Он бросился на врага, схватил его за горло, но, почувствовав удар, обессиленный долгой болезнью, свалился на землю.
Долго лежал без памяти боярин; чуть не вся ночь прошла, но живучая натура на этот раз не подвела.
С трудом приподнялся он с земли и обвёл вокруг себя мутным взглядом. Наконец мало-помалу к нему начала возвращаться память. Боль сдавила грудь. Слишком глубокое оскорбление было нанесено ему. У него во доме чужой, пришлый, пришлый из враждебного лагеря человек соблазняет его жену, обнимает, целует её, говорит при нём, при живом муже о свадьбе, наконец чуть не убивает его, и всё это разом обрушивается на его седую, опозоренную голову. У Всеволожского захватило дыхание, и жгучие, горькие, старческие слёзы ручьями хлынули из боярских глаз. Долго рыдал старик, долго не мог он удержаться от слёз, а вдали забелела полоска зари. Измученный, обессиленный, поднялся боярин, утёр полою кафтана глаза и направился к дому.
«Что же теперь сделать с ней, окаянной? — думал он, едва плетясь. — Что с ней сделать? Убить мало!»
Он вошёл в покои и, обессилев, прислонился к стене.
«Пойти к ней? Покончить с ней разом?»
Но вдруг какая-то мысль осенила его.
— А! Управлюсь я с тобой, змеёй подколодной, отплачу тебе за ласки да поцелуи злому моему ворогу! — шептал он яростно.
У дверей покоя, который служил для пирушек и заменял приёмную комнату, растянулась старуха, гнавшаяся вечером за Солнцевым; она сладко спала. Всеволожский со злобой толкнул её ногой. Старуха вскочила и, взглянув на боярина, обезумела от страха.
— Что глаза таращишь, окаянная? — зашумел на неё боярин.
— Чур меня, чур, исчезни, исчезни! — вопила ополоумевшая от страха старуха.
— Вот я тебя, старая чертовка, почураюсь! — кричал Всеволожский. — Вставай, проклятая! Пойди побуди холопов да пришли ко мне!
Старуха опрометью бросилась из хором. Боярин вошёл в покой и бессильно опустился на скамью, обитую дорогим бархатом.
Через полчаса бледные, трепещущие холопы вваливались один за другим.
— Хотел я вас, — начал строго боярин, — батожьём отодрать, оно и следовало бы, да черт с вами, на этот раз прощаю.
Вольные, свободные новгородцы, состоявшие, вследствие кабалы, холопами боярина Всеволожского, переглянулись и оправились. Во-первых, они узнали в боярине живого человека, во-вторых, избавлялись от порки.
— Останьтесь здесь трое, а остальные отправляйтесь!
Холопы переминались, не зная, зачем оставаться: ну-ка друг друга драть прикажет?
— Ну, что мнётесь?
— Кому, боярин, прикажешь остаться, мы не вольны в этом! — заявил робкий голос.
— Останься ты, ты и ты! — ткнув пальцем, проговорил боярин. — А остальные пошли вон!
Указанные остались со страхом, остальные бросились в дверь.
— Слушайте, — обратился к оставшимся боярин, когда вышли остальные, — слушайте и запомните то, что я вам скажу! Не легка ваша холопская доля, на воле куда веселее жить.
Холопы переглянулись, не понимая, к чему ведёт речь боярин.
— Хотите, я отпущу вас на все четыре стороны? Будете жить по-старому своим хозяйством.
— На твоём корму, боярин, нам вольготно: и жёнка и детишки сыты; а отпустишь нас, с голоду помрём или опять к тебе или другому кому в кабалу попадём, — заявил один из холопов. Другие покосились на него.
— А ты своего господина не перебивай, коли он говорит, — непривычно мягко заговорил боярин. — Нетто я отпущу вас на волю без всего, не наградив вас ничем за верную вашу службу, и денег дам, и землицы дам; стройтесь и живите себе с Богом; а коли какая нуждишка явится, смело ко мне приходите, николи не откажу, всегда помогу!
Поражённые холопы со слезами повалились ему в ноги.
— Ну, будет, будет, вставайте, раньше времени нечего валяться. Говорю, сделаю вам добро на всю жизнь, только, чур, помнить то, что я скажу вам, — переменил тон боярин. — Даром я ничего этого не сделаю, должны вы мне службу сослужить!
— Жизнь отдадим за тебя, благодетель!
— Сегодня вы службу сослужите, да так, чтобы ни одна живая душа не ведала про это дело, так, чтобы самые стены ничего не видали и не слыхали. Ежели же кто-нибудь из вас проврётся аль слух какой пройдёт, не жить вам всем троим на белом свете. Каждый друг за дружкой следи и себя соблюдай! Чай, меня знаете, на дне морском найду, из-под земли выкопаю, умру, из могилы явлюсь и самую лютую казнь придумаю! — гремел Всеволожский.
Холопы, поражённые таким резким переходом, стояли ни живы ни мертвы.
— Так ежели хотите жить да благодушествовать, должны делать так, как я приказываю!
— Что прикажешь, то и сделаем! — подобострастно проговорили холопы.
— Только, чур, уговор помнить! Или награда щедрая, или смерть! А теперь пойдёмте со мной, — проговорил он, тяжело поднимаясь с места и направляясь к стене, на которой висело несколько массивных ключей. Подойдя к ним, он осмотрел их и один снял с гвоздя.
— Теперь пойдёмте! — проговорил он, направляясь к двери.
Холопы последовали за ним.
Проводив Солнцева, Марфа Акинфиевна долго не могла уснуть после таких страшных минут. Долго металась она, горя как в огне, наконец усталость и пережитые тревоги взяли своё, она закрыла глаза и забылась. Но и во сне не было ей покоя, и во сне мерещился ей страшный покойник, весь унизанный раками, окровавленный. К утру тяжёлый сон напал на неё, она едва дышала. В покое было душно; она бессознательно сбросила с себя одеяло и разбросалась на постели.
Из-под белой тонкой сорочки высунулась её роскошная нога с розовыми ноготками, из-за расстёгнутой сорочки тихо колыхалась белая лебединая грудь, чёрные распустившиеся косы рассыпались по плечам, на щеках играл румянец.
Вдруг дверь отворилась и на пороге показался боярин Всеволожский; из-за его спины выглядывали холопы.
При виде раскинувшейся красавицы жены на одно мгновение дрогнуло сердце боярина, и он остановился; но это продолжалось только мгновение. При воспоминании о вчерашней сцене, при мысли о том, что, может быть, эта красота, это роскошное тело служило утехой и радостью его злейшему врагу, его снова охватило бешенство.
— Возьмите её! — прошипел он охриплым от бешенства голосом. — Возьмите!
Холопы подошли к боярыне и схватили её один за ноги, другой за плечи.
Боярыня проснулась и в испуге открыла глаза. При виде холопов, при взгляде на вновь явившегося мужа она вскрикнула и замерла.
— Несите за мной! — проговорил боярин, выходя из спальной.
Пройдя в сени, открыл творило и начал спускаться по лестнице. Холопы вслед за ним несли бесчувственную боярыню. Спустившись, Всеволожский оказался в коридоре, по обеим сторонам которого находились крепкие двери. Он подошёл к одной из них и отпер её.
Жалобно застонала она на своих заржавевших петлях. Боярин толкнул её и вошёл в небольшую конуру с каменным сводом; вверху, саженях в двух от пола, было пробито небольшое оконце, заделанное решёткой, сквозь которое едва пробивался дневной свет.
Оглядев внимательно этот каменный мешок, этот склеп для покойника, он обратился к холопам:
— Ступай кто-нибудь один, — принеси два снопа для соломы да рогожу!
Один бросился к выходу. Не прошло четверти часа, как приказание было исполнено.
— Брось вон в этот угол! — приказал Всеволожский.
— Бросьте падаль-то на солому, — последовало дальнейшее распоряжение.
Холопы ослушались боярина. Не бросили они бесчувственного тела, а положили бережно на солому. Что-то страшное чуялось в холопском сердце, и не рады были они боярской милости.
— Ну, выходи теперь! — продолжал распоряжаться боярин.
Бледные, трепещущие вышли холопы. Боярин вышел вслед за ними и запер на замок дверь.
— Ступайте принесите кирпича и замуруйте эту дверь, — проговорил боярин.
Ужас охватил холопов.
— Боярин! — робко заикнулся один из них.
Зверем взглянул на него Всеволожский.
— Тебе что? — спросил он его.
Холоп молчал.
— Тебе что, спрашиваю я?
У холопа захолонуло от ужаса сердце.
— Помилуй, боярин, — всё-таки решился он промолвить, — помилуй, христианская ведь душа!
Адским огнём сверкнули глаза боярина.
— Делай то, что я приказываю, а будешь говорить, живой отсюда не выйдешь! Уговор знаешь? Когда кончите, приходите ко мне! — закончил он, направляясь к лестнице.
Взойдя наверх, Всеволожский тяжело вздохнул, затем вышел в сад и направился к Волхову. Долго стоял он на берегу в тяжком раздумье, наконец решительно махнул рукой.
— Э! Чего тут думать, собаке подлой подлая и смерть! — проговорил он и взмахнул рукой. Тяжёлый ключ со свистом описал дугу и скрылся в Волхове.
Задумавшись шёл назад боярин. Подошёл к хоромам и начал рассматривать окна подвала.
Остановившись у одного из них, он толкнул его ногою. Разбитое стекло со звоном полетело вниз в подвал.
— Оно самое и есть, — проворчал боярин, — нужно хлеба бросить, а то, пожалуй, с голода поколеет; пускай сначала маленько помучится, а там и уморить можно, — решил он, направляясь в хоромы.
— Ну, теперь и отдохнуть можно, с одной управился; теперь до доброго молодца нужно добраться, с ним счёты свести, а там уж и до князя с его другами доберёмся! — заключил он.
Около обеда явились бледные, измученные холопы. Мрачны были их лица, недовольство собой выражалось на них. Вошли они в покой и остановились у дверей, опустив глаза в землю. Исподлобья поглядел на них боярин: как ни был он озлоблен, но в душе всё-таки был не совсем спокоен; неприятно было ему видеть участников своего преступления; многое он бы отдал, чтобы никогда не встречаться с ними, чтобы навеки сделать их немыми.
— Покончили? — спросил он их отрывисто, глядя в сторону.
— Кончили, боярин!
— Ну, ладно, подождите, я сейчас приду! — проговорил Всеволожский, поднимаясь с места и выходя в другой покой.
Тишина наступила по уходе боярина. Кабальные стояли, переминаясь с ноги на ногу, словно боясь взглянуть друг на друга; на душе у них было нехорошо.