— Эк саданул, окаянный, — ворчал он. — И кость перерубил!
— Жив-то будет ли? — спросил быстро князь.
Старик исподлобья взглянул на него.
— Нетто я Бог? Как Он, Батюшка милостивый, а я что ж? Мнится мне, что жив будет, только не скоро встанет, вот что, — отвечал старик. — Затапливай-ка, баба, печку, — обратился он к хозяйке.
Свободнее вздохнул князь, он верил старику. Повеселел и Симский.
— Я, княже, здесь останусь. Как полегчает ему, тогда нагоню.
— Спасибо, боярин! — молвил ласково князь и направился к выходу.
— А ты живее поворачивайся! — ворчал знахарь на старуху.
— Сейчас, родимый, сейчас.
— Кровищи много вылилось, — словно про себя говорил старик, развязывая свой мешок, и, порывшись немного, достал пук травы.
В печке запылал огонь, старик выложил в горшок сухую трав, налил воды и принялся варить своё снадобье.
— Вот и готово! — наконец проговорил он, вытаскивая из горшка ложкой какую-то густую массу.
Наложив её на тряпку, он подошёл к больному.
— Посвети-ка ты! — обратился он к хозяйке.
Та засветила лучину и тоже подошла к больному, со страхом глядя на зияющую рану.
Знахарь приложил к ране своё снадобье и искусною рукою сделал перевязку.
— Ну, вот теперь ладно будет! — ворчал старик. — Да ты здесь, что ли, будешь? — обратился он к Симскому.
— Здесь!
— А вязать умеешь?
— Вестимо, умею!
— Ну, дело. Так ты вот так и делай, как я сделал, два раза в ночь перемени; а завтра утречком рано я забегу! — проговорил старик, захватывая свой мешок и шапку.
— Погоди, дед! — заговорил Симский, доставая кошель.
— Тебе что? — покосился старик.
— Возьми вот, за труды.
— Нешто я за деньги? — оскорбился старик. — Знахарство мне Бог задаром послал и достатком наградил. Не нужно мне твоих денег.
И с этими словами вышел из избы.
— Осерчал дед! — заметила по уходе его хозяйка.
— Чего же ему серчать-то; я обижать его не хотел! — проговорил смущённый Симский.
— Да уж такой он уродился. Кого ни лечит, ни с кого ничего не берёт, и кто даст, прогонит, сам с достатками. Суров он больно, — говорила хозяйка.
— А добрый, должно, он?
— Уж это что и говорить, куда добр! — подтвердила баба. — Я тебе лучинки подложу, — продолжала она, — сиди себе здесь, а я пойду спать, время.
Симский остался один. Усталость брала своё, его клонила дремота, но он крепился.
Прошло часа два. Симский подошёл к дружиннику. У Солнцева появилась в лице чуть заметная краска; боярин прислушался, из груди вырывалось слабое дыхание.
— Ай да знахарь! — проговорил он весело и принялся за перевязку.
Снова слышится только треск лучины да где-то в углу трещит сверчок. Усталость охватывает боярина, сон так и клонит его. Прошло ещё несколько часов, снова пришлось переменять снадобье. Он подошёл к Михайле, тот лежал с открытыми глазами.
— Никак, ты, боярин? — тихо спросил его Солнцев.
— Я, Михайло Осипович, я, голубчик! — весело говорил Симский. — Слава тебе Господи, ожил, а я уже думал, что помер ты. Ну что, болит плечо?
— Нет, только словно рука не моя!
— Ну, погоди, твоей будет, дай-кося я плечо-то тебе перевяжу!
— Да где это мы?
— У добрых людей, Михайло Осипович. Лежи-ка смирно да помалкивай.
Солнцев снова закрыл глаза, дыхание его сделалось ровное, спокойное.
«Ну, слава Богу, жив будет! — думал боярин. — Теперь и мне можно будет вздремнуть».
Но сон его был тревожен и недолог. Он слышал, как отворилась дверь и кто-то вошёл в избу. Тотчас же вскочил на ноги боярин. На дворе уже было светло, в избу вошёл знахарь.
— Дедушка, ему теперь полегчало!
— Сам вижу, что полегчало. Ничего, Бог милостив, парень он здоровый, молодой, встанет скорей, чем я думал.
Старик снова заварил снадобье; начал он захаживать раза по три в день к больному.
Солнцев заметно начал поправляться; на третий день у него затянуло рану. Знахарь не нарадуется, глядя на него; весело глядит и Симский.
Заговорил дружинник об отъезде, но старик в ответ на это замахал только руками.
— И думать не моги! — зашумел он. — Коли хочешь в живых остаться, так посиди здесь ещё недельки две, а то ведь сгинешь!
Делать было нечего, и Солнцев скрепя сердце должен был повиноваться. Симскому теперь тоже нечего было делать, и он заговорил об отъезде, ему хотелось догнать князя до Новгорода.
— Пойди к ней, молви, чтоб не сокрушалась, — говорил Солнцев при прощанье.
— Увижу, утешу горемычную, — отвечал Симский.
Боярин уехал и чуть не под самым Новгородом нагнал княжескую дружину. Обрадовался князь, услыхав утешительные вести о Солнцеве.
А Солнцев, оставшись один, затосковал и закручинился. Чувствовал он в себе и силу, и мощь; чувствовал, что без устали, не отдыхая может доехать до Новгорода, но дед упёрся и не пускает его, заботится о нём как о сыне родном. Привязался старик к дружиннику.
Прошло недели две, пришёл знахарь к дружиннику, а тот тоскливо, грустно глядит на него.
— Чтой-то ты невесел, — говорит старик.
— Кабы ты знал, как мне тяжко-то! Так и полетел бы в Новогород!
— Да что тебя тянет туда, аль зазнобу оставил?
— Зазноба, дедушка, ах какая зазноба! — вздохнул дружинник.
Старик молчал. Молчал и Солнцев, задумчиво глядя на улицу.
— Ну, что ж е тобой делать, поезжай, коли так, — молвил старик, — может, и сможешь доехать.
— Дедушка, по век не забуду я тебя! — обрадовался Солнцев.
— Полюбился ты мне и не знаю как, — отвечал дед, — сына своего не любил я так, как ты мне по сердцу пришёлся!
Солнцев не знал, что отвечать старику.
— Когда же ехать-то собираешься?
— Ехать-то? Да хоть сейчас!
— Прыток ты больно, — усмехнулся знахарь, — когда коня добуду, тогда и поедешь!
— А коли ты, дедушка, не скоро его добудешь?
— Вестимо, сразу не достанешь, помаять нужно! — отвечал, лукаво улыбаясь, дед.
Дольше обыкновенного засиделся старик у Михайлы. Было уже поздно, когда поднялся он с места.
— Ну, Михайло Осипович, — проговорил он с грустью, — ложись-ка опочивать, усни хорошенько, поотдохни: ведь путь не близкий, тебе с силой нужно собраться.
— Эх, дедушка, кабы ты коня мне нашёл! — проговорил Солнцев.
— Спи, спи, утро вечера мудренее.
Взволнованный Солнцев уснул только перед самым рассветом. Взошло и солнышко, а Солнцев сладко спал. Не слыхал он, как дед вошёл в избу. А старик сел на лавку и глядит на Солнцева; Бог весть, о чём думает знахарь; только лицо его то нахмурится, то светлое облачко пробежит на нём, да непокорная слеза висит на его старческой реснице.
Наконец Солнцев потянулся и открыл глаза.
— Дедушка ты? — с удивлением спросил он.
— Кому ж и быть-то, как не мне, — с лёгкою улыбкой проговорил старик. — Одначе ты знатно заспался.
— Ночь всю не спалось, — говорил, поднимаясь, Михайло. — Утречком только и уснул.
— Чай, всё об Новгороде думал?
— То-то, что об нём!
— Ну, что ж с тобой делать, собирайся, да пойдём коня глядеть.
— Дедушка! Неужто?.. — только и мог промолвить Солнцев.
— Пойдём поглядим, может не по вкусу придётся!
Солнцев выскочил за дверь. У крыльца, осёдланный, готовый пуститься в путь, стоял красавец конь.
Дружинник ахнул. На несколько мгновений он словно замер, потом опомнился, слёзы брызнули из его глаз, и он бросился на шею к знахарю.
— Дедушка, родимый, век не забуду! — говорил он, осыпая поцелуями старое лицо.
Старик не выдержал, припал головою к плечу Солнцева, и из его глаз полились горячие слёзы.
— Ну, будет, Михайло Осипович, будет, — говорил старчески всхлипывая, дед, — будет, пора тебе в путь собираться.
— Да где же ты коня-то достал?
— Где? Да он, сердечный, с той самой поры стоял как дружина вышла, князь для тебя его оставил.
Вошли в избу, не говорилось как-то; дед, видя нетерпение Михайлы, не стал его задерживать.
— Ну, Михайло Осипович, дай тебе Бог доброго пути да в жизни счастья, — заговорил дрогнувшим голосом старик. — Пора тебе и в путь. Прощай, не поминай меня, строго, лихом.
— Дедушка... дедушка! — прерывающимся от волнения голосом говорил Солнцев. — Каждый день буду молиться о тебе, детям, внукам закажу век поминать тебя.
Они обнялись крепко, крепко прижали друг друга и поцеловались.
— Ну, дальние проводы, лишние слёзы, — молвил дед. — Садись, Михайло Осипович, на коня — и с Богом в путь.
Солнцев вскочил в седло; застоявшийся конь ринулся вперёд и молнией понёсся по сельской улице. Подскакав к околице, дружинник оглянулся. Старик стоял на том же месте и махал ему на прощанье шапкой.
Сжалось сердце у Михайлы, жаль ему было старика, словно с отцом родным расстался. Махнул он на прощание шапкой и ударил коня.
Мчится он без устали, всего разломило, и останавливается только, чтобы дать отдых коню.
Но вот показался крест Софийского собора; ярко блещет он на безоблачном небе, забелели новгородские стены. Рвётся сердце из груди дружинника, в один миг перелететь бы ему к боярыне.
Он въезжает в город, как вихрь мчится по новгородским улицам и видит на этих улицах толпы народа. Лица у всех ожесточённые, злые.
«Аль опять что приключилось?» — думается ему; но он спешит к боярыне, и ему ни до чего и ни до кого нет дела.
XIII. ВЕЧЕ И КНЯЗЬ
Не долго радовались победе новгородцы. Вскоре страшная весть поразила их.
Ещё продолжались пиры, ещё ходили бояре с отуманенными головами, как в Новгород явились несколько татар и прямо отправились в княжеский терем. Молнией облетела эта весть Новгород.
— Татары в Великом Новгороде! Что им нужно? Ни одного татарина ещё не видал вольный город. Завладели всею Русью, ну пусть владеют, а какое им дело до Новгорода, какое им дело до князя?