Петербургскую жизнь А. Иванов совсем не знал или знал смутно по слухам. Простой, далекий от цеховых интриганов, он каким-то чуждым явился со своей картиной.
Видимо, он страдал душою. Придя однажды рано утром, сел перед картиной и, задумавшись, начал говорить:
— Тяжело мне расставаться с моим детищем; я бы многое хотел еще поработать; что же из этого, что меня упрекают в сходстве моего раба с «Точильщиком». Если бы серьезнее вгляделись, то нашли бы еще кое-что, похожее на других. Искусство прошлое всегда будет и должно иметь влияние на художника.
Впрочем, любопытные встречи отвлекали его.
После отъезда И. С. Тургенева в Спасское-Лутовиново А. Иванов посетил редакцию «Современника». Он просил было сотрудника журнала Н. Г. Чернышевского сверить для него новое немецкое издание Штрауса с прежним, изданным на французском языке, и указать перемены в тексте.
Завязался разговор о живописи.
— У нас, в России, есть много людей, с прекрасными талантами к живописи, — говорил А. Иванов. — Но великих живописцев не выходит из них потому, что они не получают никакого образования. Владеть кистью — этого еще очень мало для того, чтобы быть живописцем. Живописцу надобно быть вполне образованным человеком. Если я получу какое-нибудь влияние на искусство в России, я прежде всего буду хлопотать об устройстве такой школы живописи, где молодые люди, готовящиеся быть художниками, получали бы основательное общее образование. Руководителем в живописи молодых художников с таким приготовлением я желал бы быть. В среде их могло бы развиваться новое направление искусства. Я уже стар, а на развитие искусства, удовлетворяющее требованиям новой жизни, нужны десятки лет. Мне хотелось положить хотя бы начало этому делу. Буду трудиться, мало-помалу научусь яснее понимать условия нового искусства, а потом выйдут из молодого поколения люди, которые довершат начатое дело.
— Но скажите, хоть в общих чертах, в каком виде представляется вам новое направление искусства, насколько, оно стало уже понятно для вас? — спросил Н. Г. Чернышевский.
— С технической стороны, оно будет верно идеям красоты, которым служили Рафаэль и его современники итальянцы, — отвечал А. Иванов. — Техника доведена ими до высочайшей степени совершенства. Тут нам не остается ничего иного, как быть их последователями. Ныне в Германии и других странах многие толкуют о дорафаэлевской манере, у нас — о византийском стиле в живописи. Такие отступления назад и невозможны, и не заслуживают сочувствия. Формою искусства должна быть красота, как у Рафаэля, необходимо остаться приверженцами итальянской живописи.
Идей у итальянцев XVI века не было таких, какие имеет наше время: живопись нашего времени должна проникнуться идеями новой цивилизации, быть истолковательницею их. Соединить рафаэлевскую технику с идеями новой цивилизации — вот задача искусства в настоящее время. Прибавлю вам, что искусство тогда возвратит себе значение в общественной жизни, которого не имеет теперь, потому что не удовлетворяет потребности людей. У него будут и враги, которых нет теперь. Я, знаете ли, боюсь как бы не подвергнутся гонению, ведь искусство, развитию которого я буду служить, будет вредно для предрассудков и преданий, это заметят, что оно стремится преобразовать жизнь, и знаете, ведь это враги искусства будут говорить правду: оно действительно так.
— Ну, этого не опасайтесь, — отреагировал Н. Г. Чернышевский, — смысла долго не поймет никто из тех, кому неприятен был смысл, о котором вы говорите. Вас будут преследовать только завистники, по расчетам собственного кармана, чтобы вы не отняли у них выгодных работ и почетных мест. Да и те скоро успокоятся, убедившись, что вам неизвестно искусство бить по карманам и интриговать.
— Да, — заметил Иванов. — Доходов у них я не отобью, заказов принимать я не хочу.
Собеседника поразят последние слова художника:
— Каково бы ни было достоинство моей кисти, я все-таки не могу согласиться, чтобы она служила такому делу, истины которого я не признаю…
В четверг 26 июня, вечером, А. Иванов сходил на Смоленское кладбище, но не нашел ни матушкиной, ни отцовской могилы.
На другой день отправил в Москву с Михаилом Боткиным деньги, 1850 рублей, чтобы положить в банк на проценты. Получив от Моллера свои вещи, решил продать бриллиантовый перстень с лиловым камнем и долго рассматривал серебряные и золотую медали, полученные когда-то от Академии художеств…
29 июня президент Академии художеств великая княгиня Мария Николаевна призвала А. Иванова на собственную дачу в Сергиевку и сообщила ему, что картина будет приобретена на следующих условиях: 10 тысяч рублей единовременно и 2 тысячи рублей пенсии ежегодно. Ей хотелось узнать, доволен ли он. Но Иванов не спешил дать ответ и попросил позволения приехать в Сергиевку для окончательного ответа.
Через три дня он поехал к великой княгине сообщить о своем согласии. Но на этот раз ему пришлось долго ждать, едва ли не три часа.
Наконец вышел граф Г. А. Строганов и сообщил, что президент Академии художеств хлопотала о нем, но что ему надо ехать к министру двора, от него он узнает окончательно свою участь.
«Встревоженный и возбужденный ехал Иванов на пароходе из Петергофа, — писал М. П. Боткин. — Возвратившись домой, он был печален, потеряв всякую надежду на хороший результат.
Вечером пришел К. Д. Кавелин, беседа с которым доставляла ему величайшее удовольствие, и которого он очень уважал; но Иванов все не мог успокоиться. Вскоре с ним сделалось дурно, он упал, и немедленно начались судороги и все холерические припадки. Так как это было его второе заболевание, ибо в начале своего приезда он имел холерические припадки, от которых скоро поправился, то думали, что и это не будет опасно, но к полночи собрались доктора, и объявили, что состояние больного безнадежно. И действительно, через три дня, 3-го июля 1858 года, его не стало».
Свидетелем последних часов жизни А. Иванова стал князь Д. А. Оболенский, оставивший свои воспоминания о художнике. Обратимся к ним.
«…На другой день ко мне прибежал дворник дома и сказал, что Иванов умирает. Я сейчас же к нему отправился, дорогой встретил доктора Буянского (вероятнее всего И. В. Буяльского. — Л. А.), взял его с собою, но мы нашли Иванова уже без всякой надежды, хотя в памяти. Я стал его уговаривать приобщиться, на что он согласился; потом я расспросил его последнюю волю, которую я записал в форме духовного завещания, и к вечеру он скончался[200].
Несколько часов спустя принесли на имя Иванова конверт из придворной конторы, в котором его уведомляли, что Государь купил его картину за 15 тысяч рублей серебром…»
3 июля, в 8 часов вечера, тело художника перенесли из дома Боткина в домовую церковь Академии художеств.
Неожиданность смерти поразила многих. Поскольку кончина настигла А. Иванова стремительно (он болел всего два дня), она казалась непонятной и породила сомнения. Странной она казалась и Тургеневу.
«Что значит эта смерть? — писал он в Петербург. — Уж, полно, холера ли это? — Не отравился ли он? Бедный! — Вспоминаю я его ужас при мысли о Петербурге, его предчувствия: они сбылись.»[201]
Собравшиеся шестого июля 1858 года, в жаркое летнее утро пришли проводить на кладбище Новодевичьего монастыря скромный гроб с останками художника.
Домовая церковь и залы Санкт-Петербургской академии художеств наполнились лицами разных званий и сословий.
«Благоговейная тишина, печальное выражение лиц молящихся, трогательное отправление богослужения тремя священниками, грустный напев стройного хора невских певчих — все говорило, что стоящий в церкви гроб сохраняет в себе прах не простого, обыкновенного человека…» — писал современник.
По окончании Божественной Литургии и панихиды, протоиерей Янышев произнес надгробное слово. Многие плакали.
Из церкви гроб пронесли почти по всем академическим залам и, вынеся из Академии, несмотря на сильную жару, на руках понесли до кладбища. Траурная колесница ехала сзади.
В толпе слышались сетования на жестокую судьбу, преследующую почти всех замечательных русских деятелей, на эту неумолимую мойру, пожирающую их в полной зрелости таланта, не позволяющую высказать вполне всего, чем кипело их сердце, чем была полна голова.
У ворот Новодевичьего монастыря встретил покойного хор монахинь, с пением молитвы, и провел его до могилы, приготовленной направо при входе из монастыря на кладбище, у самой стены.
Сказано было много речей.
Когда гроб опустили в могилу, один из художников прочел стихи князя Вяземского «Я видел древний Иордан», написанные за два дня до кончины художника.
В наступившей тишине явственно слышался взволнованный голос:
Я видел древний Иордан,
Святой любви и страха полный,
В его евангельские волны,
Купель крещенья христиан,
Я погружался троекратно,
Молясь, чтоб и душа моя
От язв и пятен бытия
Волной омылась благодатной…
В этот день картина А. Иванова «Явление Мессии» была завешана.