При печатании приказа Соколов успел снять пункт выборности командиров, что в общем-то не лишило приказа в ряде основных пунктов элементарной логики. Абсурдность приказа не вызывала сомнений и поставила русское офицерство, готовое поддержать революцию, в унизительное положение. Приказ завизировал Керенский, будучи так же, как и меньшевики Н. Д. Соколов, Н. Н. Суханов, «полуленинцем», каким он числил себя, пописывая статейки против войны, членом Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, как Ю. М. Стеклов и эсер В. Н. Филипповский. Какую роль он считал для себя главной – участие в Совете или во Временном комитете? По всей видимости, его прельщали оба этих органа, где он мог принести пользу революции. Позже он говорил, что «отдал бы десять лет жизни, чтобы приказ вовсе не был подписан». Но в напечатанном приказе было невозможно что-либо изменить, хотя бы ввести пункт о выборности офицеров в солдатские комитеты, о соблюдении строжайшей воинской дисциплины, то есть о беспрекословном подчинении низших чинов офицерам.
Вот как описывает происходившее Зинаида Николаевна Гиппиус: «Сколько месяцев прошло? Итак, сегодня все тот же Керенский. Тот же… в чем-то неуловимо уже другой. Он в черной тужурке, как никогда не ходил раньше. Раньше он даже был „элегантен“, без всякого внешнего демократизма. Он спешит, как всегда, сердится, как всегда…Честное слово, я не могу поймать в словах его перемену, и, однако, она уже есть. Она чувствуется… Бранил Соколова. Дима (муж Зинаиды Николаевны) спросил: „А вы знаете, что Приказ № 1 даже его рукой и написан?“ Керенский закипел: „Это уже не большевизм, а глупизм! Я бы на месте Соколова молчал. Если об этом узнают, ему не поздоровится“. Бегал по комнате. Вдруг заторопился: „Ну, мне пора… Ведь я у вас инкогнито“. Непоседливый, как и без „инкогнито“, – исчез. Да, прежний Керенский и – на какую-то минутку – не прежний, быть может, более уверен в себе и во всем происходящем – неужели нужно? Не знаю. Определить не могу».
Субординация власти – элементарное условие дееспособности армии в любой стране. Как мог Керенский этого не учесть? Объяснение простое – чрезмерное напряжение и упоение победой. «Кто-то один или какая-то группа, принадлежность которой осталась загадкой, разослала этот приказ, предназначенный только для Петроградского гарнизона, по всем фронтам», – писал в своих мемуарах Керенский, и, хотя эта акция наделала немало бед, отнюдь не она, вопреки утверждениям многочисленных русских и иностранных военных кругов, явилась причиной «развала русской армии». Несправедливо и их заявление о том, что приказ был разработан и опубликован если не самим Временным правительством, то с его молчаливого согласия. Суть даже в том, что приказ был обнародован за два дня до создания Временного правительства. Более того, первым шагом этого правительства было разъяснение солдатам на фронте о том, что приказ относится не к ним, а к Петроградскому гарнизону. Керенский и потом сделал многое для нивелирования этого приказа, но он в сознании русской интеллигенции, особенно эмиграционной, навсегда остался укором ему, и немым, и порой гласным.
Использовав этот приказ, «германские агенты всячески пытались возбудить беспорядки среди матросов и солдат, натравливали их на офицеров, на расправу с ними, – признавался Керенский. – Германскими агентами были большевики, те „случайные люди“, которые проникли в состав первого Совета рабочих депутатов». Александр Федорович не называл их партийную принадлежность, надеясь на будущее и возможное сближение с ними. Он и Чхеидзе в обращении к Петроградскому гарнизону подчеркивали, что враждебные делу революции листовки, выпущенные от имени комитетов социал-демократов и социал-революционеров, есть не что иное, как злонамеренные фальшивки. Вскоре после этого офицеры Петроградского гарнизона торжественно поклялись в своей поддержке революции, и напряженность в войсках, вызванная приказом № 1, значительно спала. И первая речь, которую Керенский произнес в качестве министра юстиции Временного правительства, заканчивалась призывом к соблюдению подчинения офицерам, строжайшей воинской дисциплины. «С самого начала революции, – говорил он, – массы полицейских шпиков, германских агентов и крайне левых стремились вызвать против нас ненависть. В распоряжении тайной полиции – охранки – во всех слоях населения находились несколько тысяч агентов, шпиков, осведомителей и агитаторов, чье воздействие на легковерных людей оказывало впечатление». Слова Керенского о том, что теперь народ может вздохнуть свободно, полной грудью, что со страхом быть арестованным по доносу шпиков и других агентов полиции покончено навсегда, что полиция заменена народной милицией, были встречены бурей аплодисментов. Авторитет Керенского продолжал расти с небывалой быстротой, и, как стало известно позднее, многие из тех, кому предложили войти в новое правительство, ставили условием вхождения пребывание в нем Александра Федоровича как своего рода козырной карты – представителя от народа.
А сам он находился в состоянии нервного срыва. Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов запретил своим членам участие в правительстве. Чхеидзе уже отказался от вхождения в него и оставил Керенского в тревожной изоляции. «Было странно идти по улицам без привычного сопровождения агентов, мимо горящего здания жандармерии, – вспоминал он, – на мое решение войти в правительство оказали влияние и мысли об арестованных, томившихся в Правительственном павильоне (Щегловитов и др.). И если кому-то из царских министров удалось спастись от ярости толпы и революции, избавиться от очередного кровопролития, то этим спасителем был я». И вдруг необъяснимая сила, как когда-то в университетские годы, овладела им. Он пришел на заседание Совета и заявил, что без его личного участия новое революционное правительство не получит широкой поддержки народа, что он больше не может ждать от Совета одобрения намеченного им шага, что своим участием в работе правительства он повысит престиж Совета, попросил у него вотума доверия, говорил искренне и яростно, зажег его членов своей темпераментной и аргументированной речью. Конец речи вызвал шквал аплодисментов, члены Совета в едином порыве подняли его на плечи и пронесли через всю Думу до дверей комнаты, где Временный комитет определял состав правительства. Керенский восторженно принял это решение Совета, впоследствии прощая ему некоторые нелояльные по отношению к нему действия.
Между Исполнительным комитетом Совета и Временным комитетом наметились точки соприкосновения. Последнему было разрешено на его усмотрение составить правительство и получить власть на следующих условиях:
1) объявление полной амнистии по всем политическим и религиозным делам,
2) свобода слова, союзов, собраний и стачек,
3) отмена всех сословных, национальных и религиозных ограничений,
4) замена полиции милицией,
5) демократические выборы в органы местного управления,
6) отказ правительства от всяких шагов, предрешающих форму правления, до созыва Учредительного собрания,
7) невывод и неразоружение революционных полков,
8) установление гражданских прав для солдат.
Эти условия устроили рассматривавшего их Милюкова, кроме пункта, предрешающего форму правления. После споров была принята компромиссная формулировка: «Немедленная подготовка к созыву на началах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны. Милюков внес поправку в пункт о правах солдат, вспоминая конфуз с приказом № 1. Права солдат определялись „в пределах, допускаемых военно-техническими условиями“.
На рассвете 2 марта был объявлен состав правительства. В него вошли: председатель и министр внутренних дел – князь Г. Е. Львов, министр иностранных дел – П. Н. Милюков (кадет), военный и морской – А. И. Гучков (октябрист), путей сообщения – Н. В. Некрасов (кадет), торговли и промышленности А. И. Коновалов (прогрессист), финансов – М. И. Терещенко, просвещения – А. А. Мануйлов (кадет), юстиции – А. Ф. Керенский (трудовик), государственный контролер – И. В. Годнев. Ленин объяснял это так: «Власть досталась в руки капиталистов потому, что этот класс имел в руках силу богатства, организации и знания». Насчет знания, культуры и навыков руководства министров он был прав. Забыл лишь упомянуть, что этих «капиталистов» (Керенский – адвокат, Шингарев – земский врач и т. д.) хорошо знал народ. Шестеро из них входили в список «министерства доверия», которое намечалось еще осенью 1915 года.
А вот мнение рассудительного очевидца Зинаиды Николаевны Гиппиус, знакомой с Керенским и другими политиками. Читаем ее Дневник: «Революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но все же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые. Как личности – все честные люди, но не крупные, решительно.
Милюков умный, но я не представляю себе, во что превратится его ум в атмосфере революции. Как он будет шагать по этой горящей, ему ненавистной почве. Да он и не виноват будет, если споткнется. Тут нужен громадный такт; откуда, если он в несвойственной ему среде будет вертеться?
Вот Керенский другое дело. Но он один.
Смутные слухи о трениях в Совете насчет времени Учр. С. Немедля или после войны. Доверие Керенскому, вошедшему в кабинет, положительно спасает дело. Даже Д. В. (Мережковский – В. С.), вечный противник Керенского, сегодня признал: «А. Ф. оказался живым воплощением революционного и государственного пафоса. Обдумывать некогда. Надо действовать по интуиции. И каждый раз у него интуиция гениальна. Напротив, у Милюкова нет интуиции. Его речь – бестактна в той обстановке, в которой он говорил».
Это подлинные слова Д.В.: «это только то сознание, к которому должны, обязаны, хоть теперь, прийти все кадеты и кадетствующие. Я их ненавижу от страха (за Россию) совершенно так же, как их действенных антиподов – крайних левых. В Керенском – потенция моста, соединение тех и других во что-то единое третье, революционно-творческое, единственно нужное сейчас».