– Этой ночью. И есть кое-что еще.
– Говори.
– Калан заболел.
– Невозможно! – воскликнул Александр. – Он перенес самые страшные лишения, кровавые испытания, дожди и палящее солнце, голод и жажду…
– И тем не менее ему очень плохо.
– Давно?
– С тех пор, как мы прибыли в Персеполь.
– Где он сейчас?
– В отведенном ему доме.
– Проводи меня к нему немедленно.
– Как изволишь. Следуй за мной.
– Куда ты, Александрос? – встревоженно спросила Роксана.
– К другу, которому плохо, любовь моя.
Он пересек город, на который опустилась вечерняя тень, и оказался перед красивым домом, окруженным портиком; раньше здесь жил персидский вельможа, но он пал в сражении при Гавгамелах. Александр отдал этот дом Калану, чтобы тот мог расположиться там с удобствами после утомительного похода.
Вдвоем с Аристандром они прошли по тихим коридорам и добрались до комнаты, едва освещенной последними лучами солнца. Калан лежал на расстеленной на полу циновке. Его глаза были закрыты. Он совсем исхудал.
– Каланос, – прошептал царь.
Мудрец открыл глаза, черные, огромные, лихорадочные:
– Мне плохо, Александрос.
– Не могу поверить этим словам, учитель. Я видел, как ты шел через всевозможные испытания, не чувствуя боли.
– А теперь я страдаю. И страдание мое невыносимо.
Александр обернулся и встретил нахмуренный взгляд ясновидца:
– Что за страдание? Скажи мне, чтобы мы могли помочь.
– Это страдание души, самое жестокое, и от него нет лекарства.
– Но что у тебя болит? Разве ты не прошел весь путь, ведущий к невозмутимости?
Глаза Калана и Аристандра встретились, и в них отразилось мрачное взаимопонимание. Мудрец с трудом заговорил снова:
– Прошел. Пока не встретил тебя, пока не увидел в тебе мощи бурного Океана, дикой силы тигра, грандиозности заснеженных пиков, подпирающих небо. Я хотел узнать тебя и твой мир. Я возжелал спасти тебя, когда слепая ярость толкала тебя к разрушениям. Но я знал, что сделаю, если ты падешь. И я заключил договор с самим собой. Я полюбил тебя, Александрос, как и все, кто знал тебя. Я мечтал следовать за тобой, чтобы защитить тебя от твоих инстинктов, научить мудрости, отличной от той, которой обучали тебя философы и воины – все, кто сделал из тебя несокрушимый инструмент разрушения. Но твою тантру нельзя согнуть таким образом, теперь я знаю это. Теперь я вижу то, что грядет, что неотвратимо. – Он снова поднял глаза и встретился с трепетным взглядом Александра. – И это увеличивает безмерность моих страданий. Если я доживу до того, чтобы въяве увидеть грядущее, боль никогда не позволит мне достичь высшей невозмутимости и растворить душу в бесконечности. Ты же не хочешь этого, Александрос, не хочешь, правда?
Александр взял его за руку.
– Нет, – ответил он сорвавшимся от волнения голосом. – Не хочу, Калан. Но скажи мне, прошу тебя, скажи, что это за страшное грядущее?
– Не знаю. Я лишь чувствую. И не могу этого вынести. Позволь мне умереть так, как я поклялся умереть.
Царь поцеловал скелетоподобную руку великого мудреца, потом взглянул на Аристандра и сказал:
– Выслушай его последнюю волю и скажи Птолемею, чтобы исполнил ее. Я… я… не могу…
И ушел, плача.
В условленный день Птолемей выполнил все, о чем его просили, и начал готовить Калана в последний путь к бесконечной невозмутимости.
Он велел воздвигнуть погребальный костер – в десять локтей высотой и в тридцать шириной. Вдоль дороги, ведущей к костру, выстроились пять тысяч педзетеров в парадных доспехах, и Птолемей велел молодым девушкам разбросать по пути розовые лепестки. Потом прибыл Калан, столь ослабший и изможденный, что не мог идти, и четыре человека несли его на носилках – по индийскому обычаю, в венке из цветов. Его положили на костер голым, каким он пришел в мир, и хор юношей и девушек пел красивейшие гимны о его земле. Потом из рук в руки передали зажженный факел.
Сначала Александр решил не присутствовать на погребении. Однако в последний момент вспомнил, как Калан пробудил его к жизни, когда он умирал, и решил оказать ему последние почести. Александр смотрел на мудреца, голого и хрупкого, и ему опять вспомнился Диоген, лежавший с закрытыми глазами перед своей амфорой на солнце. Тем далеким вечером, наедине, философ сказал Александру то же самое, что говорил Калан, – говорил, не открывая рта, в темноте шатра, когда раненый царь боролся со смертью:
«Нет такого завоевания, которое имело бы смысл; нет такой войны, где стоило бы сражаться. В конце концов, единственная земля, что останется нам, – та, в которой нас похоронят».
Александр поднял голову и увидел, как тело Калана охватило пламенем. Невероятно, но в этой огненной плазме мудрец улыбнулся, и показалось, что он шевелит губами, шепча. Шум пламени был слишком силен, чтобы что-то расслышать, но в голове Александра отчетливо прозвучал голос мудреца:
«Увидимся в Вавилоне».
Вскоре Александр покинул Персеполь с его печальными воспоминаниями и направился в Сузы, куда и прибыл в середине зимы.
Почти тотчас он нанес визит царице-матери, которая разволновалась, увидев его, и вышла навстречу поприветствовать на греческий манер, по-дружески:
– Хайре, пай!
– Твой греческий безупречен, царица, – поздравил ее Александр. – Счастлив застать тебя в добром здоровье.
– Я плакала, получив известие о твоей смерти, – ответила царица. – Представляю горе твоей одинокой матери в Македонии.
– Я послал ей письмо, как только прибыл в Салмос, и думаю, сейчас она уже получила его и утешилась.
– Могу я надеяться, что ты соизволишь пообедать со мной?
– Конечно. Мне это доставит большое удовольствие.
– В моем возрасте я ни от чего не получаю такого удовлетворения, как от визитов, и твой – самый желанный. Садись, мальчик мой.
Александр сел.
– Царица, я пришел не только поздороваться с тобой.
– А зачем еще? Говори, не стесняясь.
– Я слышал, что у царя Дария была еще одна дочь.
– Да, это правда, – признала Сизигамбис.
– Так вот, я хочу жениться на ней.
– Зачем?
– Я хочу собрать наследие Дария. Его семья должна стать моей.
– Понимаю.
– Могу я надеяться на твое позволение?
– Если бы был жив ее отец, он бы все равно выдал ее замуж, желая укрепить какой-нибудь политический союз или упрочить преданность своего сатрапа. Он не стал бы возражать; однако ее имя напомнит тебе великую утраченную любовь. Знаешь, как ее зовут? Барсина.
Александр опустил глаза, охваченный воспоминаниями. Образы, казавшиеся поблекшими от времени, вдруг ярко вспыхнули в его памяти.
– Этот ужасный день при Гавгамелах, – продолжала царица-мать. – Никогда его не забуду… Статира будет счастлива жить со своей старшей сестрой. Но Роксана?
– Роксана меня любит. Она знает, что царица – она, а также знает долг царя. Я с ней уже поговорил.
– И что она сказала?
– Она заплакала. Как плакала моя мать, когда мой отец Филипп привел новую жену. Но я люблю ее больше всего на свете, и она знает это.
– Я охотно отдам тебе Барсину. Ты уже соединил дом Аргеадов с домом Ахеменидов: ты и мы больше не победители и побежденные. Но как ее воспримут твои солдаты?
– Я смогу убедить их.
– Ты так полагаешь?
– Уверен. И у меня есть к тебе еще одна просьба: прошу у тебя и младшую сестру Статиры и Барсины.
– Ты хочешь и Дрипетис? Естественно.
– Не для себя. Для моего друга Гефестиона. В детстве мы думали, что будет здорово, если мы женимся на сестрах и наши сыновья станут двоюродными братьями. Теперь это возможно, если ты согласишься.
– Я согласна всей душой. Остается лишь надеяться, что этот брак будет принят твоей знатью.
– Не сомневаюсь и в этом, – ответил Александр. – Многие мои солдаты уже живут с персидскими и мидийскими женщинами и имеют от них детей. И правильно делают. Для некоторых я сам выбираю персидских жен. В конечном счете, я подсчитал, свершилось около десяти тысяч браков.
Старая царица вытаращила глаза, и морщины на ее лице разбежались по скулам.
– Десять тысяч? О великий Ахурамазда, такого в мире еще не видывали! – Она улыбнулась с невинной хитростью. – А с другой стороны, полагаю, ты прав: брачное ложе – самое подходящее место для основания долгого мира.
Пока все устраивали к новой свадьбе, Александр начал замышлять новые походы, чтобы открыть еще неведомые земли, и потому с нетерпением ждал прибытия Неарха с флотом. Флотоводец сообщал, что с началом весны прибудет в устье Тигра.
Флагманский корабль, подняв знамя Аргеадов с золотой звездой, наконец бросил якорь в плавучем доке канала, который подходил почти под самые городские стены. Вслед за ним под радостные возгласы, рукоплескания, звуки труб и бой барабанов пришвартовался остальной флот.
Неарх, облаченный в доспехи, принял почести от строя двух отрядов педзетеров, а потом был принят Александром, восседавшим на троне рядом с Роксаной. Она была ослепительна в царских одеждах с золотым шитьем, вся осыпанная драгоценностями.
Едва завидев своего флотоводца, царь встал, пошел ему навстречу и расцеловал в обе щеки, а потом принял Онесикрита и командиров всех кораблей, чтобы поздравить их и каждого наградить подарками.
В тот же вечер царь созвал на ужин всех друзей, включая Неарха и Евмена, чтобы изложить свои планы. Пир устроили в тронном зале, и обеденные ложа поставили вдоль трех стен, чтобы все могли видеть и слышать царя. Не было ни женщин, ни музыкантов, и если бы не пиршественные ложа, собрание могло бы показаться скорее военным советом, чем праздником.
Александр начал:
– Я решил, что пришло время вам жениться.
Все в замешательстве посмотрели на него.
– Вы уже достигли определенного возраста, – продолжил он, – и должны подумать о создании семьи. Я выбрал вам прекрасных жен, высочайшего ранга… Все персиянки.
На мгновение воцарилось молчание.