– Понятно. Скажи афинянам, что я приму их по окончании спектакля, и попроси Барсину прийти в палаты к царице. Она может там пригодиться.
Спустившись по лестнице, Александр направился к Филиппу. Тот как раз выходил из своего жилища в сопровождении двоих помощников с полными лекарств руками.
– Как здоровье царицы? – спросил его Александр.
– Все так же. То есть плохо.
– Но что с ней?
– Насколько я могу понять, ребенок повернулся и она не может родить его.
И врач продолжил свой путь в помещение, где разместились женщины Дария со своими придворными.
– И ты ничем не можешь ей помочь?
– Наверное, я бы мог кое-что сделать, но боюсь, что она никогда не позволит мужчине осмотреть себя. Я пытаюсь давать советы ее повитухе, однако все еще остаются большие сомнения. Это женщина из ее племени, опытная более в магических искусствах, чем в медицине.
– Погоди, сейчас придет Барсина, и, возможно, ей удастся убедить царицу.
– Надеюсь, – ответил Филипп, но по его взгляду было видно, что не очень-то он на это надеется.
Они пришли во дворец, где было отведено место для царского гинекея, и увидели уже прибывшую Барсину; она в беспокойстве ждала их у входа. Евнух встретил их и провел в атриум. С верхнего этажа доносились приглушенные стоны.
– Она не кричит, даже когда начинаются схватки, – заметил Филипп. – Ей не позволяет стыдливость.
Евнух почтительным знаком пригласил их следовать за собой и провел всех на верхний этаж, где им встретилась выходившая из комнаты повитуха.
– Будь моим толмачом, – сказал врач Барсине. – Нужно во что бы то ни стало убедить ее, понимаешь?
Барсина кивнула и вошла в апартаменты царицы. Евнух тем временем отвел Александра к порогу другой двери и постучал.
Дверь открыла персидская дама в богатых одеждах. Она сопроводила гостей сначала в прихожую, а потом в зал, где находилась царица-мать Сизигамбис. Та сидела у окна, положив на колени испещренный буквами папирусный свиток, и вполголоса бормотала что-то. Евнух дал Александру понять, что царица молится, и македонский владыка замер у двери в почтительном молчании. Но царица вскоре заметила его. Поднявшись, она направилась ему навстречу и радушно заговорила по-персидски. На лице ее читались озабоченность, тревога и даже страдание, но не подавленность.
– Царица-мать приветствует тебя, – перевел толмач, – и просит принять ее гостеприимство.
– Поблагодари ее от моего имени, но скажи, что я не хочу доставлять ей никакого беспокойства. Я пришел только для того, чтобы постараться помочь супруге Дария, которая сейчас испытывает затруднения. Мой врач, – продолжил Александр, глядя ей в глаза, – говорит, что, наверное, смог бы ей помочь, если бы она… если бы она, преодолев стыдливость, позволила ему нанести ей визит.
Сизигамбис задумалась, в свою очередь с волнением посмотрев ему в глаза, и оба почувствовали, насколько силен язык их взглядов и насколько далеки они от формальных фраз перевода. В это мгновение тишины до них донесся ослабленный стон роженицы, в гордом одиночестве боровшейся со своим страданием. Царицу-мать как будто ранил этот приглушенный стон, и ее взор затуманился слезами.
– Не думаю, – сказала она, – что твой врач может помочь ей, даже если она позволит ему.
– Почему, Великая Царица-мать? Мой врач очень искусен и…
Александр прервался, поняв по ее взгляду, что ее мысли движутся в другом направлении.
– Насколько я понимаю, – снова заговорила Сизигамбис, – моя невестка не хочет рожать.
– Не понимаю, Великая Царица-мать. Мой врач Филипп утверждает, что ребенок мог оказаться в неправильном положении и не находит выход, и…
По изборожденным годами и страданиями щекам царицы медленно скатились две слезы, и так же медленно из уст, как приговор, донеслись слова:
– Моя невестка не хочет рожать царя-пленника, и никакой врач не в силах изменить ее решения. Она держит младенца в себе, чтобы умереть вместе с ним.
Александр молчал, в замешательстве опустив голову.
– Ты не виноват, мой мальчик, – продолжала Сизигамбис надтреснутым от волнения голосом. – Такова судьба: ты пришел на эту землю, чтобы разрушить державу, основанную Киром. Ты подобен ветру, который бурей пролетает над землей. А потом ветер уносится, и ничто после урагана не остается как раньше. Остаются лишь люди, привязанные к своим воспоминаниям, как муравьи, уцепившиеся за травинки во время свирепой бури.
В этот момент раздался более громкий крик, а потом из внутренних палат дворца донесся зловещий хор рыданий.
– Свершилось, – молвила Сизигамбис. – Последний Царь Царей умер, не успев родиться.
Вошли две служанки – они накрыли ей лицо и плечи черным покрывалом, чтобы она могла дать выход своему горю, не показывая этого другим.
Александр хотел было сказать что-то еще, но, взглянув на старую царицу, увидел, что она подобна статуе, образу богини ночи, и не решился произнести в ее присутствии ни слова. Он лишь коротко наклонил голову и, выйдя из зала, прошел по коридору. Повсюду слышались стенания женщин Дария. От умершей царицы вышел Филипп, он был бледен и безмолвен.
На следующий день Александр велел провести торжественный обряд погребения царицы с великой роскошью и всеми почестями, подобающими ее рангу, а затем возвести на ее могиле огромный курган, как принято в ее родном племени. Когда умершую опускали в землю, он не смог сдержать слезы при мысли о ее красоте и утонченности и о ребенке, так и не увидевшем солнечного света.
В тот же вечер евнух сбежал. Он скакал несколько дней и ночей, пока не добрался до персидских передовых постов у реки Тигр, а там попросил отвести его в лагерь царя Дария, который располагался дальше по реке. Отряд мидийских всадников сопроводил его на несколько парасангов[37] по пустыне, и на рассвете следующего дня его ввели пред очи Великого Царя.
Дарий, в одежде простого солдата, в серых льняных штанах и куртке из шкуры антилопы, проводил военный совет со своими полководцами. Единственными знаками его царского достоинства была жесткая тиара да массивный золотой кинжал на боку – сверкающий акинак.
Евнух бросился на землю, лбом в пыль, и между рыданиями рассказал о том, что случилось в Тире: о долгих и тяжких муках царицы, о ее смерти и похоронах. Не умолчал он и о слезах Александра.
Дарий был глубоко поражен этим известием. Он велел евнуху следовать за собой во внутреннюю часть царского шатра.
– Прости меня, Великий Царь, что принес тебе столь печальную весть, прости меня… – сквозь слезы продолжал умолять его евнух.
– Не плачь, – утешил его Дарий. – Ты исполнил свой долг, и я благодарен тебе за это. Моя жена очень страдала?
– Страдала, великий государь, но переносила муки с достоинством и твердостью, достойными персидской царицы.
Дарий молча посмотрел на слугу. О переполнявших царя противоречивых чувствах можно было догадаться лишь по глубоким морщинам, прочертившим лоб, да по растерянному свету в глазах.
– Ты уверен, – спустя несколько мгновений прервал он молчание, – что Александр плакал?
– Да, мой государь. Он был достаточно близко, и я видел, как по его щекам катились слезы.
Дарий со вздохом опустился в кресло.
– Но в таком случае… В таком случае между ними что-то было: люди плачут, когда умирает любимый человек.
– Великий Царь, я не верю, что…
– Возможно, ребенок был его…
– Нет, нет! – запротестовал евнух.
– Молчи! – закричал Дарий. – Ты, кажется, смеешь мне возражать?
Евнух упал на колени, дрожа всем телом и снова безудержно заплакав:
– Великий Царь, прошу тебя, дозволь сказать!
– Ты и так сказал слишком много. Что еще хочешь ты добавить?
– Что Александр не прикасался к твоей супруге. Напротив, он окружил ее всяческой заботой и уважением и никогда не наносил ей визита, не испросив предварительно позволения, и непременно в присутствии ее придворных дам и подруг. И так же, если не еще более почтительно, относится он к твоей матери.
– Ты не лжешь мне?
– Ни за что на свете я не стал бы лгать тебе, Великий Царь. Все, что я сказал тебе, – истинная правда. Клянусь тебе именем Ахурамазды.
Дарий встал и, отбросив полог, закрывавший вход в шатер, возвел глаза к небу. Оно было безоблачным и сверкало звездами, а через весь небосвод нежным сиянием протянулся Млечный Путь. Лагерь светился тысячами костров.
– О Ахурамазда, владыка небесного огня, бог наш, – взмолился Великий Царь, – даруй мне победу, дай мне спасти державу моих предков. Обещаю тебе: в случае победы я отнесусь к моему противнику с милостью и уважением, ибо, не будь между нами войны, я бы от чистого сердца просил его о дружбе.
Евнух ушел, оставив царя наедине со своими мыслями. Удаляясь от царского шатра, он ясно услышал у ворот лагеря какой-то шум и остановился. Приближался отряд ассирийских всадников; они сопровождали очень красивого мальчика, внешность которого при ближайшем рассмотрении показалась евнуху знакомой. Не веря своим глазам, он подошел еще на несколько шагов. Тем временем маленький кортеж подъехал к царскому шатру, и, когда лицо мальчика осветили укрепленные у входа факелы, сомнений не осталось: это был Этеокл, сын Мемнона Родосского и Барсины!
Выступление Фессала в «Царе Эдипе» было безупречно, и, когда настал черед сцены, в которой герой прокалывает себе глаза острым язычком пряжки, зрители увидели, как грим актера окрасили два ручейка крови, и по рядам амфитеатра разнеслось изумленное «О-о-о-о!», а на сцене зазвучали ритмические стенания Эдипа:
Ойтойтойтойтойтой папай феу феу.
Сидевший на почетной трибуне Александр долго и с воодушевлением аплодировал. Вскоре стали показывать «Алкесту», и изумление публики еще более возросло, когда в финале из-под земли выскользнула сама Смерть, наряженная в мрачные одеяния Таната, и Геракл стал сбивать ее с ног мощными ударами своей палицы. Евмен велел архитектору Диаду, тому самому, что проектировал осадные башни для разрушения стен Тира, создать машины для сценических эффектов.