орет, что она спасла Временное правительство, чтобы этого не забывали и по гроб жизни были ей благодарны. Кто, собственно, благодарен – не известно, ибо никакого прежнего правительства нет, один Керенский. А Керенского эта „краса“, отнюдь не скрываясь, хочет съесть». Вынужденный постоянно заботиться о соблюдении законности в стране, даже в отношении посягающих на завоеванные свободы, не замечал жары в то лето, ни ее каверзного зноя, ни редких перепадов температуры общественного мнения, – он жил, пусть не безошибочно, той жизнью, о которой мечтал, к которой стремился.
Ему даже показалось, что налаживается семейная жизнь. Он взял к себе в помощники брата Ольги – полковника Барановского, сметливого и преданного человека. Забежал домой за сменой белья и встретил радостную Ольгу. Никаких претензий она ему не предъявила.
– Я очень ждала тебя, – сказала она, целуя его в щеку, – ты занят, знаю. Даже не представляю, как ты справляешься со всем, всюду успеваешь. Я достала тебе настойку из трав. Помогает горлу. Нужно полоскать его после приема пищи.
– Спасибо, Ольга, – сказал он, пораженный ее заботой и не услышав обычных упреков. – Постараюсь полечиться. Если смогу. С режимом у меня плохо… Сложный распорядок дня и часто меняется.
– Знаю, – вздохнула она.
– Брат рассказал?
– Заходил. Он от тебя в восторге. Говорил, что ночуешь в кабинете. Работаешь допоздна.
Александр Федорович внимательно посмотрел на Ольгу и по ее беспечному, спокойному виду понял, что она ничего не знает о его романе с актрисой.
– Твой брат – умница. И настоящий служака! Собрал для меня данные о безрассудных самосудах – по всей стране. Зарегистрировано десять тысяч случаев. Только зарегистрировано. Я не ожидал такого зверства… Но буду докладывать об этом Государственному совещанию. Я обязан… Как бы ни было прискорбно… Мне сейчас, как никогда, нужны умные и деятельные помощники. Кое-кто поговаривает, что страна осталась без правительства. Ушли князь Львов, Гучков, Милюков… Их знали, им верили все… Терещенко, конечно, не Милюков… на посту министра иностранных дел. И вообще, Павел Николаевич фигура. Хотел сохранить монархию, слегка реформируя строй. Может, я поступил слишком резко… Я ориентировался на интеллигенцию, здравомыслящих людей… На таких, как полковник Барановский. Я уверен, что шурин никогда не подведет меня. Он, как и я, болеет за революцию. Я однажды похвалил его, а он едва ли не обиделся на это. «Что вы, Александр Федорович, – говорит, – я исполняю свой долг. За что хвалить меня?!» Я сказал: «Отлично исполняешь». – «Стараюсь», – покраснел он. Скромный молодой человек.
– Уже полковник! – с гордостью произнесла Ольга.
– Революция вдохновляет молодежь. Генералу Саблину только двадцать лет! Виданное ли это дело – стать при царе генералом в столь юные года! Инспектировал училища юнкеров и прапорщиков. Замечательные ребята. Готовы отдать жизнь за революцию.
– Я тоже, – тихо произнесла Ольга.
Александр Федорович вздрогнул:
– А дети?
– Но я твоя жена. Я должна поехать на фронт сестрой милосердия, я уже все обдумала, – твердо вымолвила она.
От неожиданного и приятного удивления Александр Федорович даже забыл, зачем пришел домой, обнял жену.
– Саша! – нежно прижалась она к его груди, и он почувствовал себя весьма неудобно.
– Мне пора идти, – сказал он, будучи не в состоянии ответить на ее чувства. Он любил другую женщину.
– Время трудное, и тебе трудно, – грустно заметила Ольга, когда подняла голову, на ее ресницах блеснула слеза.
– Да, время, – смущенно согласился Александр Федорович.
Время закрутило его, сначала вдохновенно, а затем нанося удар за ударом, и у него с трудом находились силы, чтобы вынести их и не потерять достоинства. Развод с Ольгой он официально оформил только в начале тридцатых годов.
Выходя из дома, покидая детей, он подумал о том, что, наверное, никогда не разлюбил бы жену, если бы не революция, доверившая ему судьбу страны и опьянившая его бурными аплодисментами, радостью побед, пока их было больше, чем неудач, и, чего скрывать, от побед, аплодисментов у него порой кружилась голова. В этом состоянии его описал Иван Алексеевич Бунин, тонкий и проницательный художник: «Весна семнадцатого года. Ресторан „Прага“, музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри. Знаменитый либеральный адвокат в военной форме. Огромный, толстый в груди и в плечах, стрижен ежиком. Так пьян, что кричит на весь ресторан, требует, чтобы играли „Остру“. Его собутыльник, земгусар, еще пьянее, обнимает и жадно целует его, бешено впивается ему в губы. Музыка играет заунывно, развратно-томно, потом лихо:
Эх, распошел,
Ты мой серый конь, пошел!
И адвокат, подняв толстые плечи и локти, прыгает, подскакивает в такт на диване».
Александр Федорович улыбнулся, вспомнив свое указание об ограничении продажи спиртного. Подобное и не раз случалось с выполнением его декретов. Что запрещено, того очень хочется. Он не обиделся на эту зарисовку Бунина. Писатель высказывался о нем и куда хлеще. Вот большевичка Коллонтай очень боялась, что ее не выберут в Центральный комитет большевиков после рассказа о ней Щепкиной-Куперник, к тому же воспроизведенного Буниным: «Я ее знаю очень хорошо. Была когда-то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы – „на работу“. А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку – и шмыг с коробкою конфет в кровать ко мне: „Ну давай, дружок, поболтаем теперь всласть!“ Особенно боялась заключения Бунина: „Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот (ангелоподобный) тип преступниц и проституток“.
Александр Федорович нахмурился и вдруг покраснел, было отчего – ведь он своей амнистией выпустил на волю немало преступников, записавшихся в большевики. Прикрываясь демократическими фразами о поддержке Временного правительства, они тогда здорово надули министра юстиции, «толстого в плечах и локтях», кутившего на радостях в самом дорогом московском ресторане. А он не запретил большевистскую партию, хотя для этого были факты, доводы. Задолго до 3 июля. Прапорщик 16-го Сибирского полка большевик Ермоленко еще в апреле дал показания о том, что был переброшен германским командованием на фронт 6-й армии для агитации за заключение мира с Германией. Об этих показаниях было известно Александру Федоровичу еще до того, как они были опубликованы 5 июля в газете «Живое слово» социал-демократом и членом II Государственной думы Г. Алексинским и бывшим народовольцем В. Панкратовым. Почему он медлил? Соблюдал законность? Конечно. Само собой разумеется. Когда у него спросили в упор, почему он не арестовал Троцкого, ответил не сразу: «Потому что он не участвовал в июльском восстании».
Глава четырнадцатаяЦарское дело. Корниловские волнения
Несмотря на чрезмерную занятость, еще одно важнейшее дело заботило Керенского, и его надо было завершить в это лето, – дело императорской семьи.
Первая встреча с бывшим царем состоялась еще в середине апреля в Александровском дворце Царского Села. Александр Федорович позвонил бывшему гофмаршалу двора графу Бенкендорфу и сказал ему, что желает встретиться с Николаем и Александрой Федоровной. От бывшего двора, от свиты, от фрейлин, многочисленной обслуги осталось лишь несколько человек. Тем не менее граф Бенкендорф с подчеркнутым величием напыщенно ответил: «Я доложу Его Величеству». Через несколько минут он торжественно объявил: «Его Величество милостиво согласился принять вас». То ли это была игра, то ли Николай еще находился в плену иллюзий, но выглядело это нелепо. Александр Федорович писал в мемуарах, что сделал все для падения империи, но теперь «не испытывал к поверженному врагу чувства мщения. Царя покинули почти все. У его заболевших детей даже не было собственной сиделки, и заботу о них взяло на себя Временное правительство. Александр Федорович хотел внушить царю, что революция великодушна и гуманна к своим врагам не только на слове, но и на деле. За сохранность жизни царя ответственно поручился еще князь Львов. Проведенное юридическое расследование показало, что ни перед войной, ни во время войны Николай II не совершил предательства в отношении своей страны. Иначе он был бы отдан под суд.
Встречу с царем Александр Федорович ожидал с некоторым волнением, не зная, как поведет себя царь – злобно, или доброжелательно, или как-то еще. Керенский был участником и единственным очевидцем этой встречи: «Вся семья в полной растерянности стояла вокруг маленького столика у окна. От этой группы отделился невысокий человек в военной форме. Это был Николай II. Он тоже волновался, не зная, как я поведу себя с ним. Я быстро подошел к нему и с улыбкой протянул руку, отрывисто произнося, как всегда при знакомстве: „Керенский“.
Царь крепко пожал мне руку, в ответ тоже улыбнулся и повел меня к семье. Его сын и дочери, не скрывая любопытства, внимательно смотрели на меня как на «ужасного революционера». Александра Федоровна, надменная, чопорная и величавая, нехотя, словно по принуждению, протянула свою руку. В этом проявилась разница в характере и темпераменте жены и мужа. Я с первого взгляда понял, что Александра Федоровна умна и привлекательна, хотя и сломлена сейчас, и раздражена, обладает железной волей. В те несколько секунд мне стала понятна та трагедия, которая в течение многих лет развивалась за дворцовыми стенами.
Я сообщил членам семьи, что их родственники за границей беспокоятся об их благополучии, и обещал передать им любые послания, если они будут. Спросил: нет ли жалоб, в чем есть необходимость? Николай II поинтересовался военной ситуацией и пожелал мне успехов на новом и ответственном посту. Такова была моя первая встреча с Николаем «Кровавым». После ужаса многолетнего правления большевиков этот эпитет потерял всякий смысл. Тираны, пришедшие на смену Николаю II, вызвали куда большее отвращение, поскольку были виноваты в совершении преступлений против своих собратьев.