Один из них тяжело вздохнул.
— Чего, Пётр, стонешь? — чуть не с сердцем спросил его товарищ.
— Тяжкий грех сотворили мы, не простит нас, окаянных, Бог! — тихо промолвил Пётр.
— Не простит? Чай мы не по своей воле сокаянствовали, приказано было. За то теперь будем на воле отмаливать свой невольный грех, а то нешто лучше бы, кабы он покончил с нами там, в подвале? Умерли бы всё равно без покаяния, а боярыню не мы, так другие бы замуровали!
— Путь бы другие и грех этот на свою душу принимали.
— Дурак ты, как погляжу я!
Послышались тяжёлые шаги, и боярин вошёл в покой.
— Вот берите себе на обзаведение, — сурово произнёс он, подавая каждому по объёмистому кошелю, — землю сами выберете, какая понравится, только, чур, уговор, выбирайте подальше, так, чтобы никто из вас никогда не попадался мне на глаза, пока умру, чтобы я не видел вас!
Ежели же кто из вас проболтается про нынешний день, тому лучше было бы не жить на белом свете, того я везде найду, и помрёт тот самою лютою смертию! Так и помните, и теперь уходите на все четыре стороны!
Кабальные молча вышли из покоя; боярин задумчиво смотрел им вслед.
VI. КОЗНИ
— Ох, братцы, не на пользу нам эти деньги будут, — проговорил один из кабальных своим товарищам, выходя из хором на обширный боярский двор.
— Мне тоже думается, не за праведное дело получили мы эту казну! — поддакнул Пётр.
— Ну, словно вороны закаркали! И что несут только! Не на пользу! Была бы казна в руках, а польза всегда будет! — огрызнулся третий.
— Ой ли? — подсмеялся Пётр. — А по-моему, так Семён правду молвит. Чай, видел и слышал, с какими заклятиями отпускал нас боярин? И век бы нас не видать, и смертью лютою грозил, и сдаётся мне, что земли обещанной нам не получить.
— Что так?
— Да так, не дойдём мы до неё, дорогой ещё он нас уходит. На что мы ему нужны теперь? А его опаска берёт, чтобы мы чего не рассказали.
— Оно, по-моему, похоже, — подтвердил Семён.
— Я так и думаю: Христос с ним и с землёй его; лучше отправиться нам в какое-нибудь другое княжество — в Тверь али Суздаль, там нам попокойнее будет, не найти ему там нас! — говорил Пётр.
— Вестимо, так и сделаем! — согласился с ним Семён.
— Вы, братцы, как знаете, так и делайте, а я пойду землю выбирать, не дарить же и ему, недаром на душу грех принимали, — говорил третий.
— Твоё дело, как хочешь, так и делай; только гляди, потом не покайся.
— Не в чем будет каяться-то: я его приказ строго сдержу, а он своё слово исполнит.
— Тебе лучше знать, а нам своя шкура дороже боярской земли, да и душе грех, почитай, немало придётся отмаливать.
Проводив холопов, Всеволожский задумался. Если бы он совершил это дело один! А теперь налицо три живых свидетеля, явная улика, от которой не отделаешься!
— Опростоволосился! — со злобой проворчал боярин. — Опростоволосился как дурак! И как не догадался?! С ними бы там же нужно было покончить, а теперь, поди, пойдут разговоры; все холопы диву дадутся моей щедрости и милости; пойдут расспросы, какой-нибудь и проболтнется! Экая дурь напала на меня! — чуть не крикнул он, стукнув кулаком об стол. — Что же теперь делать-то, что делать? — растерянно повторял он. — Ума не приложишь. Нешто удавить её, змею подколодную, да с камнем на шее в Волхов спустить, пускай пропадает там! Один только ничего не поделаешь! С теми порешить? Сам не смогу, а поручить кому другому, тоже не сподручно! А впрочем, что ж, ведь я в их животе и смерти волен. Кто они? Закабалённые, беглые! Кому ж я ответ за них давать буду? Порешить их, и конец. Только ушли ли со двора? Справиться самому негоже, пусть тиун придёт — да скажет, что пропали они, так-то будет ладнее! — успокоился Всеволожский.
— А с этой? Ну, эта не уйдёт, крепки запоры, крепок и камень; лбом двери да стены не проломить, пускай там издыхает. Одначе поглядеть надо, как-то они работу свою сделали, — проговорил он, вставая с места и направляясь к выходу.
Взяв восковую свечу, он начал спускаться по лестнице; сойдя в коридор подвала, он начал осматривать стены. Замурованная дверь была так искусно заложена, что её нельзя было различить.
— Постарались молодцы, — с усмешкой произнёс Всеволожский, но вдруг вздрогнул и побледнел.
Из-за двери до него донёсся задавленный, заглушённый крик отчаяния.
— Кричит, проклятая! — прошептал Всеволожский. — Кричит; так-то и услышит её кто-нибудь. Сюда-то я никого не пущу, а в саду, пожалуй, слышно, а я сдуру ещё и стекло расшиб. Что за дурь на меня напала ноне! — говорил он в отчаянии, бросаясь опрометью на лестницу. Свеча от быстрого движения погасла; боярин спотыкался; сзади него раздавались крики; оторопь напала на Всеволожского; с трудом добрался он до верха лестницы и только тогда вздохнул спокойнее, когда очутился в покоях.
— Нужно в сад, в сад, не слыхать ли оттуда? — шептал он, бросая погасшую свечу на пол и бросаясь в сад.
— Жива я, жива, жива! — явственно доносился из подвала охрипший голос обезумевшей от ужаса боярыни.
Дрожь пробирала Всеволожского.
— Кричит, проклятая, кричит! — бормотал он, растерянно осматриваясь по сторонам. — Чем ей глотку-то заткнуть, чем?
Недалеко лежал огромный камень. Глаза Всеволожского блеснули радостью.
— Вот погоди же, кричи теперь хоть не своим голосом, — говорил он, бросаясь к камню.
С натянутыми на висках жилами, с напряжёнными мускулами рук принялся за тяжёлую, непосильную для себя работу, подбиваемый страшными криками жены. Камень сдвинулся с места и начал тихо "подвигаться. Вот и окно. Ещё несколько усилий, и камень, вдавив во внутрь железную решётку, наглухо закрыл окно. Крики затихли.
— Ну вот и ладно, — заговорил весело боярин. — На несколько дней хлеба хватит, а там околевай себе!
Боярыня долго лежала без памяти, наконец очнулась и открыла глаза. Сначала не поняла, где она, что с нею. Вскочив на ноги, с ужасом огляделась. Сверху пробивались в небольшое окно солнечные лучи и освещали страшную обстановку подвала-могилы.
— Господи, где я? Где я! Неужто он меня в могилу, в склеп унёс? — в ужасе, цепенея, говорила боярыня. — Неужто он меня с собой взял. Где же он, где?
С отчаянием закинула боярыня руки на голову и застонала; от холода дрожь пробегала по её телу. Она отчаянно закричала; этот крик и услыхал боярин.
— Господи, похоронили, — с помутившимися глазами кричала боярыня, — да я жива, жива!
Вскоре что-то тяжело грохнуло о железную решётку, и в подвале наступила могильная темнота.
Сама не своя повалилась Марфуша на разбросанную солому и зарыдала, горько, страшно зарыдала несчастная.
Более или менее успокоенным возвратился боярин в свои хоромы, точно камень тяжёлый, такой, какой он сейчас ворочал только, свалился у него с плеч.
— Теперь только тех покончить, — думал он, — а там всё будет хорошо.
Прошло часа три. Всеволожский сидел глубоко задумавшись, обдумывая какие-то планы. Наконец он поднялся, лицо его было спокойно, — видимо, какая-то удачная мысль созрела в его голове. Он хлопнул в ладоши. Со страхом выглянула из-за двери старуха.
— Что ж это до сей поры Марфы нет, аль без меня засыпаться стала? — с насупившимися бровями спросил старуху боярин.
— Не ведомо мне, боярин, отчего нетути её, а кажись, она завсегда вставала рано! — отвечала старуха.
— Поди покличь её, а коли спит, так побуди!
Не прошло и десяти минут, как возвратилась старуха.
— В опочивальне боярыни нетути, должно, встала!
— А коли встала, так я тебе кликнуть её велел, аль не поняла?!
— В саду нешто? — робко, с замиранием сердца проговорила старуха.
— Где хочешь ищи её, а чтоб она была здесь!
Старуха пропала часа на полтора; боярин ходил по хоромам и довольно улыбался. Снова явилась старуха, бледная, трепещущая, и прямо повалилась боярину в ноги.
— Ты что? — крикнул на неё Всеволожский.
— Хочешь, боярин, казни, хочешь милуй: виновата я, окаянная! — завопила она не своим голосом.
— В чём виновата-то?
— Везде бегала, везде искала, боярыни нигде нетути!
— Да куда же ей деваться? — грозно, наступая на старуху, спрашивал Всеволожский.
— Не знаю, милостивец, не знаю, кормилец. Покаюсь, грешница, я её со вчерашнего дня не видала.
— Как со вчерашнего? — зыкнул боярин.
— Да так, отец родной! Вышла она это в сад, а там…
— Что там? Говори, старая чертовка, — не то задушу, не жить тебе на свете! — гремел боярин.
— Ох, грех, ох, нечистый попутал! — вопила старуха.
— Да говори же, окаянная!
— В скорости, боярин, какой-то разбойник в дом ворвался...
— Ну, дальше-то что?
— Дальше-то? Дальше, милостивец ты мой, я выскочила на крыльцо, начала народ созывать, никто не вышел; побежала я в людскую, меня же оттуда взашей вытолкали, не захотели с чёртом связываться.
— Да что ты мне, окаянная, сказки сказываешь! Дело говори! Что дальше-то было?
— Дальше-то? Дальше ничего не ведаю. Боярыни я больше не видала; с перепугу-то я в уголке заснула, пока ты, кормилец, не разбудил меня!
— Да куда же ты смотрела, старая чертовка, на то ли ты в дому приставлена? А? Говори, проклятая?! — расходился не на шутку боярин.
— Прости окаянную меня, грешницу, уж больно я перепугалась!
— Перепугалась?! — кричал боярин, пиная ногами, валявшуюся на полу старуху. — Перепугалась? Погоди, треклятая, я тебя ещё пуще перепугаю, погоди ты, анафема! Запорю, повешу, удавлю я тебя!
— Помилуй, пощади, отпусти душу на покаяние! — вопила старуха.
— Пошла вон, проклятая!
Старуха быстро вскочила на ноги и бросилась было за дверь.
— Стой!
— Что прикажешь, милостивец? — слезливо проговорила старуха.
— Ступай в людскую, пошли холопов! — приказал боярин.