Вошли остальные и не без ужаса смотрели на ополоумевшую почти женщину.
— Обманул, обманул, — говорила между тем боярыня, — сказал, не придёт, а он меня в могилу с собою унёс, в склеп запер!
«Четыре дня, — бормотал Симский, — как с голоду то не померла, а маленько, кажись, рехнулась. Что же с ней теперь делать, куда девать её? Здесь оставить нельзя, вернётся сам, ещё хуже наделает, убьёт, пожалуй».
— Михайло Осипович, а Михайло Осипович! — окликнул он Солнцева. — Боярыню держишь в одной сорочке в подвале, нещто это дело! Одеться ей нужно, а там дальше подумать, что делать с ней. Мы уйдём в покои, а ты проводи её и к нам приходи, там что ни на есть придумаем.
И Симский с холопами начал подниматься наверх, в хоромы.
Вскоре к нему явился и Солнцев.
— Что же теперь делать? — спросил его Симский.
— Не знаю, — в раздумье заговорил он, — только мнится мне, что здесь её оставлять нельзя.
— Вестимо, из могилы добыли да опять старому дьяволу на растерзание отдавать? А он, того и гляди, явится.
— Нетто к посаднику её отвести, пусть он вступится.
— К посаднику?.. Вестимо, он должон вступиться, на то он и посадник, только ладно ль это будет?
— Почему же не ладно-то?
— А то что посадник должон будет дело разобрать, шум подымется; сам узнает, где его жена, волей иль неволей опять возьмёт её для измывания. А по-моему, так сделать, чтобы он не знал и не ведал, где боярыня! Пропала, мол, без вести, украли её лихие люди — и конец; пускай ищет ветра в поле.
— От него, старого, не укроется, что это мы с тобой взяли боярыню.
— Что ж он, дух свят, что ли?
— Не дух свят, а старуха выдаст.
— Старуха отродясь меня и не видывала и не ведает, кто я.
— Меня видывала.
— Что ж за беда? У тебя её не найдут, да опять как ему и шум-то поднимать? Ведь не одни мы ослобоняли боярыню, народу с нами не мало было, зашумит ежели, так на свою же голову.
— Да нетто холопам против боярина поверят? Скрыть-то её, я сам знаю, следовало бы, только, коли не к посаднику, уж и не знаю куда, ума не приложу.
— Постой, погоди! — вдруг оживился Симский. — Погоди, Михайло Осипович, никак, я придумал!
— Что такое? — встрепенулся дружинник.
— К посаднику ни мы с тобой не пойдём, ни боярыню ни пустим, а метнёмся мы с тобой да с нею совсем в другую сторону.
— Куда такое? Говори!
— Пойдём мы ко владыке да и поведаем ему всё.
Солнцев при имени владыки невольно вздрогнул; он понимал, что, рассказывая о Всеволожском, нужно будет рассказать о себе, о своём грехе. Как взглянет ещё владыка на их проступок, не осудит ли он их больше, чем Всеволожского.
— Ну, что задумался-то? — нетерпеливо спрашивал его Симский. — Раздумываться тут долго нечего, не у себя в дому, а в чужом. Того и гляди, нагрянет хозяин со всею челядью, тогда ау! Силой возьмёт боярыню.
— Да что же владыка-то сделает? — нерешительно спрашивал Солнцев.
— Там пусть как хочет, а вступается; это его дело, пускай прячет у себя.
— Где же владыке прятать её? Да он от одного зазора не сделает это.
— Какой же такой зазор? Он на то и владыка, чтобы заступаться за тех, кого обижают, а он зазор! Мало ль у него монастырей женских, пускай пошлёт в какой-нибудь на время, а там дальше придумает, что сделать. Никто и знать не будет, где она, раз, а дугой-то, что ежели и узнают, так из-за монастырской стены не больно скоро твою боярыню выхватят.
— Ну, коли так, так и будет, — не без сомнения проговорил Солнцев.
— Иди же, веди боярыню, да прямо ко владыке и махнём.
— Как, сейчас же ночью? Да владыка теперь небось почивает.
— А когда же к нему идти? Среди белого дня, что ль, чтоб весь честной народ видел, как мы к нему боярыню поведём? Да где же она ночь-то будет? Не у тебя ль?
— А у владыки где она будет?
— Небось, не оставит у себя, а ночью-то мы её и сплавим, никто знать и ведать не будет.
Солнцев, ничего не отвечая, отправился к боярыне; та сидела уже одевшись; но четырёхдневное заключение, голод и холод, страх и ужас одиночества в тёмной могиле сделали своё дело. Минутное возбуждение миновало, полнейшее бессилие овладело боярыней, она была бледна как мел, глаза полузакрыты, руки как плети бессильно висели вдоль стана, она, казалось, дремала.
— Марфуша, люба! — окликнул её тихо Солнцев.
Боярыня хотела подняться, но ноги не повиновались ей, и она снова села на лавку.
— Неможется, светик, — с какою-то странною улыбкою проговорила она, — ноженьки не служат.
Солнцев бережно взял её на руки и вынес из опочивальни.
— Что? Аль нездорова? — спросил Симский, увидев дружинника с боярыней на руках.
— Сам видишь, как же мы её с собой к нему-то поведём, совсем негоже.
— Дорогой потолкуем об этом, а теперь айда в путь, к лодкам! — говорил боярин, направляясь к выходу.
Вскоре лодки двинулись в обратный путь.
— Боярыню и впрямь нельзя брать с собой, — заметил Симский.
— Уж я не знаю, что и делать? Ей спокой нужен, измаялась она, — отвечал Солнцев.
— А кончить всё ныне нужно. Нетто ко мне её завести да оставить там, пока мы не вернёмся.
— А опаски никакой нет?
— Какая же опаска? Холопы у меня верные, ни один не обмолвится, да и долго ль ей придётся пробыть у меня: сегодня же небось и свезём.
— Куда же её, хворую, везти?
— Там скорей, чем где, выходят её.
Боярыня немного пришла в себя и слышала последние слова Симского.
— Погоди, родимая, здесь; я вот с боярином пойду, скоро вернусь.
— Куда же ты пойдёшь-то? — с тревогой спросила она.
— Недалечко, защиты тебе искать, — отвечал Солнцев.
— Боязно мне тут, все чужие, никого не знаю я.
— Чего бояться-то? Ты в хорошем дому, в добрых руках.
Боярин в дружинником ушли. Было уже поздно, но когда они вошли на митрополичий двор, то в окнах покоев владыки светился ещё огонь.
Не без душевной тревоги входил Солнцев ко владыке, который в свою очередь был немало удивлён поздним посещением незваных-непрошеных гостей.
Те подошли под благословение. Владыка благословил их.
— Что так поздно? Аль приключилось что?
— Прости, святой владыка, за то, что потревожили покой твой, только и впрямь приключилось страшное дело! — заговорил Симский и начал в коротких словах рассказывать о заключении боярыни, о том, как освободили её.
— Знал я, что злодей он, великий злодей, — тихо говорил владыка, — а этого не ждал я и от него. За что же это он её в погреб живую-то, ведь, чай, что-нибудь и было? — спросил он, немного помолчав.
— Было, владыко! — вспыхнув, говорил Солнцев.
Владыка пытливо взглянул на него.
— Что же было-то? Виновата, знать? — спросил он мягко.
Солнцев несколько мгновений молчал.
— Нет, святой Владыка, не виновата она, а виноваты во всём злые люди.
И повёл он рассказ о своём детстве, о детстве боярыни, о первой с нею встрече, обо всём, что было, не без труда рассказал он и о последних своих свиданиях, ничего не утаивая, каясь как на исповеди.
При последних словах лицо владыки сделалось серьёзно, брови нахмурились, глаза потупились. С дрожью в голосе, с замиранием сердца кончил свой рассказ Солнцев. Владыка молчал и что-то обдумывал.
— Велик грех совершили вы оба, — наконец тихо промолвил он. — Сильно согрешили вы и перед людьми и перед Господом.
— Зачем же люди разлучили нас? — робко проговорил Солнцев.
— Бог ещё и большие грехи прощает, — вмешался молчавший до сих пор Симский.
— Когда с чистым сердцем раскаиваются перед ним и не повторяют греха, — заметил владыка. — Какой же вы у меня защиты просите?
— Защитить, святой владыка, боярыню.
— Как же я могу защитить её?
— Если Всеволожский возвратится и узнает, где она, — он возьмёт её и, пожалуй, сделает ещё что-нибудь хуже. Вот мы и пришли к тебе, владыка, земно кланяться; возьми её пока что к себе, — говорил Симский.
Владыка с изумлением смотрел на говорившего.
— Куда же я дену её?
— Мы хотели просить тебя поместить её на время в монастырь, чтоб никто не ведал, где она, благо сам муж пустил молву, что она без вести пропала, — говорил Симский.
— Не складно мне, боярин, мешаться в мирское дело, — как бы в раздумье проговорил владыка.
— А коли ты не вступишься, тогда кому же и вступиться-то помимо тебя!
— У вас есть посадник, к нему пойдите, он и вступится.
— Что ж посадник сделает? Он отдаст боярыню мужу на издевательство, да и нас ещё станут судить за то, что мы выручили боярыню.
— А вы хотите, чтобы я ваш грех покрыл?
— Нам думалось, что мы доброе дело сделали; а коли, по-твоему, грех спасти человека, не дать ему умереть без покаяния от холода и голода, тогда уж не знаю, что и добрым назовут, чем и душу свою спасать? — обидчиво проговорил Симский.
Владыка с лёгкой усмешкой взглянул на него, но не сказал ни слова. Наступило молчание.
— Вот что я вам скажу, — наконец заговорил владыка, — вот этот молодец с боярыней великий грех учинили. За это я на него епитимию наложу. А просьбу вашу, пожалуй, исполню, дам приют вашей боярыне, только и на неё наложу епитимию: пусть она в монастыре грех свой замаливает.
Боярин и Солнцев начали благодарить владыку, но тот остановил их.
— Погодите, — говорил он, — небось её хватятся и искать станут, само собой в монастыри заглянут. Только искать будут не здесь, не в Новгороде, потому после тех страстей она куда-нибудь подальше должна сбежать.
Боярин с дружинником не понимали, к чему он речь клонит.
— Здесь её искать, значит, не станут, — продолжал владыка, — так мы её в здешнем монастыре и спрячем: пусть себе в келейке сидит, никуда не выходит, никто её и не увидит и не найдёт; сейчас я дам вам грамотку к матери игуменье, вы её туда и отведёте.