Юноша не знал, что все эти ласковые вельможи потому только благоволили, что к нему милостив князь. Они заискивают, низкопоклонничают перед ним, но в душе ненавидят «мальчишку».
Юноша не знал, наконец, что сам такой добрый дядя завидует ему. Если бы он мог проникнуть в думы дяди, когда тот бродит ночною порой как тень по покоям, одолеваемый бессонницей, то он бы огорчился и испугался.
Ему тогда открылось бы, что первый враг его — дядя.
Епифан Степанович не находил себе покоя с тех пор, как его племянник попал в милость к князю.
Его ела зависть.
— И надо мне было его принять к себе да к князю вводить!.. Ведь он оттёр меня, оттёр... Хитрющий мальчишка!
Так рассуждал старик Кореев, забывая, что только случай помог его племяннику выдвинуться.
— И как он ловко меня обошёл! Дяденька да дяденька... А теперь и ступай к нему на поклон. За свою глупость кланяйся безбородому парнишке. Ну, да всё до поры до времени. Княжая-то любовь переменчива. Придёт и моя пора, и он мне поклонится. Хотелось бы мне очень у князя супротив него поработать... Сшибить, значит...
Но планы козней, какие он строил, все выходили неудачными.
Надобно было так устроить, чтобы исподволь и незаметно: чтобы и князю невдомёк, что со зла говорит, да чтобы и племянник не узнал.
Лучшим средством в конце концов ему показалось действовать через других.
Он повёл игру осторожно.
То с тем, то с другим посмеётся над племяшом:
— А пустая ещё у него голова! Какой он княжий советник. Ему бы голубей гонять.
А этот — «тот или другой» — уж в свою очередь постарается разнести:
— Вот что сам дядя родной говорит...
А после, может быть, и до князя дойдёт.
Олег, может быть, только поморщится.
Но ведь поморщится раз, поморщится два, а там и покосей взглянет на Андрея Алексеевича.
Быть может, в княжьей голове даже мелькнёт:
«Ив самом деле, какой он советчик?»
Пускал дядюшка в ход и другое средство.
Нет-нет да кому-нибудь и шепнёт про племяша скверную небылицу и сам же тут прибавит:
— Мне не верится... Да и ведь душа болит: родной племянник, своя кровь. Да как не поверить? Человек сказывал верный.
И пойдёт кружить сплетня.
И вновь поморщится старый Олег.
А юноша в простоте сердечной ничего не подозревал. Продолжал думать, что вокруг него все добрые, славные.
Он не замечал даже того, что князь с ним становится холодней.
Тем тяжелей ему было, когда грянул гром с безоблачного неба.
Конечно, безоблачным оно только ему казалось.
XVI. ВЕРНЫЙ РАБ
1380 года застал Андрея Алексеевича всё там же, в Рязани, и всё в прежнем положении якобы княжьего любимца.
Протёкшие со времени его приезда годы наложили на него свой след: теперь он выглядел богатырём-мужчиной, но взгляд его по-прежнему оставался умным и приветливым, душа — незлобивой и доверчивой.
Зато и дядя с приспешниками тоже не изменились, они сплели вокруг молодого Кореева целую сеть интриг, которой не замечал только сам Андрей Алексеевич.
Он даже думал, что князь Олег по-прежнему расположен к нему. Правда, старый князь выказывал ему некоторые внешние признаки внимания, но сердцем уже сильно остыл к нему. Подвиг, свершённый Андреем, с течением времени словно потускнел.
«Что ж особенного сделал он? По башке медведя бердышом хватил. Не он бы, так другой кто-нибудь сие свершил бы: нешто дали бы зверю сломать меня?» — думал порой князь. И эти мысли стали приходить к нему всё чаще. Он уже почти жалел, что так приблизил к себе Кореева.
— Человек он московский... Может, тут у меня соглядатничает... Надо бы его на верность попробовать...
Такой случай вскоре неожиданно как для Олега, так для молодого Кореева представился и разом перевернул всё.
Однажды Андрей Алексеевич застал князя чрезвычайно весёлым, смеющимся.
С Олегом сидел Епифан Степанович, находившийся тоже в прекраснейшем расположении духа.
Андрей Алексеевич с некоторым удивлением посмотрел на престарелого князя, которого редко видел не то что смеющимся, а даже улыбающимся. Обыкновенно он бывал серьёзен, почти угрюм.
Заметив взгляд юного Кореева, князь спросил:
— Что смотришь? Что я больно весел? Ещё бы, брат, когда великий князь-то твой московский, умник-то разумник, у нас вот где.
Он указал на сжатый кулак.
— В кулачок зажат! — в тон Олегу сказал старый Кореев.
Молодой человек только пожал плечами в недоумении.
— Не понимаешь? — с усмешкой спросил Олег. — Так я тебе скажу: на Русь идёт хак Мамай с великою силой.
— Боже мой! — воскликнул Андрей Алексеевич.
— Подожди. А с другой стороны идёт Ягайло тоже с силой немалой...
— Мало одной беды.
— Ас третьей — хе-хе! — я на Димитрия свет Иваныча нападу.
Молодой Кореев не верил ушам.
— Ты?!
— Конечно же я. Хватит прикидываться-то мне. Надо правду молвить: московский князь мой ворог старинный. Я смирился, да молчал до поры до времени. Он меня, чай, другом считает. А мне Рязань дороже его дружества. Хан Мамай обещал, как завоюет, всю Русь отдать мне с Ягайлом. Мы поделим... Татары уж у Дона... Ягайло перешёл рубеж... О сём я сам — хе-хе! — известил Димитрия: идёт, дескать, Мамай на тебя и на меня, и Ягайло тоже, но ещё рука наша крепка — справимся! Пусть попробует догадаться, что я ему ворог. До последнего не надобно ему сего знать. Как литовцы подойдут поближе, тогда иной будет сказ.
Андрей Алексеевич слушал князя в каком-то остолбенении.
Дядя смотрел на него и язвительно улыбался: он предвидел, что теперь племяннику «карачун».
Наконец молодой человек вымолвил побледневшими устами:
— Стало быть, ты вместе с неверными будешь бить христиан православных?
— Что ж, коли это на пользу Рязани, — пожав плечами, ответил князь.
— А греха-то не боишься? — пылко воскликнул Андрей Алексеевич. — Побойся Бога, стар человек!
— Молоденек учить меня, — угрюмо отозвался князь.
— Да, да... Где уж тебя учить. Прощай, княже! Я сейчас уезжаю.
— Если я тебя пущу.
— Я вольный человек, тебе креста не целовал.
— Это всё равно. Пустить тебя, чтобы ты пошёл Димитрия обо мне оповещать. Ловок! Нет, брат, пока всё не кончится, останешься ты у меня.
— Не останусь.
Олег сделал знак Епифану Степановичу.
Тот быстро вышел и вскоре вернулся с двумя дюжими молодцами, у которых были в руках копья.
— Возьмите-ка этого паренька. Ты, Епифан, устрой его как следует.
— Будь надёжен, княже!
Стражи взяли молодого Кореева за руки.
Он мог бы их обоих отбросить одним махом, но понял, сто сопротивляться бесполезно.
— Дашь ты Богу ответ, князь! — сказал он.
— Ладно, ладно, проваливай!
По его знаку юношу увели.
Дядя действительно распорядился как следует: по его приказанию племянника посадили в подклеть с одним окошком и толстою дубовою дверью. Туда бросили ему ворох соломы, поставили воды да кусок хлеба.
— Посиди, княжий любимчик! — насмешливо промолвил Епифан Степанович и захлопнул дверь.
Андрей Алексеевич стал узником.
Он кинулся на солому в изнеможении, разбитый страшным душевным потрясением.
— Злодеи, злодеи!.. — шептал он.
Сердце было полно скорби и негодования.
По временам ему хотелось кричать, неистовствовать.
Он вскакивал, озирался, как пойманный зверь, потом бессильно падал на солому.
— Боже мой, не дай злодеям свершить злое дело! — воскликнул он, воздев руки.
И, встав на колени, начал молиться.
Он молился долго и горячо. Молился не за себя, а за Русь, за князя Димитрия.
Жарка была его молитва и подействовала на него успокоительно.
В сердце воскресла надежда, почти уверенность, что Бог не допустит торжества «злых изменников».
У томительно-долгие потянулись часы заключения.
Настала ночь, но сон бежал от глаз узника; рассвет, скудно проникавший сквозь оконце, застал его бодрствующим, он полулежал, подперев рукой голову, в глубокой задумчивости.
В обеденную пору опять ему кинули хлеба, сменили воду; он забыл и думать о пище.
Обошёл кругом свою темницу... Толстые стены, дубовая дверь... Нет, не выбраться отсюда...
А у дверей, наверно, ещё страж.
Снова смерклось, наступала уже вторая ночь его заключения.
За дверью послышался говор.
— Нашёл время! — ворчливо сказал стражник. — На ночь глядя притащился.
— А ежели я раньше был занят? — ответил второй, и Кореев сразу узнал голос Матвеича. — А ты должен: у меня княжий пропуск. Вишь, печать!
— Разглядишь в этакой тьме. Да иди, только долго хороводиться не дам.
Послышался звук отодвигаемого затвора. Дверь приоткрылась, и кто-то вошёл. Кто — этого сразу разглядеть молодой человек не мог.
— Андрей Лексеич! Сердешный, — сказал верный раб.
Кореев кинулся к нему и замер в его объятиях.
— Времени терять нельзя, — зашептал Большерук. — Надевай-кась скорей...
Он снял с себя и накинул на Кореева широкий, длинный мужицкий армяк.
— Роста-то мы одного... Смекаешь... Шапку на... Да дай-кась я тебе бороду прицеплю... Из пакли сделал, вчера всю ночь сидел... В темноте он не разберёт.
Андрей Алексеевич понял, в чём дело.
Сердце его радостно забилось.
Но тотчас же охватило беспокойство за участь Матвеича.
— А как же ты? Тебе ведь беда будет.
— Э, родненький! Я стар человек, пожил. Коли и казнят — не беда... Тебе ещё жить надо, а мне...
— Почто я тебя губить стану? Я не пойду.
А сердце мучительно просило воли.
— Не пойдёшь, так я сейчас сторожа придушу и всё равно сгину ни за грош, — решительно промолвил старик.
Потом добавил:
— Андрон с двумя конями ждёт тебя за углом у твоего дома... А твоя казна вот, возьми.
Он сунул ему кошель.