грешили с тобой; в чём провинились, скажи на милость!
— Всё в том же: ты убил старого боярина, а я, окаянная, обрадовалась этому, думала покой, счастье да любовь найти.
— А что же, нетто ты не нашла их?
— Нет, — задумчиво проговорила боярыня, — нет, Михайло, ничего не нашла я теперь, кроме страха: так вот и мерещится мне покойник, теперь, кажись, и ночей от страха спать не буду.
— Слушай, Марфуша, ты всё про грех какой-то толкуешь, а в чём этот грех, я никак в толк не могу взять. Ну, я убил этого старого черта, мужа твоего, так ведь у меня и в мыслях не было убивать его: не выходил я на большую дорогу, не был станичником и не поджидал его за углом, а встретились мы с ним в честном бою, за правду стоял я, сама знаешь. Одолей он меня, и меня унёс бы теперь мёртвого Волхов; у меня было больше силы, чем у него, ну, его доля помирать, а моя жить. Какой же тут грех, из-за чего ты мучаешься да боишься?
— А зачем ты его за ноги в Волхов свалил? Может, он и жив остался бы?
— А тебе и любо было бы, кабы он пришёл к тебе мучить да измываться. Скажи мне на милость, если бы ты видела змею, что она ползает, чтобы укусить тебя, ты бы её ударила, оглушила бы и оставила затем, чтобы она, очухавшись, тайком подкралась к тебе и снова укусила? Нет, Марфуша, гадин всегда нужно изводить, а твой муж был такой гадина, каких ещё никогда и на свете не видывал!
Солнцев замолчал, молчала и боярыня. Уставив глаза в землю, она задумалась. Солнцев тихо обнял её и привлёк к себе, она не сопротивлялась.
— О чём задумалась, солнышко моё красное? — тихо, нежно спросил её Солнцев.
— Да вот об твоих речах!
— Что же, не по сердцу они тебе, что ли?
— Нет, вот как ты говоришь всё, ну и спокойней делается, потому правду говоришь, а как останусь я одна, так меня сомнение и начнёт брать: и жалко старого, и противен он мне.
— Что ж, лучше бы было, когда вместо меня здесь сидел старый да обнимал бы тебя, а меня где-нибудь на дне Волхова раки бы ели? — спросил Солнцев.
При этих словах Марфуша задрожала и крепко схватилась за руку Михайлы.
— Ох, не говори, не говори так, Миша, — заговорила она с испугом, прижимаясь к нему.
А ночь всё больше и больше надвигалась на небо, чёрным покровом окутывала она землю, засверкали на нём только мириады звёзд. Чуть не над головой молодых людей защёлкал раскатистою трелью соловей. Заслушались они и, сами не замечая того, всё больше и больше сжимали друг друга, всё сильнее и сильнее клокотала их кровь и туманились головы.
В воздухе пронёсся вихрь, с шумом зашелестели листья деревьев, в воздухе повеяло прохладой; эта прохлада отрезвила их.
— Ох, быть грозе! — проговорила боярыня, взглядывая на небо. А по нему уже ползли чёрные, зловещие тучи. Молния резко пронизала небо, и загрохотал гром.
— Пора, Миша, пора, голубчик, — говорила боярыня, — гляди, и дождик стал накрапывать, того и гляди, ливень будет.
— Как не хочется-то, Марфуша, уходить от тебя, кабы ты знала!
— Что ж теперь, родимый, делать нам с тобой? Оставаться тебе здесь нельзя, перед людьми зазорно. Погоди маленько, дольше ждали, а там уж на век не расстанемся! Вот из похода вернёшься, тогда и свадьбу сыграем.
— А может, и раньше?
— Как же раньше-то?
— Да так. Князь не хочет брать с собой всей дружины, может я и останусь в Новгороде, тогда кто же мешает нам пожениться.
— Эх, кабы так-то было!
А гром всё сильнее и раскатистее разносится, молния всё ярче и ярче блещет, освещая зеленоватым светом деревья и хоромы.
— Ну, прощай, прощай, родимый, право же, пора! Ведь коли так сбудется, как ты говоришь, расставаться тогда не придётся, — говорила Марфуша.
Возле них раздался дикий, нечеловеческий хохот, страшным эхом раскатился он по саду.
Солнцев и Марфуша, поражённые ужасом, отскочили друг от друга.
— Леший! Леший! — шептала в испуге боярыня.
А хохот рокотом продолжал разноситься по саду. Вдруг молния зигзагами пронизала небо, и Солнцев с Марфушей в двух шагах от себя увидели бедного, с сверкающими от гнева глазами боярина Всеволожского.
Марфуша вскрикнула, побледнела и повалилась на мокрую траву. Солнцев не помнил себя от ужаса.
— Раненько, раненько стали миловаться, — говорил между тем Всеволожский, — раненько стали собираться свадьбу играть, когда покойнику и сорок дней не вышло! Похоронить бы следовало его сначала да поминки справить, а потом уже о свадьбе-то думать.
— Чур меня, чур, — в ужасе шептал Солнцев, — исчезни, окаянный!
Привык дружинник сражаться с живым врагом, привык не бледнеть перед явною смертью в боях, но встречаться с выходцами с того света, с нечистою силою ему было не по силам.
— Что ж молчишь-то, дьявол? Не узнал меня, что ли? — гремел грозный голос боярина.
— Чур меня, чур! — продолжал бормотать перепуганный насмерть Солнцев.
— Чего чураешься-то?! Чураются только от чертей да леших, а я, слава Те Господи, жив ещё. А ты думал небось, что убил меня? Богатством моим да женой хотел завладеть? Прошибся, парень, маленько, поспешил больно, видишь — живёхонек я, разделаться с тобой пришёл, — проговорил он злобно, бросаясь на Солнцева. Его жилистые, старые руки схватили дружинника за горло.
Солнцев почувствовал на своей шее тиски, опамятовался. Он увидел, что имеет дело не с нечистой силой, не с привидением, а с живым человеком, со своим злейшим врагом, которого он считал умершим. Самообладание вернулось к нему, но в глазах у него от удушья позеленело. Он собрал последние силы, схватил левой рукой за боярскую бороду, а правой нанёс удар в висок Всеволожскому. Тот мгновенно выпустил шею дружинника и как скошенный сноп тихо повалился на землю.
— Авось теперь не встанешь, окаянный! — приходя в себя, проговорил Солнцев.
— Что же теперь с Марфушей делать? Марфуша! — окликнул её Солнцев.
Ливший дождь освежил боярыню и привёл её в себя.
— Видел, Миша, видел? Из могилы пришёл? — трясясь всем телом, шептала в ужасе Марфуша.
— Видел, голубка, видел! Да теперь уж он больше не придёт.
— Ох придёт, убьёт он меня!
— Говорю, милая, не придёт; пойдём, я тебя сведу в покой; тебя всю промочило.
С трудом поднял дружинник Марфушу и на руках донёс её до хором.
— Уходи, Миша, я лягу, отдохну! — говорила совершенно обессилевшая боярыня.
Солнцев поцеловал её и направился к двери.
— Не придёт, говоришь? — снова переспросила его боярыня.
— Говорю, нет!
— А как же он сейчас приходил-то?
— Завтра всё расскажу, а теперь успокойся, усни.
Солнцев вышел, он чувствовал себя нехорошо.
«А что как этот живучий старый черт опять отойдёт?» — думалось ему, когда он проходил по двору.
Дождь лил как из ведра; собаки забились по конурам; челядинцы, увидев возвратившегося боярина, перепугались насмерть и забились по углам, творя втихомолку молитвы. Солнцев прошёл двор, отпер калитку и вышел на улицу.
«Теперь волей-неволей, а нужно идти к Симскому, — думал он, шагая по грязи. — Жив этот окаянный аль нет, оповестить его всё-таки нужно. Бог весть, что может быть!»
И он зашагал по знакомой улице. Постучав в ворота, он стал ждать под проливным дождём, пока отопрут ему калитку.
— Кто там? — послышался из-за ворот оклик.
— Боярин спит? — вместо ответа спросил дружинник.
— Нет, у него гости. А ты кто таков будешь?
— Княжеский дружинник Солнцев.
— Милости просим! Вас-то и велено дожидаться, — проговорил прислужник.
Загремел засов, и распахнулась калитка.
Солнцев прошёл в хоромы. За большим столом, уставленным кубками и жбанами, сидели все знакомые люди с покрасневшими лицами, между ними вёлся оживлённый разговор. При входе Солнцева у всех вытянулись лица: страшен показался им дружинник. Промокший, с прилипшими ко лбу и щекам волосами, бледный, с горящими лихорадочным блеском глазами, Солнцев действительно был страшен. К нему выскочил Симский:
— Откуда ты, что с тобой?
— Слыхали вы про чудеса? — вместо ответа спросил Солнцев.
— Про какие чудеса?
— Чтоб мёртвые выходили из гробов?
Всех передёрнуло при этих словах.
— Как не слыхать — слыхали, только сами не видали что-то ни разу.
— Ну а я видел!
— Где? Кого? — послышались вопросы с разных сторон.
— Все вы знаете, что Всеволожский сгиб в бою?
— Вестимо, знаем, твоих рук дело.
— Неужто он?
— Своими глазами видел! — проговорил Солнцев.
— Что ж, живой или мёртвый?
— Видел живым, а теперь не знаю, может, и умер.
Это известие сильно поразило гостей, расстроило пир.
Все полезли с расспросами.
— Ничего не знаю, говорю только, что видел!
— Да где видел-то?
— На улице встретил! — солгал Солнцев.
Последнее известие ещё более смутило бояр. Все стали подниматься, хватаясь за шапки. Напрасно упрашивал их хозяин ещё посидеть, все заспешили домой.
— Я у тебя заночую, дело есть, — во время суматохи шепнул Симскому дружинник.
Тот только махнул рукой.
— Скажи ты, на смех, что ли, наговорил им страховины? — спросил боярин, когда гости ушли.
— Нет, правду я сказывал!
— И встретил ты старого черта на улице?
— Нет, не на улице. Вижу, боярин, что от тебя таиться нечего, ты ведь не выдашь!
— О чём говоришь? Вместимо, нет!
— Ну так слушай же! Помнишь, ты говорил мне ныне, когда мы от князя шли, про зазнобу?
— Как не помнить, помню: аль угадал?
— Угадал, что греха таить!
— Кто же такая?
— Чего же теперь таиться-то: жена этого самого черта Всеволожского.
Симский даже привскочил.
— Что ты? Эдакая красавица, да где же ты зазнал её?
— Зазнались мы с ней, ещё когда ребятами были, потом много лет не видались, а свиделись тогда, когда князь приехал впервой в Новгород. Как увидал я её, и не знаю, что подеялось со мной: света Божьего невзвидел я. Ну, потом стали почаще видаться, полюбились один другому, стали уже мы с ней и о свадьбе подумывать, да не так должно Бог судил: разлучили нас, выдали её за Всеволожского. Чуть ума я не решился тогда. Потом опять встретились. Не один раз в её же саду мы виделись с ней: последний раз было это перед побоищем. Как свалил я своего врага в Волхов, зело обрадовался, думал, конец всему моему горю, да и она, голубка моя, радёшенька была. Я-то извёлся весь, хотелось повидаться с ней. Оттого я и ушёл от тебя.