Старуха опрометью бросилась за дверь.
— Ну, дай Бог, чтобы и дальше так шло! — бормотал боярин. — Кажись, теперь всё ладно!
При одном шуме холопских шагов боярин преобразился, на его лице явилась суровость, в глазах заблестело бешенство.
— Ворота на запоре были? Никто после меня или раньше не выходил со двора? — строго спросил он выступившего вперёд тиуна.
— Никто, господин, не выходил, птица через забор не перелетала!
— Так ли? Не лжёшь ли?
— Как перед Богом, так и перед тобою, господин, говорю, никто не выходил! — уверял тиун.
Боярин злобно усмехнулся.
— А куда же дружинник девался? — спросил он.
— Какой такой дружинник? — спросил, словно ничего не зная, тиун.
— А вот что меня вздул, черт-то? — выскочил незваный-непрошеный челядинец.
— Как вздул? — спросил боярин, хмурясь.
— Ох, как он, чёртов сын, боярин, вздул! Доныне ребра болят; только он не выходил отсюда.
— Куда же он девался?
— Так мне и мнится, что это сам черт был.
— Сам ты дубина, черт! — вскипел боярин. — А тебя, — обратился он к тиуну, — за твоё незнайство я свинопасом сделаю!
— Прости, боярин, правду молвлю! — взмолился тиун.
— Ну, ладно, расправа с тобой потом будет, а теперь собери всех до единого холопов, разошли по всем закоулкам, разыщи мне боярыню; её без меня здесь украли; не разыщешь ежели, голову свою сложишь!
Вздрогнули холопы. Новость о пропаже боярыни поразила их как гром. Тиун был сам не свой, ему, по-видимому, хотелось что-то сообщить боярину и боялся он. Всеволожский заметил это.
— Ну, что же мнёшься-то?
— Прости, боярин, холопы у нас не все!
— Что ты, как сорока Якова, затвердил: прости да прости, скоро ль прощенью конец будет? Как так у тебя холопы не все? — грозно спрашивал Всеволожский.
— Ты, господин, изволил утром давеча оставить трёх кабальных.
— Ну? Дальше-то что? — не без тревоги спросил боярин.
— Пропали они немало времени...
— Дальше-то, дальше молви!
— Пришли это они в людскую да и похваляются, что ты взмиловался над ними, отпустил их на волю, земли обещал; вот они и пошли, сказывают, к Ладоге.
По мере того как говорил тиун, боярина одолевала всё более тревога. Когда же тот кончил, Всеволожский совершенно успокоился; он понял, что холопы не проболтались, но ему невозможно было сознаться в том, что он сам отпустил их.
— Так они так и ушли? — с напускною суровостью спрашивал боярин.
— Ушли, милостивец!
— На что же ты-то у меня поставлен? А? — загремел во гневе Всеволожский. — Так-то у тебя всякий холоп придёт да скажет, что с моего соизволения он уходит, а ты и отпустишь? Какой же ты опосля этого тиун? На кой ты мне прах опосля этого нужен? Ведь тебя удавить мало!
Тиун, перепуганный гневом Всеволожского, повалился на пол.
— Помилуй, господин, прости за оплошность.
— Простить я тебя не прощу, а вот тебе моё решение! Как тебя зовут? — обратился он к видному, рослому парню.
— Никандра, — отвечал тот.
— Будь с этого времени ты тиуном, а этого, — говорил боярин, указывая на прежнего тиуна, — отдери батогами нещадно!
— Благодарствую, господин, за милость! — молвил Никандр, валясь боярину в ноги.
— Потом разыщи во что бы то бы ни стало боярыню. А за беглыми пошли погоню! Да пусть захватят с собою верёвок, на первом же дереве повесить их. Без этого не возвращаться домой! Вот мой приказ. Теперь ступайте!
Холопы вышли, причём новый тиун не замедлил отдать приказание маленько попридержать своего предшественника, что холопы, частью недовольные многим при его управлении, не замедлили исполнить. И вскоре до боярских ушей донеслись отчаянные крики бывшего тиуна.
Услышав крики, Всеволожский невольно поморщился.
— Ни за что, дьяволы, парня дерут, а я ещё сказал нещадно драть его, запорют, анафемы, на радостях до смерти! Да что же делать, нужно же вид было показать!
А крики становились ужаснее, отчаяннее; они почему-то коробили боярина, и он велел закончить экзекуцию.
— Ну, теперь, кажись, всё! — проговорил боярин. — Всё улажено, пора подумать и о других делах, поймать бы этого дружинника!
Весть о воскресении из мёртвых боярина Всеволожского облетела весь Новгород. Весть эта сначала поразила всех страхом и ужасом, но страх прошёл, и все начали с любопытством ожидать появления боярского. Прошло три дня, но Всеволожский не выходил, не делал шага из своего двора.
Но настал день, в который боярин не выдержал и волей-неволей смешался с толпой новгородцев.
С раннего утра загудел в Софийском соборе призывный колокол. С раннего утра народ повалил толпами в собор. Услышав звон, Всеволожский затуманился, но стал собираться.
Боярин спешил в собор. На площади перед собором стояла княжеская дружина, только далеко не вся.
«Что за оказия, зачем это здесь собралась эта горсточка?» — невольно думалось боярину.
Он вошёл в храм. Народу было много. Но при его появлении все со страхом расступались и давали ему дорогу. Всеволожский прошёл вперёд и остановился как вкопанный.
Впереди всех стоял в походном воинском костюме князь Александр Ярославович. Лицо его было светло, безоблачно, глаза с усердием были устремлены на образ Спасителя; он, казалось, не принадлежал земле, он весь отдался молитве.
Злоба, ненависть закипели в душе Всеволожского при виде этого ясного святого лица; много бы он отдал, чтобы это лицо хотя бы на мгновение отуманилось горем, печалью.
Кончилась служба; князь подошёл к кресту и набожно приложился к нему; все двинулись за ним, один только Всеволожский не трогался с места и стоял словно окаменелый; глаза его горели непримиримой злобой. Он увидел и узнал в числе окружавших князя Солнцева.
Начали выходить из собора, двинулся за другими и Всеволожский. Когда он вышел, князь был уже на коне. Владыка обходил ряды дружины и кропил их святою водою.
Всеволожский не стал дожидаться конца церемонии, а спешно направился к своему дому. Немало удивляло его, что его бывшие сторонники словно не узнавали его, сторонились.
— Что за притча такая, аль переметнулись? Да, теперь подумать, подумать нужно, — говорил он, возвратясь домой, — на приятелей надежды никакой, вишь, от меня, как от супостата, рыло воротят; приходится, видно, одному доканчивать дело. Ну, что ж, смогу и один, только вот поспрошать нужно, что это такое творилось ноне, что такое праздновали? Уж не в поход ли собрались? Ну, если так, на моей улице был бы праздник!
Размышления его были прерваны приходом древнего старика — боярина Мунина, родственника Всеволожского.
— Ну, теперь вижу, что люди не солгали мне, — обнимая хозяина заговорил пришедший, — вижу, что жив.
Обрадованный Всеволожский засмеялся:
— А ты думал, что помер?
— Как, родимый, не думать! Сказывали, что тогда на мосту сгиб ты, утопили тебя, вишь; не поверил было, говорят, своими глазами видели, а там и вправду пропал ты.
— Тонуть тонул, да Господь помиловал!
— Где же ты пропадал всё время-то?
— У добрых людей. Огневица у меня была, спасибо им, отходили меня.
— И впрямь спасибо! А я уж и на помин души твоей в церкви подавал, только прослышал, что воротился ты; признаться, не поверил я, только нынче внучек прибегает и кричит мне, что видел тебя на площади. Дай, думаю, пойду погляжу своими глазами, уверюсь, а ты и вправду обрёлся.
— Обрёлся-то я, родимый, обрёлся, только не на радость, — проговорил горестно Всеволожский.
— Что так?
— Да так, пришёл домой, да жены и не застал.
— Как не застал? Где же она?
— Христос её знает, в тот вечер и сгибла, как я вернулся; так и не видал её.
— Батюшки мои, куда же ей деваться-то! Уж не порешила ли она с собой с горя, что ты пропал, ведь она была баба добрая, любила тебя.
— А я её нешто не любил? Как холил, как берег её! Да вот сами себе злодеями и стали, эту проклятую дружину призвали на свою голову.
— А что ж дружина?
— То, что как начал я расспрашивать про жену, мне и сказали, что передо мной какой-то дружинник силою ворвался в дом; с той поры жена и пропала.
— Куда же дружинник-то девался?
— А леший его знает! Так полагаю, что он за Марфой и пробрался сюда. Баба молодец, вдовой считается, кто на такую бабу не польстится; он и уворовал её.
— Надо искать!
— И то ищу. Теперь, полагай, один в доме остался, всех холопов разогнал.
— Ах ты, грех какой! Поди ж ты: то она была от живого мужа вдовой, а теперь ты стал вдовый от живой жены.
Всеволожский в отчаянии развёл только руками.
— Да, накликали мы себе беду этой дружиной.
— Что делать, без неё тоже неладно было, шведы совсем одолели нас.
— Что ж, сами не справились бы, что ли?
— Трудненько, родимый! Отвыкли мы ворогов отражать.
— Эх, болтовня одна, князю угодить хотели, позвали опять; а без князя куда не в пример лучше было. Да скажи на милость, что это на площади ноне творилось? Зачем дружина собралась?
— Это князь в поход отправился ноне.
— В поход? — засмеялся Всеволожский. — Против баб, что ли?
— Каких баб? Против шведов! — недовольным голосом проговорил Мунин.
— С такой-то горсточкой против шведов? — смеялся Всеволожский. — Ну, воин же ваш князь, нечего сказать, знает он воинское дело!
— Ну, ему лучше знать, что делать, ни разу ещё ни один враг не одолевал его.
— Ну, а я знаю то, что не воротится он назад, а только опозорит Великий Новгород да дорогу шведам укажет к нам.
— Что за непутёвые речи ведёшь ты, родимый! — с неудовольствием проговорил Мунин.
— Чего непутёвого сказал-то я? Правду одну молвлю, слепым таким, как вы, не хочу быть.
Мунин махнул рукой и взялся за шапку.
— Куда же, боярин? — заговорил Всеволожский. — Погоди маленько, не обижай! Отведай хлеба, соли!