Пусты, мрачны показались ей хоромы. Она упала на лавку и горько-горько зарыдала.
— Что же делать теперь? Зачем жить, зачем мне жизнь, коли не ждать в этой жизни ни счастья, ни радости!
И вспоминается ей монастырь, тихая, мирная жизнь, избавленная от всяких житейских тревог и волнений.
— Никому я теперь не нужна, никому на свете, отпущу кабальных холопов, награжу их, пусть будут вольные, пусть живут, как сами хотят, а я в монастырь пойду, буду замаливать свой грех, может быть, Бог и наказывает меня за него! — решила она.
И после этого решения стало ей так легко, словно камень тяжёлый спал с её сердца. Но и в ней самой почти мгновенно произошла перемена. Как бы закаменела она, словно всё умерло в ней.
— Завтра же соберусь и пойду просить мать игуменью, чтобы она приняла меня к себе, успокоюсь там, молиться буду, авось Бог простит меня!
Между тем время шло и шло, вечерело уже. В покой вошла холопка.
— Боярин какой-то пришёл, тебя, боярыня, спрашивает.
— Какой такой боярин? — спросила, бледнея, Марфа.
— Не знаю, говорит, молви боярыне, словцо нужно ей сказать.
Вышла она и при виде боярина еле устояла на ногах. Перед ней стоял Симский.
— Зачем ты, зачем? — хватаясь за грудь, спрашивала Марфа.
— Прости, боярыня, коли потревожил, — проговорил Симский, отвешивая низкий поклон, — только мне нужно тебе весточку одну передать.
— Какую весточку?
— Об Михайле Осиповиче, боярыня.
Не сдержалась боярыня, бросилась вперёд и схватила за руку Симского.
— Убили? — задыхаясь, проговорила она.
— Зачем убили? — улыбнулся Симский. — Поцарапали маленько, через недельку, гляди, и явится к тебе.
Силушки оставили Марфу, зашаталась она, боярин подхватил её.
— Что ты, боярыня, Господь с тобою? — говорил растерявшийся Симский. — Что ты?
Но в ответ боярыня разрыдалась. Симский стоял растерянный, не знал, что делать. Наконец она стала успокаиваться.
— Да ведь он, боярыня, ничего, говорю, скоро на ноги встанет, ему только маленько плечо порубили! — утешал её Симский.
— Что же ты мне раньше не сказал... утречком бы...
— Часом раньше, боярыня, часом позже — всё едино, — усмехнулся Симский.
— Ох нет... не видать мне больше Михайлы, — снова зарыдала боярыня.
— Как так? Господь с тобой, говорю, через неделю будет.
— Да меня-то, пойми, меня не будет! — с отчаянием проговорила она.
— Да куда же тебе деваться-то, я что-то в толк не возьму, воля твоя, боярыня.
— В монастырь уйду.
Симский в изумлении уставился на неё.
— Сон снился... убили Михайлу... ждала его... думала, увижу ноне... не видала... обещала в монастырь... теперь поздно! — ломая руки, задыхалась она.
— Да что ты, боярыня, Христос с тобой, какие такие обещания!
— Обещалась!
— Да парню-то гибнуть за что? Ведь он только и жив тобою, коли, Боже сохрани, узнает он, что тебя нет, так ведь ему не жить на белом свете!
— Что же делать-то теперь? Научи, что делать?
— Да ничего не делать, Михайла Осиповича ждать, а приедет он, тогда весёлым пирком и за свадебку!
— Что ты, что ты, боярин, какая свадьба, да мне Бог и счастья не даст, — чуть не с ужасом говорила боярыня.
— Про какой грех толкуешь ты, боярыня, я не пойму. Ведь ты обещалась выйти за Солнцева, а теперь в монастырь идёшь, ведь это тоже грех.
Боярыня молчала.
— А уж коли за грех принимаешь замужество, так владыка тебя от обещания твоего разрешит.
Боярыня с сомнением покачала головой.
— Аль не веришь, вот погляди тогда; коли сама не хочешь, так и я к владыке пойду.
— Не разрешит он! — сомневалась боярыня.
— Тогда увидишь, а ты только пообещай мне не уходить, пока я от владыки тебе ответа не принесу.
Боярыня обещала, снова её сердце оживилось надеждою. Долго просидел с ней боярин, рассказывая ей о битве, о ране Солнцева, о его любви к ней. Раскраснелась боярыня, слушая его, забыла и горе, только холодело у неё сердце, когда она вспомнила о владыке, но Симский сумел успокоить её. Уже стемнело, когда он ушёл. Боярыня отправилась к себе в опочивальню, жарко, горячо молилась она, и так легко, хорошо было у неё на душе.
Сладко спалось ей эту ночь, ни страшных снов не видала, ни тревоги никакой не чувствовала. Высоко уже стояло солнышко, когда проснулась она, и показалось ей, что и свет теперь другим стал, да и она сама совсем не та, что была прежде.
XII. НА ШАГ ОТ СМЕРТИ
После окончания боя, когда вся дружина и рать новгородская собрались в своём стане, Симский не обнаружил Солнцева. Дрогнуло у него сердце. Не долго думая, бросился он на поиски. Немало исходил боярин отыскивая приятеля, наконец в глаза ему бросились знакомые доспехи.
Перед ним лежал Солнцев.
Лицо его было бледно, в нём не было ни кровинки, казалось, смерть сделала своё дело. Правое плечо было покрыто запёкшейся кровью, из-под которой сочилась струйка свежей, покрывая землю алой краской.
Чуть слеза не прошибал Симского при виде убитого приятеля.
— Э, Михайло Осипович, знать, недаром чуяло твоё сердечушко, когда ты говорил о своей смерти!
Постояв над Солнцевым, Симский нагнулся и дотронулся до лица, оно было тёплое.
— Батюшки, да, никак, он жив! — вскричал обрадованный боярин.
Приложив руку к груди, он почувствовал, что сердце у Солнцева бьётся.
— Жив, голубчик, жив! Авось отхожу я тебя, друг сердечный, — говорил он радостно, разрывая рубаху и делая из неё перевязку.
Притащив в свой шалаш, боярин начал усиленно отхаживать дружинника. Радости его не было конца, когда Солнцев очнулся.
Три дня пролежал Солнцев в палатке Симского. Рана сильно беспокоила его, а завтра дружина должна была тронуться в обратный путь. Облюбовав одну из повозок, Симский приказал устроить над ней полотняный навес и навалить её сеном. После этого он распорядился перенести Солнцева в его дорожное помещение.
Рано на заре тронулась в путь дружина, гул пошёл по лесу от тысяч ног, от лошадиных копыт; разрывающим сердце криком и стоном скрипели колеса обоза.
Тяжко было Солнцеву. Тяжко ему было и тогда, когда он спокойно лежал в палатке боярина, но невыносимо стало теперь, когда на каждом шагу его подбрасывало вверх; он стонал, крепко сжав от боли зубы. Несколько часов он переносил невыразимые муки.
Наконец обоз остановился; измученный Солнцев чуть не терял сознание; от страданий он окончательно обессилел. Глаза его были закрыты, он едва дышал, лицо было бледно как полотно. Сквозь перевязку сочилась и запекалась кровь.
Подошедший Симский не без страха глядел на больного, на его сильно изменившееся в несколько часов лицо.
— Тяжко... умру... брось... легче будет... — шептал дружинник.
— Как бросить? Зачем бросать? Господь с тобой, — говорил боярин.
— Невмоготу... трясёт... больно... помираю...
— Потерпи, Михайло Осипович, маленько потерпи, голубчик. Я знаю, тут неподалёку село есть, небось и знахарки найдутся, там тебя я и оставлю, вмиг они на ноги поставят!
— Помру я, не доеду... невмоготу...
— Да ведь скоро, к вечеру будем там, а то где же я тебя здесь оставлю-то, среди леса дремучего? — И, увидев сочившуюся из плеча кровь, принялся за перевязку. Солнцев немного успокоился и впал в забытье. Симский отошёл от него.
— Не хорош, куда не хорош, и вправду не помер бы, — с тоскою бормотал он.
Жаль ему было Солнцева, от души жаль, давно уже сошлись они с ним, и чем дольше шло время, тем более росла и увеличивалась его привязанность к дружиннику.
После трёхчасовой стоянки рать снова поднялась и двинулась дальше.
Солнцев очнулся, и снова нестерпимая боль начала мучить его, снова заметался он, снова открылась только что перевязанная рана. Руки горели как в огне, жгучая, острая боль не давала ни на мгновение покоя.
Симский несколько раз подъезжал к нему и с каждым разом всё более и более приходил в отчаяние.
— Господи, скорей бы добраться, скорей бы, а то, пожалуй, и помрёт дорогой! — шептал он.
Наконец лес начал редеть, открылось поле, и при заходящих лучах солнца загорелся церковный крест. Обрадовался боярин; сняв шапку, он набожно перекрестился и тотчас же бросился к Солнцеву, чтобы утешить его. Отбросив холст, он окаменел. Солнцев, вытянувшись во весь рост, протянув вдоль тела руки и закинув назад голову, лежал неподвижно, спокойно. Повязка с плеча была сорвана, и из раскрытой раны едва сочилась кровь.
— Никак, кончился! — с ужасом проговорил боярин, припадая к больному.
У того из груди вырвалась слабая хрипота.
— Кончается! — чуть не со слезами молвил боярин, невольно снимая шапку.
А село всё ближе и ближе; въехали в околицу, обоз остановился, но Симский не отходил от телеги, он не отрывал глаз от дружинника, словно опасаясь пропустить последний его вздох.
— Ну, что Михайло? — вдруг послышался возле телеги мягкий, приятный голос.
Симский оглянулся и увидел князя.
— Кончается, княже, — дрожащим голосом проговорил Симский, и слеза повисла у него на реснице.
Князь взглянул на больного, и светлое лицо его отуманилось.
— В избу его перенести, Бог милостив, может быть, встанет он; нет ли знахаря здесь какого?
Симский ударил себя об полы.
— Ахти мне, что же я стою-то здесь, давно пора поискать его!
Князь между тем кликнул дружинников и приказал им осторожно перенести Солнцева в избу.
Безжизненное тело понесли в избу.
— Ахти, сердечный, молодой да красивый какой! Поди ж ты, уходили, окаянные, — запричитала баба, хозяйка избы.
Быстро очистила она широкую лавку, стоявшую у стены, и наскоро устроила постель.
— Кладите его сюда, родимые, тут ему хорошо будет!
Вскоре послышались шаги, и в избу спешно вошёл Симский, а за ним седой как лунь, высокий старик с небольшим мешком в руках. Он направился к больному, оглядел его и начал рассматривать и ощупывать рану.