержали Валуев и князь Урусов. Наследник цесаревич большей частью отмалчивался, но прения слушал со вниманием.

Все знали, что в обществе растет доверие к Лорис-Меликову. Его инициатива с отменой верховной комиссии и упразднением III Отделения вызвала взрыв энтузиазма. В ноябре 1880 года в столице резко подскочили цены на хлеб и муку. Граф был уверен, что такое повышение отчасти вызвано стачкой крупных торговцев. Он их пригласил к себе и ласково уговаривал опустить цены.

Торговцы возражали, ссылаясь на неурожай во многих губерниях.

– Так что, ваше высокопревосходительство, – заключили они, – поскольку цена на хлеб и муку не определяется законом, имеем полное право… и нас нельзя принудить к ее снижению.

– Ну-с, милостивые государи, тогда решаем так, – встал со своего кресла Лорис-Меликов и твердым командным голосом продолжил. – До сих пор я говорил с вами в качестве министра внутренних дел, заботясь о народном продовольствии. Теперь же – как шеф жандармов. Нынешние чрезвычайно высокие цены на хлеб могут вызвать народные волнения, поэтому решительно предупреждаю всех хлебных торговцев: если в течение 24 часов вы не опустите цены – будете высланы из Петербурга административным порядком!

Речь эта купцам не понравилась, но назавтра в газетах появилось объявление, что «в видах облегчения пропитания людей недостаточных» торговцы Духанов, Полежаев и другие понижают цену на муку. Граф не делал секрета из этой истории, и она принесла ему новый прилив популярности. Это тоже принималось в расчет высшими лицами империи.

Во всяком большом историческом деле существует как бы несколько слоев. Прежде всего, это самая суть дела, касающаяся миллионов подданных русского царя, и отношение к этой сути дела определялось взглядами и убеждениями царедворцев. Более глубокий слой затрагивал борьбу различных течений внутри правительственного аппарата.

Известно было, что Абазу продвигал Лорис. Их союз был выгоден обоим как по принципиальным, так и по личным причинам. Валуев же, постарев и растеряв многие иллюзии и надежды, все-таки рассчитывал на реализацию своих планов, но под своим же именем и руководством. Разделяя общий пафос проекта Лориса, он предпочел бы его переделать по-своему, и этим объясняется его позиция. Еще более глубокий слой – личные амбиции, страсти людские, овладевшие тем же Маковым, протеже Валуева, всегда выступавшего вместе с Петром Александровичем, но чутко высматривавшего возможность обойти графа на повороте. Маков знал свою силу.

Все эти и многие другие мелкие и мельчайшие обстоятельства также влияли на ход больших исторических дел, тормозя их или в чем-то видоизменяя, но не в силах задержать общий ход и изменить направление. Проект Лорис-Меликова после рассмотрения Особым совещанием был утвержден государем.

В субботу 28 февраля Александр Николаевич, говевший на первой неделе Великого поста, причастился Святых Тайн вместе с домашними.

Утром 1 марта первым был доклад министра внутренних дел. Доклад Лорис-Меликова звучал успокаивающе: наступило затишье в общественной жизни. Месяц, другой – нет выстрелов, взрывов, листовок или демонстраций. Стихийно многолюдные похороны писателя Достоевского прошли поразительно спокойно (Александр Николаевич за заслуги покойного перед русской литературой назначил вдове с детьми пенсию в две тысячи рублей ежегодно). Наконец захвачены активные деятели пресловутого Исполнительного Комитета – действительный студент Тригони и крестьянин Таврической губернии Андрей Желябов. Император остался доволен. Александр Николаевич утвердил проект правительственного сообщения о созыве «Особой комиссии», правда, приказав обсудить этот проект до напечатания 4 марта в Совещании министров. Лорис ушел.

Подписав бумагу, одну из важнейших за все свое царствование, Александр Николаевич повернулся к сыновьям Александру и Владимиру:

– Сознаете ли вы, что это – первый шаг к конституции?… Впрочем, послушаем, что скажут господа министры.

– Батюшка! – задорно заговорил Владимир. – Как жаль, в комитете министров будет вероятна оппозиция со стороны Победоносцева.

– Что же за беда! Тем лучше! – тут же возразил Александр. – Разные взгляды могут только способствовать разъяснению вопроса.

Молча смотрел император на сыновей, предвидя, что непросто будет им договариваться, если Сашка решительно не заявит свою волю, как это он умеет, грубо и твердо, ну а Володька тогда с обычной ленцой согласится, стушуется и вернется домой к своей смазливой женке и роскошным обедам. Но прежде он сам должен довести дело до той черты, за которой попятное движение станет невозможным. Прежде – он сам.

– Ну, ступайте, – приказал он. – Увидимся за обедом.

Он заглянул к Кате, предупредил, что поедет на развод, оттуда заедет в Михайловский дворец к кузине и сразу домой. Женушка взялась уговаривать его не ездить, а вдруг террористы… будто государь может затаиться в своем дворце. Бабьи страхи!

Правда, в приемной Кати он встретил Лориса, и тот также порекомендовал сегодня не ездить на развод. Не потому, что угрожала какая-либо прямая опасность, но чтобы просто не напрашиваться на нее.

– Это мое дело, – ответил царь.

Уже надев шинель, по дороге к подъезду он встретил Адлерберга, так и не простившего ему Катю, но так же преданно любящего его самого.

– Знаешь, – вдруг вырвалось у Александра Николаевича, – я давно так хорошо себя не чувствовал!

4

День 1 марта выдался пасмурным. Низко нависшее над городом свинцовое небо с утра сеяло мокрым снегом, но ближе к полудню распогодилось. Из-за серых туч проглянул шпиль Петропавловского собора, а после полуденного выстрела пушки ветер, будто по команде, размел низкие облака.

На центральных улицах и проспектах столицы шла воскресная суетливая жизнь. Обычная на Невском толпа растекалась на несколько потоков. Немало людей спешили на позднюю обедню. В церквах служба шла своим чередом, и едва ли кто придал особое значение читаемому в тот день Евангелию от Матфея. Это то место из 27 главы, когда иудеи кричат: «Распни! Распни Его!» – «Какое же зло сделал Он вам?» – вопрошает Пилат. Но они еще сильнее кричали: «Да будет распят!» И свершилось то, что должно было свершиться…

Другой поток вливался в модные магазины Невского, в последние годы сравнявшиеся с европейскими, а роскошью, пожалуй, и превосходящие их. Чего стоит хотя бы шикарный гастрономический магазин Елисеева, куда иной студент или мастеровой и зайти не решится, да и не пустит их бородатый швейцар у входа. Темнели лишь окна закрытых банкирских контор.

Немалым был поток спешащих в гости и по делам, ибо в деловом городе и образ жизни у людей был соответствующий. Просто гуляющих почти не было, в такую-то погоду редкий любитель свежего воздуха отважится совершить променад.

Но все же пришел первый день весны. Свежестью веяло в воздухе. Отвердевший за зиму снег, плотным покровом закрывший знаменитые торцовые мостовые, где посерел, где пожелтел, и под первыми жаркими лучами солнца готов был потечь в Неву, Мойку и Фонтанку тонкими ручейками.

В десятом часу утра, под звон колоколов, звавших прихожан к поздней обедне, в доме Юсупова на Невском открылась десятая передвижная выставка русских художников. «Гвоздем» выставки должно было стать огромное полотно Сурикова «Утро стрелецкой казни», о котором ходили неопределенно-восторженные слухи. С открытием дверей в залах появились громадный старик Мясоедов, Иван Крамской в щеголеватом костюме, но с серым лицом и совсем седой; горделивый и самоуверенный Владимир Маковский, сдержанно-строгий и изящный Поленов, приветливый Прянишников, худенький, небольшого росточка Репин, медлительный величавый красавец Виктор Васнецов. Ждали президента Академии художеств великого князя Владимира Александровича.

А в это самое время Софья Перовская привезла два снаряда в дом № 5 по Тележной улице в квартиру, хозяевами которой были под чужими именами Николай Саблин и Геся Гельфман. Спустя полчаса запыхавшийся Кибальчич принес других два снаряда. Таким образом, как и было намечено вчера, на дело выходили четыре метальщика.

Перовская еще раз нарисовала на подвернувшемся под руку конверте план Малой Садовой. При проезде там царя должен был произойти взрыв такой мощности, что самого Александра Николаевича, карету, кучера и конвой (и массу прохожих) разнесло бы на мелкие куски. Однако Желябов продумал все до мелочей. Он учел, что кучер царя ездил очень быстро, и могло так случиться, что взрыв не достиг бы цели. В этом случае должны были выступить метальщики и с четырех сторон «добить зверя». В случае если царь поедет не по Малой Садовой, а по Инженерной улице вдоль Екатерининского канала, действовать должны только метальщики в любом порядке, кому как будет сподручнее. Точками на плане Перовская пометила, где кто встанет.

И вот в одиннадцатом часу утра государь вышел из Императорского подъезда и сказал старому своему кучеру Фролу:

– В Михайловский манеж, через Певческий мост.

В доме Юсупова художники, а за ними и публика повалили к картинам.

Софья Перовская заняла свой пост на углу Большой Итальянской улицы и Михайловской площади. Она то прохаживалась вдоль домов, то заходила в кондитерскую Кочкурова, то останавливалась у афишной тумбы и делала вид, что читает афишу о репертуаре итальянской оперы. Прошло почти два часа. Увидев, что после развода карета государя не поехала по Малой Садовой, а направляется в Михайловский дворец, Перовская поспешила к Михайловской улице.

Там, вдалеке друг от друга, прохаживались метальщики. Опасаясь жандармов, да и просто прохожих, друг с другом не разговаривали. Перовская достала из муфты носовой платок и, сморкаясь, подала сигнал: нужно идти на Екатерининский канал. Рысаков, Гриневицкий Тимофей Михайлов и Емельянов побрели к каналу.

Сама Перовская снаряда не имела. Не потому, что не хватило бы решимости, а сил недоставало для того, чтобы метко бросить. Она простыла за последние дни, когда ездили за город тренироваться в метании и часами следили в центре столицы за обычными выездами императора, уточняя детали плана. Носовой платок был действительно нужен. Слегка лихорадило, не то от волнения, не то от температуры. Однако действовала Перовская точно как заведенный автомат, ни о чем не думала, кроме одного: убить царя.

Она не разрешала себе думать, но не могла не думать все время об Андрее, так нелепо, так глупо арестованном 27 февраля в квартире Тригони. Перовская не сомневалась, что Желябов сразу был опознан и вырваться ему не удастся. И все же она обладала средством для его спасения, она одна. В человеческих понятиях невозможно объяснить, на чем основывалось ее убеждение, что успешный террористический акт напугает правительство и те освободят революционеров – прежде всего Андрея! – но она так страстно хотела этого, что верила.

Перовская вышла на Невский проспект, по Казанскому мосту перешла на противоположную сторону канала и встала напротив Инженерной улицы. Из носа текло, но она не смела достать платок. Платок она достанет, когда увидит скачущих казаков императорского конвоя и карету.

В это время на художественной выставке посетители обходили выставленные картины. Все останавливались перед превосходными портретами Крамского. Он был мастер, и граф Валуев, генерал Исаков, лейб-медик Боткин удались ему вполне. Владимир Маковский стоял возле своей картины «Крах банка» в ожидании Павла Третьякова. Он уже обещал ему картину для коллекции и гадал только о цене, он всегда запрашивал с походом. У всех вызывала добрую улыбку сценка, изображенная Прянишниковым: молодой человек смущает игрой на гитаре и пением чувствительного романса простоватую девицу-мещаночку. Репин выставил поразительный по проникновенности портрет старого писателя Писемского и сцену вечеринки в украинской хате с красивыми молодыми персонажами.

Центром выставки действительно стало полотно Сурикова. Сам он жестоко простудился в феврале на этюдах и остался в Москве. Отсутствие автора развязывало языки зрителям. Драматизм самой сцены захватывал сразу. Волшебный динамизм действия, казалось, на миг замершего, был поразителен. Яростный спор взглядов неукротимого рыжего стрельца и гневного царя, плач стрельчих – все волновало сердце. Однако знатоки держались скептически.

– Здесь нет простора! Толпа сгрудилась, никакой перспективы.

– Помилуйте, непревзойденная картина!

– Да что вы, батенька, посмотрите, фигуры возле Петра – да они просто намалеваны кое-как! Ничего не прорисовано.

– Но драматизм-то, драматизм!

– Какой там драматизм… Полно виселиц и ни одного казненного. Где же кровь?…

В эти минуты Александр Николаевич в малой гостиной Михайловского дворца пил чай с великой княгиней Еленой Михайловной и братом великим князем Михаилом. Он просил подъехать и Катю, но она почему-то не захотела. После чая кузина и брат проводили государя до подъезда. Александр Николаевич предложил подвезти брата, но тот отказался.

В 2 часа 30 минут Александр II сел в карету.

– Домой и той же дорогой, – приказал он кучеру Фролу.

Ворота Михайловского дворца распахнулись. Шесть казаков лейб-гвардии конвойной роты выехали на улицу. За ними вывел карету Фрол Сергеев, и карета понеслась за вскачь мчащимися казаками. За нею ехали друг за другом в санях полицмейстер полковник Дворжицкий и начальник конвоя отдельного корпуса жандармов капитан Кох ротмистром Кулебякиным.

5

Перовская увидела. Достала из муфты платок, не суетясь, спокойно взмахнула им перед лицом, как бы расправляя, чтобы поняли.

Первым стоял Рысаков. Николаю Ивановичу Рысакову было 19 лет. Два года назад он поступил в Горный институт. Сблизился с революционерами и успешно вел агитацию среди рабочих. Желябов его приметил и в январе 1881 года предложил участие в нелегальной деятельности, пообещав материальную помощь в размере 30 рублей ежемесячно. Под названием «боевой дружины рабочих» Желябов организовал отряд боевиков, из которых и выбирал террористов. Рысаков был отобран в группу метальщиков. 28 февраля они ходили за город в пустынное место за Смольным монастырем, где опробовали действие снаряда. Бросал Тимофей Михайлов. Снаряд взорвался с грохотом, на месте взрыва образовалась здоровенная яма. Удовлетворенные метальщики отправились по домам.

…За спиной накатывал глухой конский топот. Рысаков оглянулся.

По набережной в это время шел взвод флотского экипажа, который при виде кареты государя остановился и с барабанным боем отдал ему честь.

А Коля Рысаков взял в обе руки снаряд, завернутый в белую тряпку, и сделал шаг вперед. Казачьи кони пронеслись совсем рядом, и он невольно отшатнулся, потому бросил снаряд не как учили, а вслед карете.

В 2 часа 45 минут на расстоянии 50 сажен от угла Инженерной улицы под каретой раздался страшный взрыв, распространившийся как бы веером.

Полицмейстер ехал в санях стоя, но когда испуганные лошади встали на дыбы, упал на кучера. Выскочив из саней и в то же мгновение заметив, что прохожие на панели канала схватили какого-то человека, полковник Дворжицкий бросился к императорской карете. Он отворил дверцу и увидел невредимого Александра Николаевича.

– Что там? – тихо спросил государь.

– Ваше величество, преступник задержан!

Все растерялись в это мгновение. Ни государь, ни Дворжицкий не услышали слов кучера Фрола Сергеева:

– Можно ехать, ваше величество!

Правда, колеса кареты были повреждены, но, учитывая, что ее дно и стены были особо укреплены, действительно еще можно было уехать. Но не мог Александр Николаевич бежать. Он увидел двух раненых казаков из конвоя, невдалеке громко кричал, скрючившись на снегу, какой-то подросток, рядом стояла корзина с ватрушками, какой-то прохожий в потертой шинели сидел посреди тротуара, недоуменно смотря на свою окровавленную руку.

– Проводи меня, – приказал Александр Николаевич Дворжицкому. Они пошли по тротуару к тому месту, где находился уже окруженный толпою народа задержанный. Капитан Кох успел обыскать его и обнаружил револьвер и небольшой кинжал.

– Господи!.. – ахали в толпе. – Да что же это такое!

– Что с государем? – взволнованно спрашивал проходивший случайно мимо подпоручик Рудыковский, не замечая, кто стоит рядом с ним.

– Слава Богу, я уцелел, – обернулся к нему Александр Николаевич, снял каску и перекрестился, – но вот…

Он указал на лежащих около кареты раненых казаков и кричавшего мальчика.

Рысаков стоял от них в шагах в десяти. Он услышал слова государя и вызывающе воскликнул:

– Еще слава ли Богу…

Он проговорился, нетерпеливый мальчик. Он выдал сразу и свою ненависть к царю, и то, что тот обречен, но – никто этого не понял.

Александр Николаевич подошел к Рысакову и увидел того, кого и ожидал увидеть, – невысокого, худенького студентика с ошалелыми глазами за стеклами очков и дергающимся ртом, стиснутого железной хваткой двух солдат Преображенского полка.

– Ты ли стрелял?

– Я.

– Кто таков?

– Мешанин Глазов, – заученно ответил Рысаков, вспомнив, что его товарищи тут, рядом, смотрят на него и надо держаться гордо перед «тираном-самодержцем». По показаниям свидетелей, он стал «совсем спокоен», «смеялся даже».

Три других метальщика и Перовская видели все происходящее, чувствовали запах пороха, слышали крики раненого мальчика и голоса возбужденной толпы. Что они чувствовали? Ничего.

Во время этого покушения были опасно ранены 20 человек, из которых вскоре умерли трое, в том числе крестьянский мальчик Николай Максимов, четырнадцати лет, служивший в пекарне и несший свежую выпечку в булочную. У камер-пажа Косинского была обожжена левая сторона лица, и он оглох на одно ухо.

Дворжицкий предложил государю пересесть в его сани и вернуться в Михайловский дворец. Александр Николаевич, шедший к карете, замедлил шаг и задумался. Он не обратил внимания на высокого бородатого молодого человека, в неестественно спокойной позе опершегося на решетку канала.

Гриневицкий бросил свою бомбу в ту самую минуту, когда государь проходил мимо него, под самые ноги.

В материалах судебного процесса по «Делу 1-го марта» об этом рассказано так: «Затем, как только Государь, желая посмотреть место взрыва, сделал несколько шагов по панели канала по направлению к экипажу, сзади у самых ног Его раздался новый оглушительный взрыв, причем поднятая им масса дыма, снега и клочьев платья закрыла на несколько мгновений все пространство. Когда же она рассеялась, пораженным взорам присутствующих, как пострадавших, так и уцелевших, представилось ужасающее зрелище: в числе лиц, поверженных и раненных взрывом, находился и Государь Император. Прислонившись спиною к решетке канала, упершись руками в панель, без шинели и без фуражки, полусидел на ней возлюбленный Монарх, окровавленный и трудно дышавший. Обнажившиеся ноги венценосного Страдальца были раздроблены, кровь сильно струилась с них, тело висело кусками, лицо было в крови. Тут же лежала шинель Государя, от которой остались лишь окровавленные и обожженные клочья. Раненный рядом с Государем Императором полковник Дворжицкий, приподнявшись с земли, услышал едва внятно произнесенные слова Государя: „Помоги“ и, вскочив, побежал к Нему вместе со многими другими лицами. Кто-то подал платок. Государь, приложив его к лицу, очень слабым голосом произнес: „Холодно, холодно…“»

Во время взрыва Дворжицкого, по его собственным словам, «точно кипятком обдало», он упал. Гриневицкий, чье имя не скоро стало известно, рухнул как подкошенный и умер через 8 часов от множественных ран. Вскочив, полковник подбежал к императору и, схватив его под руки, попытался приподнять, полагая, что Александр Николаевич только ранен, и вдруг увидел обрубки ног.

– Помогите! – крикнул Дворжицкий, и его повелительный призыв сдвинул с места испуганных людей.

Подбежали рядовые Терского конвойного эскадрона Козьменко и Луценко, шедшие мимо младший фельдшер лейб-гвардии Павловского полка Горохов, штабс-капитан Франк, адъютант крепостной артиллерии Кюстер, подпоручик Рудыковский, штабс-капитан Новиков, камер-паж Косинский, мещанин Павлов, крестьянин Назаров, поручик граф Гендриков и – Иван Емельянов.

В качестве метальщика Емельянов стоял на углу Невского и Малой Садовой, а затем у Театрального моста. Когда увидел, как шагах в двадцати царь упал и кто-то позвал на помощь, то совершенно инстинктивно Иван бросился вместе с другими вперед – помочь, слева держа под мышкой завернутый в газетный лист снаряд.

Начавшего терять сознание государя понесли к саням Дворжицкого. Подоспевший в одном мундире великий князь Михаил спросил:

– Слышишь ли ты меня?

– Слышу… – едва выговорил император.

– Как ты себя чувствуешь? – от растерянности нелепо спросил великий князь, совсем потерявшийся от кошмара происшедшего.

– Скорее… во дворец, – прошептали губы императора.

Между тем среди окружавших лиц не было единого мнения. Кто предлагал нести в Михайловский дворец, кто в ближайший дом для немедленного оказания медицинской помощи. Но за спорами все они не сводили глаз с Александра Николаевича, и все услышали его слова:

– Несите меня во дворец… там… умереть…

Штабс-капитан Кюстер, оставивший в карете на Невском жену, с которой ехали на именины тещи, снял с себя шинель и укрыл императора. Графу Гендрикову показалось, что Александру Николаевичу тяжело от надетой каски, он снял ее и прикрыл голову государя своей фуражкой. Штабс-капитан Новиков хотел обтереть от крови лицо государя, но кто-то из-за его спины положил свой платок, быстро ставший из белого алым.

Два казака держали голову императора, Кюстер держал правую руку, ротмистр Кулебякин, сидя спиной к кучеру, придерживал обрубки ног, из которых все текла и текла теплая кровь.

Сани понеслись по набережной Мойки, повернули на Миллионную, вот уже Зимняя Канавка…

Государь вдруг открыл глаза и, взглянув на ротмистра Кулебякина, у которого по лицу текли кровь и слезы, внятно спросил:

– Ты ранен, Кулебякин?

У того не было сил ответить. Только голову опустил, давя рыдания.

Сани остановились у Императорского подъезда. Четверо на руках понесли императора. В коридорах Зимнего пахнуло холодом смерти.

Александра Николаевича внесли в его кабинет и положили на походную кровать. Он едва дышал и был все время в бессознательном состоянии. Доктора вдували ему кислород, бинтовали раздробленные выше колен ноги.

Разом постаревшая, с остановившимся взором светлейшая княгиня Юрьевская стояла на коленях у изголовья супруга. С другой стороны, также на коленях, стоял великий князь Александр Александрович, пока еще наследник. Протоиерей Василий Бажанов, едва успев причастить умирающего, прочел отходную. Вокруг стояли братья, их жены, сыновья с женами, Адлерберг, Лорис-Меликов. За спинами взрослых не был виден невысокий четырнадцатилетний подросток – «солнечный лучик» императора, великий князь Николай Александрович. В коридорах дворца громко, не стесняясь, плакали. Горе было непритворным.

В 3 часа 35 минут пополудни императора Александра II не стало.

Эпилог