Наконец послышался сдержанный говор, чьё-то имя быстро начало передаваться от одного к другому, вся толпа зажужжала, как пчелиный рой.
— Боярина Симского волим! — кричали со всех сторон.
Князь подошёл к краю помоста. Толпа стихла; видимо, выбор был всем по душе, никто не выкликал другого имени.
— Любо мне, православные, — заговорил князь, что вы мирно и дружно выбрали боярина, и лучшего посадника вам не найти.
В это время на помост взобрался Симский; он был бледен, глаза его горели лихорадочным огнём; он снял шапку и поклонился народу.
— Спасибо вам великое, православные, за честь и почёт! Земно вам кланяюсь за это, только избавьте меня от этого почёта, посадником вашим я быть не могу! Выберите кого другого, много найдётся получше меня!
Князь быстро схватил его за руку:
— Боярин, зачем отказываешься, зачем?
— Потому негоже мне быть посадником Великого вольного Новгорода! — отвечал Симский сухо. — Опорочен я, князь, в тюрьме сидел, по улицам как татя какого связанного вели.
— Тебя волим, тебя! — между тем шумела толпа.
Князь при словах боярина вспыхнул.
— Коли так, прости, боярин, — кротко проговорил он, — ведь и сын мой связанный шёл, ведь он и доселе в тюрьме сидит. Прошу тебя, прости, не отказывайся.
Взглянул на него Симский, и дрогнуло у него сердце, обиды как не бывало.
— Ну, княже, твоя воля, быть по-твоему! — молвил он.
— Тебя, тебя волим, никого другого! — между тем кричала толпа.
— Только отпусти княжича! — говорил Симский.
— Ну, пусть и по-твоему будет, боярин, — проговорил князь, махнув рукой шумевшей толпе.
Почти мгновенно всё смолкло.
— Боярин соглашается быть вашим посадником!
Послышались радостные крики, нового посадника подхватили на руки и донесли до самого двора.
Вечером к посаднику собрались гости, но не успели они завязать беседу, как её прервал гонец от князя.
— Простите, други, — обратился Симский к гостям, — князь к себе зовёт, знать, что-нибудь важное!
Гости поднялись и вместе с хозяином вышли на улицу.
Князь ходил сильно встревоженный, лицо его осунулось, побледнело.
— Опять беда, боярин! — встретил он Симского.
— Какая беда, князь? — спросил встревоженный боярин.
— Татары опять здесь!
— Татары? Зачем? За данью?
— Кабы за данью, ничего бы; дань обещали, платить нужно, а то ещё хуже!
— Чего же им ещё нужно?
— Ненасытны их поганые утробы. Хотят, вишь, верную дань получить, а не такую, как мы дадим; не верят они нам, хотят прислать своих счётчиков, чтоб всех поголовно переписать.
— Этого нельзя, князь! — горячо заговорил Симский. — Никак нельзя, такого никогда не водилось в Новгороде, такого и не будет!
— Я и позвал тебя за этим, скажи, что же теперь делать?
— Отказать им, сказать, что пусть Бога молят и за то, что дань-то даём!
— А ты знаешь, боярин, что тогда будет?
— Не знаю, княже, что будет! Может, они и согласятся, а то, что здесь будет, я знаю.
— Сам знаю, что здесь будет!
— Так неужто ж опять драку поднимать, а теперь все костьми лягут, а татарве не уступят. По-моему, так, князь, сделать: отослать послов назад, сказать, что дань мы с охотой уплатим, только счётчиков к себе не пустим, — говорил Симский.
— Попытаем, может, и выйдет что, не совсем же от нас Бог отказался? — молвил князь.
Он отослал татар с отказом; новгородцы так и не знали ничего об этом посольстве. Но не прошло и двух дней, как Симский сам не свой явился к князю.
— Иль приключилось что, боярин? — встревоженно спросил князь.
— Надо покориться поганым! — чуть не шёпотом проговорил Симский.
— Как так?
— Приехал сейчас купец наш, сказывает, часах в трёх пути, не боле, на Новгород двигается несметная рать татарская.
— Чуяло моё сердце! — в отчаянии проговорил князь. — Что ж теперь поделаешь?
— Ты не выйдешь на ратное поле?
— Чуден ты, боярин! — говорил князь. — Сам молвил, татар несметная сила, и сам знаешь, какая у меня дружина. Оглянуться не успеешь, как перебьют её всю, что ж тогда делать? Что с Новгородом будет? Мне не жаль своей головы, а жаль Новгорода!
— Правда, княже! Значит, покориться нужно! — говорил Симский.
— Легко сказать! Мы с тобой покоримся, а что скажет Новгород?
— Попытаю, не знаю, что будет!
— Пытай, боярин, а я поддержу тебя!
— Дружиной, князь? — словно с укором проговорил Симский.
— Не бойся, боярин, словом!
— Мешкать нечего, нужно собирать вече, — сказал Симский, поднимаясь.
Загудел вечевой колокол, посыпался народ на Ярославов двор. Сумрачен показался новый посадник на помосте, тяжко было ему.
— Вольные люди Новгорода! — заговорил дрогнувшим голосом Симский.
— Были, да съехали! — послышался насмешливый голос.
— Ведомо вам, что обещались мы дань платить татарам.
— Ну, и заплатим!
— Теперь татары хотят переписать всех новгородцев, чтобы верную дань получить.
Буря негодования пронеслась над толпой.
— Не волим, не надо, сами заплотим! — неслись крики.
Толпа заколыхалась. Симский молчал, повесив голову. У самого входа на лестницу стоял Солнцев, посланный князем. Он ждал удобного момента, чтобы взойти на помост и держать речь.
Долго продолжался шум, долго, как море, ревела толпа. Симский выжидал время, но, казалось, этому реву не будет конца.
Посадник поднял руку. Толпа начала стихать.
— Татарская несметная рать идёт к Новгороду и теперь небось уже под стенами его, — начал было Симский.
Но рёв снова прервал его:
— Бить челом князю: пусть выходит на ратное поле с погаными! А мы не волим!
В это время на помост быстро начал взбираться Солнцев. При виде его толпа смолкла.
— Князь готов живот свой положить за Великий Новгород и Святую Софию, — начал он.
— Любо! Любо! — заревела толпа.
— К Новгороду подступила несчётная татарская рать, а у князя дружины мало; и князь велел сказать вам, что покориться необходимо; а коли не покоритесь, так князь тотчас же со своею дружиною оставит город.
Словно гром небесный, оглушили эти слова новгородцев. Наступило гробовое молчание. Солнцев также быстро, как и взошёл на помост, сошёл с него. Остался один Симский.
Толпа не знала, что сказать, что сделать.
— Так как же, православные, видно, покориться? — спросил Симский.
Вече не отвечало ни одним словом, оно молча начало расходиться по домам. Новгород вторично смирился.
Смирился Новгород; словно в могиле всё замерло, затихло, а татарские счётчики шныряют из дома в дом, переписывают поголовно вольный новгородский люд.
Окончили перепись, забрали казну новгородскую и повезли её к хану.
XVI. СВАДЬБА
Замер Великий Новгород. В каждом доме воцарилась тоска безысходная, кручина горькая.
А князю тяжелее всех. Хорошо сознавал он, что поступил благоразумно, что иначе и нельзя было поступить, но вместе с этим сознанием тяжело было у него на сердце, болела душа.
Тяжёлое настроение князя перешло и на дружину. Как в воду опущенные ходили они, словно похоронили что; меж собой даже стали недружелюбны, словно кошка чёрная меж них пробежала.
Никак не могут они примириться с тою страшною мыслию, что из вольной дружины, знавшей только князя да себя, вдруг они стали почти подручниками татар. Того и гляди, что эта свободная дружина вместе с князем станет рядом с поганой татарвой, должна будет подчиниться ей и идти не на защиту родимых русских городов, а на их разорение.
Кровь стыла у дружинников при этой мысли, и все, не сговариваясь, порешили на одном: они люди свободные, хотят служат в дружине, хотят нет, и как ни любят они своего князя, как ни дорожат им, а, в случае чего, порешили оставить его.
Тяжело было для них это решение, но лучшего выхода придумать не могли.
К этой же мысли пришёл и Солнцев. Пасмурен стал он, улыбка и ласка боярыни не могут разогнать туч на его лице. И хочет он быть с боярыней ласковым, да ласка-то выходит совсем не такова, как прежде, какая-то грустная, не весёлая.
Заговорить хочется Марфе о свадьбе, да слова как-то с языка не идут. А сам тоже ни слова не говорит, ходит словно в воду опущенный.
«Уж не разлюбил ли он меня? — думает иной раз боярыня. — Может, жениться-то ему и не хочется, оттого он и не весел?»
И мучается боярыня и страдает, начинает молиться, и молитва не идёт на ум.
— Извелась ты совсем, моя любушка, — заметил ей однажды Солнцев.
Боярыня расплакалась.
— Да почто же ты, любушка, о чём такое? — встревожился Солнцев.
— Да мне всё думается... — начала было боярыня, но остановилась.
— Что? Что такое думается?
— Да что ты разлюбил меня! — проговорила, улыбаясь сквозь слёзы, боярыня.
Солнцев при этих словах даже отшатнулся.
— Разлюбил?! Да кто же это сказал тебе, да кто тебе нашептал?
— Уж я и не знаю, так мне думается, совсем ты какой-то чудной стал, не такой, как был, теперь и не узнаешь тебя.
— Да родимая ты моя, Марфушенька, ведь ты знаешь, что любить я тебя ещё больше люблю, да другие дела кручину нагоняют на меня.
— А я, окромя тебя, ни о каких делах и не думаю, да и знать их не хочу, только бы ты, мой любый, не разлюбил меня.
— Да во всю жизнь не разлюблю я тебя, мою касатку, умирать буду, тебя вспоминаючи.
Боярыня припала к нему да так и замерла.
— А я, — говорил повеселевшим голосом боярин, — не с тем и шёл к тебе. Оттого у меня немного на сердце легче стало, веселее как-то на свет Божий взглянулось, пора горе всякое побоку, пора и счастья отведать, пойду, мол, к своей голубушке да потороплю её свадьбой. Так что же, любушка?
— Вестимо так, золотой мой, только что же торопить меня, я не девица красная, а вдова, приданое моё всё готово, а какие же ещё сборы, я и не придумаю, — щебетала боярыня.