Александр Невский — страница 2 из 9

ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД

XIIКРЕСТОЦЕЛОВАНИЕ

Дивился Александр по приезде в Великий Новгород не тому, что и впрямь велик он и красен, а более тому, что княжий-то двор бог весть где — за городом.

— Пошто так-то? — спросил кормильца.

— А пото, — отвечал Федор Данилович, — что больно господа новгородцы не любят, коли кто в их дела мешается, хотя б и князь.

— Так, а зачем же зовут тогда к себе князя?

— Хмы, — крутит головой кормилец, довольный любопытством отрока. — А кто ж их боронить-то станет от ворогов-то? Их дело торговать да глотки на вече драть: тот им князь не такой, этот не эдакий. Угоди поди.

— А батюшка угождает? Да?

— Он не Микола-угодник, а князь. Его дело — поле бранное. Вот в этом он и угоден Новгороду-те. А в чем другом пусть лучше они ему угождают.

Александр морщит лоб, пытаясь вникнуть, понять сказанное кормильцем.

— А пошто ж так? Кто им позволил князьями-то кидаться? То тот, то этот.

— Твой прапращур Ярослав Мудрый, царствие ему небесное. Хоть он и мудрый, а новгородцам лишку воли-то дал. Лишку.

— А зачем же он так?

— А как же? Они ему пособили стол Киевский отобрать у брата его, Святополка Окаянного.

— Это который братьев своих убил, Бориса и Глеба?

— Он. Он самый. За то и «окаянным» прозван был. И этим братоубийством своим он себе вельми навредил.

— Как?

— А кому охота под такого-то князя идти, у кого длани в крови братней? Когда он вкупе с погаными выгнал-таки Ярослава из Киева да начал гнаться за ним до Новгорода, Ярославу-те не до стола, а живот бы спасти. Прибежал он в Новгород и уж лодьи наладил за море бежать от братца-то… А тут новгородцы видят такое дело: убежит Ярослав — быть им под Окаянным, — порубили Ярославовы лодьи, посадили его на коня: «Веди нас на Окаянного». Да и разбили Святополка с его погаными поспешителями. А Ярослава опять на Киевский стол посадили… Вот за такие-то заслуги и пожаловал им Ярослав устав и грамоты.

— А что ж в тех грамотах? — не отставал Александр.

— А то, что вольны они в князьях. Кого хочу, того люблю. Ишь как обернулось. Ноне они князю с три короба наговорят, что льзя, чего нельзя. Еще и крест целовать им надобно. Сами небось целуют, да тут же и открещиваются от целования, а князь — держись.

Кормилец выглянул из окна во двор.

— Эге, Ярославич, как бы нам не опоздать. Федор-то на коне уж вон. И князь с послами из сеней идут. Пошли-ка и мы скоренько.

Они вышли из терема на высокое крыльцо, крышу над которым подпирали изукрашенные искусной резьбой столбы.

Князь заметил младшего сына, кивнул ему в сторону конюшни: в седло, мол, пора. Александр сбежал вниз, прыгая через две-три ступени, оглянулся на кормильца в нетерпении.

— Вот видишь, во младости сил-то сколь, — молвил Федор Данилович, спустившись с крыльца. — Не то что в мои лета. Поэтому стремись в молодые годы как можно более доброго сотворити. Упустишь час, не догонишь.

Ратмир уже ждал Александра, держа его коня под уздцы.

— Ну как? — спросил княжич слугу, принимая повод.

— Хорошо, князь. Скачи хоть до Киева.

Он привычно поймал рукой носок сапога господина и подтолкнул его вверх. Александр ждал, что Ратмир попросится ехать с ним, но стремянный промолчал. Только что старший конюший предупредил всех, что поедут лишь князь с наследниками, послы да несколько бояр. Дружине отдыхать велено и в город сегодня ни ногой.

Ярослав считал: дружинник князя своего должен как бога почитать. А будет ли почтение, если увидит он в городе, как помыкают новгородцы его князем. По всему этому рад бы Ярослав и сынов на Городище оставить, да нельзя. Во-первых, новгородцам показать надо гнездо Ярославово, дабы знали они — есть кому после него к ним на стол сесть, а во-вторых, княжичам тоже надо позреть на тех, кем править доведется, вкусить этого блюда сладко-горького.

Перед выездом из Городища князь оставил послов, к сыновьям подъехал.

— Пока с послами еду, держитесь следом. Как на Дворище на степень[50] взойду, будьте рядом со мной. Ты, Федор, о правую руку, Александр — о левую. И по граду поедем — будьте рядом, и в Софию войдем — тоже. Пусть все видят — есть у меня опора. Уразумели?

— Уразумели, отец.

Князь придирчиво осмотрел платье отроков, нашел все ладным.

— С богом.

И направил коня в голову отряда, где ждали его послы.

Выехали из Городища. Впереди князь, одетый в алый кожух, вынизанный по оплечью жемчугом, шапка и пояс шиты золотом. Сапоги на ногах мягкого желтого сафьяна. Оружия нет при нем, чай, не к ворогу едет, к Софии — святой крест целовать. Непривычно Ярославу Всеволодичу — старому воину безоружным быть, поэтому тайно от всех под верхнюю сорочку надел брони[51]: береженого бог бережет. А на поясе в ножнах переливается каменьями драгоценными рукоять короткого кинжала. Разве ж оружие это? Украшение. Но князь знает: безделица сия остра — железо пробьет.

От Городища Новгород как на ладони. Дома издали не так велики, но то там, то здесь поднялись к небу купола церквей. За рекой широкой и быстрой видны деревянные стены Детинца с вежами [52], а из-за них, возносясь выше всего города, — золотые купола Софийского собора — высоки, сияющи, торжественны.

От города звон колокольный несется. Александру показалось: уж очень часто бьют, как на пожар. Но кормилец, ехавший рядом, пояснил:

— В вечевой бьют, народ сзывают на Ярославово дворище. С колокольни узрели, что едем, вот и ударили.

До самого города ехали рысью, не прибавляя, не убавляя хода. Так же и по улице Славной до Ярославова дворища проехали. Федор Данилович в городе коня своего пустил между княжичами, чтобы оба хорошо слышали его объяснения. На Дворище выехали прямо к высокому белому собору о пяти главах.

— Никольский собор, — кивнул кормилец. — А то — вечевая колокольня. А там вон помост высокий — степень, а перед ней площадь вечевая.

— А чем это она вымощена? — спросил Александр.

— Коровьими челюстями.

— Челюстями? — удивился княжич. — Зачем?

Кормилец покосился по сторонам, чтобы кто посторонний не слышал, и молвил, полушутя, полусерьезно:

— Коровы-то эвон как долго жвачку жуют. Вот их челюсти и напоминают: жуйте, мол, жуйте, прежде чем сглотить — решиться на что. Сами увидите, какой они народ. Поорать, покричать — хлебом не корми.

Далее, за Никольским собором, полукружьем охватывая площадь, высились еще три церкви. Кормилец и их назвал княжичам по порядку:

— Стены-то розовые — это церковь Парасковеи Пятницы, покровительницы торговли. Купцы ее и построили, дабы Параскеву-то умилостивить. Ишь ты, новенькая как яичко! Всего двадцать лет ей. Не то что Микола — ему уж сто лет доходит. А вон далее, за Параскевой — церковь Успенья на торгу. А на завороте вон Иоанн на Опоках. И Успенье и Иоанн тож с тех лет стоят. Иоанна-то велением Всеволода — внука Мономахова — поставили. В Иоанне торговцы воском обосновались. Богатейший народ!

О купцах кормилец не то с осуждением, не то с похвальбой говорит — не поймешь.

А на Вечевой площади меж тем уже люди колготились и набегали все новые и новые, близ по берегу Волхова шумела и горланила Торговая площадь.

Под вечевой колокольней приняли у князя и его спутников коней. Подошли посадник Судимир и тысяцкие. Многие с Ярославом в походах и на ратях бывали, и князь знает, кто из них на вече за него вопил, на кого можно и теперь положиться.

Перед выходом на степень князь убедился, что сыны рядом, как велел им.

— Не отставайте, — сказал негромко и пошел на степень.

С высоты увидел Александр на площади тьму людей, шумевших без страха и почтения. Сердце замерло в волнении пред тысячью глаз.

— Здравствуйте, господа новгородские! — зычно молвил Ярослав Всеволодич, наклонясь ровно настолько, насколько честь и сан его позволяли: не угодливо, но с должным почтением.

— Здравствуй, князь! — ответила толпа.

— Милости просим, Ярослав, — выкрикнул кто-то. — Чем порадуешь?

— Я, чай, вам не гость богатый, не кадь с медовухой, чтоб радовать, — пошутил князь. — Я воин, и мое дело рать. Вот побью литовцев, если всевышний дозволит, тогда и радуйтесь. А ныне нам ряд [53] с вами нужен, дабы обид друг на друга не было.

— Какие еще обиды! — закричали в толпе.

— К кому приехал, тому и молись, князь! — крикнул мужик, стоявший недалеко от степени. Крикнул зло, с подковыркой.

Александр побледнел перед дерзостью такой, покосился на отца: что он ответит наглецу? Князь посмотрел в ту сторону, молвил холодно:

— Кто к кому первым притек, вам ведомо. А о своих грехах сами и молитесь. Бог-то не токмо со мной, но и с вами знается.

— Верно, князь! — закричали с другого конца. — Ты их не слушай, этот дурило с той стороны.

Ярослав и без подсказок знает, что Торговая сторона всегда за него, а вот Софийская…

Вникает Александр в перепалку, дивится, как спокойно и хлестко затыкает отец рты крикунам, где шуткой, где приговоркой, а где зычным своим гласом. И видит княжич, как ликуют всякий раз его сторонники, и радуется: немало их тут у отца, немало.

Затем выступивший откуда-то сзади тысяцкий с длинным пергаментом в руке стал читать статьи ряда-договора Новгорода с князем:

— «…Без посадника, княже, суда не судити, ни волостей, ни грамот не раздавати, — звенел в тишине голос тысяцкого. — Ни ты, князь, ни княгиня твоя, ни дети твои, ни бояре не могут ни земли, ни веси покупати в Новгородской земле, ни людей здесь в заклад принимати…»

Слушает Александр договор этот и опять дивится: какая ж корысть князю в Новгороде сидеть, если ему здесь и шагу ступить нельзя без ряда с господами новгородцами?

— «…А землями судными и проезжими пошлинами и разными рыбными ловлями, сенокосами, звериными гонами ты пользуешься, княже, токмо в час урочный и в размерах, здесь обусловленных…»

«Ого, — думает Александр, — и на ловы запреты у них всякие. Уж лучше б сидели мы в Переяславле».

— «…А двора немецкого торгового не затворяти, и приставов своих к нему не ставити… А без вины мужа должности не лишати. А буде аще вина за ним, то все едино вкупе с вечем над тем думати».

Кончил наконец читать тысяцкий длинный пергамент свой, поднес князю. Ярослав оборотился к человеку, тут же с готовностью подавшему чернила ореховые, обмакнул свой перстень и приложил внизу пергамента печать княжескую.

— Аминь!

Предстояло еще благословение владыки в Софии получить и там крест целовать на верность слову своему княжескому и Великому Новгороду.

Ярослав Всеволодич вместе с сынами, сопровождаемый Судимиром, тысяцкими и боярами, направился через Великий мост в Софийский собор, где ждал его уже архиепископ Антоний. Еще на мосту князь оглядел сыновей, заметил в лице младшего хмурь.

— Что, сыне, приуныл?

— Да-а, — пожал плечами Александр, не решаясь здесь, на людях, выдавать затаенные свои думы.

— А все же? — наклонился к нему с седла князь. — Отцу, чай, на ушко льзя.

— Зачем нам Новгород? — вздохнул мальчик. — Тут и шагу не ступи без их изволения.

Князь засмеялся, ласково похлопал сына по спине, сказал негромко, чтобы он лишь слышал:

— Не вешай нос, сыне, пергамент тот для черни, их гордыню да спесь потешить. А честь наша на острие меча. Буде остер да беспощаден, буде у нас и честь и слава. А рати мы не бегаем, стало, все у нас будет. Ну!

Александр улыбнулся отцу благодарно: если он духом не падает, незачем и ему унывать.

А впереди на высоком берегу громоздился Детинец крутоверхими башнями-вежами. Дорога с моста вела прямо под одну из них — Пречистенскую. Сразу за Пречистенской башней служки приняли у князя и его сынов коней. Отсюда пошли они через расступившуюся толпу к храму.

Возле Софийского собора, громаднее которого княжичи еще и не видели, народу никак не менее, чем на Вечевой площади. Многие уже успели оттуда сюда перебежать. Каждому лестно при таком торжестве быть, хотя в храм ныне не всякого пустят. Велика София, а всех новгородцев не поместит.

В храм попали только именитые, знатные да богатые новгородцы, а мизинным людям дай бог на площадь протолкнуться.

Шумит народ, приветствуя князя, но не отвечает он. Перед входом остановился, перекрестился истово трижды. Наследники его точь-в-точь повторили все за отцом, умилив тем женщин в толпе.

Войдя в храм, Александр замер от охватившего его восторга перед красотой. Сверху, как с неба, ярко освещенный тысячами свечей и солнечным светом, смотрел на него Христос-вседержитель. Впереди сиял золотом огромный иконостас.

Кто-то сзади легонько подтолкнул замершего в изумлении мальчика, чтобы не отставал он от отца. Княжич увидел, как от алтаря шагнул им навстречу в белом с золотом одеянии ветхий старичок. Александр догадался — архиепископ Антоний.

— Благослови, владыка, — поклонился старику Ярослав.

Антоний перекрестил князя худенькой темной рукой, молвил что-то не понятное ни князю, ни детям его.

Склонил князь гордую голову, возложил на нее владыка легкие длани свои.

Сверху полилось стройное пение, заструился благовонный фимиам.

Затем князь прошел к аналою и поцеловал крест, лежавший там. За ним ко кресту подошли посадник и тысяцкие и от имени всех новгородцев целовали крест, возглашая при этом громко:

— Ты наш князь!

Лишь после молитв и пения церковного владыка наконец заметил княжичей. Сказал Ярославу:

— Две радости, две заботы растишь, князь.

Уловив в словах этих не сердечность, но намек тонкий и ехидный, князь отвечал твердо и решительно:

— То моя правая рука. — Опустил правую руку на плечо Федору и, обернувшись к Александру, заключил: — А то мое сердце, владыка. С сильной рукой и горячим сердцем дай бог каждому князю быти.

ХIIIНА ТОРЖИЩЕ

Ярослав Всеволодич опять в походе. Ушел с дружиной своей в лодьях на озеро Нево емь [54] воевать. Перед уходом повелел кормильцу знакомить княжичей с Новгородом, с людьми его, чтобы знали, кем править придется, чтобы почувствовали, сколь шаток стол его.

В тот день Федор Данилович впервые приехал с княжичем Александром на торжище, думая окунуть его сразу в этот бурлящий котел.

Шумом, гамом, песнями, криками оглушило торжище мальчика, не знавшего дотоле города больше Переяславля и Владимира. От товаров в глазах рябит, и каждый купец хвалит свой, да так, что вроде лучше его товара во всем свете не сыскать. Вот идет прямо на них здоровый мужичина в белом фартуке с необъятным лукошком на брюхе. Идет, горло дерет:

Налетай, народ честной,

Хватай пироги с требухой.

Не жалейте, славяне,

За пару по резане [55].

Резана за два пирога — это ж почти даром, как не взять? Но кормилец даже не останавливается, идет вперед. И горластый пирожник проходит мимо, едва не сбив лукошком с княжича шапку. Такая бесцеремонность возмущает Александра. Ведь он же княжич! В Переяславле да и во Владимире эвон как перед ним расступались, ему кланялись, его любили. А здесь?

Может, они не знают, кто он? Так по платью б должны видеть — не из простых отрок.

Сапожки, сапожки,

На любые ножки…

Белобородый купец предлагает свой товар — сапоги разных расцветок и размеров. Ему вторит басом торговец с медовых рядов:

Сыта-а, сыта-а,

Не вся перепита-а.

Две резаны за чум[56] —

Пей — не хочу!

В стороне, где живностью торгуют, визжат поросята, кудахчут куры, коровы мычат.

А вот рядом и крику нет, и разговоры все больше на непонятном языке идут; здесь мехами торгуют, свезенными с бескрайних земель, Новгороду подвластных. Куница, лиса, бобер, соболь — струятся меха, переливаются в лучах солнца. И купцы — гости из дальних стран в чудных платьях — нежно поглаживают меха, цокают языками, лопочут по-своему.

— Это кто? Поганые? — дергает княжич за рукав кормильца.

— Нет, это немцы, Ярославич, гости богатые. У каждого в калите злата, серебра, что звезд на небе. Крещеные они, но все одно веры не нашей. Язык их одолевать скоро станешь. Приищу тебе немчика.

— А на что мне гурготанье их?

— Сгодится, Ярославич, ой сгодится.

Едва вступили в ряды плательные, как рыкнул позади голос:

А вот кафтан, по оказии

Снятый с самого князя!

Словно плетью ударили Александра. Резво обернулся, чтобы наглец спрятаться не успел.

А он, наоборот, заметив движение это, прямо Александру в лицо сует:

Кафтан, по оказии

Снятый с князя.

За сорок резан

Отдаю кафтан!

Экий наглец! Побледнел княжич, сжал кулаки и пожалел, что плеть на седле оставил. Пошто же кормилец молчит, ай не слышит, что несет этот збродень?

Но Федор Данилович опустил руку на плечо отроку.

— Идем, Ярославич, идем дале.

— Ты слышал, что он вопит? С князя, вопит, кафтан снял! А?

— Пусть вопит. Найдется дурень — поверит, что платье княжье, да и купит. Всем их воплям внимать, недолго и сивым стать.

Вдруг впереди над гудящей толпой возник человек с берестой в руке.

Кричит что-то, берестой размахивая, внимание людей привлекает. А люди и впрямь устремились к нему.

— Слушайте, господа новгородцы и иные гости и калики перехожие. И передайте всем встречным-поперечным, что бежал от славного боярина Гостяты холоп обельный Фрол. Росту среднего, волос русый, очи голубые, нос с горбинкой, лицо оспой изрыто. Холоп тот ведает дело столярное. Слушайте все и передайте всем: аще кто даст беглому хлеба или укажет путь, куда скрыться, тот платит шесть гривен продажи. Аще кто задержит беглого или даст весть о нем боярину Гостяте, что на Славной улице, тому за переем гривна серебра от боярина. Слушайте все, передайте всем…

— Читай сызнова приметы-ы!

— Росту среднего, волос русый, — с готовностью начал опять бирич[57] — очи голубые, нос с горбинкой, лицо оспой изрыто…

— Ясно! Горох на рыле молотили, — заржал кто-то весело. — С такой приметой не утечь.

Люди расходятся, редеет толпа, но раз на торжище закличь сделана, то к вечеру весь Новгород о том знать будет, все сорок тысяч его жителей. И можно спать спокойно боярину Гостяте — не утечет далеко холоп, приведут, как бычка на веревочке. Кто ж откажется серебряную гривну получить.

И опять завопили купцы, на все лады хваля свои товары. Вот и харалужный — оружейный ряд. Разбежались глаза у княжича. И тут купец предлагает:

А вот бахтерец,

На рати родной отец!

На его похвальбу отвечает озорно другой оружейник:

А у меня меч-кладенец,

Не спасет от него и твой бахтерец!

Луки, тули со стрелами, палицы, сабли, секиры, засапожники, щиты, копья-сулицы, булавы, шлемы, брони.

Никак княжич из этого ряда уходить не хочет, хотя кормилец давно тянет его за руку. Обилие оружия, радующее Александра, сердит Федора Даниловича:

— Ишь, плутни. Как князь в поход собирается — сулицы не выпросит. А как ушел уже, повынали, повытаскивали. Откуда что и берется. За гривну готовы отца родного продать.

В конце ряда харалужного народ столпился, и доносит оттуда ветер звон гуслей. Кое-как удается Федору Даниловичу княжича гуслями отвлечь.

Протиснулись вперед к самому гусляру. А тот оказался древним и седым как лунь старцем, да и слепым к тому же. Голос его не очень громок, но гусли под сухими пальцами поют звонко.

Прикрыв слепые глаза, старец поет:

О сыне Игоря с Ольгой,

Прехрабрый князь Святослав,

Вороги трепетали,

Заслыша имя твое…

Александр почувствовал, как от этих торжественных слов побежали у него по спине мурашки. А старец продолжал петь:

Ты рати не бегал ни разу,

Позора полона не ведал.

И прапор[58] твой над дружиной

На подвиги вдохновлял.

Александр, волнуясь, крепко стиснул ладонь Федора Даниловича.

Но, земли чужие алкая,

Ты Русскую землю покинул,

О сыне Игоря с Ольгой,

Преславный князь Святослав.

Последние слова словно по щекам княжича ударили.

— Врешь, старый! — крикнул он возмущенно. — Врешь, пес!

В два прыжка разгневанный мальчик оказался возле старца, вцепился в гусли, чтобы разбить их тут же в щепки. Но кто-то сильный схватил его сзади и оттащил от старца, как щенка.

— Не трожь, господине, то не твое.

— Прочь руки! — вскричал Александр, взбешенный такой бесцеремонностью. Его оставили, но он уже и не пытался бросаться на старца. Он видел вокруг насмешливые лица и чувствовал, как бессильные, злые слезы закипают в очах.

— Не обижайте отрока, — неожиданно вступился за него гусляр, — ибо искренен он. А стане в мужах да умудрится. Благо дарю тебе, дитя мое.

Старец перекрестил перед собой пространство, где, считал, стоит мальчик. Но кормилец, уже схватив Александра, силой тащил его с торжища.

От обиды, душившей его, княжич ничего не замечал. Как прошли к подворью Яневича, как сели на коней, поданных им сыном тысяцкого Федором. И поехали со двора. Скорей, скорей в Городище, на двор княжеский. Когда выехали за город, княжич наконец спросил сердито:

— Пошто не заступился?

— За тебя? — спросил Федор Данилович.

— За Святослава.

— Эх, — вздохнул кормилец и долго молчал, сбираясь с мыслями. — Перед всем народом не заступишься, Ярославич. Которого князя русского народ не залюбил, так это уж во веки веков ему не замолить.

— А не ты ль про Святослава сказывал: смел, велик, славен?

— Верно. Сказывал, — согласился кормилец, — и сейчас молвлю, воин добр был и славен. Воин. А не отец земли Русской, не устроитель ее. Да и гусляр, как ты слышал, не лишал его доблестей.

Княжич вспомнил: и верно ведь, уж как славно начал песню гусляр, как хорошо. А вот кончил…

— Старый хрыч, — сказал сердито Александр.

— Ох, Ярославич, сей слепец хил телом, да силен духом. И гусли его — оружие обоюдоострое. Он может полк твой в сечу злую кинуть, а может разогнать, как овец глупых.

Княжич недоверчиво покосился на кормильца, а тот, уловив взгляд его, продолжал:

— И перед народом спесивиться нельзя. Запомни: спесь пучит, смиренье возносит. А коль вознесут, то и потекут за тобой, куда поведешь.

Александр молчал и постепенно успокаивался, слушая речи своего воспитателя. Давно уж кони шли шагом.

— В полк свой кого звать станешь? Бояр? Купцов? На этих где сядешь, там и слезешь. Народ же опять позовешь. Потому смотри, Ярославич, и думай, кого тебе к сердцу пускать надобно.

Княжич слушал, супя брови, и Федор Данилович радовался в душе, зная, что это добрый знак, — отрок впитывает назидания, которые станут потом его правдой.

XIVВОЛХВЫ

Федор Данилович стоял у окна светелки и слушал княжича Александра, который читал вслух «Слово о законе и благодати».

— «…Донеле же мир стоит, — читал мальчик, — не наводи, господи, на нас напасти искушения, не предай нас в руки чуждых да не сотвори наш град, в коем мы живем, градом плененным…»

Вдруг скрипнула дверь, и в нее просунулась взлохмаченная голова Ратмира. Александр поднял глаза от книги.

— Ну что?

— Ярославич, на Дворище волхвов судить приволокли.

— А ты не мог обождать, — напустился кормилец на Ратмира, — пока княжич читать перестанет? А?

— Так вече, Федор Данилович, оно ведь ждать-то не станет, — оправдывался Ратмир.

— Ну что ж, что вече. Что мы, не зрели его? Они полдни вопить будут, пока приговорят.

— Так приговорили уж, Федор Данилович!

Ратмир, оказалось, уже и коней заседлал: знал, что поедет княжич на Дворище.

— Сбегай за Сбыславом, — приказал Александр, принимая повод.

Ратмир побежал к гриднице [59] и вскоре воротился со Сбыславом. Нахлестывая коней, втроем они выскочили на дорогу и, чтобы скорей добежать, пустили их вскачь.

— К чему приговорили? — крикнул на скаку Александр.

— Сжечь на костре.

Княжич уже видел, как бросали осужденных с моста в Волхов, а вот на костре — еще нет. Скорее, как бы не опоздать. Он подхлестнул коня, и без того несшегося во весь дух.

— Не гони шибко. Успеем. Там еще сруб рубят, — закричал Ратмир.

Подъехали к Вечевой площади со стороны колокольни. Возле нее спешились и привязали коней.

На площади, как раз напротив Параскевы Пятницы, полдюжины мужиков торопливо рубили маленький сруб. Вокруг толпились люди: новгородские ремесленники, купцы, смерды, приехавшие на торг. Любопытство никому не давало уйти с площади.

— Чего уж ты так улаживаешь, — кричали из толпы бородатому плотнику. — Все одно ведь гореть бревну-то.

Плотник не обращал внимания на советы, старательно орудуя топором. Но советчики настырничали, один из них, рыжий, встрепанный мужичонка, подскочил едва не под топор плотнику.

— Ты что, аль оглох? Слышь, тебе вопят люди, поскорей давай.

— Скоро хорошо не родится, — отвечал бородач. — Что ж, я буду руку-те свою портить. Я, чай, Остромир, мне имя свое ронять не след.

— Остромир?! — удивился рыжий.

— Он самый, — отрезал плотник. — И отойди, и не суетись.

Рыжий отступил в толпу, выдирая из бороденки щепки.

— Остромир это, оказывается, — бормотал он смущенно. — Ишь ты! Заместо церкви скудельницу [60] рубит…

— И верно, — согласились из толпы. — Такого человека вон что рубить заставили. Ну попы-ы…

И уж притихла толпа, любуясь работой большого мастера, створившего на своем веку не одну церковь и не одну хоромину. Охали, цокали языками, восхищаясь, как легок и ловок топор у Остромира, как искусен.

Александр направился на край площади, где толпились люди вокруг осужденных. Кто-то оглянулся, признал подходившего Александра и, отступая, молвил:

— Княжич. Дай дорогу.

Расступилась толпа. Не знавшие княжича в лицо смотрели с любопытством, знавшие приветствовали дружелюбно:

— Здравствуй, Ярославич.

Перед ним расступились, как перед князем, ибо в отсутствие отца он был князь, даже печать княжескую он или Федор могли приложить, посоветовавшись, разумеется, с кормильцем.

Волхвы, привязанные к столбу, сидели на земле. Руки их были завернуты за спину. Трое затравленно озирали толпу, а один, самый старый, с длинной седой бородой, ожидал смерти спокойно и даже торжественно. Увидев приближающегося княжича, старик с достоинством приветствовал его наклоном головы.

— Здравствуй, дивный отрок.

— Здравствуй, старче, — отвечал Александр, останавливаясь около.

— Не тебе кланяюсь, отроче, а судьбе твоей грядущей, великой и славной, но тяжкой и горькой. А здравствовать мне недолго осталось. Скоро предстану пред богом.

— А как же ты зришь судьбу мою, старче?

— На то мы и волхвы, дабы зреть от вас сокрытое.

Александру понравился старик, он оглянулся, ища кого-нибудь из бояр или особ священных, но вокруг толпились люди из мизинных или торговых.

— В чем вина их? — спросил княжич.

— В бога христианского не веруют.

Какой-то купчик мордастенький посоветовал:

— Ярославич, ты его про человека спроси, послушай-ка, чего несет.

Княжич и не посмотрел на купчика и вопрос его не счел нужным повторять, кивнул волхву:

— Ну, отвечай.

Старик устало прикрыл глаза, поморщился:

— Сколь можно сказывать.

— Я еще не слышал.

— Разве что для тебя, дивный отрок, — вздохнул старик и заговорил как по писаному: — Мылся бог в бане, вытерся ветошкой и кинул ее на землю. И заспорили тут сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил сатана тело человека, а бог душу в него вложил, потому, когда человек умрет, тело в землю идет, а душа к богу.

— Так, стало быть, сейчас сатанинское гореть будет?! — спросил злорадно купчик.

— Сатанинское, — кивнул старик, — сатанинское, ибо божьего вы не смеете и не сможете коснуться. Душе ни меч, ни огонь, ни вода не страшны.

В это время послышались крики бодрые, хозяйские:

— Эгей, посторонись! Оберегись!

Толпа расступилась, и подбежали люди, неся короткие отесанные бревна. И стали они вокруг столба, к которому были привязаны волхвы, строить сруб. Нашлось много помощников. Тащили отесанные бревешки одно за другим с шутками, с прибаутками. Едва поспевали в венцы их складывать. Клеть быстро росла, все более и более прикрывая внутри волхвов. Александр нахмурился. Схватил за рукав какого-то новгородца, спросил:

— Кто судил их?

— Вече, княжич, вече.

— Кто сзывал вече?

— По велению владыки, сказывают. Он и приговор благословил.

— Ратмирка, — обернулся княжич к слуге. — Живо коней! Скачем к владыке. Сбыслав, побудь здесь. Скажи, чтоб без меня не зажигали.

Едва выехав из толпы, они опоясали коней плетьми и рванули через Великий мост. На полном скаку влетели в Пречистенские ворота. У палат владыки Александр осадил коня, спрыгнул легко и мягко на землю. Повод и плеть кинул Ратмиру, сам скорым шагом пошел к крыльцу.

Ему навстречу явились два служки, загородили путь, поклонились угодливо.

— Здравствуй, свет Александр Ярославич.

— К владыке я, дайте путь, — нахмурился княжич, почуяв недоброе.

— Архиепископ почивать изволит, — сообщил, сладко улыбаясь, один из служек.

— Так разбудите.

— Что ты! — подкатил глаза служка. — Как можно?

Княжич резко повернулся и побежал к коню. Поймал плеть, сунул привычно носок сапога Ратмиру в ладонь, влетел в седло. Оборотившись к стоявшим на крыльце служкам, крикнул: «Сторожите… псы!» — и, хлестнув коня, поскакал с владычного двора.

А на Дворище все уж готово. Миром-то все споро делается: и хоромы, и скудельница. Сруб уложили вкруг волхвов, как раз им до бород достает. Щепки, натесанные во время работы, стащили к срубу. Откуда-то полвоза сухих прутьев привезли, составили конусом вкруг сруба. Чтобы взялось хорошо и горело споро, понатыкали в дыры охвостьев кострицы льняной, облили смолой. И уж принес кто-то палку с горящей на конце просмоленной пенькой — витень.

— Зажигай! — вопят нетерпеливые.

— Погоди, княжич обождать просил.

А из сруба доносится голос несмирившегося старика:

— Вы не забыли, славяне, аки пращуры ваши Перуна в Волхов скинули? Проплывая под мостом, он свою палицу на мост вам кинул и рек: «Вот вам на забаву от меня!» Что стало с того дня с вами? А? Вы дрались на том мосту не единожды и будете драться до скончания града вашего.

В это время люди увидели скачущего по мосту княжича Александра со слугой.

— Зажигай! Подъезжает уж.

Подскочил мордастенький купчик, выхватил горящий витень и пошел вкруг сруба, зажигая и покрякивая от удовольствия:

— Ах красно! Ах жаристо! Ах паристо!

Ярко пылали охвостья льна, языки пламени лизали щепки, медленно с треском занимался сруб. А оттуда, из дыма, старик кричал, кашляя и поперхаясь:

— А мы… кха-кха, вам на забаву… оставляем слезы наши… залиться вам ими, залиться… кха…

Александр подскакал, когда уже огонь пылал во всю силу и из сруба ничего не было слышно. Умолк старик. Только весело трещала сухая сосна, пуская яркие искры и обугливаясь.

Жаркий огонь отодвинул толпу любопытных. В этом ярком большом кругу стоял Александр и, не отрываясь, смотрел на огонь, не замечая, как по щекам его текут слезы. Огонь, обдавая жаром, иссушал их тут же. Вокруг были сотни внимательных глаз, многие из них примечали это. И как ни дивно, именно эти детские слезы, которые не заметил он сам и потому не вспомнил о них во всю жизнь, именно они покорили суровых новгородцев, думавших о княжиче ласково: «Сердце золотое у отрока. Дай бог ему донести его таким до стола».

XVГРЯДУЩИЙ ВЛАДЫКА

Воротился Ярослав Всеволодич из похода, победив емь, взяв с нее дань немалую. Удачный поход помог усилению власти князя в Новгороде. Усиление это кое-кому пришлось не по душе. И Ярослав знал — кому.

В первый же день по возвращении, услышав от приближенных своих судьи Якима и Федора Даниловича, что без него вытворяла Софийская сторона, князь обронил загадочно:

— Змею не по тулову — по голове бить надо. А лучше сразу прочь ее.

При этом и княжичи присутствовали. Ярослав Всеволодич порешил теперь ни в чем от них не таиться, а даже, наоборот, вводить отроков в самые тайные замыслы и деяния свои. Никто, кроме отца, не выучит детей таким тонкостям. А надо учить, ох надо.

— Езжай-ка, Яким, в монастырь Хутынский да вели ко мне отцу Арсению быти, — распорядился князь. — Да передай ему, чтобы прибыл ко мне он тайно, лучше ввечеру.

Когда Яким ушел, Федор Данилович решил напомнить:

— Там у нас немец сидит давно уж, отроков ждет языку учить. Может, идти нам-то?

— Только немецкий учите? — спросил князь.

— Нет. Уже много и по-свейски[61] знаем.

— Подыщи отрокам еще и татарина доброго, чтоб говорить и писать мог научить.

— А зачем нам татарский? — подал голос Александр. — Их тут и не слышно.

Князь посмотрел внимательно на младшего сына, улыбнулся снисходительно.

— Э-э, сыне. Будет слышно, еще как будет. И добро, коли вы ведать язык сей станете. С ворогом уметь надо говорить не токмо на языке меча. — Обернувшись к кормильцу, князь махнул рукой. — Ступай, Данилыч, один к немцу пока. Пусть ждет. Мне надо поговорить с детьми.

После ухода кормильца Ярослав Всеволодич прошел к окну, долго и задумчиво смотрел в него. Потом, не оборачиваясь, просил:

— Как вы думаете, сыны, пошто София не любит нас?

Братья переглянулись, пожали плечами.

— А разве не любит? — удивился Федор.

— Не любит. Ох не любят, — обернулся князь от окна.

— А зачем же тогда благословлял Антоний, молитвы пел, фимиам курил?

— А куда ему деться? Чай, сам бахтерец не наденет, в стремя не вступит. Им, священным особам, даже в ловах участвовать нельзя. Стоит сокола попу на руку посадить, как немедля будет сана лишен.

— Ишь ты, — удивился Александр, — а дичину, сам зрел, любят есть.

— Они окромя дичины еще кое-что любят, сыне.

Князь опять отвернулся к окну, вдруг засомневавшись: а не рано ли детей в грязь эту, в возню эту мышиную сует? Ведь эдак, чего доброго, и в вере могут заколебаться, когда поймут, какие тати рясами-то прикрываются. Ну а как быть? Когда-то же надо. Эвон старшего через год уже в походы брать, да и младшему только заикнись, хоть завтра на рать побежит. Нет, нет, пусть все знают, чтобы видеть могли сами, где истинный друг, а где лиходумец тайный.

— Ну, так за что София к нам не благоволит? — снова повторил вопрос князь. — Думайте, думайте, головушки золотые.

— Мало кун дал после похода, — предположил Федор.

— Э-э, сынок, корыстолюбцам сколь ни давай, все мало.

— Они тебя боятся, батюшка, — сказал Александр. — У тебя эвон дружина. А у них?

Князь обернулся, внимательно посмотрел на младшего:

— А почему ты так решил?

— Всегда так бывает, кого боятся, того и не любят.

— Вот именно, боится меня Софийская сторона вкупе с архиепископом. Земли-то под ними все, а коли я вдруг да пожелаю: поделитесь-ка, господа хорошие. Торговая сторона — та вся за меня. У ремесленника все при нем — молоток да руки. А купцам-то кто пути-дороги торит? Кто обозы да лодьи их боронит? Князь с дружиной. Вот так-то, чада мои, кому мы к выгоде али кого не трогаем, тому и любы.

Князь прошел через сени туда-обратно. Остановился перед детьми, сидевшими на лавке.

— Ну и как же нам быть с Софией-то?

— Сам же говорил — змее голову сечь надо, — напомнил Федор.

А младший посоветовал:

— Поезжай туда ввечеру, когда народу в храме не будет, да владыку-те за горло, да…

Ярослав весело расхохотался, подошел, обнял сынов, легонько стукнул лбами друг о дружку.

— Ну, лихи молодцы! Ну, лихи!

Потом, подвинув младшего на лавке, князь сел между ними.

— Нет, сынки, я не збродень, чтоб эдак-то. Мы с вами князья, нам надо по-другому.

— А как?

— Если нас владыка не любит, что надо сотворить, дабы любил?

— Кун ему дать поболе, — предложил Федор.

— Ну а ты, Александр, как думаешь?

— Не ведаю, батюшка. Может, другого приискать.

Ярослав ласково поворошил кудри младшему сынишке, улыбнулся.

— А ведь, сыне, ты по-моему думаешь. Спаси бог тебя, спаси бог. Ну что ж, сынки, не худо мы с вами подумали, не худо. Теперь вам можно и к немцу пойти, поучить язык его окаянный.

А когда сыновья уже в дверях были, князь предупредил:

— Да. О том, что здесь мы судили-рядили, не след никому знать, окромя вас. Поняли, чай?

— Поняли, батюшка.

— Ну и ладно. Идите с богом. Надо будет — покличу.

Князь не забыл о своем обещании. Когда поздним вечером наконец явился Яким с переодетым монахом Арсением, Ярослав, усадив гостя, отправил Якима за княжичами. Когда остались они вдвоем, спросил монаха:

— Догадываешься, для чего зван ко мне?

— Не станем искушать судьбу, — уклончиво отвечал Арсений.

— Ты, отец святой, не лиси предо мной. Али забыл наш разговор на Хутыни?

— Какой? О чем?

— Не ты ль, осуждая Антония, молвить изволил, что коли б был на его месте, меня б обеими дланями подымал?

— Молвил, — согласился Арсений, — и сейчас готов то ж повторить, что распри Софии с князем лишь ворогу на руку.

— Вот, вот. Ты-то это понимаешь, а он нет. И ведать не желает.

— А как же ему понимать, князь? Чай, в миру-то Антоний сам был боярином. Добрыней Ядрейковичем по прозванию. Вот оттель ветер и дует. С боярщины, князь, с боярщины.

— Ну а что, если вам с ним местами поменяться? Ты в Софию, а он на Хутынь.

Арсений долго и испытующе рассматривал князя, словно проверяя, шутит он или всерьез говорит. Наконец ответил смиренно:

— Я-то кто? Монах. А он эвон архиепископ, не то что рукой, и мыслью не достанешь.

— Слушай, отец святой, — начал сердиться князь, — коли рядимся с глазу на глаз, так не лиси, повторяю тебе.

— Так что ж тут лисить-то, князь? Рази он похощет в Хутынь? Это, супротив Софии, что в могилу.

— Ведомо, что не похощет. Я сам его выгоню.

— Сам не совладаешь, Ярослав Всеволодич.

— За мной вече пойдет.

— Вече, конечно, сила, но как с Киевом-то, с митрополитом быть?

— Ты, отец Арсений, ровно токмо что на свет народился. Да кого вече провопит, того и митрополит рукоположит.

Арсений задумался о чем-то, огладил широкую черную бороду, приосанился. «Ишь бестия, — подумал весело князь, — уж, никак, и владыкой себя вообразил. Ну давай, давай». А вслух сказал:

— Только на это, сам понимаешь, куны нужны, и немалые.

— Сколько? — спросил коротко и деловито Арсений.

— Тысяча гривен.

— Хорошо. Только половину до, а другую после посвящения.

— Срядились. Но учти, Арсений, станешь владыкой, не забудь уговор: обеими дланями за меня.

— Для того и соглашаюсь, князь, чтобы тебя возвеличить. Других помыслов нет — святой истинный крест.

— Ладно, ладно, — поморщился Ярослав Всеволодич. — Не люблю уста медовые, люблю меды хмельные. А ну-ка, отец святой…

С этими словами князь подошел к столу и налил из кувшина в два кубка хмельного меду.

— Выпьем.

— При моем-то сане, князь, — возразил было Арсений.

— Не ломайся. Мы одни. Выпьем за ряд наш.

— Разве что за ряд.

Они выпили крепкой хмельной медовухи. Князь тут же налил еще.

— Полно, Ярослав Всеволодич. Хватит. Разить ведь станет, аки от пьяницы.

— Человек о двух руках родится, — отвечал князь, — о двух ногах, о двух очах и пить должен две чаши кряду.

— А я вот родился об одной главе, об одном носе, одних устах.

Князю по сердцу пришлась находчивость монаха, он засмеялся.

— Вот так-то всегда будь со мной правдив и прям, и мой меч твоему кресту путь укажет.

Тут явился Яким с княжичами, с ними пришел и Федор Данилович.

— Благослови, отец Арсений, отроков моих, — сказал князь, жестом приглашая детей подойти к монаху.

Они подошли по очереди: сначала Федор, за ним Александр. Арсений осенил каждого крестом, благословил с готовностью.

— Учти, отец святой, то, о чем мы с тобой только что речь вели, они мне присоветовали.

Князь желал любви и приязни будущего владыки не только к себе, но и к детям своим.

— Так вот, дети мои, — сказал он почти торжественно, — перед нами грядущий владыка, и мы тщим себя надеждой, что теперь и София полюбит нас так, яко мы любим ее от рождения.

— Не рано ли, князь, — поежился от такой откровенности Арсений. — Медведь, чай, еще в лесу.

— Не рано, отец святой, — властно осадил его Ярослав, — в самый час. Медведь-то в лесу, а в сердце его уже стрела наша, да коли на то — и лес-то наш. Не рано.

XVI«НЕ ОТВОРИМ ВОРОТА!»

Если войной на Ригу идти — Пскова не минуешь, без псковичей не обойдешься, так как земли их с Ливонией граничат.

Во главе небольшой дружины с посадником Иваном да тысяцким Вячеславом отправился Ярослав Всеволодич на Ригу, думая по пути и псковичей присоединить.

Но Псков закрыл перед ним городские ворота.

Посланный вперед Вячеслав с отрядом дружинников подскакал к воротам, закричал выглядывающим с вежей и стен псковичам:

— Вы что, очумели?! Отворяйте ворота, князь на пороге.

— Коли со злом к нам, то не князь, — кричали со стены.

— Какое зло? Он с дарами к вам.

— Знаем те дары, которые на руцах бряцают.

— Вы что?! — возмущался Вячеслав. — Умом тронулись?!

Но чем более сердился и ругался тысяцкий, тем тверже стояли на своем псковичи: «Не отворим ворота! Кланяемся князю, пусть тече своим путем».

Так ни с чем и воротился Вячеслав к Ярославу. Выслушав тысяцкого, нахмурился князь, глаза от гнева еще темнее стали.

Что делать? Сотни глаз за спиной смотрят на него, ждут, что предпримет князь, чем ответит на неслыханную дерзость.

Ежели копьем взять крепость? Ладно ль будет? Чай, свои же за стеной-то, русские. И сколько жизней зря будет погублено, и не быть тогда походу на литву. Чего доброго, литва даже обрадуется, сама набежит. Нет, нет, нет.

Копьем брать нельзя и прощать не след. Поворотил князь коня, бросил посаднику:

— В Новгород.

Воротился домой Ярослав туча тучей. Посадника с тысяцким послал вече сбирать из мужей самых знатных и достойных, но не на площадь, а во владычные хоромы. Не хочется князю, чтобы всякие мизинные людишки из уст его услышали о позоре.

Позвал в сени к себе Ярослав Всеволодич кормильца.

— Где княжичи?

— В светелке своей чертежи земель Новгородских учат.

— Чертежи обождут. Вели им одеваться как к крестоцелованию, со мной поедут к владыке. Вели Мише Звонцу сейчас ко мне быть.

Кормилец ушел княжичей собирать. Вскоре явился вызванный Миша Звонец — близкий и доверенный дружинник Ярослава. Он был высок ростом, широк в плечах, голубоглаз, густые волосы соломенного цвета ниспадали ему почти до плеч. На рати Миша был храбр и находчив, за что и ценил его Ярослав.

— Садись, — пригласил князь Мишу. — По Переяславлю не соскучился?

— А что?

— Возьми с десяток добрых отроков и скачи в Переяславль. Веди сюда полки мои. И чтоб в полном вооружении.

— Неужто на Псков пойдешь? — удивился Миша Звонец.

И то, что он угадал самое тайное, заветное, осердило князя.

— Дур-рак! На немцев хочу. На нем-цев.

— А я думал, ты не спустишь им сорому-то.

— Цыц! — ударил о стол ладонью князь. — Не твоего ума дело.

— А и верно, — согласился миролюбиво Миша. — Наше дело телячье.

— И еще. Добежишь до Владимира к великому князю, передашь мою грамоту. Пока коней и людей готовишь, я напишу. Ступай.

После ухода Миши князь подошел к полке, взял большой кус бересты поровнее, писало костяное, серебром оправленное, и присел к столу. Разгладив бересту ладонью, начал писать: «Великий князь! Дорогой брате, пишу тебе, дабы ведал ты, какой срам учинили псковичи гнезду нашему…»

Оторвавшись от письма, Ярослав вдруг усомнился: а надо ли братьев расстраивать? У них в лето прошлое эвон какая напасть приключилась — сгорел Владимир, огонь слизал двадцать семь церквей, дворец брата Константина с богатой книгоположницей. Вот уж туга-то великая. А то — псковичи врата заперли. Экая пустяковина. До того ль сейчас Юрию с Константином?

Но, вспомнив о том, как стоял он перед Псковом, краснея и бледнея от бессильного гнева, Ярослав решительно склонился над берестой. Нет, нет, спускать это нельзя, тот же Миша Звонец за спиной станет зубы скалить: не совладал, мол, князь, слабенек оказался. Написать надо все, как было, ничего не утаивая, может, что дельное и они тут присоветуют, чай, братья родные, не сторонние люди.

К приходу Звонца князь закончил письмо. Миша аккуратно уложил бересту в калиту.

— Ну, с богом. Не позже как через две недели жду.

После обеда вместо сна полуденного Ярослав Всеволодич в сопровождении княжичей и кормильца поехал на владычный двор.

Просторная прохладная палата уже полна народу. Здесь тысяцкий, старосты кончанские, уличанские — вся верхушка новгородская. У каждого пояс с бляхой — знаком власти и заслуг перед Великим Новгородом.

Увидев этот улей гудящий, Ярослав подумал: «Вот дружину б вызвать да всех этих лис да волков спесивых в железа да в поруб [62]. Вот была бы потеха». Но сегодня надо ему у этих бояр спесивых самому заступы просить. До чего дожили! Он — потомок Мономаха — должен этой чвани кланяться.

Знает князь, что есть у него здесь и сторонники, но мало их, очень мало. Посадник Иван должен его сторону взять, чай, ворота-то и перед его носом захлопнулись. Вячеслав тоже с ним. Да и бывший посадник Судимир, который жизнью своей Ярославу обязан: когда на емь ходили и из-за медлительности Судимира емь успела пленных побить, новгородцы на вече, там же учиненном, приговорили посадника смерти предать. Судимира тогда Ярослав и спас, спрятав в своей лодье.

А сам владыка Арсений? Кому ж он в верности клялся, божился, кому мзду тайно передавал за сан свой высокий?

Как хозяину палат этих Арсению и вече вести надо. Истово осенив себя крестом, призвав бога в судьи и поспешители веча высокого, Арсений дал слово князю. Ярослав встал, заговорил:

— Господа новгородцы, ведомо вам, что я вкупе с посадником Иваном и тысяцким Вячеславом направился ныне во Псков, везя в коробах подарки для них: сукна, парчу, хлебы, овощи, ведая их нужду в этом. И вместо того чтобы распахнуть ворота перед князем своим, они их заперли и тем самым меня с посадником обесчестили. Меня, который вам крест целовал, которого назвали вы князем своим! А раз я князь ваш, то прошу у вас управы на злокозненных псковитян. Прошу приговора вашего оскорбителям и предасти прошу их в руки мои.

— А что ты с ними делать думаешь, князь? — поинтересовался кто-то с дальней лавки.

— На то будет моя княжья воля, — отвечал Ярослав, пытаясь узнать кричавшего.

— А ведомо ль тебе, почему ворота были затворены? — спросил боярин, сидевший у стола.

Князь догадывался, но на вече счел за благо сказать обратное:

— Ума не приложу.

— Ну а все же, как думаешь об этом?

— Я думаю, — князь обвел всех потемневшими глазами. — Я думаю, они предались литве и, чуя в том вину свою, испугались князя впустить. Ведь если б я дознался, я бы спуску не дал, видит бог.

— А есть ли на то у тебя послухи-свидетели?

— Войду во Псков, будут и послухи.

Слушает Александр, сидя около отца, его спор с боярами. Неужто у него силы нет самому взять возмутителей и переветчиков, если они есть во Пскове? Почему отец у веча приговора испрашивает? Наверное, потому, что не в мизинных людях обретаются возмутители, а тоже в высоких должностях, а стало — имеют средь боярства своих сторонников. Тут одной силой не возьмешь, умом надо.

— Не можем мы, — кричит боярин от окна, — по одному твоему подозрению, князь, отдавать братов своих на казнь тебе. Не можем!

— А я не могу, — гремит в ответ голос Ярослава, — идти на рать, имея в стане своем изменников. А литва, как мне известно, вот-вот набежит. Когда пожгет да в полон возьмет, тогда поздно будет приговаривать. Тогда, господа новгородцы, вы же меня попрекать станете: где ж ты был, что позволил такое разорение? А разве мало нам напастей от ливонцев? А?

«Ах, как красно говорит отец, — думает Александр. — И почему это никак не дойдет до ума боярского? Все с бородами, все вроде смысленны, а вот поди-ко ты, упираются».

Проспорив дотемна, так ничего и не приговорили на вече, хотя и высказали князю сожаление свое по поводу срама.

Возвращались домой на Городище уже в сумерки, кони шли тихим шагом.

Князь, хотя и был не в духе, но сыновьям объяснял все терпеливо и подробно:

— Боятся бояре, как зайцы, боятся усиления нашего, ибо ведают — конец тогда их вольностям. И попомните мое слово, сыны: дабы помешать нам усилиться, они вплоть до измены дойдут.

— А зачем же допускать до того? — спросил Александр.

— Э-э, нет, сыне, пусть текут к тому краю, куда стремятся, пусть. Они того понять не могут, что там-то и ждет их конец полный. Русские люди никогда и никому не прощали измены земле родной. Изменив, бояре обессилят себя, а нас усилят.

Миша Звонец воротился с войском на два дня раньше положенного ему князем срока и получил от него в дар двадцать гривен, за каждый день по десять гривен.

Войска было так много, что оно заняло все избы Славенского конца, да еще и раскинуло шатры от города до Городища. Новгород кишел переяславскими воинами, на торжище сразу подскочили цены на съестное. Не по боярам ударил Ярослав своей хитростью, а по самым бедным слоям новгородцев.

Забурлили низы, зароптали.

Из Пскова прискакал сторонник Ярослава с важной новостью: псковичи, убоясь князя, вступили в союз с Ригой и крестоносцами.

— А я что на вече говорил?! — гремел в сенях Ярослав и торжествуя и тревожась. — Им, видишь ли, послуха толстолобым подавай!

Александр, бывший в тот час в сенях, дивился прозорливости отца, предсказавшего заранее измену боярскую.

Князь сразу же вызвал к себе Мишу Звонца.

— Возьми кус бересты добрый и писало.

Ярослав, заложив за спину руки, прошелся через сени туда-сюда, с мыслями собираясь.

— Пиши, — ткнул пальцем в сторону Миши. — «Весьма мне дивно, что вы с неверными мир и союз учинили, а меня, князя вашего, принять не хотели. Ныне пойдете со мной на войну, а я обнадеживаю вас, что вам никакого зла не мыслил и не хочу. Токмо отдайте мне тех, кто меня вам оклеветал».

— Не отдадут, — поднял голос Миша.

— Без тебя знаю, что не отдадут.

— Так для чего тогда бересту тратить?

— Ты — писало-расписало! — прикрикнул князь на Мишу. — Пиши, что велено.

Ярослав подошел, выхватил из-под руки у Миши бересту, прочел написанное, приложил свою печать.

— Беги во Псков. И грамоту эту читай не одним боярам, а вели собрать вече и пред народом чти. Понял?

— Понять-то понял, — вздохнул Миша. — А как закуют меня в железы да в поруб?

Князь усмехнулся, смерил Мишу взором с ног до головы.

— Тебе не худо бы и в порубе посидеть. Ишь разъелся, аки вепрь по осени.

Миша не обиделся на злую шутку князя, отвечал тем же:

— Вепрю что? Его сало в брашно пойдет, а мое за так, даром спустят. Обидно.

— Беги, беги, — похлопал князь Мишу по плечу. — В поруб попадешь, выручу.

XVIIОТВЕТ ПСКОВИЧЕЙ

Трудненько Ярославу Всеволодичу приходилось в те дни. Как шутил он перед сынами: «Хуже, чем на рати в поле чистом».

Боярский совет прислал на Городище посла к князю, который от имени боярства вопрошал прямо:

— Князь, полки твои ныне, аки саранча, приели хлеба новгородские. Что думаешь творить с ними? Зачем и для чего держишь их здесь?

— Хочу на Ригу идти, — отвечал коротко князь и, повернувшись, хотел выйти. Но посол не из робких был, заступил ему путь.

— Так почему стоишь, не идешь?

— Потому что в городах, мне подвластных, повиновения не вижу.

Такой ответ еще более насторожил боярский совет. Слишком хорошо они знали Ярослава, чтобы поверить ему, что простил он свое бесчестье Пскову. Знали они, что князь уж чего захочет, пойдет напролом, не считаясь с тратами и жертвами. Устали бояре от такого давления на них и не чаяли случая, как бы князю откланяться. И случай явился.

Вскоре прискакал из Пскова посол-грек с ответом на грамоту князя. Не доверили псковичи ответ свой милостнику князя Мише Звонцу. Но и Мишу не тронули, отпустили с миром.

Грек, как ему и велено было, явился не к князю, а в совет боярский. Псковичи тоже решили, чтобы их грамота к князю читалась на вече без всякой утайки.

— Что хоть в грамоте той? — допытывался князь у Миши.

— Не ведаю, Ярослав Всеволодич. Не ведаю.

— Как же ты проведать не смог? С греком же бежал?

— С греком. Я уж думал ночью к нему в калиту забраться, да он, проклятый, не спит. Аки сова, очами-те луп-луп.

— Но хоть догадаться-то мог бы.

— Догадаться трудно ль, князь? Ничего-то для нас там доброго нет, ясней божьего дня, раз посол не в Городище, а на Софию подался. О-о, слышь?

Князь прислушался, сомнений быть и не могло — били в вечевой колокол. И приглашение князю вскоре последовало. Он вызвал кормильца.

— Где княжичи?

— В светлице своей татарским языком занялись.

— Ты что, не слышал вечевого? — напустился князь на кормильца.

— Но я думал, отроков не касаемо.

— Все, что меня, то и их касаемо. Не невест ращу — воинов. Скоро надеть бахтерцы, мечи взять, как на рать чтоб.

Князь сам поверх сорочки надел боевой бахтерец, пристегнул меч.

Выехали они из Городища тесной группой в сопровождении дюжины самых преданных воинов при полном боевом вооружении. Когда проезжали шатры полков переяславских, князь подозвал Мишу.

— Вели полкам изготовиться.

— Неужто, думаешь, кровопролитье будет, князь?

— Дурак! Там кто? Поганые? Изготовляйся для виду. Понял?

Появление князя и княжичей на степени в полном вооружении дало понять новгородцам — дело серьезное. Теперь все зависело от грамоты псковской, что-то они там наплакали. Грек, которому наконец дали слово молвить, полез в калиту и вынул пергаментный свиток. Покосился на князя, но Ярослав стоял хмур и непроницаем. Ничто не выдавало дум его. А тайный умысел псковичей он сразу понял: ты нам бересту, а мы тебе пергамент, чай, не бедные.

«И сие зачтется, — отметил в уме князь. — Все зачтется. Злоречить себя не позволю».

— «Кланяемся тебе, князю Ярославу, и братии нашей новгородцам, — начал читать громко грек, творя поклоны князю и, особенно низкий, вечу. — И вам на ваши слова ответствуем: на войну с вами не идем и братьев наших, которые правду говорят, не отдадим».

При этих словах загудела толпа, довольная ответом псковичей. Ведь и новгородцы издревле не выдавали своих на расправу князьям. Почувствовав поддержку веча, грек стал читать и того лучше, прямо как лицедей:

— «…Что мы с рижаны мир и союз учинили, в том нам нет порока, ибо все мы, верные и неверные, — человеки, от единого Адама дети и у нас нет с ними никакой разности. Того ради решили лучше пожить в покое и любви, нежели во вражде и войне. Ты, княже, умный и смысленный, помысли и рассуди…»

Ярослав почувствовал на себе сотни осуждающих глаз и понял: вече будет не на его стороне. Проклятый грек так читает, что у многих в очах слезы начинают блестеть.

— «Вы, токмо начав войну и получив добычу, отходите, а мы всегда остаемся с ними во вражде. Ежели вы вздумаете идти на нас, — вопил грек, стуча в грудь себя, — мы противо вас со святой богородицею и поклоном, а не с оружием и злобою, понеже новгородцы издревле братья наши. Тако вы нас посеките, а жен и детей плените, ежели вы беззаконники!»

Хитрый грек, кончив читать, не стал сворачивать пергамент, чтобы не разрушить впечатление, а при полной тишине четырежды низко поклонился во все стороны и этой благочестивостью и покорностью довершил начатое — склонил вече на сторону псковичей.

Тишина взорвалась дружными криками, вскоре перешедшими в сплошной рев:

— Не пойдем на братьев своих!

— Отпускай полки, князь!

— Сам тож ступай.

— Не пой-де-ем!!!

Эти сотни раззявленных ртов, вопящих дружно и громко, испугали Александра. Он невольно шагнул ближе к отцу, взглянул на него. Князь стоял спокойно и гордо, и лишь уста его кривила презрительная и недобрая усмешка.

Спокойствие отца Александру передалось. Он и сам не заметил, как подбородок его вздернулся и темные очи прищурились гордо.

Князь не просил тишины, зная, что это еще более распалит толпу. Он ждал, ждал долго, всем своим видом говоря: ну, вопите, вопите — я обожду.

Наконец толпа успокоилась, хотя отдельные выкрики не прекращались. Князь шагнул к самому краю степени и заговорил зычно, чтобы слышно было всей площади:

— Вы забыли, господа новгородцы, что я крест целовал и клятву принес на грамотах Ярославовых боронить землю Русскую от недругов наших, откуда б они ни пожаловали. Но псковичи, ни вас, ни меня не уведомя, союз заключают с неверными. Так кто же переступает через крестоцелование? Вы и братья ваши псковские! Хорошо. Вам полки мои неугодны. Я уведу их, но ведайте впредь: коли набежит емь или ливонцы, я перстом не пошевельну пособить вам. Пусть они жгут ваши города и веси, пусть берут в полон жен в детей ваших! Пусть! Видит бог, во всем вина будет токмо ваша. Ва-ша, злодеи своих домов!

Сказав это, князь круто повернулся и пошел со степени, сопровождаемый княжичами. Толпа расступилась, давая им путь к вечевой колокольне, где ждали князя воины с конями. Толпа молчала, пораженная нарисованной картиной грядущих бедствий, лишь вдали вопило несколько крикунов, не услышавших предостережений Ярослава.

Князь понял, что толпа колеблется. Если бы он сейчас воротился на степень, чтобы воспользоваться колебанием черни, он бы все испортил.

И потому именно здесь, идя между двумя стенами людей, князь принял решение — Новгород совсем не бросать, а оставить наместниками своих сыновей Федора и Александра. Это будет костью в горле у господ новгородцев. Приглашать нового князя нельзя, пока на Городище в княжьем дворце будут сидеть сыны Ярослава. И в случае чего, Ярослава звать не с руки — обидели, оскорбили и путь указали.

— Значит, в Переяславль вернемся? — спросил дорогой Александр отца, не скрывая радости.

— Вы с Федором здесь останетесь.

— Как? Одни?

— Почему? Кормилец и Яким будут с вами, ну и дружина ваша молодшая.

Узнав об этом решении князя, встревожилась Феодосья Игоревна, пришла из своего терема в сени, где Ярослав, собрав близких своих поспешителей, думал.

— Верно ли, что ты детей здесь оставляешь? — спросила она мужа.

Князь покосился на сыновей, сидевших тут же.

— Э-э, княгиня, здесь все мужи сидят, и кто-то же должен княжить в мое отсутствие.

— Но ведь они еще…

— Полно, полно, — перебил князь. — Не сегодня-завтра им на стол садиться, пора привыкать.

Ярослав Всеволодич встал со стольца, подошел к княгине, взял ее под руку, сказал ласково:

— Позволь проводить тебя, княгинюшка.

Князь довел жену до дверей и там продолжал негромко, так, чтобы она одна слышала:

— Заутре с восходом в Переяславль двинемся, так ты уж сама вели девкам возок подушками умягчить, дабы не утомиться тебе в пути-дороге, а коли охота придет, то и соснуть можно б было.

Княгиня плохо слушала мужа, сердце материнское тревожилось предстоящей разлукой с детьми. Она хорошо понимала, что князь хоть и ласково, но все же выпроваживает ее из сеней. Не женское дело судить-рядить дела ратные да, не приведи бог, еще и слезу уронить на мужской половине. Эту материнскую слабость видеть отрокам совсем не обязательно и даже вредно.

Проводив жену, Ярослав вернулся к стольцу, вкруг которого сидели его близкие думцы.

— Так о чем я сказывал перед приходом княгини?

— Про тевтонцев, батюшка, — подсказал Александр.

— Да, да. Так вот, Тевтонскому ордену того и надо, дабы отторгнуть Псков от Новгорода и разделаться с ними по отдельности. Как ни дивно, люди мизинные в том более смыслят бояр. И если Псков к литве надолго перекинется, то тевтонские рыцари разорят и пожгут их без труда. Литва Пскову плохой поспешитель супротив рыцарей.

Уж в сумерках он отпустил всех, оставив княжичей.

— Вот что, дети мои. У нас может часу не явиться более для близкого разговору. Посему помните: без меня во всем полагайтесь лишь на Якима и Федора Даниловича. Течцов ко мне с грамотами посылайте надежных, да с охраной. А кто надежный — Яким подскажет. И еще. Сие знать токмо мы трое должны. Коли случится что-то важное, о чем вам не захочется по какой-то причине ни Якима, ни кормильца уведомлять, шлите мне весть с Мишей Звонцом.

— А Миша здесь останется?

— Здесь. Помните — то мое око верное. Далее. Новгородцы могут начать хитрить вкруг вас. Не поддавайтесь. Советуйтесь обо всем с Якимом.

— А как они хитрить будут? — спросил Александр.

— На то и хитрость, даб ее за хитрость не приняли. Ну, как вам объяснить сие, — князь задумался. — Да вот. Пришлют вам грамоту, подпись, мол, нужна княжья для соблюдения закона. Они подумают, что вы откажетесь по причине моего отсутствия. Так вы примите пергамент, велите для меня переписать и мою печать приложите. Могут на суд какой-то важный позвать, надеясь на отказ ваш по малолетству. Так вы не отказывайтесь, езжайте на суд с Якимом. Он всю «Русскую Правду» назубок ведает и приговор по любому делу вам подскажет тут же. Если что не знаете, а кто-то станет от вас ответа домогаться, не подавайте и виду о неведении своем, а молвите великомудро: «Мы подумаем».

— А если на рать станут звать? — спросил Федор.

— На рать? — князь внимательным взором окинул детей. — А что? И на рать не отказывайтесь. Только и свое условие им поставьте твердое. Пусть посадником вам дадут Судимира, токмо Судимира. Они его не очень захотят, так как недавно лишили посадничества. Ну а если поставят, то он вас не выдаст, ибо животом мне обязан до конца дней своих. На него полагайтесь, а он вашим именем будет ратоборствовать, да еще и благодетелями считать.

— А пошто?

— А как же. Ведь вы ему посадничество вернете. А ему теперь, если такого чуда не случится, до смерти не видать его.

— Батюшка, — неожиданно вздохнул Александр, — а потом ты заберешь нас в Переяславль?

— В Переяславль? — удивился Ярослав. — Зачем?

— Там ловы добрые.

— Ловы? — князь ласково взъерошил волосы Александру. — Хорошее занятие для князя, но не главное, сыне.

XVIIIБОЖЬЯ КАРА

Нежданная страшная напасть явилась на землю Новгородскую. Разверзлись хляби небесные, и лили, и лили дожди беспрерывные. Август месяц — самое время хлеба жать. А где ж тут? Все выполоскано, вымочено дождями до последней былинки. Разлились реки-озера, поглотив поля и нивы. Ровно сто лет минуло, когда такая ж беда постигла новгородцев, никого уже нет в живых с того времени, но летопись сообщает страшное: «…бысть глад велик».

Вспомнил кто-то последние слова старого волхва, сожженного на Дворище: «…залиться вам слезами нашими». И поползло, полетело по улицам: «Волхвы мстят, надо прощения просить, надо ублаговолить их души невинные». И уж запамятовали, что судили их всем миром на вече. Ищут того, кто сжигал их. Купчик какой-то мордастенький вкруг сруба с палкой горящей бегал. Найти его. Узнать. Кто хорошо видел его, кто помнит? Ищите.

Нашли. Живет на Варяжской, воском торгует. Схватили, повязали, потащили на Великий мост. Сбросили в Волхов, вспученный, бурлящий.

Но и это не помогло, дожди хлестали, казалось, еще пуще.

Сгубила вода урожай нынешний, и уж кажется — не быть ему и в грядущее лето — пахать и сеять возможности нет: дожди, дожди. Все под водой скрыто.

Во всех церквах новгородских молятся, просят всевышнего смиловаться, бьются истово лбами в поклонах: «Господи, прости! Господи, помилуй!»

Захудал, захирел знаменитый торг новгородский. Цены как бешеные вверх скачут. Озверели люди от голода, забыли и бога и души свои.

Именно по этой причине запретил кормилец княжичам из Городища выезжать и, чтобы занять их, натащил в светелку груды книг великомудрых. Читают княжичи, ума набираются. Немец рыжий, которого дразнят Майнгот за его увлечение сим восклицанием, учит их говорить и писать по-немецки, велит меж собою разговоры вести на немецком. Долговязый швед по-свейски их учит. Маленький кривоногий татарин Темир обучает татарскому, налегая более всего на слово «дай» — «бер». Кормилец давно бы выгнал такого горе-учителя, да негде другого взять. Вот и кормится Темир около княжичей своим «дай клеб», «дай мяс», и это в то время, когда люди не с такими головами от голода мрут.

Начались грабежи и убийства в Новгороде. В одну из темных промозглых ночей дошло дело и до Городища: украли стог прошлогоднего сена. Узнав утром об этом от конюших, Федор Данилович вызвал старшего дружинника-сторожа.

— Охранение усиль вдвое-втрое. Воинам накажи: при захвате татя ночью убивать на месте, как «Русская Правда» позволяет. До свету дневного держать живым не сметь, дабы не возиться потом с судом — нет на то ни часу времени.

Судья Яким, уехавший с отрядом для сбора дани, вскоре воротился ни с чем. Веси опустели, смерды вымерли или разбежались в страхе перед голодной смертью.

А дожди продолжали лить, не переставая, хотя по времени давно пора было снегу лечь.

Голодный, измученный город бурлил, ища без устали виновного в этой напасти. Бояре пустили слух в народе, что-де гневается бог из-за архиепископа Арсения, водворившегося в Софии за мзду князю Ярославу. Этим они думали два дела сделать: устранить из Софии сторонника Ярослава и свалить вину на князя же.

Разъяренная толпа с ревом ворвалась на владычный двор. Служки, приставленные оберегать покой и жизнь владыки, со страху разбежались, попрятались. Толпа устремилась внутрь владычных палат. Все туда войти не смогли, а поэтому сгрудились внизу у крыльца, требуя архиепископа.

И вскоре владыка Арсений был выволочен за шиворот из покоев.

— Почто сел неправильно?!

— Зачем бога обманыва-ал?!

— Сколь отвалил князю? Отвечай миру, нечестивец!

Все это вопила толпа, требуя ответа и не слыша его.

И худо бы пришлось Арсению, ой худо, если б не крикнул кто-то из палат:

— Братья-я, в трапезной брашна-а-а!

Обезумела голодная толпа, заслыша такое. Ринулись, давя друг друга, по крыльцу в палаты. Зазвенели где-то, посыпались стекла венецианские. Затрещало крыльцо под напором сотен ног, соломинками хрустнули поручни. Посыпались люди горохом с крыльца на землю, и с ними вместе владыка Арсений упал. Благо, владыка наверху оказался, не ушибся нисколько. Вскочил — и бежать к единственной надежде и спасению — к собору святой Софии.

Толпе уже не до Арсения было, каждый норовил прорваться в трапезную и поживиться съестным.

Арсений вбежал в храм и велел пономарю, встретившему его:

— Запри все двери.

На Городище о свержении Арсения узнали в тот же день. Сбыслав, ездивший в город по поручению Якима, воротился на взмыленном коне и принес эту весть.

— Надо спасать старика, — сказал Александр и, не услыша ответа, спросил: — Федор Данилович?

— Ась, — отозвался кормилец.

— Я говорю, надо ехать за владыкой. Чай, он поспешитель наш и в беде ныне пребывает.

— Какой он теперь поспешитель, коли сана и стола лишен.

— Я не позволю предавать союзника лишь за то, что он слаб ныне! — закричал Александр.

— И верно, — поддержал Федор. — Грех ведь на душу возьмем.

Поддержка брата еще более воодушевила Александра.

— Сбыслав! — окликнул он повелительно. — Тридцать гридней в полном вооружении немедля на конь! Едем к Софии.

Услыхав это, кормилец решительно запротестовал:

— На ночь глядя! Не пущу, Ярославич! Не пущу.

— А кто здесь наместник? Ты или я?

— Вы, вы наместники оба, но коли с вами что, упаси бог, стрясется, князь с меня шкуру спустит.

Кормильца неожиданно и Сбыслав подцержал:

— А и верно, княже, зачем тебе самому ночью в загон бежать? Ты ж, чай, не збродень. А мы налетим, выкрадем старика да и представим тебе.

— Вот-вот, — обрадовался кормилец. — Никто и помыслить не должен, что Арсения мы выручили. Эдак и на Городище толпу накличем.

Отряд возвратился с Арсением около полуночи. Федор давно ушел спать. В сенях остались лишь Александр с кормильцем да Ратмир. Чтобы скоротать томительные ночные часы ожидания, княжич с Ратмиром играли в шашки, придвинув единственную горящую свечу к доске.

Арсений вошел скорым шагом в сопровождении Сбыслава и Якима. Ряса его была мокрой и пахла конским потом. Он направился сразу к столу. Александр поднялся навстречу старцу.

— Спаси бог тебя, дитя мое, — взволнованно молвил Арсений, целуя Александра в лоб. — Спасибо за твою великую душу. Стану денно и нощно молиться за тебя не чина ради, а любви искренней. Ибо подал ты тонущему не соломинку, а руку крепкую, и не владыке уж, но человеку.

— Разболакайся, отец святой, — пригласил Александр. — Я велю брашна подать.

— Нет, нет, — решительно отказался Арсений. — Я был бы последним скотом, коли б позволил себе остаться под этой благословенной крышей.

— Но почему? — удивился княжич.

— Чернь, жаждущая крови моей, может заутре здесь быть. А это страшно, дитя мое. И не за себя уж теперь боюсь я, не за себя.

— Да, да, — вмешался кормилец, — владыка мудро молвит. Здесь ему нельзя оставаться.

— Но у нас дружина, — возразил княжич, — велю изготовиться к бою.

— Боже упаси, Александр Ярославич, поднимать меч на христиан, — Арсений воздел руки вверх. — Боже упаси! Они безумны от глада, терзающего их. Не бог, но нечистый движет ими. Заклинаю тебя вседержителем, не смей обнажать меч на них, не смей!

— Но куда же ты тогда? — спросил Александр.

— Утеку на Хутынь, запрусь в келью свою. Они заутре туда явятся. София не может оставаться без владыки. Прибегут за Антонием, его вознесут опять. Но не завидую я его участи теперь, ох не завидую. Сидеть на владычном столе средь безумных, что может быть, ужаснее?

Арсений схватил кормильца за локоть, отвел к столу, заговорил с жаром:

— Увози княжичей, Федор, увози от греха. Бояре в любой миг толпу на вас натравят.

— Не могу, святой отец. Князь в грамотах заклинает: сидеть.

Александр услышал спор между кормильцем и Арсением.

— Святой отец, не трать время. Мы никуда не поедем.

Арсений подошел к Александру.

— Но почему?

— Позор князю, бегущему от беды и бросающему свой народ в ней.

— Но ты же еще не князь, сын мой.

Александр вскинул подбородок, сверкнул очами по-отцовски:

— Я наместник и… княжич.

Арсений какое-то мгновение смотрел на гордого отрока, потом схватил его руку, заговорил жарко и искренне:

— Прости. Прости, Александр Ярославич, старого грешника… Ты, сын мой, чист и мудр в помыслах своих. Будь же всегда чист и честен, не токмо пред народом, но и пред собой. И будешь силен этой правдой. Не в силе бог, но в правде. Запомни, дитя мое, в правде.

Арсений перекрестил мальчика, резко повернулся и пошел к выходу.

— Я провожу тебя, отец, — вызвался Сбыслав, стоявший у двери. Арсений вышел, ничего не ответив.

— Да, да, проводи, — приказал Александр. — Проводи до самого Хутынского монастыря. Возьми с собой отроков.

Александр подошел к столу и задумчиво стал смотреть на огонь свечи.

— «Не в силе бог, но в правде», — повторил он с расстановкой и обернулся к окну, где стоял кормилец. — Что он хотел этим сказать? А? Данилыч?

— Только то, что сам сел на владычный стол неправдой, в чем и слабость свою узрел. М-да, звали старца на честь, посадили на печь. Идем-ка, Ярославич, почивать. Федор-то, чай, седьмой сон досматривает.

XIXБЕГСТВО

Ровно четыре месяца лил дождь. Кончился он в Николин день — 6 декабря.

Наступление зимы усилило смуту в Новгороде. Измученные голодом и ненастьем, мизинные люди волновались и готовы были по малейшему знаку кинуться громить боярские дворы. И знак на Торговой стороне подали сторонники Ярослава, пустив слух, что бояре за то и выжили князя, что хотел он отменить на несколько лет поборы с бедноты. Слух этот был от начала до конца ложен, так как князь и себя и дружину свою содержал на поборы. Но бедноте так хотелось верить, что хоть кто-то из сильных мира сего жалеет мизинных! И они поверили.

Ударил вечевой колокол, и грянул на вече грозный клич:

«За обиду Ярослава! На обидчиков его!»

Но и Софийская сторона не дремала. «Не допустим, братия, дабы нас аки тетерь в гнездах похватали. Али не мужи мы?»

— Эй вы, лыченцы драны, брюхи мякинны, — вопили с Софийской стороны. — Не хлебнуть ли вам Волхова?!

— А вы, господа бояре, Новгород немцам продали, — не уступала Торговая. — Сдерем ваши брюханы, натянем на тимпаны![63]

Кровопролитье назревало великое. На обоих берегах прибывает и прибывает народ, и уж обе стороны выставляют вперед самых сильных, самых дюжих молодцев. Суют им в руки палицы, мечи двуручные: секите, мол, крушите супротивников.

Владыку Антония служки уведомили: кровопролитие меж братьями готовится. Схватил владыка крест с распятием, к мосту устремился, дабы не дать крови христианской пролиться. Но слаб старик, где ему пробиться сквозь толпу бурлящую, оружием бряцающую. Воздел Антоний крест к небу.

— Братия-я, заклинаю всевышним творцом…

Но голос слаб, кто услышит. А уж на мост вступили первые силачи, чтобы сойтись и биться насмерть.

Да забыли обе стороны, ослепленные гневом и злобой, о третьем супротивнике — о Волхове. А он вздыбился, как дикий тур, и понес льдины из Ильменя. И, разогнав огромные глыбы, ахнул ими в городни — быки, подпирающие мост. Задрожал, заскрипел Великий мост. В ужасе бросились с него новгородцы, так и не скрестив мечи. Бежали с моста, топча и сминая друг друга, чувствуя, как ходит и колышется под ними настил.

Бегущие свалили, смяли владыку Антония. Служки выхватили его из-под ног чуть живого, потащили во владычный двор.

А мост позади трещал и разваливался, и уж трудился Волхов, разбирая и унося по бревнышку мощные городни.

На Городище внимательно следили за происходящим. По настоянию княжичей кормилец отправил в Новгород несколько воинов, которые должны были сообщать все важное, что могло случиться в городе.

Когда рухнул Великий мост, предотвратив тем самым кровопролитие, в Городище прискакали один за другим все дружинники.

— Слава богу, — крестился на икону Спаса и радовался Александр. — Лучше он не мог сотворить, как мост разрушить. Слава богу, слава те, господи.

— А по мне, так пусть бы подрались, — подал голос Федор. — Сбили б друг другу охоту-то.

— Ты о чем говоришь? — удивился Александр. — Они б не охоту сбили, а град обескровили. Ливонцы б тогда голыми руками взяли.

— Они ж батюшку выгнали…

— Как выгнали, так и призовут, вот увидишь.

То, о чем княжич лишь догадывался, уже происходило на Софийской стороне. Бояре, напуганные смутой, которой и конца не было видно, срочно отправили послов к Ярославу в Переяславль.

«Приходи к нам, княже, — плакались бояре в грамоте, — приходи и поборы отмени. Судей по волостям тебе не слати. На всей воле нашей и на всех грамотах Ярославлих — ты наш князь».

Зная, что Ярослав тверд и упрям и может не принять условий, бояре осторожно намекнули, что могут и без него обойтись: «…или ты собе, а мы собе».

Прочтя грамоту бояр новгородских, князь разгневался:

— И они же еще мне условия ставят! Брюхолюбы толстолобые, — князь подбежал, схватил старшего посла за ворот шубы. — Ну! Куда вы Арсения дели? А?

— Так не я ж… Так народ же, — лепетал испуганно посол.

— Народ?! — рявкнул князь. — Кому врешь, стервец! Бояре ваши, бояре паутину заплели. Ну и что? Антония опять возвели. А что вы с ним-то створили? А?

Ярослав притянул испуганное лицо посла к своей бороде.

— Ну, тебя спрашиваю, что створили с Антонием?

Послу уж трудно дышать стало, да и не знал он, имеет ли право об Антонии князю что-либо говорить. Но князь, оказалось, все уже знал о владыке.

— Вы ж и его, своего владыку, до удара довели. Так какого дьявола вам еще надо? А? Меня зовете. Зачем? Чтоб еще и надо мной кочевряжиться. Я вам не Антоний!

Ярослав оставил посла, отошел к окну, стараясь успокоиться. Именно чтоб отвлечься, спросил об Антонии почти участливо:

— Ну как он там?

— Лежит недвижим. Языка лишился. Мычит что-то, не поймешь.

— Вот видишь. Ступай. Отдыхай. Завтра ответ дам.

Ярослав хитрил, ответ у него уже был готов. Ему просто надо было выиграть время. Он тут же позвал к себе Мишу Звонца, днями прискакавшего из Новгорода. Миша явился навеселе.

— Уже упился, — заметил хмуро князь.

— Так дома сколь уж не был, да и путь какой проскакал. Надо и отдохнуть как водится.

— Отдохнем во гробе. Сей же час седлай коней — и в Новгород. Гони что есть духу.

— Ну вот, лыко-мочало, — сразу скис Миша.

— А ну, — цыкнул князь и, помолчав, продолжал: — Заберешь княжичей с их дружиной — и сюда.

— Слава богу, давно пора. А то сидят там, как у тура на рогах.

— Да уходите ночью, дабы ни одна душа не проведала.

— Не изволь беспокоиться, Ярослав Всеволодич. Вывезу — ни одна собака не тявкнет.

— Ну и добро. С богом, — Ярослав махнул рукой, благословляя тем Мишу в путь-дорогу.

На следующий день князь долго не звал истомившегося в ожидании посла новгородского. Ярослав все прикидывал: далеко ль Миша Звонец ускакал. Наконец после обеда посол сам не выдержал, велел слуге напомнить о себе князю.

— Так просится, сказываешь? — переспросил князь слугу.

— Просится. Говорит, уж не забыл ли ты.

— Раз просится, пусть придет.

Слуга отправился приглашать посла, а Ярослав смотрел на двери, пытаясь сердце злом наполнить, что вчера кипело, и не мог. Прошло зло, перекипело.

Посол вошел, встал у дверей с почтением, ожидая ответа княжеского. А Ярослав все смотрел на двери и словно не замечал его. Посол, кашлянув, напомнил:

— Я здесь, Ярослав Всеволодич.

— Вижу, не слепой.

— Так за ответом я.

— За каким ответом?

— Ну на грамоту-те, кою ты вчерась чел.

— А разве я тебе не ответил?

— Нет… кажись, — удивился посол.

— А я мнил, ты уж получил ответ.

Князь затеял эту игру в кошки-мышки, все еще надеясь прогневить сердце свое. Но зло не приходило, и тогда Ярослав протянул правую руку через стол и сложил из трех пальцев известный русичам знак.

— Вот мой ответ боярам.

— Что это? — опешил посол, уязвленный грубой выходкой князя.

— Ай не видишь? Так подойди, я те под нос суну.

— Но князь. — Посол оскорбленно одернул кафтан. — Что ж это?.. Это…

— Что это?! — рявкнул князь, с удовольствием почувствовав, как сердце шалеет, полнясь гневом. — Что это? Тебя спрашиваю!

Для пущего страху князь гулко трахнул левой ладонью по столу. Посол вздрогнул, промямлил через силу:

— Кукиш сие.

— Вот явишься в Новгород и боярскому совету вот эдак свернешь и сунешь. Это, мол, князь Ярослав послал. Понял?

— Понял, князь.

— И передай еще на словах. Покуда они будут мне загородки городить: это льзя, это нельзя, чтоб послов не слали. Буду сечь.

А на Городище жили как на угольях. Сторожа следили за новгородской дорогой. Теперь хоть полегче стало: наконец-то выпал снег, и приближавшегося человека можно было заметить даже ночью.

В один из дней января кормилец послал Ратмира на торжище, чтобы узнал он, торгуют ли там, а если торгуют — то чем? Федор Данилович полагал, пока жива торговля — жив и город, а умрет торговля — и городу аминь.

Ратмир уехал на коне, но вскоре прибежал пешком, напуганный и со злыми слезами на глазах.

— Коня, псы! Такого коня… — твердил он, забывая отирать сыпавшиеся слезы.

Явившись в сени к княжичам, он, всхлипывая, рассказал:

— До города скоро добежал. В переулке узком встречный муж руку поднял: стой, мол. Остановился я: чего надо? А он — за повод. Я его плетью. А тут мне кто-то сзади палкой по голове. В очах потемнело. Очнулся, ни коня, ни мужа.

— Понятно, съели уж твоего каурого, — сказал Федор Данилович. — Благодари бога, что сам в брашно не угодил.

— Как? — кривился Ратмир. — Моего коня в брашно? Да ведь… Не может быть. Да как же…

Александр сочувственно смотрел на слугу, искренне переживавшего потерю коня.

— Ладно. Приищем тебе каурого же, еще лучше.

— Нет такого уж… — Ратмир махнул рукой и, чтобы не разрыдаться на людях, выбежал из сеней.

Федор Данилович переглянулся с княжичами.

— Вельми привязчив отрок, то добрый знак. Цени таких, Ярославич. Цени.

Но вскоре грянули события, заставившие забыть случай с конем Ратмира.

Из Переяславля прискакал Миша Звонец с воинами. Едва явившись, Миша заперся с княжичами в сенях, допустив туда лишь Федора Даниловича и Якима.

К ночи посыпал снежок, что очень благоприятствовало незаметному отъезду. По приказу Миши воины вытащили во двор все сани разом и тут же впрягли в них по паре сильных коней. Все делалось без единого возгласа. Потом воины вывели своих отдохнувших коней с ладно пригнанными и полными тороками. Миша послал одного отрока за княжичами. Тот явился в их покои и, ни слова не говоря, только кивнул Александру. Княжич понял и тут же приказал Ратмиру:

— Одевайся теплее и мигом в седло. Слышь?

Ратмир не приучен был допытываться и тут же, схватив кожушок с шапкой, выбежал из покоев.

Миша сам встретил княжичей: Александру сунул повод его вороного, а Федора, схватив за рукав, молча потянул к саням. Усадив, укутал ему ноги огромной шубой, шепнул на ухо:

— Ехать будешь как в раю.

Александр начал закидывать повод за гриву коня и тут услышал за спиной голос Ратмира:

— Ногу, князь.

И вот уж Александр в седле и чувствует, как становится центром отряда дружинников, сердце его переполняется гордостью и радостью. Он готов скакать хоть на край света. Рядом преданный Ратмир, все еще не знающий о причине такой спешки. И этот немой вопрос в глазах его тоже веселит княжича.

— Ратмирка, скачем на поганых, — предлагает Александр.

— Скачем, князь, — радостно соглашается тот. — Скачем на окаянных.

В самый последний миг, когда Александр уже хотел сказать «С богом» и тронуть коня, подбежал и схватил его за стремя Темир.

— Ярославич, — взмолился татарин. — Дай Темирка конь! Дай конь!

Он понял: княжичи уезжают совсем. Кому он будет нужен здесь, в этом голодном, умирающем городе?

— Дай конь, дай конь, — твердил Темир, и уж слезы бежали у него по щекам.

Подъехал Миша, спросил негромко:

— Что стряслось, Ярославич?

— Да вот Темир с нами хочет ехать. Коня просит.

— A-а, черт! — выругался Миша. — Дай ему плетью.

— Ты что?! — сверкнул на Мишу очами княжич. — Сам хочешь? — и шевельнул плетью.

Миша понял: княжич, чего доброго, и впрямь перетянет его плетью, да еще при народе. Все может статься. Миша наклонился, протянул Темиру руку.

— Иди сюда, нехристь.

Держа татарина за руку, он подъехал к саням Федора, кивнул на коренника.

— Лезь на коня! Живо!

— Ай, спаси бог, ай, спаси бог, — лепетал Темир, влезая на коня.

Чтобы показать поганому, что едет он его милостью, Миша сунул ему под нос плетку и пригрозил:

— Башку сверну, коли что с княжичем случится. Слышь? Сверну башку.

Но Темир так радовался, что посадили-таки его на коня, хотя и неоседланного, что кивал и твердил, смеясь и плача:

— Башка свертай… Спаси бог, башка свертай…

— Ну, с богом, — молвил наконец Александр и направил коня к воротам и далее в темноту зимней ночи.

Впереди лежал путь в родной и милый Переяславль, о котором стосковалось его сердце.

XXКНЯЖЬИ РАСПРИ

Из Новгорода в Переяславль к Ярославу прискакал тайно Федор Яневич — сын тысяцкого, сторонника его. Князь понимал, чего стоило ему проскакать такой путь по лесам, и поэтому принял его ласково и одарил щедро. В присутствии княжичей Яневич рассказал обо всем, что интересовало князя:

— Как уехали княжичи, едва ли не три месяца Новгород без князя был. Первых послов, которых бояре направили к Михаилу звать его на стол, перехватил князь смоленский. Лишь вторые добрались до Брыни, где обретался тогда Михаил. Князь прибыл в Новгород вместе с сыном Ростиславом в конце апреля.

— Сколь лет отроку? — поинтересовался Ярослав.

— Княжич о семи годах. А что?

— А ничего. Сказывай далее.

— Далее, врать не хочу, князь, Михаилу новгородцы уж так обрадовались.

— Еще бы, сам ангел небесный, — желчно заметил князь. — Небось манной небесной осыпал дураков.

— Ты угадал, Ярослав Всеволодич. Он дал им грамоту, в которой объявлена свобода смердам от податей на пять лет.

Услыхав это, Ярослав гулко хлопнул ладонью о стол.

— Ну не дурак ли? — вскричал он гневно. — Вот уж истина: смерд глуп — то не горе, князь глуп — горе с море. И долго он думает усидеть так на столе?

— Но, батюшка, — вмешался Александр. — Им платить ныне нечем. Я знаю, нечем.

Князь резко обернулся к сыну, вступившемуся вдруг за новгородцев. Хотел осадить его, прикрикнуть даже, но вспомнил, что растит князя — не холопа, а на князя кричать никто не смеет.

— Стало быть, платить нечем? — переспросил как можно спокойнее.

— Нечем, батюшка. Ей-богу, нечем. Все под дождями сгинуло.

— Ну, спасибо тебе, Ярославич, за совет. Спасибо. А только тогда присоветуй мне, князю, на что дружину содержать? А?

— Не знаю, — признался Александр, — но только брать там не с кого и нечего. Да ты Якима спроси, коль мне не веришь.

— А что Яким? Яким сам с князя куны на содержание просит. Ну хорошо, — вдруг примирительно заговорил князь. — Хорошо. Ныне с них брать нечего. Так?

— Истинно так, батюшка.

— Ну, а грядущее лето, скажем, уродит жито да молоко рекой. А? Тогда что?

— Тогда и брать.

— Вот ты и попался, как олень в путик[64], сыне дорогой, — засмеялся князь. — Как же ты брать с них станешь, коли у них грамота вольная на пять лет?

Приперев этим доводом сына в угол, князь потрепал его благодушно по голове.

— По сей грамоте, сыне, смерд за пять лет зажиреет, а князь с сумой пойдет.

Ярослав обернулся к Яневичу.

— Ну, сказывай далее, славный муж.

— Ведомо тебе, князь, что Антоний дальше службу служить не мог.

— Ведомо, ведомо, — отвечал Ярослав, присаживаясь опять к столу. — Укатали сивку крутые горки.

— Видя это, Михаил присоветовал боярам найти на его место достойного чернеца или попа.

— Мудро присоветовал, мудро, — съязвил Ярослав.

— Бояре-те заспорили, одни хотят диакона Спиридона с Юрьевского монастыря, другие Иоасафа — епископа из Владимира-Волынского.

— Ишь куда метнули. А его спросили?

— А третьи игумена одного, из греков. Спорили, спорили…

— Шибко голов много, а ума ни одного, — заметил князь.

— И решили избрать жребием.

— О господи! — воскликнул Ярослав.

— И тогда написали три имени на хартиях, и положили на святой престол в Софии, и послали княжича Ростислава, дабы взял и принес одну. Княжич принес хартию со Спиридоном.

— Во! — обернулся весело князь к сыновьям. — Коли ума недостает, как дела вершить надо, жмурь очи и своди персты. Сошлись — спеши на рать, не сошлись — сиди на печи.

Княжичи смеялись, смеялся и князь, вышутив избрание нового владыки. Потом Ярослав, усадив Яневича напротив себя, долго и дотошно выпытывал о жизни в Новгороде, интересуясь и ценами на жито, и пожарами, и разбоями.

Затем, отпустив гостя, чтобы отдохнул с дороги, Ярослав стал думать с княжичами. Думать в последнее время с наследниками князь ввел в правило, чтобы приучать детей самих принимать решения, и не какие-нибудь, а наиболее благоприятные их гнезду — гнезду Ярослава. Решение у князя готово, надо только исподволь подвести к нему княжичей.

— Ну что станем творить, головушки мои золотые? Стол-то Новгородский в чужих руках.

— А зачем он нам ныне, — молвил Федор, — голодный да разбойный.

— А и верно, на что нам эта сума, — согласился князь. — Своих забот выше носа.

— Ну а если б мы сидели сейчас там на столе, что б мы сделали? — спросил Александр.

— Ну наперво, мы там не сидим. А если б сели…

Ярослав задумался над вопросом младшего.

А и впрямь, чем бы он облегчил жизнь города, будь на столе его сейчас? Жито б подвез? Так он не купец, а князь.

— Известно вам, сыны, что на земле Русской другой год жито не родит, — начал издалека Ярослав. — Только в Киевских землях обилие есть. Узнав об этой беде, к великому князю Юрию, брату моему, пожаловали булгары волжские и множество лодий с житом привезли. Великий князь одарил их щедро, и решено было тогда пускать к нам их купцов с житом. Вот и сообразите, как бы мы могли помочь голодному Новгороду, если б сидели там?

— Мы б жито с Волги пустили, — сказал Александр.

— Твоя правда, сыне. Если снять или снизить пошлину, купцы б повезли жито хоть до стран полуночных. А уж если еще и боронить их от збродней всяких…

— Так давай так и сотворим, — обрадовался Александр.

— Ох аки прыток ты, — засмеялся князь. — Где ныне корысть наша, если эдак-то творить?

— Им вовсе закрыть жито с Волги надо, — сказал Федор, чем сильно обрадовал отца.

— Ай да Федя, золотая голова, — похвалил он сына. — Эдак мы и сделаем. Завтра же скачу Волок Ламский брать.

— А когда нас с собой брать станешь? — спросил Федор.

— Вас? — князь внимательно посмотрел на старшего сына. — Добро. Едешь со мной.

— А я? — вдруг обиделся Александр.

— Э-э, сыне, подожди, — ласково потрепал его по щеке отец. — Старшему наперед на стол садиться, пусть привыкает. А ты ж по ловам скучал, вот и займись.

Что надумал Ярослав Всеволодич, так тому и быть. Надумал Волок Ламский копьем взять — и взял его. Теперь Новгороду совсем худо придется, дорога-то житная у Ярослава в руках. Вскоре и впрямь прискакали в Переяславль послы от Михаила Всеволодича.

Ярослав принял послов княжеских, как и полагается, с честью и должным вниманием. Но в душе его кипело злое торжество, которое скрывал он через силу.

После приветствий и обмена любезностями посол приступил к делу:

— «Светлый князь, Ярослав Всеволодич, сил тебе не занимать стать… А ведомо, сильный князь велик душой бывает…»

Ярослав слушал и даже головой кивал согласно, хотя тянуло его за язык осадить посла, дабы не медоточил очень. Но сдерживал себя князь, памятуя, что за послом какой ни на есть, а князь стоит. И как бы ни презирал его Ярослав, он никогда не покажет к нему свое неуважение.

Если боярских послов Ярослав мог и за бороду таскать и кукиш в нос совать, то с княжеским ни-ни. И не потому, что боялся, а потому, что ревностно требовал и к себе того ж.

— «… Волок Ламский взял ты, князь, силой и теперь держишь под своей рукой, а испокон веков был он Новгородской волостью. Будь же благочестив и справедлив, вороти взятое, и да будет над тобой божья благодать и наше братское прощение».

Посол окончил чтение грамоты и, приложив ее к сердцу, церемонно передал князю.

Ярослав принял грамоту и спросил посла:

— Так говоришь, заслужу я братское прощение?

— Да, князь. Так велел передать тебе Михаил Всеволодич.

— Ну что ж, спаси бог его за такое к нам великодушие. Ответь же ты мне, коль послан им: чем владеет Михаил?

— Ныне Новгородский стол и еще Чернигов под его рукой.

— Вот видишь, как богат твой князь. А у меня, окромя Переяславля, какой-то паршивый Волок Ламский, и я его ж еще отдай. По-божески ль сие, по-братски ль?

— Но, светлый князь, ты ведаешь, что…

— Я ведаю, — перебил Ярослав, — что у меня два наследника, — кивнул он в сторону княжичей, — а у Михаила один. И ежели я начну раздаривать города и веси, то какие ж тогда они князья будут, сыны мои? А? Я не ворог им, но отец кровный. — Ярослав поднялся со стольца, давая понять этим, что разговор окончен.

— Передай князю мое слово твердое: пусть каждый владеет тем, чем владеет. Аминь!

Посол открыл было рот, чтобы еще сказать что-то, но князь величественно поднял правую руку, напоминая опять: «Все. Говорить больше не о чем».

XXIЗБРОДНИ[65]

Земли трясение приключилось аккурат в обедню. Закачались, затрещали стены церковные, ударили сами собой колокола. Молящимся помстилось: пришел конец света. В ужасе крича, бросились они вон.

Священник, забыв о благочинии, носился у царских врат и твердил одно как помешанный:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Для Переяславля напасть эта окончилась благополучно, никто задавлен не был, лишь церковь святого Михаила расселась надвое, грозя вот-вот обвалиться.

Но в других городах Руси многие церкви каменные рухнули, похоронив под собой молящихся.

— То, братие, не на добро, на зло, — вопили на торжищах калики перехожие.

— Земля грехами нашими колеблется, — вторили им служители церкви, пугая верующих, — беззакония нашего носити не может. Просите всевышнего, дабы смиловался над рабами своими.

— Забыли мы, забыли о душах наших, все о бренных телесах печемся, — гундосили монахи, мирян поучая. — Вот бог и дал знак, всколебал землю.

И уж совсем обезумели христиане, когда второй знак явился: среди бела дня 14 мая солнце на небе исчезать стало. Крик и плач поднялся в городе, все падали ниц, умоляя всевышнего о пощаде. Лишь одна старуха косматая, горбоносая, как ни в чем не бывало, шла с торжища.

— Ведьма, — прошелестело в толпе. — Ведьма-а. Вишь, не печалуется, бога не просит, пото как с нечистым знается.

— Она-а-а! — закричал кто-то пронзительно. — Ее рук дело!

— Бей! — рявкнуло несколько глоток.

Градом посыпались в «ведьму» камни и палки. Упала старуха, кровью обливаясь. Не успела карга ни в клубок, ни в свинью оборотиться, не дали ей возможности такой православные. И едва испустила «ведьма» дух, как солнце на небо выкатываться начало. Все светлей да светлей, и вот уж оно все, родимое, вылупилось. От радости великой кинулись христиане со слезами обниматься друг с другом. Целовались, умилялись, что распознали вовремя слугу дьявола и свершили дело богоугодное.

Издали смотрели на тело нечистой старухи, детей припугивая косматой, палками кидая уже в мертвую. Лишь темной ночью, когда давно спали люди в избах своих, прокрались к старухе ее сыновья. Вытащили из-под камней и палок тело матери своей глухонемой и истаяли в темноте вместе с нею. Думали они, что спят все. Ан нет, видел это сторож торговый, да пикнуть не посмел, онемел от страха. А утром уже рассказывал всем о том, как явились два черта и уволокли под землю ведьму-то. Крестились люди, внимая сторожу.

— Господи, помилуй!

— За что ж это на нас страсти-напасти?

— То не на добро, на зло, — твердили калики перехожие.

— Быть рати великой, — хмурились мужи.

— Не быть опять обилию, — вздыхали жены.

Знамения эти не очень и Ярославу Всеволодичу по душе были. С чего, неведомо, а решил он вдруг, что великий князь сторону Михаила взял. Никаких причин к подозрению такому не было, но сердце-вещун шептало князю: берегись. Возможно, тому послужило и долгое молчание брата.

И надумал Ярослав грамоту великому князю послать, а в ней спросить о здравии его самого и семьи, описать заодно знамения и посоветоваться как с братом старшим: что бы могли обозначать земли трясение и солнца затемнение?

А уж получив ответ на свою грамоту, князь сумеет не только прочесть написанное, но и догадаться, о чем думал Юрий Всеволодич, отвечая младшему брату. Ох, умен и хитер Ярослав Всеволодич, сумеет прочесть меж строк то, о чем молчит его собеседник.

Написал князь письмо на добром листе пергамента, вызвал к себе Сбыслава и, передав грамоту, наказал:

— Беги во Владимир к великому князю Юрию Всеволодичу, передай с почтением мою грамоту, дождись ответа на нее и возвращайся немедля, коня и себя не жалея.

Сбыслав седлал коня на конюшне, когда проходивший мимо Ратмир поинтересовался:

— Далеко ль сбираешься?

— Во Владимир, с грамотой княжей.

Услышав это, Ратмир остановился, попросил жарко:

— Возьми меня с собой, Сбыслав. Возьми. А?

— Мне-то что, вдвоем веселей да и безопасней. А княжич пустит ли?

— Подожди, я мигом. — Ратмир кинулся к светлице княжичей. Вбежав туда по высокой лестнице, запыхался. Княжичи были заняты чтением.

— Ярославич! — крикнул Ратмир с порога. — Отпусти меня до Владимира добежать.

— Зачем? — удивился Александр.

— Сбыслава князь с грамотой шлет, и я бы с ним. А? Ярославич, — умоляюще смотрел на господина Ратмир. — Ну отпусти. А?

— Я спрашиваю: зачем тебе туда?

— Отца проведать хочу, — признался Ратмир, зная, что искренность более всего по душе княжичу. — И сразу назад.

— Отца проведать надо, — сказал Александр, снимая со стены свой пояс с калитой. — Но его ж и одарить надо. Чай, ты не у бояр и не у купцов служишь.

Княжич открыл калиту, вытряс на ладонь три серебряные гривны — все, что было в ней.

— Вот возьми для отца.

Ратмиру горло перехватили подступившие слезы.

— Спаси бог тебя, Ярославич… да я за тебя… да ты мне, — лепетал он дрожащими губами, ссыпая куны в свою калиту.

Они выехали из Переяславля после обеда, миновали мост через ров, окружавший крепость, и, подстегнув коней, поскакали к синеющему впереди лесу.

Ратмир нет-нет да оглядывался на удаляющийся Переяславль, долго видел сияющий купол Спаса, и сердце его наполнялось отчего-то грустью и чувством благодарности юному княжичу, не только отпустившему его, но и щедро одарившему.

К Владимиру подъезжали они к обеду третьего дня, переночевав две ночи у смердов в весках.

Ратмир волновался на пороге родного города, узнавая и не узнавая его. Пронесшийся два года назад пожар уничтожил большую часть Владимира, и теперь заново отстроенные улицы желтели свежими срубами изб и оград.

— Я к отцу. А? — обернулся Ратмир к Сбыславу.

— Езжай, чай, дорогу ко двору князя найдешь потом. Завтра об это время загляни туда. Может, уже великий князь ответ напишет. Мне ведь не задерживаться велено.

— Ладно.

Ратмир свернул в переулок и поскакал в сторону родной улицы. И чем ближе он подъезжал, тем сильнее волновался. Вдруг явился какой-то непонятный, необъяснимый страх. Он понял его причину, когда въехал в родную улицу: на ней не сохранилось ни одной старой избы. Ратмир едва признал место, где когда-то стоял дом его отца. Там уже белел сруб новенькой сосновой клети, кровля на ней была закончена.

«Ай, молодец отец, — подумал с радостью Ратмир. — Добрую избу уже спроворил».

Так как изгороди и ворот еще не было, Ратмир подъехал к самой клети, высматривая, за что привязать коня. Но тут вышел из избы здоровый бородатый мужичина и, увидев верхового, сам шагнул к нему навстречу.

— Тебе чего, отрок? — спросил он, почесывая через разрез холщовой сорочки волосатую грудь. — Ай забыл чего?

— Здесь раньше жил Петрила-горшечник. Где он? — спросил Ратмир, мрачнея от плохого предчувствия.

— Жил. Верно. Токо теперь тот горшечник, считай, уж четыре лета в блаженных обретается.

— Как в блаженных? — обмер Ратмир.

— Ну как. Ведомо… Тронулся муж в уме.

— А где он?

— А где ж ему быть, у Дмитриевского собора, на паперти.

Ратмир поворотил коня, хлестнул его плетью и помчался по улице. Мужик что-то кричал вслед, но он уже не слушал.

Ударили колокола, возвещая обедню. Ратмир выехал к собору со стороны площади и сразу увидел широкую паперть, усыпанную нищими и юродивыми. Ратмир соскочил на землю, привязал к коновязи коня, лук и туло приторочил к седлу. Короткий меч отстегивать не стал, так и направился с ним к собору, высматривая отца среди сонмища нищих. Зрелище этих несчастных было ужасным. Одеты все были в такое отрепье и рвань, что трудно было определить и названия одежд и материал, из которого они были сшиты когда-то. Большинство были помешанные, а если и в здравом уме, то почитали за лучшее скрывать это. Все тянули грязные худые руки к проходящим, именем Христа прося милостыню.

— Подайте за-ради Христа.

— Смилуйтесь над несчастными.

Были здесь и слепцы, и безрукий калека, выставлявший на обозрение обрубки рук.

— Помогите бывшему воину, оставившему длани на поле бранном за землю Русскую, за великого князя.

Нищих никто не гнал отсюда, так как они были убогими, а это означало, что никому, окромя бога, не нужны. Никто и не обращал на них особого внимания, давно привыкнув к этой грязной, вонючей толпе полуживых людей, толкущихся у церкви — у бога.

Ратмир, наверно, так бы и не нашел и не узнал среди них отца, если б и тот, подобно всем, тянул руку за милостыней. Но мальчик заметил среди нищих седого, заросшего мужчину с остекленевшим взором, повторявшего совершенно противное всеобщему вою:

— Не надо мне ваших кун. Вот они, ваши гривны. Заберите гривны.

Именно эти возгласы привлекли внимание Ратмира, мгновенно воскресили пред мысленным взором тот далекий и жуткий день расставания с отцом. Он узнал родной голос.

— Отец, — шагнул Ратмир к нищему. — Я это, Ратмир.

Он хотел поймать руку отца, но тот брезгливо отдернул ее и продолжал повторять:

— Не надо мне ваших кун. Не надо.

— Это я… я, — стучал Ратмир себе в грудь, пытаясь попасть в поле зрения безумных глаз. В отчаянии он расстегнул калиту, достал три новенькие гривны, схватил дрожащую худую ладонь отца и высыпал в нее серебро.

— Возьми. Это от меня. От сына это.

Но отец с криком швырнул гривны, и они со звоном раскатились по паперти.

— Заберите ваши гривны! Не надо!

Сворой голодных псов кинулись нищие на серебро. Началась потасовка со стонами и звериным рычанием. Сильные рвали серебро у слабых, а те лишь визжали и кусались. А безумный словно и не видел ничего. Уставясь по-прежнему в одну точку, он повторял и повторял, отмахиваясь руками:

— Не надо мне ваших кун… Не надо! Заберите гривны!

Ратмир бежал от собора, едва сдерживая рыдания. Он кинулся в ближайшую улицу, забыв даже о коне. К счастью, его нагнал какой-то сердобольный монах, видевший все, схватил за руку:

— А коня-то, отрок!

Ратмир остановился, а монах сказал с упреком:

— Разве можно нищим кидать такие куны? Они ж перегрызутся. Им крохи, объедки в самый раз будут.

— Но это ж мой отец, — отвечал с горечью Ратмир.

— Он блаженный, с богом говорит, ему христиане не дадут с голоду помереть, не дадут.

Ехал Ратмир от собора, не примечая дороги, не ведая куда. С сердцем опустошенным, с думой мрачной и горькой. Он понимал, что навеки потерял единственного родного человека, и от мысли такой отроку становилось холодно и неуютно в этом мире.

Очнулся он от дум, когда конь, не чуя повода, сам свернул к реке, вошел в нее и стал пить.

Ратмир осмотрелся. Вечерело. Был он уже далеко за городом. Напоив коня, Ратмир решительно натянул поводья и поехал в город. Приехав ко дворцу великого князя, он назвался страже течцом из Переяславля и спросил о Сбыславе.

— Эвон в той клети твой товарищ, — указали ему в угол двора.

Сбыслав спал, но по приходе Ратмира проснулся.

— Малость соснул, — оправдывался он. — Хорошо, что ты заехал, кабы сегодня не пришлось назад в Переяславль бежать. Князь молвил, днесь ответ напишет. Вот жду.

— А, все едино, — махнул рукой Ратмир, устало опускаясь на лавку.

— Ну как отец? — поинтересовался Сбыслав.

— После, после, — отвечал Ратмир, опять ощутив горький ком в горле.

Увидев, что отрок расстроен, Сбыслав не стал приставать с расспросами, а предложил лечь на лавку и соснуть. Сам же ушел задать коням овса.

Вскоре Сбыслава вызвали к великому князю, и он воротился с грамотой в калите.

— Вот так-то. У течца нет пути конца. Скачем. По холодку оно и бежаться будет хорошо. Заночуем где-нито в дебре.

Выехали они из Владимира, когда солнце коснулось уже окоема. Кони шли резво. Летние сумерки были долгими, и до наступления темноты они пробежали немалый путь. Как только дорога плохо видна стала, Сбыслав свернул с нее и направил коня в кусты.

— Передохнем. А то попадем в болото — не вылезем.

Они выбрали неподалеку крохотную полянку, расседлали коней, привязали их под деревом и задали из торок овса. Себе для ложа нарубили веток, настелили, закрыли их подкладами, в голова положили седла. Легли рядом, так было теплее и хватило укрыться одного корзна Сбыслава. Ратмир свое забыл впопыхах.

— Ну как? — спросил Сбыслав, когда они умостились.

— Хорошо, — ответил Ратмир. — Гнус ест только.

— Можно огонь вздуть, да провозимся с ним до зари. А к тому часу захолодает, гнус и пропадет.

Ратмир промолчал. Сбыслав хотел спросить его об отце, но потом раздумал, решив, что, наверное, родитель умер, раз отрок так скоро явился и был расстроен. Чтобы хоть как-то утешить и поддержать мальчика, он сказал, задумчиво глядя в небо:

— Да, бедный человек, который тут мается, обязательно в рай попадает…

Сбыслав поговорил немного, все хваля пресветлый рай, но, поняв, что Ратмир не склонен к разговору, умолк. А Ратмир действительно не хотел разговаривать, но и уснуть не мог. Он все думал и думал об отце, вспоминая жуткую встречу у собора и все более утверждаясь в мысли, что причиной помешательства его была их разлука. Даже запретив сыну бежать от князя, отец думал в первый черед о нем, о Ратмире. Теперь-то Ратмир хорошо знал, что полагалось за побег: полное рабство — обель.

Давно уж утихли комары, сладко посапывал за спиной Сбыслав, а Ратмир никак не мог уснуть. Лишь когда совсем почти рассвело, он забылся зыбким тревожным сном.

Проснулись они оба сразу, почувствовав, как рванули с них корзно.

Ратмир увидел стоящих над ними вооруженных людей и сразу догадался: збродни! А Сбыслав в этот миг, резко распрямив ноги, ударил одного из стоявших в живот и тут же вскочил. Збродень со стоном покатился в траву. Других это не испугало, но удивило настолько, что на какое-то мгновение они замерли. И именно в это мгновение Сбыслав, как кошка, в несколько прыжков достиг стоявшего неподалеку коня, прыгнул в седло и, гикнув, исчез за кустами.

Ратмиру вскочить не дали, навалились двое, тут же скрутили ему за спину руки и связали. Несколько человек кинулось за Сбыславом, вопя во всю мочь: «Держи-и-и!»

Далеко ускакать ему не удалось. Пущенная меткой рукой стрела вонзилась в шею Сбыславу, и он свалился с седла, теряя сознание. Его приволокли окровавленного и бросили на траву.

Ратмир в ужасе смотрел на товарища, считая его уже мертвым, и никак не мог уловить, о чем спрашивает один из збродней.

— Да дай ты ему плетью, — посоветовал кто-то.

Свистнула плеть. Словно ожогом ожгло Ратмиру лицо.

— Тебя, пес, спрашивают, откуда вы? Чьи?

— Из Переяславля, князя Ярослава Всеволодича люди, — отвечал Ратмир, прикрывая ладонью лицо.

— Ага-а, — торжествующе завопил длиннобородый збродень, — псы княжьи! Добрый ныне улов, добрый!

— Чего доброго, — отозвался другой, совсем молоденький. — Два коня, два седла, мечи да луки — вся и добыча.

— А в калите пошарь-ка у энтого.

— Ничего тут нет, окромя грамоты какой-то.

— Грамота? — заинтересовался длиннобородый. — А ну-ка дай.

Он покрутил свиток, понюхал даже, спросил Ратмира:

— Чья грамота, ведаешь?

— Наверно, великого князя.

— Слышь, — позвал молоденький, — давай кончать их, что ли.

— Ты чего, — нахмурился длиннобородый. — Не слыхал: из Переслава они, да еще и Ярославовы. А батька Ермила наш забыл чей?

— А и верно, может, еще и родня его.

Збродней оказалось шестеро. Они заседлали коней Сбыслава и Ратмира. Ратмира посадили в седло, не развязав рук, а Сбыслава, так и не пришедшего в сознание, кинули кулем через седло и привязали лыком. И поехали.

Ратмир видел впереди безжизненно болтающуюся у самого стремени голову Сбыслава, кровь, капавшую с нее на траву, и сердце его переполнялось жалостью и состраданием к товарищу.

— Он же кончится так, — наконец крикнул Ратмир. — Вы что, не христиане?!

Длиннобородый обернулся, крикнул ехавшим сзади:

— Заткните щенку глотку! Да и чего зрит он? Ну!

Ратмир услышал, как нагнал его кто-то сзади, и подумал, что сейчас тот ударит. Но тот ловко набросил на голову Ратмиру темный мешок, деловито завязал его и молвил добродушно:

— Так-то лучше будет, отрок. А то ведь, если путь проведаешь — смерть.

Они ехали не так долго. Оказалось, что Ратмир со Сбыславом ночевали недалеко от лагеря збродней. И, как понял Ратмир из разговоров, обнаружили их збродни, заслыша призывное конское ржание. Кони выдали своих хозяев, почуяв пасущихся недалеко сородичей.

Приближение лагеря збродней Ратмир определил по запаху дыма, людскому говору, фырканью коней, стуку топора.

Коня остановили где-то под деревом: Ратмир ощутил плечом ветку. Стащили его с коня и посадили тут же на землю, не снимая с головы мешка и не развязывая рук. Рядом бросили Сбыслава. Его тяжелое хриплое дыхание давало надежду Ратмиру: живой.

Вскоре послышался многоголосый шум приближающихся людей.

— Вот, Ермила, зри, может, знакомые.

— Мешок сыми с отрока, дурило, — сердито повелел бас, показавшийся Ратмиру знакомым.

Когда мешок сдернули, пленник невольно зажмурился от яркого дневного света.

— Ратмирка, — молвил бас спокойно, почти без удивления и без особой радости.

Ратмир узнал княжеского кузнеца — Ермилу.

— Кто это с тобой? — кивнул Ермила на раненого.

— Сбыслав.

— Это который у княжичей обретался?

— Тот самый.

Ермила обернулся и велел молодому парню, стоявшему за спиной:

— Принеси воды холодной, полей на него. Кабы не помер. — И кивнул другому: — Развяжи отроку руки.

Когда Ратмиру наконец освободили затекшие руки, Ермила протянул ему развернутую грамоту.

— Читай. Ты грамоту ведаешь, я знаю.

— Но это ж от великого князя к Ярославу, — отвечал Ратмир.

— Плевал я на твоего Ярослава, — нахмурился Ермила и приказал: — Чти, раз велено!

— Чти, княжий выкормыш! — крикнул длиннобородый.

Ратмир поднялся на ноги, он не мог позволить себе читать грамоту великого князя сидя. Не мог читать и обычным будничным голосом. Он вспомнил, как читали такие грамоты в Новгороде со степени. И, так же отставив правую ногу и гордо выпятив подбородок, он развернул высокую грамоту.

— «Дорогой мой брат Ярослав!» — начал он громко и почти торжественно.

— Волк те брат! — крикнул зло кто-то.

Ратмир почувствовал, как налились кровью и порозовели у него уши от такого неуважения к слову княжескому. Это сбило его, он потерял даже место, где читал.

— Читай же, — напомнил Ермила.

— Меня сбивают, — поднял глаза от грамоты Ратмир.

— Нас давно сбили с пути, — повысил голос кузнец. — Они сбили, твои князья. Слышь, изверги эти. Читай, велю!

— «… Спаси бог тебя, князь, — продолжал читать Ратмир, но уже голосом обычным, — за твои о нас заботы. А знамения те, о коих ты пытаешь в грамоте, и у нас приключились. И я тут сбирал мужей великомудрых, и все они думали и решили, что сие не к добру приключилось. Оно, брате, и без знамения зрится — быть напастям».

— Ишь ты, — хохотнул длиннобородый, — и князья, как зайцы, трясутся.

На этот раз Ратмир и головы не поднял, продолжал читать:

— «… Жито опять не родится. А в новгородских землях морозы все побили, и, видит бог, бысть там опять гладу великому. Оттуда ко мне течцы тайные прибегали и сказывали: новгородцы Михаила на тебя толкают, велят Волок Ламский воевать. Михаил же на тебя идти охоты не имеет, боится. И вот днями стало ведомо мне: ушел Михаил опять в Чернигов, оставив за себя в Новгороде сына малолетнего Ростислава. Мнится мне, то долго быть не может. Выгонят новгородцы отрока сего. И уж потом, окромя тебя, не к кому им идти. Не мне тебя наставлять, аки принять их должно, но одно учти — стол Новгородский ныне вельми тяжек. Купцы булгарские, кои нам жито везут, вряд ли смогут и Новгороду пособлять в полную силу: путь далек и недешев. Потому, коли, даст бог, вокняжишься в Новгороде, поищи пути к немецким купцам. Не то вымрет сей град, и грех на нашем гнезде будет».

— Ишь ты, — пробасил Ермила, — аки грешить им боязно, иродам.

Ратмир взглянул на кузнеца и увидел в его глазах ненависть лютую. Он помнил, как тогда, сразу после гибели Ждана, в один из вечеров влетела в княжеские сени стрела каленая и едва не поразила Ярослава, стоявшего у окна. Выбежавшие во двор гридни так никого и не нашли. А утром известно стало об исчезновении кузнеца Ермилы. Князь велел сделать о нем заклич на торгу да и забыл, видно. И уж, наверное, никак не мог связать стрелу с беглым кузнецом, скорее думал на козни черниговские. А Ратмир теперь понял: стрела пущена Ермилой была.

— Ну, что далее? Оглох? — крикнул Ермила, и Ратмир встрепенулся от крика. Задумавшись, он и забыл о грамоте.

— А тут уж и конец, — отвечал он.

— Как? Все?

— Все. Вот только еще: «Благо дарю тебе, брате, изволением своим, да буде с нами мать пресвятая богородица и крест честной». Все.

Ермила решительно забрал грамоту из рук Ратмира, заглянул в нее, спросил недоверчиво:

— Так и написано: богородица и крест честной?

— Истинно так.

Тут принесли берестяной туес с водой. Ермила взял его и выплеснул весь в лицо лежавшему Сбыславу. Сбыслав вздохнул со всхлипом и открыл глаза. Кузнец склонился над ним.

— Что, княжий хвост, ожил?

— A-а, беглый, — признал Сбыслав, — вот ты где. Эх, Ермила-а, старый дурень.

— Тебе богу молиться надо, а ты человека срамишь.

— Збродни разве человеки, — изморщился от боли Сбыслав.

— А князь твой человек, — прорычал Ермила, — коли детей на погибель шлет? А? Человек?

— Не нам князя судить, — простонал Сбыслав, опять впадая в беспамятство.

Но Ермила в гневе не замечал этого, готовый растерзать защитника князя.

— Не нам, гришь?! Не нам! — кричал он. — А кому ж, коли не нам? Он нас, наших детей распинает, а суди его бог. Так?!

Ратмир тронул за рукав распалившегося кузнеца, боясь, как бы не начал он ногами пинать раненого.

— Он же не слышит, Ермила.

Ермила и сам видел, что Сбыслав в забытьи, но все равно успокоиться не мог.

— Ишь ты, не нам судить его, — продолжал возмущаться кузнец. — Корми, одевай его мы, а судить не нам. Врешь! Коли он нашей кровью, потом нашим живет, так мы ему суд и правда.

— Верно, Ермила! — завопил длиннобородый. — Пусть встренется нам на тропочке.

И как только збродни закричали все, поддерживая речь вожака, Ермила сразу умолк. Осмотрел Сбыслава и, прежде чем уйти, велел:

— Брызните на него еще, да похолоднее.

— А може, прикончить? — спросил молодой збродень.

— Зачем грех на душу брать? Сам отойдет, без поспешителей. Эвон в шее-то все жилы перебиты.

— А с отроком что творить будем? — спросил длиннобородый. — Он, чай, тоже княжий прихвостень.

— Нам грамотный сгодится. Оставим себе, — ответил Ермила и пошел прочь.

— Хоть связать его? — спросил вслед длиннобородый.

— Ни к чему, — отвечал, удаляясь, Ермила.

Так он и ушел, сопровождаемый другими зброднями, и даже не оглянулся. Длиннобородый извлек откуда-то пук доброго лыка и скомандовал сердито Ратмиру:

— А ну-ка, давай руки-те.

— Так Ермила не велел связывать, — напомнил Ратмир.

— Цыц! Ермила твой дурила. Али я не зрю, что ты за птаха. Улизнуть думаешь? Дудки.

Завернув Ратмиру руки за спину, он связал его крепко лыком, хлопнул по спине и молвил уже без злобы:

— Вот так-то вернее.

Потом молодой парень принес еще туес с водой, напоил из своих рук Ратмира, поплескал на лицо Сбыславу и ушел.

Ратмир сел подле лежащего Сбыслава и наконец огляделся. Находились они под толстой старой березой. Далее за кустами угадывались верхушки шалашей, откуда наносило дымком и жареным мясом. С другой стороны за березой видна была изгородь из жердей. Оттуда слышалось фырканье коней. И по всему этому Ратмир понял, что находятся они посреди лагеря збродней. Собралось их тут немало, и все, видимо, были из беглых. Кузнец Ермила, судя по всему, был здесь за вожака.

К пленникам долго никто не подходил, хотя где-то рядом по кустам нет-нет да прошныривал збродень. Сбыслав тяжело дышал, что-то булькало и хрипело у него в горле, но сознание не возвращалось.

Лишь к вечеру, когда захолодало, он сначала как-то затих, а потом открыл глаза.

— Пить, — прошептал он тихо. — Пить.

Ратмир был связан и ничем не мог помочь товарищу, но он тут же вскочил на ноги и закричал:

— Эй, вы, кто тут есть! Слышите? Вы что? Оглохли?! Эй!

— Ну чего развопился? — появился наконец из кустов молодой парень.

— Напои его. Пить просит. Скорей, пока в сознании.

Парень взял туес в левую руку, правой приподнял голову раненому. Сбыслав пил долго и жадно, но как-то неумело. Он кашлял, захлебывался и опять припадал к туесу. Много воды лилось мимо. Наконец он обессиленно откинул голову. Оставив почти пустой туес, парень ушел.

Больше до самой ночи к ним никто не приходил. Уже в темноте Сбыслав позвал слабым шепотом:

— Ратмир, приклонись-ка ко мне. Слышь?

— Что, Сбыслав, плохо? — придвинулся вплотную Ратмир.

— Слушай, брате, — зашептал жарко Сбыслав. — Мне уж аминь. Я ведаю, молчи. Не перебивай. Христом богом прошу тебя: беги. Беги хоть ты.

— Но я же связан.

— Чем?

— Лыком. Этот черт долгобородый так стянул — длани затекли.

Сбыслав промолчал. Ратмир думал, что убедил его в бесполезности побега, но Сбыслав просто собирал остатки сил.

— Давай сюда руки, — наконец решительно прошептал он. — Ко мне, ко рту. Я перегрызу лыко.

— Ты же ранен. Тебе нельзя…

— Не отнимай у меня сил. Слышь, давай руки, прошу тебя.

Ратмир повернулся к Сбыславу спиной, придвинулся. Скрежеща зубами от боли, Сбыслав повернулся набок, цепко схватился горячей рукой за стянутые руки Ратмира. Об одном думал сейчас Сбыслав — не потерять сознания и помочь, в последний раз помочь товарищу.

Он долго возился за спиной Ратмира, сопя и постанывая. И грыз, грыз по слою, по ниточке. Ратмир чувствовал ладонями горячие губы его, и сердце мальчика сжималось от жалости.

И вот путы спали, руки свободны. В тот же миг Сбыслав, опрокинувшись на спину, опять потерял сознание.

Ратмир в темноте осторожно нащупал и приподнял ему голову, положил к себе на колени. Затем, протянув руку, взял туес с водой и стал тонкой струйкой лить на лицо раненому. Вода вскоре кончилась, а Сбыслав по-прежнему тяжело дышал в беспамятстве.

Склонившись к самому лицу умирающего, Ратмир тихо и горько заплакал. Так, скрючившись над ним, он сидел долго, не шевелясь и едва дыша. Наступило какое-то забытье, похожее на тяжкий сон. Он очнулся от тихого шепота Сбыслава.

— Что, брате? Что? — отозвался взволнованно Ратмир.

— Приклонись ближе. И слушай, не перебивая.

Шепот был тих и слаб и походил скорее на тихий шелест листвы. Ратмир прижался ухом почти к самым устам товарища.

— Бежать надо сейчас, ночью… Кони где-то рядом. Хватай любого — и гони куда угодно. Слышь, не ищи пути, ищи сперва спасения. Ночью только и ускачешь. Днем догонят, не на коне, так стрелой. Скачи, родимый. С богом. Слышь, беги. Не теряй время.

— Но как же ты? Как тебя…

— Я все, брат… Я уже скоро. Поставь мне в Спасе за упокой свечу… Княжичу поклонись.

Ратмир медлил, он не мог так просто оставить товарища, не хотел, хотя знал — надо уходить. А Сбыслав гнал, торопил:

— Скачи, слышь, скачи… Хочу при жизни слышать и знать, ушел ли ты. Ну!

Наконец Ратмир решительно прижался щекой к мокрому лицу товарища, прощаясь с ним, и поднялся.

Он крался в темноте по кустам, чутко прислушиваясь и едва дыша. Пойманным перепелом билось сердце в груди, сотрясая все тело и, казалось, нарушая тишину вокруг. Мальчик направился в ту сторону, откуда доносилось фырканье коней. Конь — вот его надежда и спасение.

Вскоре Ратмир уперся в изгородь, которую видел еще днем через кусты. Он пролез под жердь и оказался в ограде, где в центре вкруг вороха свежескошенной травы грудились кони.

На другой стороне ограды, едва мерцая, горел маленький костерок. Там, как догадался Ратмир, коротали ночь сторожа. К ужасу своему, он обнаружил, что все кони в загородке были без уздечек и седел. Тогда он пошел вдоль изгороди, надеясь наткнуться если не на уздечку, то хотя бы на висящее путо или кусок веревки. Тщетно.

Ратмир совсем было отчаялся, но тут за изгородью, как раз против костра, он увидел трех коней под седлами. «Значит, сторожат трое», — сообразил Ратмир. Привязанные к ограде с наружной стороны, кони дружно хрумкали щедро сваленную им под изгородью траву.

Ратмир прокрался к коням. Затаился, соображая, как быть дальше. Слишком близко находились сейчас сторожа. Костерок их горел в нескольких шагах. Стоит только вскочить в седло, как они тут же это обнаружат и могут достать даже сулицей.

Выбрал он для себя крайнего коня, но, прежде чем отвязать повод, решил хоть немного задержать будущую погоню. Для этого, перегнувшись через жердь, осторожно снял с двух других коней уздечки и перебросил их внутрь ограды. Как и полагал он, кони, освободившись от уздечек, не ушли от корма, а даже наоборот, засунули морды еще глубже в сено.

После этого Ратмир отвязал «своего» крайнего и потянул повод, увлекая коня идти вдоль изгороди. Конь пошел с неохотой, видно, не хотелось ему уходить от корма и от дымка, отгонявшего гнус.

— Антип, — донеслось от костра, — никак, твой рыжий отвязался.

— Вот холера! — заругался Антип. — Куда прешь? Тпру!

Ратмир, двигаясь за изгородью, быстро уводил коня в темноту и уже слышал, как, грязно ругаясь, бежал сзади Антип.

«Пора», — решил Ратмир и, кинув повод на гриву, прыгнул на верхнюю жердь изгороди, а с нее — в седло. Поддав коню пятками, хлестнул его промеж ушей концом повода.

— Та-ать! — завопил сзади Антил! — Держи-и-и!

Конь бежал, унося Ратмира в темноту. В какое-то мгновение Ратмира больно ударила в грудь большая ветка, едва не выбив из седла. Тогда он пригнулся к самой гриве коня, не переставая торопить его пятками. И тут обнаружил накинутую на переднюю луку плеть. Он схватил ее и так перетянул коня, что тот взвился и наддал ходу.

Не зная расположения лагеря, Ратмир помчался не от него, а через него. Это он понял, когда вдруг услышал крики впереди, с боков. Кто-то бросился ему наперерез.

— Стой!

Увидев, как кричавший протянул руки, пытаясь схватить за узду коня, Ратмир изо всей силы наотмашь ударил плетью по этим рукам. Збродень отпрянул, а Ратмир пронесся мимо.

Вихрем промчался он через всполошившийся лагерь и углубился в лес. Две или три стрелы, пущенные на авось, пропели где-то вверху. «Мимо», — радостно отметил Ратмир, начиная верить в свое спасение.

Он гнал и гнал коня, хотя лагерь збродней был далеко позади. Ратмир опасался погони и поэтому не позволял себе остановиться на миг, чтобы прислушаться. Он знал одно, если нагонят — убьют.

«Вперед! Вперед! Жить! Жить!» — стучало радостно в груди, и уже не верилось в возможность смерти.

XXIIВСЕ НА КРУГИ СВОЯ

Ярослав Всеволодич вместе с сыновьями стоял у окна, тронутого инеем, и наблюдал, как шествуют новгородские послы к крыльцу.

— Ишь ты, повырядились. На брюхах-то шелк, а в брюхах-то щелк! — язвил князь. — Притекли опять к нашему порогу, голубчики.

— Неужто звать нас приехали? — спросил Александр.

— Михаил-то от них еще летось утек. Поди, совсем передрались, перецарапались без князя-то. Перышки друг другу повыщипали.

Князь не мог скрыть торжества по этому поводу. Он прошел к столу, пригласив и детей за собой.

— Сядем-ка, головушки золотые, и явим вид, что мы о них ни сном ни духом не ведали и что нам они нужны как зайцу сулица.

Послы явились в сени, сбросив за дверями свои дорогие шубы.

— Здравствуй, светлый князь! — приветствовали они, низко кланяясь. — Здравствуй вместе с наследниками своими, на радость нам и спокойствие.

— Ишь ты, — прищурился Ярослав, не сочтя нужным отвечать на приветствие. — Давно ль я в радость вам стал?

— Не поминай старого, князь, — молвил старший посол. — Что было, быльем поросло.

— Ну а чего ж тогда опять по морозцу да по снежку прибежали? Чай, сызнова опростоволосились?

— Чего уж там, — замялся посол и, чтобы угодить князю, молвил: — Твой верх, Ярослав Всеволодич, твой.

Но Ярослав, вдоволь наслушавшийся за свою жизнь лести, менее всего на это внимание обратил.

— Мой, сказываешь, стал? — переспросил он посла. — А то вашим боярам невдомек, что он, верх-то, всегда мой был. Как бы вы ни крутили, все приходит на круги своя.

— Эдак, эдак, — вздохнул посол.

— И пока землю Русскую терзать будут, без князя ей не обойтись. Вот и думаю я, дел ратных не токмо мне и детям моим, а и до скончания света всем хватит.

Посол слушал князя, кивая головой, заранее соглашаясь с его изречениями.

— Ну чего раскивался, аки конь в жару? — нахмурился князь, заметив это движение. — Где у тебя слезница боярская?

Посол с облегчением полез в калиту. Читать с готового оно легче, чем слушать князя да еще впопад отвечать ему. Вынув грамоту, он развернул ее и начал торжественно:

— «Великомудрый наш князь Ярослав Всеволодич…»

— Почему «наш»? — перебил Ярослав. — Ваш князь Михаил вкупе с Ростиславом.

— Но, князь, Михаил уже с лета аки отбыл, обещал войско привести, да так ни его, ни войска нет доси. А что до Ростислава, так его на Николу отпустили новгородцы.

— Ах, ах, — всплеснул насмешливо руками князь, — какой град сей: тот ему князь не такой, этот не эдакий. А слыхал ли ты, что Святослав вашим послам в свой час молвил на приглашение?

— Не ведаю, князь.

— Он сплюнул и сказал: «Да кто к вам таким пойдет». И не пошел. И мудро сотворил.

— Так у него чужие столы были.

— Да лучше на чужом сидеть, чем на вашем-то…

Здесь князь слукавил. Сам бы он никогда не пошел на чужой стол садиться. Если он хотел какие земли присоединить или племена покорить, то, повоевав их, тут же обращал в христианскую веру — крестил насильно.

— Читай, что там дале-то, — позволил князь послу.

— «… Притекаем к стопам твоим, — продолжал читать посол, — аки дети блудные к отнему порогу. Забудь, князь, обиды наши обоюдные. Приди на стол свой, кой ты от поганых не однажды боронил, и правь нами и суди по грамотам Ярослава, по «Правде Русской». А мы на том будем целовать тебе крест и возгласим пред всевышним велеречиво и клятвенно: «Ты наш князь!» Приди, Ярослав Всеволодич, не остави в напасти нас своей мудростью и волей».

Закончив чтение, посол стал сворачивать грамоту, чтобы передать ее князю.

— И это все? — спросил вкрадчиво Ярослав Всеволодич.

— Все.

— А почто в слезнице ни слова о грамоте Михаила? Она же есть в Новгороде?

— Есть. В Софии сохраняется.

— Ага-а, — повысил голос князь. — Ее к Ярославовым присовокупили. И мнят, что я на ней крест целовать стану? Так?

— То мне неведомо, князь, — признался посол.

— А коли неведомо, на кой ляд явился ко мне? — вспылил князь. — Мне-то ведомо, что по той грамоте я нищ буду. Ишь раздобрились: «правь и суди», мол. А кого судить? Все ведь прощены по грамоте-то Михайловой. Беглые, разбойники. Все!

— Но, князь…

— Цыц! — стукнул ладонью о стол Ярослав. — Я не все еще молвил. Вот мой сказ: ежели хотят меня князем иметь, то пусть отринут грамоту, Михаилом данную. Тогда и от немцев боронить стану и о жите заботу иметь. Если же грамоту не отринут — не пойду. Все. Аминь!

— Так дозволь мне тогда течца послать в Новгород, князь. Я ведь сам сие решить не могу.

— А это уж твоя печаль. Хошь шли, а хошь сам скачи.

Послы ушли несолоно хлебавши и грамоту унесли. Князь, осерчав, не взял ее.

— Что же будет? — сказал Федор, не то спрашивая, не то огорчаясь.

— А что будет? — переспросил князь и хотел уже ответить, но вспомнил — и детям же надо думать давать. Обернулся к младшему сыну. — Ну как думаешь, Ярославич: что будет?

— Отринут они грамоту.

— Ну а пошто ж так считаешь? — не отставал Ярослав.

— А пото, что им край пришел. Некуда деваться. Михаил ушел, Ростислава сами выгнали. Прямой путь к нам.

— К нам, сыне, к нам, — подтвердил Ярослав, отходя к окну. — Ну а ты помнишь грамоту-те великого князя. Что он там о столе сказывал?

— Что «стол Новгородский ныне вельми тяжек». И еще: «коли вымрет сей град, грех на нашем гнезде будет».

— Вот, вот. Великому князю легко писать так-то, а как нам быть?

— Ехать надо. Садиться на стол, — посоветовал Александр. — Немцы или литва проведают, могут присовокупить земли те.

— Да уж они, чай, не дураки, давно проведали. Да не набегают, ибо корысти не видят, в крае-то разорение да голод. Эх, тяжко и нам придется, да делать нечего, чай, свои там, христиане. Грех в беде бросать.

Князь перекрестился, глядя на него, перекрестился и Федор, лишь Александр воздержался, сочтя обращение это к богу неискренним. Слишком хорошо он знал отца, чтобы поверить его вздохам о единоверцах.

— Вот так-то, головушки мои золотые, — вздохнул князь. — Будем течца ждать посольского, что он привезет. А то гадаем тут — отринут или не отринут? А бог-то услышит, да и вмешается, да так сотворит, что и не удумаешь.

— Там вече решать будет, не бог, — заметил Александр.

— А чем вече надежнее? Вече тож, аки налим, высклизнуть может.

— Нет, батюшка, слизь-то на налиме этом ныне повысохла, — возразил Александр. — Бери, аки полено, и клади в короб.

— Ха-ха-ха, — раскатисто захохотал Ярослав, довольный ответом младшего. — Ну ублажил… «Аки полено». Ха-ха-ха. И ведь точно, в самое око. Ну, Ярославич, ну, головушка золотая.

Князь не удержался и, подойдя, ласково потрепал княжича по голове. Это был высший знак нежности у старого воина.

Течец посольский скоро обернулся, за неделю управился. И посол явился с ним.

— Отринули они грамоту Михайлову, князь, — сказал течец.

— То я без тебя ведал. Ты еще туда бежал, а вон младший княжич молвил: отринут. Сим ты нас не удивил. Сказывай, как было все.

— На вече драка была, князь, до крови пролития. Посадник Степан Твердиславич одолел-таки твоих супротивников, двух даже в Волхове утопили. А когда стал он одолевать, за ним весь народ ринулся.

— Мизинным пограбить бы, — заметил князь.

— Твоя правда, Ярослав Всеволодич. Все твои супротивники были отданы на поток и разграбление. Их дворы да клети были очищены до былиночки.

— Так, — побарабанил пальцами о стол князь. — Так. Стало, сказываешь, отринули?

— Истинно так, князь.

— Давай сюда грамоту, — решительно протянул князь руку.

Он схватил грамоту и с ожесточением разорвал, даже не развернув. Клочья швырнул под стол. Протянул руку к послу.

— Давай боярскую.

— Она не такая, — воскликнул посол, боясь, как бы князь не порвал грамоту. — В этой приговор веча — тебя звать.

— Дурак, — сказал беззлобно князь, забирая грамоту. Он сам развернул, пробежал глазами, бросил на стол к княжичам. — Ну то ж самое: «Приходи. Садись. Целуй». — И послу тут же: — Скачи в Новгород, передай — еду. Твердиславичу мое веление супротивников оковать в железы — и в поруб. Приеду, сам буду судить. И на Городище чтоб духу черниговского не осталось.

— Слушаюсь, князь, — вытянулся посол.

Когда посол и течец вышли, Ярослав молвил сынам:

— Ну, головушки золотые, едем на стол Новгородский садиться.

— Тяжело тебе будет, батюшка, — отвечал Федор.

— Почему мне? — удивился князь. — Вам. Вам, дорогие мои, сидеть придется там. Осужу супротивников — и в поход. А вы — наместниками.

Заметив, как обескураженно переглянулись сыновья, князь успокоил:

— Ничего, дети. Из легкой младости легкие князья выходят. А у вас отрочество — дай бог выдюжить. А выдюжите да вокняжитесь — вам цены не будет.

ХХIIIНОВГОРОД В ОГНЕ

На следующий же день после крестоцелования князь с посадником занялись супротивниками своими. Из поруба притаскивали их к князю по одному, и он с великим тщанием и жестокостью выпытывал все об их вине. Жаждал выведать Ярослав и самое главное — куда от смутьянов ниточки тянутся, чтобы пресечь их, вырвать с корнем.

Помогали в этом князю три здоровенных палача, мастера заплечных дел.

Признавались истерзанные, избитые, что связаны были с немцами да литвой. Не думали, что признаниями своими сами себе выносят смертный приговор.

Только над четырьмя смиловался князь, молодости их ради. Даровал им жизнь, перед тем ослепив двух, а двум языки вырвав, чтобы не болтали лишнего. Темной ночью вывезли мертвых и бросили в общую могилу, которая вырыта была близ церкви Двенадцати Апостолов и куда свозили умерших от голода.

Для вече князь заготовил ведомость, в которой подробно освещалась связь изменников с немцами и литвой. И отныне Ярослав был тверд как никогда в мысли, что не бояре на него, а он на них давить станет вместе со всем народом, ибо опозорило себя пред миром сословие боярское изменой Русской земле.

Отныне чувствовал себя Ярослав в Новгороде, как в вотчине своей. И хотя город находился в бедственном состоянии, князь был полон замыслов и рвался на рать. Чтобы спасти город от голодной смерти, князь тайно послал течцов своих к немецким купцам, велев звать их с хлебом в Новгород, обещая снижение пошлин и всякую помощь. И особо было наказано упирать на выгоду великую, пред чем еще с сотворения мира ни один купец устоять не мог.

Сам же Ярослав со своей дружиной пошел на Михаила, мстить за свои унижения, а главное — пограбить жита и овощей во владениях князя черниговского. Взял с собой в этот поход Ярослав и старшего сына своего, Федора: пора привыкать отроку к звону мечей, к свисту стрел.

Княжича Александра, слезно просившегося на рать, князь не взял.

— Ты останешься за меня. Тебе судить, тебе миловать. Не роняй же чести гнезда нашего.

Остался княжич Александр, а первым советником его стал кормилец.

В один из погожих дней приехал от владыки Спиридона служка звать княжича на владычный двор.

— Это зачем? — поинтересовался Александр.

— Новости есть у архиепископа для тебя важные.

— Поедем, — оборотился княжич к кормильцу.

Но служка тому не дал и рта раскрыть, молвил поспешно:

— Владыка желает беседовать с княжичем с глазу на глаз.

— Ну что ж, — пожал плечами Федор Данилович, — езжай один. Токмо захвати с собой отроков оружных, да и сам бахтерец надень.

Велев Ратмиру готовить коней, Александр отправился в свои покои переодеваться. С мечом ехать к владыке он счел неприличным, но и безоружным уже быть не привык. Поэтому он поступил, как его отец в таких случаях, надел пояс с маленьким острым кинжалом.

Зато Ратмир постарался: и себя, и всю охрану вооружил до зубов. Под самое жало длинного копья Ратмир укрепил голубой прапор Александра. Княжич, увидев над Ратмиром прапор, нахмурился:

— Это еще зачем?

— А как же, — удивился Ратмир, — ты, чай, князь, наместник. Чтоб издали было видно, кто едет.

— Мы ж не на рать скачем.

— Ох, не зарекайся, князь.

Станила, державший княжичу стремя, засмеялся. Ратмир понял, что княжич хоть и недоволен прапором, но ехать с ним разрешает.

Александр привстал в стременах, осмотрел свой отряд, приказал:

— Держаться кучно. Не растягиваться. Ежели с кем что случится, одного не бросать. Побежали.

Ратмир скакал стремя в стремя с княжичем. Александр нет-нет да и поглядит вверх на двухвостый свой прапор. Тугое хлопанье его наполняло сердце гордостью и отвагой, и Александр с благодарностью думал про слугу: «Молодец, что догадался».

Город встретил их почти пустыми улицами. Голы и неприютны были паперти церквей на Ярославовом дворище, кишевшем ранее нищими и юродивыми.

Голод в первую очередь расправился с ними. Особенно непривычно было видеть безлюдье на торгу. Редкие прохожие смотрели на конный отряд настороженно и неприветливо.

Проскочив через Великий мост, отряд через Пречистенские ворота въехал во владычный двор.

— Ждите меня здесь, — велел Александр, спрыгивая с коня.

Он не спеша, с достоинством направился к высокому крыльцу. Ратмир, передав прапор Станиле, догнал княжича.

— Ты куда? — нахмурился Александр.

— С тобой. Чай, не забыл, как нам от ворот поворот здесь был.

Ратмир вместе с княжичем поднялся на крыльцо. Там встретили их два служки, низко поклонились княжичу:

— Архиепископ просит наместника в свои покои.

— Я жду здесь, — шепнул Ратмир. — Если что… Я у двери.

Оставшись на крыльце под навесом, Ратмир прошелся туда-сюда, потом помахал рукой Станиле, мол, будьте наготове.

Архиепископ Спиридон был могуч и велик сложением. Седые, белые волосы резко оттеняли темную кожу лица. Был он без митры, но в рясе и с крестом на груди.

— Спаси бог тебя, дитя мое, что отозвался ты на зов немощного старца.

«Это ты-то немощный, — подумал весело княжич. — Туру рога своротишь».

Спиридон подошел, перекрестил отрока, склонившегося в приветствии, и поднес к лицу его ручищу для поцелуя. Княжич словно и не заметил этого движения, поднял голову и спросил:

— Зачем звал, владыка?

— О-о, узнаю гнездо Ярославово, — сказал Спиридон более с оттенком похвалы, чем осуждения. — Сразу к делу, ни слова лишнего.

Архиепископа не обидело поведение юного наместника. Слишком уж надоело ему лицемерие окружающих, и поэтому искренность княжича тронула сердце старика. Спиридон сел к столу, пригласил Александра.

— Благодарю тебя, владыка. Я постою, — отвечал с достоинством княжич.

Отказ можно было понимать двояко: уважение к старшему или желание поторопить с делом. И это отметил про себя архиепископ как признак ума и мудрости. Помолчав, Спиридон спросил:

— Тебе известны, сын мой, причины ссоры отца твоего Ярослава Всеволодича с князем Михаилом Черниговским?

— Известны, святой отец.

— И аки мнишь ты, дитя мое, есть ли корысть от этой распри? И кому?

— От распри меж русичами корысть может быть токмо поганым.

Белые густые брови Спиридона взвились в удивлении вверх.

— Истину глаголешь, сын мой. Великую истину, — обрадовался владыка. — Ибо то же самое молвит митрополит Кирилл в грамоте, кою прислал мне он из Киева.

Спиридон умолк, подталкивая тем отрока к вопросу. Но княжич молчал. И это понравилось владыке: не суетлив.

— Митрополит хочет поспешествовать в примирении князей, — продолжал Спиридон, — и меня к тому склоняет.

И опять он сделал паузу, и опять Александр промолчал.

— Я мню, дело сие вельми тяжкое, но небезнадежное, — вздохнул владыка. — Надо замирить их. До распри ли ныне, коли другой год жито не родит? Коли град наш несчастный при последнем издыхании? К братолюбию звать надо, к братолюбию, сын мой.

Спиридон истово перекрестился, обратя очи к небу.

— Всех, всех, дитя мое, звать надо, не токмо князей.

— Голод, святой отец. А в голод люди звереют, им не до братолюбия.

— Ведаю, сын мой, ведаю. Но душа смириться с тем не хочет. Аки мнишь ты — можно примирить князей Ярослава с Михаилом?

— Сие не ведаю, святой отец, ибо всего лишь наместник я. Но думаю, пусть мирит тот, кто ссорил их.

— Ты не токмо наместник, Александр Ярославич, ты и сын князя. И потом, — голос Спиридона стал вкрадчивым, — кто ссорил их — давно в скудельнице.

«Уже проведал, старая лиса», — подумал Александр, но не подал и вида, что понял намек.

— Голод никого не щадит, — отвечал он владыке.

«Наверно, не ведает отрок про казненных», — подумал Спиридон, а вслух продолжал:

— Вот и позвал я тебя для дела, богу угодного, для замирения земли нашей многострадальной.

— А что я могу сотворить ради этого дела?

— И немного, сын мой, и много. Ты ведаешь, где князь с дружиной ныне обретается. Пошли течца к нему с грамотой, в которой сообщи, что митрополит Кирилл поехал во Владимир и вместе с великим князем собирается мирить его с Михаилом.

— Но он же должен знать, откуда мне сие известно?

— А ты и пиши, мол, от владыки Спиридона. Ничего не скрывай.

— А почему сам не хочешь написать ему об этом? — спросил княжич.

Спиридон задумчиво поскреб в бороде, словно колеблясь, сказать или нет, и молвил:

— Мы не дружны с князем, хотя видит бог мое уважение к нему, к его силе и мудрости. Будь князь в Новгороде, я б его позвал или сам к нему пожаловал. Ну а что до тебя, сын мой, — улыбнулся ласково Спиридон, — то надеюсь, мы станем дружны.

Владыка вдруг подмигнул княжичу лукаво и заметил:

— Кто подает утопающему не соломинку, а руку, — всегда найдет преданного друга во мне.

«Знает про Арсения», — догадался Александр, но вида не подал.

Только получив от княжича согласие написать грамоту князю, владыка, благословив, отпустил его.

— Ну как? — кинулся к нему на крыльце Ратмир.

— Хорошо, — ответил коротко княжич и так быстро побежал вниз с крыльца, что слуга едва поспевал за ним.

Увидев спешившего из покоев княжича, отроки вскочили на коней.

— На Великом мосту народ собрался, — сообщил Станила княжичу.

— Народ? Зачем?

— А бог знает. Вопят что-то. Не пришлось бы пробиваться.

— Может, переждать? — встревожился Ратмир.

Княжич, вскочив на коня, напомнил слуге:

— А на кой бес тогда мой прапор брал? Красоваться?

Княжич помчался впереди отряда. Когда они выехали из Пречистенских ворот, увидели на мосту толпу людей. На их глазах над толпой подняли какого-то человека и швырнули в Волхов.

Александр перетянул коня плетью, и тот понес его на мост. Увидев скачущего княжича, толпа расступилась. Но княжич осадил коня и крикнул срывающимся голосом:

— Кто позволил казнь творить?!

Набежавший конный отряд сгрудился позади княжича. Изможденные люди угрюмо молчали, рассматривая краснорожих воинов на сытых, ухоженных конях.

— Я спрашиваю, за что казнили человека?! — крикнул сердито Александр, погрозив кому-то плетью.

И тут стоящий впереди бородатый мужик ответил хмуро:

— Не хлопочи, княжич. За дело.

— За какое дело? — повернулся к нему Александр.

— Потому как в зверя оборотился он, христиан губил для утробы своей окаянной.

— Смерть человекоядцам! — закричали вокруг другие. — Смерть!

Княжич побледнел от такой страшной новости и вдруг, указав плетью на Волхов, крикнул звонко:

— Моим именем велю таких убивать без суда! Нет милости псам.

— Смерть человекоядцам! — глухо повторила голодная толпа.

Княжич ехал шагом и думал с тоской и болью, что каждый из них дошел до такой крайности, когда человек уже становится зверем. И страшно ему было не их, а своего бессилия перед этой бедой.

На Городище он рассказал кормильцу о разговоре с архиепископом.

— Что ж, Спиридон прав, — вздохнул кормилец. — Замирять надо землю. Ибо без ратей забот хватает ныне. Разбежится смерд, перемрет — кто по весне орать землю станет?

Сразу после обеда на Городище полагалось почивать. И на этот раз, отобедав, княжич ушел в свои покои и уснул.

Проснулся он ввечеру и тут же сел за грамоту своему отцу. Писал княжич подробно, подолгу обдумывая каждую строку, чтобы мысль была не только ясна, но убедительна, и чтобы на грамоте не было помарок, которые терпеть не могли ни князь, ни сам княжич.

Когда стемнело и уж плохо видать буквы стало, Александр позвал Ратмира и велел принести огня.

Ратмир ушел, но вскоре ворвался в покои и крикнул тревожно:

— Ярославич, Новгород в огне!

— Как… в огне?

— Горит! Горит весь. Бежим в сени, оттуда все видать.

Они кинулись по темным переходам в княжеские сени. Столкнулись на лестнице нос к носу с кормильцем.

— Вы куда? — спросил Федор Данилович.

— В сени. Оттуда пожар зреть.

Когда они вбежали в сени, пять окон, выходивших на город, были залиты тревожным заревом пожара.

Пылал Славенский конец города, и поскольку он был ближе к Городищу, отсюда казалось, что горит весь Новгород. С каждым мгновением огонь разрастался вширь и ввысь. Тревожный набат доносился из города.

— То не случай, а злой умысел, — сказал Федор Данилович. — Голодные ищут жита и зажигают богатые дворы, дабы в суматохе поживиться.

— Но ведь зажигальникам смерть на месте, — сказал Ратмир.

— Стало быть, голод сильнее страха смерти. Кабы на нас сия беда не грянула…

— Могут и нас зажечь? — спросил Александр.

— Могут, Ярославич, все могут сотворить люди, потерявшие от голода разум.

Кормилец ушел. Княжич и Ратмир молча стояли у окна, завороженные жуткой картиной полыхающего города. Горело торжшце, горели церкви Ярославова дворища, полыхали целые улицы. Широкое зеркало воды отражало гигантское пламя, и отрокам чудилось страшное — горит сам Волхов.

Великой болью полнилось сердце юного наместника.

А пламя подымалось к небу, уничтожая и город, и людей, не щадя виноватых и правых, голодных и сытых.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ