Эти слова, по-видимому, укололи Люду в самое сердце. Она вышла из дома и встала между королём и Добрыней.
— Послушай, Добрыня, — сказала она, сдерживая гнев и слёзы, — так ли следует благодарить дочь Коснячки за хлеб, который ты ел у старого воеводы? Чем же я провинилась перед тобой, что ты так жестоко оскорбляешь меня? Я люблю его, — она кивнула на короля, — это правда; но неужели ты за это осмеливаешься оскорблять меня? — Она упала на колени пред королём. — Милостивый король! — воскликнула она. — Вскрой же моё сердце и убедись, есть ли там что-нибудь другое, кроме любви к тебе! Бойся этого колдуна! Он зол на тебя, если позволил себе оклеветать меня в твоих глазах.
Болеслав поднял расплакавшуюся Люду:
— Успокойся, дитя моё!
Сенные девушки отвели её в светлицу.
По уходе Люды король обратился к Добрыне:
— Скажи мне, Добрыня, вернётся ли ко мне моё счастье, если я отошлю домой эту девушку.
Добрыня с недоверием посмотрел на короля, словно боялся попасть впросак.
— Конечно, конечно, милостивый король! Дома ожидает тебя слава.
Болеслав с сомнением покачал головой.
— Хорошо. Скажи мне, Добрынюшка, а что меня ожидает, если я не отпущу от себя этой девушки?
— Сказать правду?
— Да, одну только правду.
— Если ты желаешь, я всё скажу... Знай же, что, прежде чем новая луна заблестит на небе, ты умрёшь!
Болеслав смерил его презрительным взглядом.
— Н-да... — сказал он, помолчав. — Теперь скажи мне, можешь ли ты угадать будущее каждого из присутствующих.
— Могу, Господь дал мне силу прорицательства.
Болеслав ещё раз презрительно посмотрел на него.
— В таком случае скажи мне, Добрынюшка, что тебя ожидает?
Старик не ожидал этого вопроса. Он вздрогнул, но не потерял присутствия духа. Надо было как-то выкручиваться.
— Знаю, милостивый король, — смело ответил он.
— Говори.
— Ты прикажешь своим отрокам повесить меня, но этим не спасёшь своей жизни.
Болеслав смотрел на Добрыню и качал головой.
— Теперь я вижу, что ты самый обыкновенный плут... Ты не угадал: я вовсе не думаю повесить тебя, а только прикажу выгнать тебя за ворота и больше никогда не пускать на Красный двор...
Добрыня еле успел прийти в себя.
— Милостивый король, — сказал он, кланяясь, — я говорил людям правду и угадывал их будущее, но ради тебя готов ошибиться, потому что ты милостив.
— Болех, прикажи отрокам отворить ворота! — крикнул король. — И пусть его с Богом проваливает на все четыре стороны.
Добрыня, кланяясь, вышел в широко открытые ворота. Болеслав, намереваясь уйти в гридницу, кивнул Болеху и сказал:
— Надо посмотреть за этим стариком. Он, похоже, был послан с великокняжеского двора. Пошли кого-нибудь посмотреть, куда он пойдёт.
Добрыня был очень рад, что его посещение закончилось для него так благополучно. Дойдя до леса, он исчез на узкой тропинке, ведущей на Берестово, к дому тысяцкого.
Уже было далеко за полночь, когда Добрыня вошёл на двор Вышатича. Хозяин встретил его невесело. Он был бледен и печален.
— Откуда ты, Добрыня? — спросил он.
— С Красного двора.
Лицо Вышатича несколько оживилось.
— Ну, что там хорошего?
Добрыня сжал кулаки.
— Ничего, — отрезал он.
— А что Люда? Осталась? — робко спросил Вышатич.
— Да, осталась, но придёт её черёд.
Воцарилось продолжительное молчание.
— Я знал... даже был уверен, что так случится, — наконец отозвался Вышатич. — Сердце человеческое сильнее твоих чар... Я знал, что она не будет принадлежать мне.
В его словах было столько печали, столько глубокой скорби, что даже Добрыне стало жаль молодого боярина.
— Вот увидишь, скоро она станет бить челом у твоих ног, — утешал его Добрыня. — Подожди до первой звезды, и я заговорю твою тоску, — прибавил он.
До первой звезды ещё было далеко; наконец и она появилась на небе. Добрыня взял за руку Вышатича и, обратясь лицом к звезде, начал что-то шептать. Вышатич стоял почти безучастно, не глядя на старого колдуна. Из всего заклятья до его слуха едва ли долетело несколько слов, и он, погруженный в свои мысли, равнодушно смотрел вдаль.
Кончив свои заклинания, Добрыня обратился к Вышатичу.
— Боярин, — сказал он, — теперь твоя тоска-кручинушка сгинет, как ночь перед солнцем...
Боярин молчал.
— Пора мне домой, — сказал колдун. — Я зашёл к тебе только на минуту повидаться.
Добрыня ушёл. Настала уже глухая ночь, а Вышатич всё ещё не входил в избу; сидя на лавке, он молчал и смотрел в темноту.
— Не помогут твои заклятия, старик, — пробурчал он тихо. — В любви большая сила, чем в твоих чарах. Люда любит его, а не меня. Ну, чем я виноват, что она меня не любит; да чем виноват и он, что она его любит? Ведь он не искал её, не посылал своих отроков в её дом, чтобы её вырвать из родительского гнезда. Кто виноват?
Он призадумался на минуту.
— Это рыжебородый разбойник велел повесить её отца, и если бы не это, то Люда никогда бы не попала на Красный двор. Теперь он льнёт ко мне... зовёт к себе, и я знаю куда. На кровавый пир. Нет, я не стану пировать на нём вместе с Славошей. Пусть он сам пьёт эти мёд и вино. Мне чужой крови не надо, нет, не хочу...
И так он долго сидел, смотрел на ночное небо и рассуждал, рассуждал... Уже давно петухи пропели полночь, небо искрилось звёздами, а вдали, из-за Днепра, показалось красное лицо луны. В Берестове все уже спали, кроме Вышатича. А тот всё продолжал сидеть и думать.
Но вот со стороны Печерской лавры послышался благовест, призывавший благочестивых людей к заутрене. Звуки колокола уныло летели над землёй и отзывались эхом далеко за горами.
Вышатич встал, обратился в ту сторону, где сиял золотистый купол церкви Печерского монастыря, и начал креститься, громко и отчётливо выговаривая слова: «Во Имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». В голосе его слышались слёзы.
Но вот колокол умолк, а Вышатич всё стоял и думал. До рассвета ещё было далеко, как вдруг он встал и, выйдя за калитку, ровными, уверенными шагами отправился по узкой тропинке, ведущей к Печерской лавре и к колодцу Святого Антония.
Начинало светать, но до дня ещё было далеко. Время от времени до Вышатича долетал крик проснувшейся совы, чириканье птиц и рёв скота, выгнанного в долину. Наконец небо закраснелось. Вышатич спускался с горы к долине, через которую вела тропинка мимо колодца Святого Антония к Печерской лавре. Подойдя к колодцу, он перекрестился, взял деревянным ковшом воды, напился и пошёл дальше. Лавра была открыта.
Вход в неё был в виде небольшого отверстия, запиравшегося простыми, еле сколоченными и даже неотёсанными дверями. Издали видно было, как люди с зажжёнными свечами приближались к отверстию, открывали его и исчезали...
В то же отверстие вошёл и Вышатич.
Спустившись по ступенькам, он очутился в узком тёмном коридоре. Его обдало затхлым воздухом, смешанным с запахом восковых свечей и ладана. Среди темноты до него долетали глухие звуки пения, бродившие эхом в поворотах коридора мимо ниш, где почивали мощи святых затворников Печерской лавры.
В конце коридора виднелась маленькая церковка, откуда и доносилось пение.
Вышатич оперся о стену одной ниши и начал молиться. Быть может, он никогда так горячо не молился, как в эту минуту. Здесь он почувствовал себя ближе к вечному источнику мира и покоя.
Так он дождался конца заутрени; народ начал уже выходить из пещеры, но Вышатич всё ещё продолжал стоять, опершись о нишу. За народом начали выходить и чернецы, длинную вереницу которых замыкал отец Еремий. Это был аскет, который с минуты вступления в Печерский монастырь питался одним хлебом и водой, молился, поучал людей, лечил больных и переписывал разные божественные книги для монастыря. Ему было более ста лет, но он был ещё бодр и силён.
Идя по узкому коридору, он заметил Вышатича и узнал его; он знал воеводу Коснячку, знал Люду и весь Киев. Обратив внимание на его странный вид, Еремий не стал прерывать его размышлений; только кивнул ему головой и пошёл дальше.
Вскоре вышел и Вышатич. Молитва отчасти принесла ему облегчение, но на сердце всё ещё лежала тоска.
Когда он вышел из пещеры и его обдало свежим воздухом, ему показалось, что какая-то невидимая сила тянет его назад.
Он остановился и задумался.
— Пойду, — сказал он сам себе, — открою душу отцу Еремию, пусть он посоветует мне, как помириться с самим собою.
Келейка отца Еремии была неподалёку от Печерской церкви, на холме.
Вернувшись с заутрени, старик сел у стола, развернул пергамент и начал что-то писать. Вдруг он услышал, что за дверью кто-то рыдает... Он потихоньку отворил дверь кельи и увидел перед нею человека, стоявшего на коленях, который, наклонив голову к земле и закрыв ладонями лицо, громко рыдал. Еремий узнал в нём Вышатича, подошёл к нему и дотронулся до плеча.
— Что с тобою, мой бедный сын? — спросил он тысяцкого.
Вышатич приподнял голову и обхватил руками ноги Еремия.
— Благослови, отец! Мне тяжело жить на свете, и я не могу найти себе места.
Отец Еремий поднял руку над головой Вышатича и взволнованным голосом промолвил:
— Да благословят тебя, мой сын, святые Антоний и Феодосий печерские. Встань и войди в мою келью.
Вышатич встал и вошёл в келью. Монах посадил его на обрубке дерева, который служил ему креслом, встал перед тысяцким и начал всматриваться в его печальное лицо.
— Вот видишь, мой сын, до чего ты дошёл! В твоё сердце закралась зависть... Она возбудила мысль о мести, а месть заставила тебя решиться на преступление.
Вышатич опустил голову на грудь и молчал, но отец Еремий читал в его душе, как в открытой книге.
— Ты сошёлся с врагами Бога, и что же они дали тебе? Только привели тебя на край той пропасти, на котором сами стоят и ожидают Страшного Суда Божия...