Александр Невский — страница 6 из 9

ТРЕТЬЯУСТРОИТЕЛЬ(1242–1263)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ«БОРОНИТЕ, БРОНИ, СЕРДЦЕ…»

IСУДНОЙ ГРАМОТЫ НАЧАЛО

Отзвенели хмельные чаши за славную победу на льду Чудского озера, отыграли гудцы[89], отзвенели тимпаны, отплясали на радостях псковитяне на утолоченных улицах в честь освобождения от чужеземной неволи. Еще томились в порубах немецкие рыцари, которых пригнали босыми от Вороньего камня дружины Александровы. Уже отпели в церквах молебны за «живота свои положивших за землю Русскую», схоронили героев, наплакались.

Пора было к мирной жизни прилепиться, ибо не рать кормит, а труд и пот соленый.

Александр Ярославич, умевший в веселии пребывать, в душе недолюбливал праздники за их легкомысленное бездумье и потерю невозвратного времени.

Уже на третий день собрал он в сени Детинца всю господу псковскую — бояр, купцов и священников, даже отца Дамиана позвал как старого знакомого. При встрече, получив благословение, спросил серьезно настоятеля:

— Ну что, отец святой, сладко ль под немцем было?

— Полыни горше, сын мой, — признался Дамиан.

— Вот то-то, — сказал князь, словно кончая разговор их затянувшийся, и пошел на княжеское место в передний угол сеней.

Сел, внимательным взглядом окинул господу, рассевшуюся вдоль стен по лавкам. Про себя отметил, что почти все оружные — и купцы и бояре. Оно и понятно, город порубежный, в любой час жди набега неприятельского. Жаль, никого из его бывших сторонников не видать, всех Твердила-изменник головой выдал рыцарям. Впрочем, вон у второго окна вроде лицо знакомое, с седой головой и бородой.

— Селила Микулич, ты ли это?

— Я, Александр Ярославич, я, — отозвался боярин, довольный, что признал его князь. — Вишь, как засеребрился я, что снегом присыпался.

— Уцелел, значит. Ну, молодец, Микулич.

— Уцелеть-то уцелел, князь, да захудал больно, того гляди в убогие подамся.

— Что так-то?

— Да все ему, злыдню, все имение спустил.

— Откупался?

— Откупался, Ярославич. Он ведь, Твердила-то, как во власть вошел, так и давай меня трясти. Позовет к себе да и речет: шепну, мол, тевтонам, что ты за князя стоял, смекаешь? Ну я и смекал. Всю как есть ему калиту свою повытряс.

Князь нахмурился, повернулся к Светозару, сидевшему около с писалом и пергаментом.

— Описал имение Твердилы?

— Только начал, князь.

— Чтоб за седмицу управился, и не мешкая вот ему, моему поспешителю Селиле Микуличу, вороти все им потерянное. Слышь? Все до последней ногаты[90].

— Слушаю, князь.

— А ты, Микулич, ныне ж составь опись, что у тебя тем переветчиком взято было — кунами, хлебом, портами [91]. И вот представь моему милостнику. Воротим все, для того и фогтов [92] прогнали.

— Спасибо тебе, Александр Ярославич, — дрогнувшим голосом сказал Селила и, поднявшись с лавки, поклонился князю. — Я завсе говорил, что ты широк душой и справедлив.

Присутствующие, внимательно слушавшие разговор князя с Селилой, оживились, запереглядывались, закивали друг другу: вот, мол, что значит наш-то, русский, все рассудил как полагается.

Да, отвыкли псковичи от справедливости за два года, сидючи под тевтонами, отвыкли.

— Ну что ж, господа, — начал князь, — собрал я вас, дабы подумать вместе, как далее жить граду вашему, как более не онемечиваться ему, как нести нелегкую сторожу заходних рубежей земли русской. Нелегко было вам под Орденом, но еще неведомо, легче ль Суздалыцине под Ордой быти. То тоже наказание нам господне позорное. Но, прежде чем думать о грядущем, давайте воротимся в прошлое, узнаем, с чего напасть учинилась.

Князь обвел всех вопросительным взглядом, долее на Микуличе задержался, и тот понял: говорить надо.

— С предательства Твердилы, Ярославич.

— Верно. Но почему ж вы ему позволили до сего дойти, вы — господа псковская? Али у вас силы недоставало? А? Как думаешь, Рагуил?

Александр Невский обратился к молодому крепкому боярину, сидевшему почти у двери, в бахтерце, с мечом меж колен.

Рагуил выпрямился на лавке, заколебавшись: не встать ли ему, — но князь движением руки осадил: говори сидя.

— Я думаю, Александр Ярославич, оттого, что он всю власть себе забрал. А совет боярский лишь уведомлял, что там деять сбирался.

— Да и то все выдумывал, — заметил Селила Микулич.

— Верно. Обманывал, — согласился Рагуил. — Даже ино говаривал, что-де лучше под немцем живу быти, чем под татарами живота и имения лишаться. Немец, мол, и обличьем на нас смахивает, и красным петухом зря не балует, бережливый. А татары обличьем черта страшнее, все огню предают, а в храмы, алтари прямо на конях лезут, души христианские без счета губят.

— М-да, — вздохнул князь, — тут, пожалуй, Твердила не врал вам. Не врал. А токмо выбирать, под кем лучше из них, русичам не пристало. Раз Орден бьем, значит, сильнее мы. Зачем же под него идти? Татары — другое дело, на тех пока у нас управы нет. Терпеть надо, откупаться да силы копить. Поднакопим, поднатужимся, вот тогда и потягаемся с ханом.

— Когда ж сие будет-то? — спросил кто-то из бояр.

— Не ведаю, братья, — признался князь. — Верно, тогда, когда поумнеем мы. Впрочем, может статься, что нам с вами не дождаться того дня красного. Дай бог, при внуках наших если свершится сие дело святое. Дай бог.

Зашевелились, завздыхали псковичи на лавках, закачали головами: ой, долгонько ждать. Князь помолчал, пока приутихла господа, и продолжал:

— Вот то-то и оно, господа псковичи, что думаем мы все врозь, оттого и бьют нас поганые и подминают. И будут бить, пока каждый из нас лишь о себе радеть будет, о своей корысти. Вот когда все единой мыслью заживем, о единой матери озаботимся — Руси великой, — тогда нас никто не сломит.

— Уж не о едином ли княжестве речь ведешь, сын мой? — спросил Дамиан не без лукавства.

— А что? — тряхнул Александр головой. — Ты славную мысль молвил, отец Дамиан. Может, к тому и прибьемся когда-нито.

И тут сразу загалдели бояре, заспорили:

— Это ж опять, значит, под кого-то!

— Так ведь под Русью ж, не под неметчиной.

— А ежели злодей вокняжется, тогда как?

— Нет, мы издревле вольны были…

— Это выходит, вече побоку?

— А что вече? Не вече ли Твердилу вопило?

— Надо грамоту святую, чтоб все ее блюли, чтоб каждый…

— Фогты явятся, они, знаешь, куды твою грамоту…

Князь не звал к тишине, молчал, то на одного, то на другого взглядывая. Пусть повыговорятся бояре, обиды повыпустят, души потешат в суесловии. Потом слушать внимательней станут.

— … Смерд не знает, что творить наперво — поле орать али меч вынать.

— Так ты борони его, пока он тебе хлеб ростит.

— На кажин загон не наборонишься. Их в лето-то сколь набегает?

— Вот я и говорю, надо сторожи дале ставить.

— Что сторожи, надо своих подсылов иметь.

— Подсылу язык их ведать надо поганый.

— Язык что, вот как в веру их перекрещиваться?

— Перекрестишься. Чай, другого живота не укупишь.

Неведомо, сколь бы еще спорили бояре и до чего бы договорились, если б князь не склонился к Светозару, не шепнул ему что-то. Милостник тут же подал князю какой-то свиток, Александр развернул его, и сразу стих говорок. Насторожились бояре, притихли.

— Ну вот оно и ладно, — поднял князь голову от грамоты. — Почесали языки, за дело пора. При немецких судьях-фогтах «Русская Правда» попрана была. Не так ли, господа?

— Верно, Александр Ярославич, — отозвался Селила. — О ней и поминать нельзя было.

— Так вот, ноне я собрал вас, дабы на совете столь представительном утвердить нашу русскую правду, утвердить навечно. И уж отныне судить ли, рядить ли — вы по ней должны. Все, что фогтами было осужено и присужено, я с сего дня отменяю.

— А как же долги? — вскочил высокий стройный купец Нежата. — Чай, торговлишка какая ни на есть и при фогтах шла.

— Верно, Нежата, — согласился князь. — Торговля всегда миру служила, и я был и буду ее первым оборонителем. Ежели должник твой с совестью — воротит, а коли отпираться почнет, давай его на княжий суд. Взыщем.

— Да оно я так, наприклад, спросил, — отвечал Нежата, опускаясь на лавку. Купцу не очень-то на суд хотелось, хотя бы и княжий. Он знал, это недешево обойдется. Князь хоть и мягко стелет, да жестко спать потом.

— И еще, — продолжал князь, — отныне и напрочь отменяю вечевой суд. Он слишком скор и неправеден часто.

— Верно, Александр Ярославич. Там у кого горло шире, тот и законник, а мизинным только крикни: «на поток», — они на самого апостола кинутся.

Князь взглянул на поддержавшего его, признал старосту братчины[93] кожемяк псковских Сысоя, подмигнул весело:

— На тебя, Сысой Мишинич, не то что мизинные, а и медведь побоится кинуться.

Все засмеялись: медвежья сила Сысоя каждому ведома была.

— Отныне законным будет лишь суд княжой. Особенно за головщину.

— Александр Ярославич, — опять встрял Сысой, видимо, ободренный шуткой князя, — дозволь нам в братчине самим своих судити.

— Нет. За головщину суд мой будет. Только я могу лишать живота убивца.

— Так я не за головщину прошу, Александр Ярославич. Я за мирские дела, за наши, кожемякинские.

Александр поморщился. Притихли бояре. Каждый знал: князь от суда добрую пошлину имеет. Неужто уступит свой доход братчине?

А Сысой хлопает глазами добродушно, словно и не догадывается, что у князя из калиты куны тянет.

Александр Ярославич понимает это, но отвечать не спешит, в уме взвешивает. И хотя ответ нужен Сысою, князь думает не только о кожемяках. Разве мечевщики, сапожники, шапошники, кузнецы, — все те, кто одевает, обувает, вооружает народ и имеет свои братчины, — разве они не достойны тех же привилегий, которых добивается Сысой своим кожемякам? А ежели все братчины сторону князя держать станут, это какая же сила объявится!

— Ну что ж, — заговорил наконец Александр в полной тишине, — Сысой Мишинич добрый совет дал. И я его принимаю, — князь покосился на Светозара, и тот понял желание господина, сразу умакнул писало в чернила. — Впиши-ка: отныне всем братчинам — кожемякам, сапожникам, шапошникам, швецам и прочим, кои пируют вместе, свой суд иметь разрешаю.

— Ай, славно! — крякнул Сысой, и лавка под ним жалобно скрипнула. — За такое уважение к нам, Александр Ярославич, мы все твои слуги верные.

— Как будто окромя кожемяк никого нет во Пскове, — ревниво заметил Селила. — Найдутся и еще князю поспешители.

«Ну вот и ладно, — подумал удовлетворенно Александр. — Не пожадничал, вместо воробья сокола взял. Надо будет Микулича в посадники приговорить».

Так начал «думати» Александр Ярославич с вятшими[94] людьми Пскова над судной грамотой земли порубежной, закон и порядок в ней обустраивая, ибо знал, что в грядущее лихолетье лишь в этом будет ее крепость и спасение.

IIВЗАЛКАЛИ РЫЦАРИ МИРА

Новгородский посадник Степан Твердиславич явился на Городище в неурочный час, когда Александр Ярославич вечернюю молитву творил. Князь знал, что столь поздний гость, да еще посадник, с пустяками не явится, а потому, отложив беседу с богом, велел Светозару подать огня в сени и, осенив крестом трехлетнего сына Василия, стоявшего между ним и княгиней, сказал:

— Ну что ж, пойдем в сени, Твердаславич.

Они вышли из церкви на темное подворье, направились к сеням. Не спешили: в окнах еще огня не видно было.

— Скоро Василию Александровичу и постриги, — полувопросительно сказал посадник. — Три года, чай. Пора.

— Да нет, пусть побавится. Меня этакого постригли, что проку?

— Не скажи, Ярославич, не скажи. Впрочем, твоему отцу князю Ярославу с сим поспешать надо было, бог-то к нему столь милостив был, едва ль не кажное лето сыном одаривал.

— Да, одаривал, — усмехнулся князь.

И хотя было темно, посадник по тону уловил усмешку, подумал с осуждением: «Не радует, однако, Ярославича гнездо отцово великое. Не радует. Грех сие».

— Твоему деду было прозвище Всеволод Большое Гнездо, — продолжал Степан Твердиславич. — Но у отца твоего, пожалуй, не менее дедовского. А?

— Да, — вздохнул князь. — Но Русской земле в том корысти мало.

— Это почему же? Ведь воины растут.

Александр подумал: «Верно, воины, но лишь друг с другом воевать», а вслух другое молвил:

— Эвон свечи в сенях Светозар зажег. Идем, Степан Твердиславич.

В сенях в краю стола горело с десяток свечей. Светозар не только об огне позаботился, но и сыты — медового взвару корчагу принес с двумя глиняными кружками. Князь взял корчагу, налил в обе посудины.

— Ну, пей сыту, Твердиславич, да сказывай, что за дело, на ночь глядя, у тебя.

Посадник подсел к столу, отхлебнул сыты, умакнув усы в нее.

— Дело, видать, важное грядет, Ярославич. Посольство рыцарское от Ордена пожаловало во главе с Шивордом неким.

— Где остановились? — вскинулся князь.

— На Торговой стороне, на подворье купцов немецких. Утром жди на Городище.

— Ну что ж, весть добрая. Давно жду. С миром пожаловали ливонцы, с миром.

— Кто знает. Не спеши, Ярославич. Сглазишь.

— Мы их с тобой на Чудском озере сглазили, Твердиславич. Наша победа на все Поморье аукнулась. Князь Святополк — зять Даниила Романовича — на немцев всех пруссов поднял, и литовский князь Миндовг в сем деле ему крепко поспешествовал. Так что окромя мира немцам у нас просить нечего, Степан Твердиславич. Токмо мира, и ничего более, взалкали наконец-то рыцари. Сбили мы им рога-то, сбили.

— Охо-хо, до скольких разов еще сбивать-то будем? А? Ярославич?

— Сего не ведаю, но лет на десять притихнут «железноголовые». Добро, что Миндовг в силу входит, у него с Орденом свои счеты.

— Сказывают, князь литовский Миндовг по крови в силу-то входит, — заметил осторожно посадник.

— Слыхал я об этом, Степан Твердиславич, но осуждать не спешу. Потому как великого княжества без крови не сотворишь. А врагу иноземному лишь великое и противустоять может. Вспомни-ка, как татаре Русь разорили. А почему? Да потому, что княжеств у нас что заплат на портах убогого. Какая уж тут крепость. И каждый князь думал в своем городе от татар отсидеться. А им того и надо, словно орехи, города перещелкали. Вот так-то, Степан Твердиславич. Может, Миндовга литовского не судить нам надо, а кой-чему и поучиться у него. А?

— Да уж стар я учиться, Ярославич. Давно тебе говорю. Ты мово Михаилу давай к делу ставь, будет ему отцовым горбом заслоняться.

— Михаилу? — князь взглянул на посадника ласково. — Ежели он в тебя пошел, то добрый мне поспешитель будет.

— Наше гнездо всегда твою сторону держало, Ярославич.

— Знаю. И брата твоего помню, царствие ему небесное, — князь перекрестился. — И ценю, Твердиславич. Высоко ценю вас всех. Пусть в калите пусто, абы друзей — густо.

Александр допил свою сыту, взглянул в темное окно, прищурился, улыбнулся.

— Ты вот что, Степан Твердиславич, к послам поутру сам езжай, зови сюда. А когда поедешь через Торговую сторону, веди их мимо кузниц. Слышь, обязательно мимо кузниц, и чтоб все кузнецы в час проезда немцев ковали мечи, токмо мечи. Понял?

— Александр Ярославич! — воскликнул посадник, не скрывая восхищения. — Александр Ярославич, ну и ума у тебя, ей-богу, на всю Боярскую думу.

— На две, Твердиславич, — засмеялся князь. — На две думы.

— А если станут приставать послы, мол, на кого куем мечи-то?

— Не таи. На недругов, мол, на недругов, господа. Да поласковей с ними, ровно это и не про них. Сговорчивей будут, сучьи дети.

Посадник сразу заторопился уезжать.

— Надо заехать еще в братчину к кузнецам, предупредить их о твоем велении. Ну, Ярославич, ну удумал…

Ушел посадник. Жалобно простонали под ним ступени крыльца. Стихло.

Князь взглянул на Светозара, безмолвно стоявшего в полумраке.

— Туши свечи, Светозар. Почивать пойдем. Заутре стричь шерсть почнем с Ледовой рати. Наросла густа да кудрявиста.

Посольство явилось вскоре после заутрени.

Князь Александр Ярославич сидел в сенях на стольце в сияющем бляхами бахтерце, но без меча. Зато гридни, недвижно стоявшие по-за спинкой стольца, были вооружены, руки — на рукоятях мечей, и даже забрала на шлемах опущены, как перед сражением. Все это должно было являть посольству готовность Руси к бою. Александр с отрочества помнил, что немцы одно уважают — силу.

Их было пятеро.

«Как и после Амовжи, — подумал князь. — Число счастливое, стало, быть удаче».

После приветствий и медоточивых пожеланий здоровья и счастья князю новгородскому и его семье посол заговорил о главном. Заговорил едва ли не теми же словами, как показалось Александру, которыми выражался восемь лет назад после битвы на Амовже другой миротворец.

— Мы приехаль строиль мир, князь. Дофольно лить крофь наш брат, наш матка, — сказал напыщенно Шиворд.

— Ну что ж, Русская земля всегда миру привержена, — ответил Александр и заметил: в глазах посла проскочила искра какая-то, и даже головой покачал немец с едва заметным оттенком укоризны: говори, мол, говори, знаем, чему вы привержены.

«Ага, — догадался князь, — показал-таки вам Твердиславич наших мечевщиков за работой».

— Мы хотим фсе по-хорошему, — продолжал посол. — Мы уступай тебе Копорье, Пскоф с фолостью, Лотыголу тож мы уступай тебе…

«Ишь раздобрились на подарки, — усмехнулся в усы князь. — Что у них отнял, то и дарят. Щедры железноголовые, щедры».

А вслух отвечал:

— Подарки ваши принимаем, тем паче, что сии волости издревле русскими были. И станем великую надежду иметь, что навек ими и останутся и что вы на них не будете впредь покушаться.

— Истина молфишь, князь, софершенный истина, — склонил голову посол. — Зачем покушаться, нельзя на чужой тофар покушаться.

«Ишь какой смысленый стал, наука-то на льду Чудском впрок пошла».

— Ну и, наверное, пора нам полоном разменяться, — сказал Александр. — Хватит вашим рыцарям в порубах дармовой хлеб переводить да русских вшей кормить. А?

— Софершенно ферно гофоришь, князь, — заулыбался посол. — Хе-хе-хе, истинно тарофой клеб. Мы тоже фаших имей полон. Мы фаших пускайт, фы наших пускайт.

— Полоном меняемся на рубеже волости Псковской. От нас поедет старшим… — князь взглянул на посадника и, помедлив, закончил: —… Михаил Степанович — сын посадника новгородского, он станет наших прав заступником.

Степан Твердиславич шевельнул широкими плечами, взглянул на Александра столь выразительно, что тот понял: доволен посадник, очень доволен и решением князя и тем, что не забыл обещания своего — пристроил сразу чадо к делу важному и ответственному.

Затем высокие стороны стали договариваться о возобновлении торговли между Новгородом и Немецкой землей, о безопасности купцов, пускающихся в нелегкий путь, о сохранности их товаров, о размерах торговых пошлин и многом другом.

И главное, на что упирали обе стороны, — чтобы гостям ни той, ни другой стороны не чинилось бы никаких пакостей.

— Вот, господин Шиворд, — взглянул князь на посла. — Это лучшее меж немцы и Русью состояние — торговля. Сколько бы крови ни лилось меж нами, а все одно на круги своя и ворочаемся. А сие что означать может? А?

Александр Ярославич прищурился, ожидая посольского слова, Шиворд и глазом не сморгнул:

— Сие одно означать может, князь: мир, мир нафечно.

«Эка вас поприжал Миндовг, — подумал Александр. — Вечного мира взалкали. Надолго ль? На собачий век разве?»

IIIК ДОБРУ ЛИ ВЕСТЬ

Миша Звонец — течец великокняжеский — прискакал на Городище ввечеру. Усталый, голодный, грязный.

Пока Александр Ярославич, сев ближе к свечам, читал грамоту отцову, Миша грыз кусок дичины, принесенной Светозаром из кухни. Миша сердился на милостника княжьего, не догадавшегося прихватить еще корчагу с медом, а потому грыз кость зло и нарочито громко: вот, мол, как оно всухомятку-то.

О Мишиных муках первым князь догадался: не отрываясь от грамоты, приказал:

— Светозар, дай запить чем гостю. Эвон изо рта искры сыплются.

Светозар ушел за медом. Миша поутих малость, своего добился, чего ж княжьему чтению мешать.

Великий князь Ярослав Всеволодич писал сыну «… Умерив гордыню свою, отъезжаю я ныне в Сарай к Батыю — либо чести найти, либо живота лишиться. А тебе, княже, велю немедля по получении грамоты сей выезжать во Владимир к великой княгине — матери твоей и до моего возвращения не оставлять ее с княжной. А буде бог не попустит мне живу воротиться, твоим заботам препоручаю обеих их вместе со столом Владимирским. Тогда Андрею Новгород отдашь, Ярославу — Тверь, Михаилу Москву откажи, ну а Переяслав с Суздалем Константину и Василию. А княжна Мария в пору войдет, приищи ей жениха где-нито из гнезда Галицкого, чтоб подале от татар было. А я, раб божий, буду за всех вас поганого царя молить да на бога уповать. Пусть будет Христос с тобой и мое отнее благословение».

Александр кончил чтение, но глаз не поднимал от грамоты, словно что-то меж строк тщась увидеть. Подумал с грустью: «Вот и тут Русь вся на заплатки разорвана. И это только нам — Ярославичам. А еще ж двое Васильковичей, Константиновичи, Владимировичи. Бог мой, сколько нас! А она-то одна, сердешная».

Воротился Светозар с медом, с кружками, сам стал наливать.

— Тебе налить, князь?

— Не надо. — Александр, положив на стол грамоту, кивнул Звонцу: — Ну, рассказывай. Что там, как?

— Ты спрашивай, Александр Ярославич, а я отвечать стану. Я ж не ведаю, что в грамоте.

— Ой ли?

— Ей-крест, не ведаю. Там же печать княжеская, разве я осмелюсь сорвать ее.

— Ну хорошо. Отец сам решил ехать или его позвал хан?

— Хан вроде и не звал, но на что-то же прислал проезжую грамоту великому князю. А татарин — гонец, что привез ее, и скажи Ярославу Всеволодичу, что-де такие грамоты всем русским князьям посланы, что-де кто хочет свой улус сохранить, сам притечет в Сарай, без зова, да с дарами, да и поклоном.

— И даров много захватил великий князь?

— Возов десять было нагружено. Столько же в Каракорум их проклятый послал, ханшу какую-то умилостивить. Туда Константина Ярославича наладил.

— Константина? — удивился Александр. — Что он там сможет, отрок еще.

— Вот на его младость и уповает великий князь. Что-де не посмеет баба-ханша дите обидеть. Посовестится, поди.

— Можно б было Михаила послать.

— Хых, — хмыкнул Миша. — Князь Михаил Ярославич оттель без головы б воротился. Али не знаешь его, везде на рожон лезет, кланяться не горазд. А Константин Ярославич смирен, покладист, да и кормилец у него, слава богу, не дурак, подскажет, коли что.

— Тут ты прав, пожалуй, — согласился князь. — Михаил более к ратоборству привержен, нежели к словопрениям, не зря и прозвищем Хоробрит окрещен. А ныне храбрости мало, ох, мало для князя русского.

Князь прошелся по сеням туда-сюда, морща чело. Миша Звонец потихоньку допивал корчагу, закусывая дичиной и того тише, дабы не мешать князю думать. Кончит думать, заспешит куда из сеней, не даст мед допить, мясо доесть.

Наконец Александр остановился возле Миши, спросил:

— Как думаешь, не сотворит зла Батый великому князю?

— Не должон бы; чай, великий князь супротив хана Батыя не ратоборствовал. Стало быть, у хана нет причин ему прошлое в укор ставить — не воевал с ним.

«А ведь верно, — думал Александр, вновь шагая по сеням. — Отец против хана ни разу меча не обнажил. Ишь как славно устроилось».

У князя, не знавшего, к добру ли весть Мишина, наконец отлегло от сердце. Не может хан ни за что ни про что сделать худое князю, приехавшему к нему с дарами. Хоша и поганый, но человек же. Не может.

Именно в эти минуты в голове его рождалась важная мысль, которая вначале порхнула бабочкой-однодневкой и исчезла, но вскоре воротилась и, все более утверждаясь в сознании, завладела всеми его помыслами, всей душой. Она была проста и на первый взгляд кощунственна, ее даже не хотелось вслух произносить, но Александр Ярославич понял вдруг, что именно эта дума его, претворенная в жизнь, не даст сгинуть Руси бесследно, безвозвратно.

Орда сильна, очень сильна. Руси теперешней с ней тягаться не только бесполезно, но и гибельно. Все одно побьют, пожгут, разорят татары. Потому надо терпеть, терпеть, сколь бы унизительным это ни было. И тихо, исподволь, копить силы. Впрочем, как их копить, если князья тянут вразброд. Ни Калка, ни Сить не пошли впрок. Господи, вразуми их, дай отчине не ныне, так в грядущем породить князя, которого бы все не только боялись, но и слушались, чтили. Который смог бы всех поднять в единой мысли, в едином порыве сбросить гнет татарский.

Миша наконец управился с корчагой и дичиной, огладил усы, умиротворенно икнул, хмеля в глазах не видно, лишь щеки зарумянились. Здоров Миша, свалить его и двух корчаг не хватит.

— Ну, насытился, — сказал князь. — Теперь ступай в баню. Что забыл, завтра вспомнишь, расскажешь. Выедем послезавтрева. Оно бы и раньше можно, да княжна Евдокия приболела.

— Что с ней?

— От груди отымали, ничего есть не хотела. Ревела денно и нощно. Днесь уморилась, к рожку приладилась.

— Ну, дите — не татарин, уговорить можно, — улыбнулся Миша.

IVЯРЛЫК

Верховой гридин, прискакавший во Владимир на взмыленном коне, привез весть, всполошившую и дворец, и церковнослужителей, и весь город: великий князь Ярослав Всеволодич жив-здрав ворочается из Орды и находится в полудне пути от Боголюбова.

Александр с Андреем поскакали в Боголюбово встречать отца. А там у Рождественского собора уже людей тьма, ждут великого князя. Откуда прознали, бог весть; видно, сорока на хвосте принесла.

— Вот уж истина: во Владимире чихнешь, в Боголюбове «будь здоров» говорят, — сказал Александр, слезая с коня у церковной ограды.

Народ томился, попы суетились, вынося иконы, хоругви, ровно к крестному ходу готовясь. Послали за Нерль дозорных, дабы знак дали, как узрят великого князя подъезжающего. Андрей не утерпел, поскакал вместе с ними, надеясь первым отца увидать. Зосима — кормилец княжича, кряхтя, влез опять в седло, потрусил следом. Андрей хоть и не маленький уже, а все одно кормильцу отставать от него нельзя. Великий князь заметит — корить станет: кормилец ты али бревно, пошто отрока одного пустил, а ну збродни вывернутся?

И вот вымахнули дозорные от Нерли, заорали: «Едет, едет!» Стихла толпа, все головы на восход поворотили, взнялись над толпой иконы и хоругви, блеснули вязью золотой.

Ударил густым басом большой колокол на колокольне, и тут же вперебой пошли приговаривать другие — поменее, но позвончее: «Бом-бам! Бам-бам-бам! Бом-бам! Бам-бам-бам!»

Едва появился великий князь в сопровождении своих гридинов, как закричали радостно владимирцы, замахали руками, словно со счастливой рати возвращался их повелитель. Да и то сказать: рать-то дело знаемое, а тут считай из пасти дьявола живым возвернулся, от хана Батыя окаянного, которого нарекли русичи злым бичом божиим. Верили — и эта напасть от бога, за грехи наши тяжкие. Оттого и радовались: князь жив, значит, и они поживут.

Обнял Ярослав Всеволодич сыновей своих, шепча растроганно:

— Слава богу, слава богу.

Так и ехал он от Боголюбова до Владимира, сопровождаемый ликующей толпой владимирцев.

Во дворце княжеском, что у Дмитриевского собора, суета, слуги носятся как угорелые, устанавливая в сенях столы с питьем разным и брашном. Понабежали на подворье бояре, купцы, милостники. Всякому лестно великому князю на глаза попасться, поклониться ему, а то и словцо доброе услышать.

Хотя Ярослав Всеволодич и скуп на ласку, но тут час особый: в отчину воротился, на радостях, глядишь, и молвит что-нито доброе.

И великий князь не скупится — кому кивнет, кому мигнет, кому пальцем погрозит по-отечески, кого по плечу похлопает, а кого и словцом теплым одарит.

На застолье, что скоро было спроворено в сенях, великий князь с чашей заздравной приветствовал и благодарил всех, почтивших его в столь радостный час. Гости пили, ели, гусляры играли хвалы. И Ярославу Всеволодичу удалось уйти незаметно, лишь когда грянуло захмелевшее застолье песню:

Брони мои, брони, бороните сердце,

Бармицы густые, бороните выю…

Наконец-то удалось им с Александром уединиться в дальней светелке дворца. Ярослав видел нетерпение старшего сына, узнать тому хотелось, с чем воротился отец, на людях не спросишь, да и не все при народе говорить можно.

Ярослав тут же снял пояс, бросил на лавку и с удовольствием растянулся на узком ложе.

— Господи, как устал я, знал бы ты.

— Вижу, отец. Я это в Боголюбове еще заметил, — отвечал Александр, присаживаясь рядом на лавку.

— Ну спасибо, хоть ты замечаешь годы мои. Спасибо, сын. — Ярослав погладил ладонь сына, лежавшую на колене.

В это время, распахнув дверь, явился Андрей.

— A-а, вот вы где!

— Андрей, — сказал Ярослав, — сослужи-ка отцу службу.

— Я готов, великий князь, — сразу подтянулся княжич.

— Я в пути притомился малость, а застолье оставлять нехорошо. Посиди за меня на стольце часок. А?

— Хорошо, — с готовностью согласился Андрей.

— Да честь береги, сынок, не утопи в чаше хмельной.

— За то покоен будь, великий князь, — отвечал с гордостью Андрей.

Княжич ушел. Ярослав спросил сына:

— Ну как отрок?

— Андрей-то? Хвастлив несколько, а так что ж — мечом, луком владеть может. И поумнеет, даст бог, со временем.

Они помолчали, словно отрешаясь от суеты, оставшейся за дверью.

— Ты, чаю, истомился по рассказу моему?

— Да, отец.

— Ну что ж, дело сие было тяжким, сыне, вельми тяжким. Путь не короток, в самый низ Волги, но не в этом туга. А в том, сколь унижений там предстоит русскому князю. Одно утешало и смиряло дух мой, что это наказание от бога. И я терпел, все терпел. И кланялся тени их идола Чингисхана, и промеж огней проходил, и перед ханом на коленях стоял… — Голос у Ярослава Всеволодича дрогнул, он умолк, прикрыл глаза, слабость свою перебарывая.

Александр молчал, стараясь не смотреть на отца, пронзительно жалея его и боясь, чтоб он не почувствовал этой жалости. За это не на шутку мог осерчать старый воин, всю жизнь искоренявший из сердца сие немужское чувство и презиравший его в других.

— Но чего не вынесешь ради отней земли, — заговорил опять Ярослав Всеволодич, не открывая глаз. — Для того тебе о своем унижении сказываю, чтобы ты знал, что ждет тебя в Орде. А туда и тебя позовут. Не сегодня-завтра, а позовут. Так не за гордыней своей иди, сыне. — Ярослав открыл глаза, они блестели лихорадочно. — Согни в Орде в дугу ее, окаянную, там следуй токмо разуму и хитрости лисьей. Слышишь? Льсти в меру и держись с достоинством. Батый, хоша и в лести купается, — невысоко ее ценит. Он мужественных любит и уважает. Даже врагов. А мы какие ему враги? Мы, сыне, теперь голдовники[95] его, но достоинства терять не можем, ибо народу русскому мы князья все же. Понял?

— Понял, отец. Спасибо.

— За что спасибо-то, князь?

— За науку.

Ярослав Всеволодич тихо засмеялся, на удивленный взгляд сына махнул рукой:

— Подь ты совсем. То не наука, сыне, — мука. Вишь, до чего дожили — правнука Мономахова учим на колени пред погаными становиться. Тьфу, прости, господи.

— Ну, а что Батый тебе сказал, чем жаловал? — спросил Александр.

— Батый жаловал меня великим князем всея Руси. И Киев под меня отдал. Он же Дмитра Ейковича наместником в Киев утвердил. Так что по ярлыку — грамоте их окаянной — улус у меня не маленький. Но зато и забот мне того больше, со всего этого мне ж и десятину татарам сбирать. От всего десятое им. От коней, от снопов, от мехов и даже от людей. Каждого десятого им в рабы посылать надо будет. Мню, это начало, то ли еще впереди нас ждет.

Александр вскочил с лавки, прошел по горнице. Ярослав внимательно наблюдал за ним.

— Да, Александр, что у тебя с немцами там за союз был?

— Какой союз? Просто о мире и торговле да о размене пленными с немцами договорились.

— Вот видишь, значит, хану неверно передали. Впрочем, погоди… Вот же лиса татарская! — Ярослав хлопнул себя по лбу и даже сел на ложе. — Ведь и я ему говорю: мол, наверное, ряд о мире Александр заключал. А он глазки прикроет и твердит: «Ой, смотри, князь, не ищет ли твой славный сын союза со свеями и немцами против нас».

— Так ты б и сказал ему, что мы там мира лишь всегда искали.

— Я так и говорил. Плохо, что о ряде твоем с немцами я от него узнал, не от тебя.

— Но ты тогда в пути был уже, как бы я уведомил тебя.

— А он меня сим «союзом» огорошил. Я ж, не зная истины, наверное, нетверд был в возражениях, ибо чувствую — не поверил он мне, не поверил, черт косоглазый. И уж, если по чести, сын его меня выручил — Сартак. Он твоего возраста и много наслышан о твоих ратях. В свою кибитку меня зазывал, выпытывал, как ты на Неве свеев побил. Ну я рассказал, так он долго языком цокал: «Ай, молодец князь Александр! Ай, орел! Ай, беркут! С таким хочу другом быть». Так что учти, сыне, поедешь в Орду, ищи союзника в нем. Сгодится.

— Сартак… — повторил задумчиво Александр.

Вскоре после возвращения Ярослава из Орды занедужила великая княгиня Феодосья Игоревна и, как ни старались лечцы, умерла через неделю.

Перед смертью попросила мужа: «Положи меня с Федюшкой». И пришлось Ярославу Всеволодичу, исполняя последнюю волю жены, отринув все дела, везти гроб с телом покойницы в Новгород.

Отпели великую княгиню, как и положено по чину, торжественно и пышно, с великим плачем и стенаниями. Лишь в глазах Ярослава и Александра никто слезинки не заметил, но мрачность и тоску потаенную. Ни отец, ни сын за время похорон уст не разомкнули.

Положили Феодосью Игоревну в Юрьевском монастыре рядом с сыном ее старшим Федором.

Дома уже, на поминках, тихо вздохнул Ярослав:

— Отмучилась мать, царствие ей небесное. Что-то нам грядет, угадать бы…

VЗЛАЯ ЧЕСТЬ ТАТАРСКАЯ

Не было мира и в огромной империи татаро-монголов, раскинувшейся от берегов Великого океана до Закарпатья. Грызлись меж собой потомки великого завоевателя Чингисхана. Батый — любимый внук его — остановил свою кибитку в низовьях Волги, основав столицу Золотой Орды — Сарай. И хотя завоевание Руси и других земель на заходе было его заслугой, в Каракоруме — ставке великого хана — всячески старались ограничить его влияние в подвластных землях, бесцеремонно вмешиваясь во все серьезные решения Батыя.

Вмешались и в назначение великим князем Ярослава Всеволодича. Воротился наконец из Каракорума сын Константин, потративший на поездку почти два года. Он и привез отцу строгое веление ехать ко двору великого хана, дабы из его рук и получить благословение на великокняжеский стол Руси.

Прискакал из Новгорода вызванный отцом Александр.

— Ну, княже, — сказал Ярослав, когда они опять уединились, — помяни мое слово, не к добру сие. Была весть мне, что званы к Батыю Михаил Черниговский и Даниил из Галича. Уж не хотят ли поганые свести нас, аки петухов на кругу? Кто кого. А?

— Не ведаю, отец, но мню, сие не случайно. Смотрины, как невестам, устраивают. Возможно, выбрать хотят того, кто им покладистее покажется.

— Вот то-то. И ломай голову: Каракорум к себе зовет. Поедешь туда без позволения Сарая — Батый обидится, озлобится.

— Езжай через Сарай, отец. Они, видно, меж собой не ладят, татары-то. Чуть что, тебя на закланье выдадут.

— Поеду к Батыю. Може, отдарюсь как. — Ярослав горько усмехнулся. — Зришь, сыне, до чего русские князья дожили. То им дарили, теперь они, животы свои спасая, отдариваются. Ох, несладка доля голдовника.

Ярослав, отправляясь ныне, набрал не только подарков, но позвал с собой в путь-дорогу сродного брата своего князя угличского Владимира Константиновича, Василия Всеволодича — внука старшего брата Константина — и молодых ростовских князей Бориса и Глеба. Все они были обязаны Ярославу своими столами и посему в любых испытаниях держали его сторону. Именно на их поддержку и надеялся Ярослав, если таковая вдруг понадобится в Орде. Уезжая, наказал Александру:

— Сиди во Владимире, жди вестей от меня. Коли что важное — пришлю Мишу Звонца.

— Отец, возьми меня с собой.

— Нет, — решительно сказал Ярослав. — Я не знаю, за чем еду, может, не за столом, за смертью. И только на тебя могу отчину оставить. Зачем же обе головы в петлю татарскую совать? Как у тебя в Новгороде? Тихо, чай?

— А когда там тихо было, отец?

— Кого оставил за себя?

— Посадника Сбыслава Якуновича. Если что, владыка его поддержит; жаль, стар уж — на ладан дышит.

Уехал Ярослав Всеволодич во главе длинного, едва ль ни в версту, обоза с подарками, с запасами муки, медов и всего, что может понадобиться в долгом и опасном пути. Помимо братьев и сыновцов, сопровождала великого князя сотня преданной гриди — телохранителей.

Александр провожал отца до Боголюбова, там у Рождественского собора обнялись напоследок. Отец, жадно глядя в глаза сыну, сказал последнее:

— Запомни, князь. Не иди за сердцем, более уму вверяйся. Слышишь, Александр? Его токмо и слушайся ныне.

Александр долго смотрел вслед удаляющемуся отцу. Сердце сжималось в худом предчувствии, но он не хотел верить ему, даже думать о худом. И, конечно, не мог знать, что видит отца в последний раз.

И потекли дни, недели, томительные от полного неведения, от ожидания вестей из Орды, от душевной тревоги перед их неотвратимостью.

Несколько отвлекло князя пострижение старшего сына Василия, которое совершил в Дмитриевском соборе ростовский епископ Кирилл.

Не думал Александр, что так взволнует его этот простой и торжественный обряд посвящения княжича в воины. И ведь волновался сильнее, чем на рати, застегивая пояс с мечом на тонкой талии княжича, подсаживая его на коня в седло. Волновался так, что слеза взор замутила, но отирать не стал ее, дабы не привлекать ничьего внимания к своей минутной слабости.

Потом, как водится, был пир в сенях по случаю постригов княжича. И хотя хмельных медов было много, веселье не ладилось. Гости видели озабоченное лицо князя, знали, чем он озабочен, а потому пировали тихо и разъехались без великого шума.

Лето перевалило макушку. Хлеба поспевали, точили смерды серпы и косы-горбуши, косить жито готовясь.

В это время и прискакал из Орды течец. Ввалился прямо в светлицу князя, пропыленный, усталый.

— Миша!.. — Привстал с лавки Александр.

— Я, Ярославич, — скривив рот в горькой усмешке, отвечал Миша Звонец.

— Ну! Говори же.

— Великий князь Ярослав Всеволодич отправился из Сарая в Каракорум, о чем и велел мне передать тебе, князь. Великая ханша Туракина требует его ко двору, якобы утвердить великим князем Руси, — проговорил единым духом Миша главную весть, потом от себя добавил: — Но мне мнится, на зло он зван.

— Отчего мнится?

— Оттого, князь, что от татарина в одном из ямов[96] слышал я, что Ярослава Всеволодича убить там хотят.

— Ну ты слушай болтовню-то по ямам, — сказал сердито Александр. — Кто ж гостя убивать станет? Они хоть и поганые, но люди ж.

— Люди? — прищурился Миша. — А буде ведомо тебе, Ярославич, князь Михаил Черниговский тоже на честь был зван к Батыю. А ныне эвон пред всевышним ответ держит.

— Как, убит? Кем?

— Татарами, кем же еще. Мученическую смерть принял князь Михаил. Перед самым шатром Батыя велено ему было поклониться чучелу их покойного Чингисхана да пройти меж костров, чтоб-де от дурного очиститься. Но князь Михаил заупрямился: хану, мол, поклонюсь, а идолу не буду, мол, вера моя того не велит. Татаре смертью грозить начали, но он молвил, что-де лучше смерть приму, но веру христианскую не уроню. И татаре убили князя, ударяя пытками в печень ему. А ты говоришь — болтовня, Ярославич.

Дыма без огня не бывает. Раз в ямах шепчутся о грядущей смерти великого князя, беречься надо. Не отмахиваться.

— Что же делать? — потер виски пальцами Александр.

— Если б воротить, — сказал Миша. — Кабы птицей полететь.

— Все! — вскочил Александр. — Ныне ж скачу к Батыю. Уговорю. Он воротит. Неужто поддастся ханше?..

VIВ ЗОЛОТОЙ ОРДЕ

Еще задолго до появления на окоеме столицы Батыя — Сарая стали попадаться стада коней, овец, коров, пасшихся на тучных прибрежных низинах. Все это было главным богатством Орды, не только питавшим и одевавшим разноплеменное скопище людей, но и подвигавшим Золотую Орду на завоевание новых земель, новых степных пространств с густым разнотравьем и чистыми реками.

На последнем перед Сараем постоялом дворе, называвшемся по-татарски «ямом» и состоявшем всего из нескольких кибиток и землянок, живой и проворный татарин — ямской старшина потребовал досмотра и пересчета товара на возах. Говорил он на сносном русском языке, и когда князь поинтересовался о цели досмотра, старшина ответил коротко и ясно:

— Так нада.

Русские не стали чиниться: надо так надо, со своим уставом в чужой монастырь нечего соваться. И татарин, не слезая с коня, поехал от воза к возу, осматривая их содержимое. Там, где было прикрыто полстью[97], он кивком головы приказывал открыть. Полсть откидывали, и старшина ехал дальше. Но вот, едва откинули полсть на возу с мехами, как маленький лохматый конец старшины, ощерив по-собачьи зубы, ухватил с возу связку куниц и, мотнув башкой, заученным движением зашвырнул хвосты их к своей гриве. Татарин ловко поймал связку, поднял высоко, потряс с восторгом и крикнул:

— Это бакшиш, князя! Можно ехай.

Александра это надолго развеселило, он с детства любил обученных всяким чудесам тварей, но коня, наторенного хватать меха, встретил впервые. И нет-нет да начинал тихо смеяться.

Но Мишу Звонца происшествие это расстроило, он долго корил себя:

— Нет, я-то что думал, дурья башка… Ведь этот же паршивец у Ярослава Всеволодича с воза связку соболей умыкнул. Я думал, случайно тогда… Вот дурак так дурак…

— Не казнись, Миша, — успокаивал его князь. — И хорошо, что не вмешался. Славное действо коняшки дал посмотреть. Ах, тварь, до чего ж разумна. А?

Наконец вдали показался Сарай — столичный город Золотой Орды. Город, не имевший постоянного места, а откочевывавший с наступлением лета на полуночь, на свежие травы, а к зиме — на полудень, ближе к морю. Все кибитки города, сделанные из войлока, были на колесах, и для передвижения впрягали в них быков. Маленькую бедняцкую кибитку могли тянуть три-четыре быка, а в богатую большую впрягали до полусотни животных. Невероятный шум и скрип тысяч колес поднимался над степью во время передвижения города, все звери и птицы уносились прочь, затаивались в своих норах насмерть перепуганные суслики, солнце затмевало пылью, поднимаемой движущейся ордой.

Горе чужеземцу попасться на пути этого живого потока — он станет рабом первого же ордынца, увидевшего его.

Русский обоз встретил татарин-сотник и, велев следовать за ним, направился в кибиточный город, не имевший ни улиц, ни переулков. Местами кибитки стояли вплотную одна к одной, как цыплята, сбившиеся под крыло наседки, в другом месте они образовывали почти правильный круг, в центре которого горел костер и на огне клокотал котел с варевом. Блеяли козы, лаяли собаки, бегали быстроглазые ребятишки, хватая за хвосты коней проезжающих, и дразнили, коверкая слова: «Эй, рус-рус, акылёк!» И смеялись, довольные своей смелостью и безнаказанностью.

— Дети везде есть дети, — вздохнул Звонец, косясь на князя.

— Верно, — согласился Александр. — Только русские дети дураками нас не дразнили, более славы кричали.

«Ишь ты, — подумал Миша, — и по-татарски ведает Ярославич».

Русские полотняные шатры, стоявшие на возвышении, еще издали узнавались. Даже в их силуэтах, напоминавших шлемы, было что-то родное и близкое.

В сопровождении нескольких гридинов навстречу Александру вышел из шатра князь ростовский Борис Василькович, уже возмужавший, с густой круглой бородкой.

— Александр Ярославич! — вскричал он в искреннем радостном изумлении.

Они обнялись, и Александр почувствовал на щеке тепло слезинки, скатившейся с ресницы Бориса. Он ласково похлопал его по спине, шепнул утешительно:

— Скорблю с тобой вместе, князь. Крепи сердце, брат.

Он понимал, какую трагедию здесь, на чужбине, пережили братья Борис и Глеб, ставшие едва не самовидцами гибели Михаила Черниговского. Что должны были чувствовать эти юные князья при виде жестокой расправы, учиненной татарами над их родным дедом, о славной боевой жизни которого так много рассказывала им в детстве мать Мария Михайловна?

— А где Глеб? — поинтересовался Александр, входя в шатер.

— Он повез гроб деда до Чернигова. Схоронит — воротится сюда. А матери я послал ведомость в Ростов.

Они сели на кошму посреди шатра, и слуги, расстелив полотенце, принесли в большой чаше мясо и корчагу с кумысом.

— Ну что, Ярославич, — сказал князь Борис, — поснедаем, чем бог… то бишь хан послал. — Он взглянул на гостя просительно. — Ярославич, за-ради бога, вели хлебца подать. Наскучал по нему, смерть.

Князь Борис сам схватил каравай, принесенный Светозаром, отломил кус, стал есть с наслаждением и жадностью. Сказал, оправдываясь:

— Здесь все от двора хана поставляют. Хлеба не дают, вместо него просо присылают, кумыс да мясо. Даже соли нет. Не хочешь — завоешь.

— То-то я смотрю, Миша Звонец аж четыре воза мукой нагрузил.

— Он был, знает, вот и запасся.

Александр почти с отней нежностью смотрел на Бориса, которого искренне любил с детства и на которого — знал точно — мог всегда рассчитывать как на самого преданного союзника.

«Странно все переплелось на Руси меж нами, — думал он. — Дед его Михаил всю жизнь враждовал с моим отцом, и смерть его только на руку князю Ярославу. А для князя Бориса — это горе, однако ж все равно он остается нашим поспешителем. Впрочем, что ж удивительного, на стол его мой отец садил, а не дед родной».

— Князь Борис, а почему ты домой не уехал?

— Ярослав Всеволодич велел его здесь ждать. Воротится из Каракорума, на Русь вместе побежим.

— И ты знаешь, зачем он поехал?

— А как же. На великокняженье становиться.

— Так вот, князь Борис, есть слух, что он вызван на смерть туда.

— Как?! — поперхнулся Борис хлебом. — Не может того быть!

— Так думал, наверное, и твой дед, едучи сюда.

— Что же делать? Что делать? — Борис вскочил.

— Как ты думаешь, хан Батый мог знать об этом?

— Нет, нет. Он очень хорошо отнесся к князю Ярославу, из своих рук давал кумыс пить. А это у них великая честь. — Борис прошелся по шатру, пытаясь что-то сообразить, потом остановился. — Впрочем, князь Александр, не могу за него поручиться. Он столь хитер, не поймешь, что думает. Вот ты сам побывай у него. Увидишь.

— За тем и ехал сюда я, князь Борис, — у него побывать. И, если он искренен в отношениях с нашим гнездом, умолить вернуть отца с дороги.

— Но… — начал было Борис и осекся.

Хотел сказать, что теперь уже не догнать великого князя, но сообразил, что слышать сие вряд ли будет приятно дорогому гостю.

Александр вопросительно взглянул на него: мол, что сказать-то хотел?

— Да так, пустяки, — махнул рукой Борис.

Но Александр понял, чего не договорил его юный союзник, и вполне оценил умолчание, щадившее его чувства и крохотную надежду на успех.

VIIСЛОВО ХАНА

Пред тем как идти к хану, Александр внимательно прослушал советы крещеного половчанина Сонгура, жившего в русской колонии Сарая и знавшего назубок все обычаи ханской ставки. И как надо кланяться тени Чингисхана, как идти промеж огней, и чтобы, упаси бог, не наступить на порог-веревку при входе в ханский шатер, и как преклонить колена пред ханом, и когда подняться, и как говорить, и как брать чашу с кумысом, если хан таковую предложит…

— Ну что ж, — сказал Александр, отстегивая меч (с оружием к хану идти нельзя). — Как говорится, бог не выдаст, свинья не съест.

Сонгур угодливо хихикнул, князь сунул ему в руку гривну, и половчанин, кланяясь и благодаря, попятился из шатра.

Но прежде чем князь подвластных земель мог ступить в шатер хана, он должен был выложить подарки, привезенные хану, и не перед ним, а перед шатром его, рядом с пылающими кострами. Огонь очищал подарки от всего дурного, что могло передаться с ними хану, — ворожба ли, яд ли, дурной наговор.

Слуги князя, несшие впереди его вороха мехов, драгоценности, украшения, сложили все перед огнем и, как велено было татарином-распорядителем, удалились, согнувшись в поклоне в сторону ханского шатра.

Слуги хана подхватили подарки и понесли их меж костров, щедро бросая многое в огонь. Трещали в пламени серебристые шкурки соболей, куниц, бобров, росинками рассыпались жемчужные низки.

Князь Александр понял: «Жертва своим богам-идолам. Точно как наши пращуры Перуна дарили».

Шатер хана в городе выделялся не только величиной своей, но и внешним видом, мало походя на кибитку. Оно и понятно, жилище сие походное было когда-то шатром короля венгерского и досталось Батыю в бою вместе с полоном. Впрочем, и все, что было в шатре, являлось его воинской добычей или было изготовлено пленными рабами.

Александр перешагнул порог-веревку и ступил внутрь шатра. Впереди на возвышении он увидел силуэт восседавшего на троне хана, лица сразу не мог рассмотреть — глаза не обвыклись после яркого солнечного света и пламени костров.

Он сделал несколько шагов по направлению к трону, по сторонам которого сидели приближенные, и, склонив голову, опустился на левое колено.

— Славный хан, прими скромные подарки и дружеский привет от князя новгородского Александра Ярославича.

— Молодец, что сам притек, — перевел толмач слова хана. — Можешь встать. Не пристало лучшему русскому князю на коленях стоять. Для меня все храбрые воины — братья, всех у сердца держать готов.

Александр встал, сдержанно поблагодарил за такую честь и добавил:

— Учиться ныне счастливому ратоборству есть у кого, хан. И если мне на рати везло доныне, то лишь как ученику твоему.

Батый тихо засмеялся, вполне оценив лестную оценку русского князя.

— Ой, лукавишь, князь Александр. Где ж тебе учиться у меня было, коли мы копий с тобой не переломили.

— Мне доставало получать ведомости о твоих счастливых ратях. Из них я все видел. Видел и понимал, сколь искусен ты в ратоборстве.

— И этого хватило для учения?

— Хватило, хан.

— Ну, спасибо, Александр. Вижу, искренен ты. Выпей со мной кумысу, стань тоже татарином.

Слуга бесшумно наполнил две серебряные чаши шипучим кумысом, подал с поклоном хану. Он взял их в руки и ту, что была в левой, протянул гостю.

— Возьми, князь, от чистого сердца. Пей.

Александр подошел, взял чашу, поблагодарил поклоном и, отступив на шаг, стал пить. Теперь одним глазом из-за края чаши он близко видел лицо хана Батыя. Оно было несколько одутловатым, с красными пятнами, проступавшими на щеках и даже на высоком, убегающем назад челе. Цвет глаз трудно было определить, так как из-за припухших век едва угадывались лишь зрачки, поблескивавшие хитро и мудро.

Быстро и незаметно слуга принял у князя опустошенную чашу.

Батый с любопытством и несколько бесцеремонно разглядывал гостя, оказавшегося из-за кумыса вблизи трона. Ему нравилось, что князь не отводил глаз и почему-то не пятился на прежнее место, как это обычно делали другие, испив пожалованный ханом кумыс.

— Я знаю, ты приехал с просьбой, князь Александр. Говори, и я исполню ее. Ибо хвалы, которые я слышал о тебе, ниже того, что я увидел ныне. Я полюбил тебя как сына. Говори же.

— У меня просьба одна, хан. Верни с дороги отца моего князя Ярослава Всеволодича.

— Верну, — сразу сказал Батый, но, подумав, уточнил: — Если успею. Он, наверно, уже под Каракорумом.

— Все равно прошу тебя, хан, пошли вслед гонца. Вороти князя.

— Эй, — хлопнул в ладони Батый. — Позовите Угнея.

Бесшумно кто-то из слуг выскользнул из шатра.

— А ведь князь Ярослав поехал утверждаться великим князем, — заговорил опять Батый. — Скажи, зачем ты хочешь воротить его?

— Затем, — сказал Александр, впиваясь взором в лицо хана, дабы не упустить ничего. — Затем, что его вызвали, чтоб убить.

— Убить? — У Батыя даже приоткрылись глаза, и Александр подумал: «Хан не знает».

В следующее мгновение хан взглянул в сторону на сидевшего на лавке татарина и проворчал раздраженно: «Старая ведьма! Опять коня за хвост тянет».

Толмач не перевел эти слова, поскольку они не гостю предназначались, а сыну хана Сартаку, но Александр понял, что сказал Батый.

— Пошли скорее гонца, — отвечал Сартак отцу. — Может, для этого она станет дожидаться конца курултая[98]. Тогда он успеет.

И это понял Александр, а главное, он понял, что хан искренне хочет помочь ему, и не только из личной приязни, но и из-за тайного соперничества с каракорумским двором. Он теперь сам убедился, что Сарай и Каракорум действительно враждуют, и это обязательно следует использовать хоть для малого блага Русской земли.

Князь Александр поймал себя на мысли, что и этому надо учиться у врага. Ведь не будь на Руси междоусобиц, возможно, никогда б не подпала она под копыта татарских коней.

«Пусть ругаются татары, пусть грызутся меж собой».

— Ты что-то хотел сказать, князь Александр? — спросил Батый, ощупывая лицо его цепким, проницательным взором.

— Я подумал, хан, — мгновенно нашелся Александр, — позволят ли там твоему гонцу исполнить твое веление?

— Мое исполнят, — жестко сказал Батый. — Лишь бы успеть. Эй, где Угней?

— Он здесь, хан.

Вошел невысокий крепкий татарин, поклонился хану.

— Угней, возьми мою пайцзу и скачи в Каракорум. Днем и ночью не слезай с седла. Вороти русского князя Ярослава.

— Повинуюсь, хан, — отвечал с поклоном Угней. — Что я должен сказать великой ханше Туракине?

— Она не должна видеть тебя. Слышишь? Ты мой раб, а не Туракины.

— Да, хан, — опять поклонился Угней. — Я только твой раб. Но что мне сказать тогда Ярославу?

— Князю скажешь — его там хотят убить, и я велю ему немедленно вернуться в Сарай. Ступай.

Получив золотую дощечку-пайцзу — ханский пропуск, Угней вышел из шатра.

— Ну вот, — улыбнулся Александру Батый, — теперь пусть помогает ваш бог. Я свое сделал.

— Спасибо, хан. Я никогда не забуду твоей услуги.

— Это не услуга, князь. Хан никому не служит. Он лишь исполняет свое слово.

Батый поднялся, и гость понял: пора уходить.

VIIIСАРТАК — НАСЛЕДНИК БАТЫЯ

В шатре у Батыя князь Александр, следуя обычаю, внимал только хану и ни с кем более не то что словом, даже взглядом не обменялся. Но догадался, что о старой Туракине Батый перекинулся словцом с сыном Сартаком. Кто ж, кроме сына, столь вольно мог советовать хану, как надо поступать?

Александру, конечно, очень хотелось поговорить с Сартаком, о котором много порассказал ему отец, но в шатре у хана об этом и думать было нечего. Надо было напрячь весь ум и волю на разговор только с Батыем, дабы не поддаться на какую-нибудь хитрую уловку, на которые великим мастером был хозяин Золотой Орды.

Выйдя от Батыя и воротившись в свой шатер, князь припомнил весь разговор от слова до слова и решил, что не сделал ни одной промашки. Даже польстил в меру, а главное — искренне. Его действительно поражали успехи татар при взятии городов. Ведь ни один не устоял пред ними. Значит, воины татары отменные. И учиться у них есть чему. Размышления его прервал татарин, вошедший в шатер. Он сказал по-русски:

— Князя Александра зовет в свой кибитка ханыч Сартак.

Ну что ж, этой встречи он давно желал и подарок Сартаку приготовил особый — воинский: железную рубашку — брони и меч, откованный полоцким мечевщиком Радимом, с рукоятью, изукрашенной драгоценными каменьями. Александр знал по себе — для воина нет желанней подарка.

Они так и шли гуськом по городу к кибитке Сартака: впереди татарин, затем князь, за князем Светозар, несший подарок — брони и меч.

Кибитка ханского сына, сделанная из белого войлока, громоздилась на широкой, в несколько сажен, телеге; вкруг нее, как цыплята к наседке, жались кибитки поменьше и даже совсем маленькие, крытые войлоком темным, некоторые — почти черным. В них жили слуги Сартака, не имевшие права использовать белый войлок не только для крыши, но и внутри жилища. Если б такое случилось, то расценивалось бы как оскорбление ханыча и поползновение на его права, за что полагалось жестокое наказание, вплоть до лишения жизни.

Погода была теплая, и вход в кибитку был открыт настежь, а по верху крыши войлок был завернут, обнажая обрешетку кибитки, и таким образом внутрь проникал не только свет, но и свежий воздух.

Сартак был не один, рядом с ним на роскошном персидском ковре сидел какой-то знатный татарин в зеленом кафтане, расшитом золотом. «Не иначе, темник[99]», — подумал Александр и, как потом оказалось, не ошибся.

Подарок Сартаку понравился. И хотя он — сын хана, повидал и понабрал многое в захваченных городах и получше, он с удовольствием полуобнажил меч, полюбовался лезвием его и, вогнав опять в ножны, сказал:

— Как говорят на Руси, спаси бог тебя, князь Александр, за подарок, столь милый сердцу воина. Из твоих рук он особенно ценен. Садись с нами, будь гостем дорогим.

Александр опустился на ковер, поджав под себя по-татарски ноги. Несвычно, но надо привыкать. Заметив, как Сартак, тая усмешку, наблюдает за его мучениями, Александр засмеялся:

— Не учась, и блоху не поймаешь.

Засмеялись и Сартак с темником:

— Ничего, князь. Хочешь быть другом нашим, всему научишься татарскому.

По знаку хозяина слуги принесли и поставили меж ними большой бронзовый таз, наполненный дымящимся вареным мясом, узкогорлый серебряный сосуд с вином и три серебряных кубка. Слуга наполнил кубки вином, Сартак первым взял свой.

— У русских всегда принято пить за что-то. Я, следуя обычаю твоей земли, князь, пью за то, чтобы этот меч, подаренный мне, никогда не обратился против тебя, так же как и твой не скрестился с моим. Ибо нет ничего грешнее, как убивать человека, близкого сердцу твоему.

— Спасибо, Сартак. Быть у твоего сердца высокая честь для меня. Я всегда отплачиваю тем же.

Они выпили все трое, взяли руками по куску мяса, стали есть. Сартаку попалась мозговая кость, он со свистом и шумом высасывал вкусное содержимое, не забывая слизывать прямо с рук текущий жир и мозг. Александр, глядя на его засаленные, никогда не мывшиеся руки, думал: «И вот этими же дланями он, наверное, изрубил сотни русичей, а взявши Новгород, мог бы казнить и меня. Поистине дивны дела твои, господи, что даешь мне испытание сие — пить и дружить с врагом земли русской. Надейся, господи, все снесу, все выдержу, что ниспошлешь ты мне во спасение».

Но, несмотря на думы, столь противоречивые, Сартак ему нравился. Он мало походил на отца. В глазах, почти полностью открытых, Александр не видел ничего, кроме дружелюбия и какого-то обостренного любопытства к себе.

Все это никак не вязалось с образом кровожадного татарина, который давно и прочно нарисовался князю из рассказов самовидцев.

После второго кубка вина, выпитого за здоровье хозяина кибитки, князь наконец решился:

— Скажи мне, Сартак, для чего, взяв какой-нибудь город, вы вырезаете всех без изъятья, и старых и малых?

— Все очень просто, князь, — улыбнулся добродушно Сартак. — Если оставлять в городе живых, то ими надо управлять, их сторожить. Значит, надо оставлять воинов. А ну посчитай, сколько мы взяли городов, да если б в каждом оставляли людей… Что б стало с войском хана?

— Но ведь так можно обезлюдить всю страну, Сартак. Кто же тогда будет кормить войско?

Сартак засмеялся и, видимо опьянев, сам взялся наполнять кубки.

— Ты, вижу, дивишься, Александр, моим словам. И напрасно. Вот скажи мне, сколько раз немцы лезли на твою землю?

— Ну, ежели при мне, то раза три-четыре.

— Вот видишь, только при тебе четыре раза. И вот увидишь, еще явятся не однажды. А почему? А потому, что ты убиваешь только сегодняшних рыцарей. А надо всех под корень, вот так… — Сартак махнул ладонью как саблей и сбил свой кубок, разлив вино на ковер. Засмеялся.

— Если б ты раз, слышишь, один только раз вырубил их всех, то с чего б тогда новые воины наросли? А? Вот пращур мой Чингисхан занял страну тангутов[100] и вырубил всех до единого. И что? В той стороне тихо стало, мирно стало. А то ведь, что ни год, войной шли, грозили все время. Вот как надо, Александр.

— Нет, Сартак, это не по-христиански. Бог не простит того, если еще и детей убивать.

— Это ваш, а наш все прощает, — захохотал Сартак, откинув голову. Посмеивался и темник, отирая полой жир с бородки.

Александр был серьезен: слишком страшную картину нарисовал ему потомок Чингисхана. И именно его серьезность более всего веселила татар.

— Ладно, князь, — сказал Сартак, снова наполнив свой кубок. — За то и люб ты мне, что вере своей крепко привержен. И еще за это, что умеешь малым добиваться большого, а для этого искусником надо быть. Но чтоб, добившись большого, потерять мало, для сего надо быть угодным богу своему. Ты угоден. И богу своему, и мне — татарину.

Сартак выпил единым духом, так и не сказав на этот раз, за что. Опять выбрал кусок с хорошей костью и стал рвать его зубами с таким вожделением, словно не ел три дня. Обглодав кость начисто и высосав мозг, Сартак опять заговорил:

— А скажи, Александр, кем доводятся тебе князья ростовские Борис и Глеб?

— Они сыновья моего сродного брата Василька.

— А как ты к ним относишься и они к тебе?

— Я их люблю как братьев своих меньших. После рати вашей вместе с отцом садил их на стол ростовский. И меня, надеюсь, они любят тоже.

— Ну так вот… — Сартак, прищурившись совсем по-батыевски, взглянул на темника и даже, кажется, подмигнул ему, улыбнулся. — Наверное, скоро, князь Александр, мы еще и породнимся. Братья твои меньшие Борис и Глеб были как-то в гостях вот у него — темника Неврюя. И что ж? Глеб, как сокол, впился глазами в Неврюеву дочь и про еду забыл. Но и это не все. И девчонке он по душе пришелся. Теперь она так и шныряет у ваших шатров, увидеть его желая.

«Господи, что ж это будет? Татары убили его деда, отца, а он возьмет татарку. Как же душе Василька перенесть это?»

— Князь, слышь? — окликнул Сартак, пытаясь и рукой дотянуться. — Что ж ты молчишь?

— А что скажешь, Сартак. Веры они разной. Не рассердится ли ваш бог?

Татары опять захохотали, видно, весело им было видеть русского князя в некоем затруднении.

— Наш бог не обидится, Александр, — заговорил, просмеявшись, Сартак. — А с вашим они сами сладят, девку перекрестят, обвенчаются да и заживут. Зато крепости потом Глебу не понадобятся. А? Как думаешь?

«А ведь верно, — подумал князь, — прав он. У Глеба же союз кровный завяжется с погаными».

— Что ж думать, Сартак, — заговорил Александр. — Дойдет до сговора, сам благословлю молодых, за отца его Василька Константиновича. А коль невеста креститься возжелает, русичи никому в том никогда не отказывали. Велю самому епископу и крестить и венчать.

— Ай, умница! — вскричал Сартак и хлопнул в ладони, требуя еще вина.

Вина принесли, налили еще. Выпили. И Сартак опять заговорил, заговорил уже коснеющим языком, но гость сразу понял: опьяневший ханыч болтает о главном в сегодняшней беседе, о самом важном, по крайней мере, для него, новгородского князя.

— Мы Новгород твой не брали на щит. Может, оно и к лучшему… Ты вот уцелел. — Сартак оскалился при сих словах. — Может статься, и в будущем не станем, хотя бы ради дружбы. Но зависеть это будет от тебя, Александр. — Сартак покачал перед носом указательным пальцем, потом, слизнув с него жир, продолжал: — Ты понимаешь? От тебя. Пока ты будешь слушать нас, а тебя — новгородцы, им будет мир. Если ж ты забудешь о нашей дружбе или новгородцы станут неверны тебе, знай — я сам или вот хотя бы Неврюй сожжем город дотла. И вырубим всех подчистую. Ты понял, князь?

— Понял, Сартак, — отвечал Александр, чувствуя, как хмель улетучивается из головы.

Сартак был настоящим наследником отца своего Батыя не только по имени, но и по ратному умению, и в том, что он сотворит с новгородцами в случае чего, сомневаться нельзя было.

Сотворит и глазом не моргнет.

IXЖЕЛЕЗНЫЕ КОГТИ БЕРКУТА

— Пускай, — скомандовал Сартак.

И татарин, державший на руке беркута, снял с головы его кожаный колпачок. Беркут сразу вытянул шею, медленно повернул голову туда-сюда, обозревая своими желтыми злыми глазами окрестность, потом широко расправил мощные крылья, ловя чуткими перьями ветерок с захода. И сорвался с луки, падая вниз, к земле. Но над самой травой сделал взмах, один-другой, и поплыл, поплыл дальше, медленно набирая высоту.

— Сейчас заметит, — сказал Сартак, не спуская глаз с беркута, и тронул коня. — Едем за ним.

Они поскакали хлынью[101] стремя в стремя с князем Александром. Татары-ловчие ехали следом, не смея обгонять и даже разговаривать громко, дабы не перебить нечаянно беседу ханыча и его высокого гостя.

Далеко впереди в побуревшей траве золотистой ниткой мелькал хвост убегавшей лисы.

А беркут поднимался все выше и выше, он уже видел лису и теперь тянул за ней, готовясь к нападению.

— Сейчас ударит! — крикнул Сартак и подстегнул коня, тот перешел в елань. — Надо не упустить самого главного.

Кони их уже неслись, пластаясь над травой. Они нагоняли лису.

Беркут словно ждал этого, начал быстро снижаться и через несколько мгновений вцепился в спину бегущего зверя.

— Оседлал! — азартно вскричал Сартак.

Обреченная лиса в отчаянье обернулась, оскалилась на своего крылатого врага, и в тот же миг беркут крепкими, словно железными когтями впился ей в морду.

Потом он стал сводить широко расставленные ноги, изгибая на перелом спину несчастному зверю. И повалил лису набок.

Когда ханыч и князь подскакали, они увидели уже ослепленную лису, прижатую накрепко к земле, но еще дышавшую. Беркут, распуская крылья, смотрел победоносно и зло на людей, словно и их вызывая на единоборство.

Татарин-ловчий спрыгнул с седла, наклонился к лисе, переломил ей шейные позвонки и стал осторожно отцеплять когти беркута.

— Ну как? — спрашивал Сартак, улыбаясь и заглядывая в глаза высокому гостю.

Александру, не однажды самому убивавшему разных зверей, отчего-то сегодняшний лов не принес радости, скорее беспричинно встревожил его. Но было бы невежливо выказывать свои чувства сейчас, ведь ханыч от чистого сердца хотел показать ему свою, татарскую, охоту.

— Птица добрая, — ответил Александр Сартаку.

— За такого беркута у нас двести баранов дают, — сказал ханыч. — Но я этого и за тысячу не отдам. Ты видел, какие у него когти? Железные!

— Верно, из таких когтей зверю трудно вырваться, — согласился князь и вдруг почувствовал какую-то тоску, словно это его самого закогтил беркут.

«С чего бы это? Уж не случилось ли какой беды с женой, с детьми?»

Мертвую лису приторочили к задней луке седла ханыча, беркута усадили опять на плечо ловчему, надев на голову колпак. И поехали к городу, далеко на окоеме дымившему сотнями очагов.

Из Сарая навстречу им прискакал татарин, сказал Сартаку:

— Хан велел торопиться. Есть вести.

«Ну вот, — подумал с тревогой Александр, — не обмануло меня ретивое».

Он почти месяц прожил в Сарае, ожидая вестей. Ждал с нетерпением, а дождавшись, не радовался и даже не спешил узнать их. Какой-то страх перед вестями вдруг начал холодить сердце.

В ханском шатре, куда они вошли вместе с Сартаком, Батый кивнул им на ковер у трона.

— Садитесь, дети.

За время пребывания в Орде Александр уже не раз удостаивался этой чести — сидеть у трона на ковре, что позволялось лишь родственникам хана да темникам иногда. Чем объяснялось сие благорасположение к нему Батыя, бог весть. Дружбой ли с сыном, а может быть, неподдельной любознательностью князя, пробудившей в хане талант наставника. В самом деле, коль этот русский темник назвался прилежным учеником хана, почему бы не поучить его уму-разуму.

Как правило, во всех этих сидениях на ковре у трона Александру едва пару слов удавалось сказать. Говорил больше хан, а князю полагалось слушать. И он слушал, да столь усердно, что невольно пробуждал в высоком наставнике добрые чувства к себе.

— Позовите Угнея, — сказал Батый.

И Александр вздрогнул, поняв, что вести пришли из Каракорума. Воротился Батыев гонец.

Угней, еще более высохший от долгой дороги, почерневший лицом, вошел, поклонился хану.

— Говори все, — приказал Батый, совсем прикрывая глаза. — Мы все слушаем.

— Прости, хан, но я не смог исполнить твоего веления… — начал Угней.

Батый раздраженно шевельнул ладонью, что, видимо, означало одно: не болтай лишнего. Судя по всему, хан уже знал вести, привезенные Угнеем, и требовал повторить их для сына и князя.

— Русский князь Ярослав Всеволодич отравлен, хан. И, как мне сказали, отравлен великой ханшей Туракиной.

«Вот оно! Не обмануло меня, — подумал Александр, почувствовав ледяной холод в груди. — Вот отчего я пожалел ныне обреченного зверя. Ибо точно так отца закогтили поганые».

— Старая колдунья, — зло прошипел рядом Сартак и ударил ладонью по колену. — И это во время курултая!

— Помолчи, Сартак, — сказал Батый, не открывая глаз. — Говори, Угней, все говори.

— Еще сказали мне, — продолжал Угней, — что у русского князя накануне был посланец папы римского и что-де он склонял князя к их вере. Что ответил князь, никто не знает, но после этого римлянина видели у Туракины, и русские думают, что именно он оговорил Ярослава перед ханшей.

— Кто бы ни оговорил, — открыл Батый глаза и зло сжал конец шелкового пояса, — а нашего мирника великого князя Руси нет. И мы не видим достойного преемника ему.

Наступило долгое молчание, лишь ветер, поднявшийся после полудня, с тонким подвывом хлопал верхним скатом шатра. Наконец Батый посмотрел на Александра, спросил:

— Ты можешь взять великое княженье, Александр?

Князь поднялся с ковра: сидя нельзя говорить с ханом — либо стоя, либо лежа ниц.

— По нашему обычаю, хан, отцу должен наследовать его брат Святослав Всеволодич. Ему и передай великое княженье.

— А ты не хочешь?

— На всякое хотенье есть терпенье, говорится у нас, хан. Я не великого княженья не хочу, а великой свары на Руси. А она начнется сразу, стоит мне занять стол отца.

— Ну что ж, может, ты и прав, Александр, — сказал Батый и задумался. Все молчали, не смея прервать думы его. Наконец он вновь заговорил: — Езжай домой, Александр. Схорони отца, пришли ко мне Святослава, а сам ступай в Новгород. И шли десятину нам. Слышишь, о десятине не забывай, Александр. Не ссорься с Ордой.

Через неделю после отъезда Александра Невского примчался в Золотую Орду гонец Туракины Агач с приказом: князю Александру Ярославичу явиться в Каракорум, дабы получить право на землю отца своего.

Выслушав великоханского гонца, Батый пожал плечами:

— Рад бы исполнить веление несравненной Туракины, но князь с неделю тому отбыл во Владимир хоронить отца. Скачи туда за ним. Бери лучших коней и скачи.

— Благодарю, хан, за милости твои, — отвечал Агач и, поклонившись, удалился.

Оставшись наедине с Сартаком, Батый, зло щурясь, заметил:

— Этой старой сове мало крови Ярослава, взалкала Александровой. Нет, пусть погодит. Слышь, Сартак? Агачу нечего делать во Владимире, да и в Каракоруме тоже.

— Я понял, отец, — отвечал Сартак, поднимаясь с ковра.

Той же ночью гонца Туракины нагнали в глухой степи пятеро верховых. Убили его ударом копья в спину, затащили к одной из волжских проток и, раздев донага, закинули в камыши. Считалось, что голого человека скорее съедят дикие звери и птицы, да и рыбы не побрезгуют.

Сартак исполнил волю отца своего, тем паче что она совпадала с его желанием. И подвигла его к этому не только приязнь к князю Александру, но и ненависть с Каракорумскому двору, унаследованная от отца.

Железные когти беркута добычу не выпускают. А ныне главной добычей Сартака было время, время, время.

Пока в великоханском Каракоруме поймут, что Агач не смог исполнить волю Туракины, поскольку где-то сгинул в пути, пройдет время. А там, возможно, и сама старая ведьма протянет ноги.

XПАПСКИЕ ЛЕГАТЫ

Ярослава Всеволодича с великой печалью и слезами похоронили в отчине его, во Владимире, в Успенском соборе. Печалились не одни дети и братья, но и мизинные люди, видевшие в великом князе защитника своего и устроителя. На поминках — тризне — захмелевший Андрей вдруг расчувствовался и, всхлипывая, нашептывал Александру:

— Отомстить надо за отца! Душа его отмщенья алкает.

С пьяным спорить — время терять; Александр кивнул слугам, те подхватили Андрея под руки, увели почивать.

Вскоре, проводив Святослава Всеволодича в Сарай, отъехал Александр в Новгород к своему столу, не дождавшись и сороковин.

После похорон отца почувствовал вдруг Александр какую-то пустоту в жизни и в душе своей. Словно на зыби — хляби бездонной — ушла из-под ног, затонула лодья верная. И надо плыть теперь к тверди земной, полагаясь лишь на себя, на свою силу, умение и жизнелюбие. Гирей пудовой висела десятина татарская. Сбирать ее по весям тиунам все трудней и трудней становилось. Черный народишко роптал, копя ненависть. На боярском совете не легче было: никто не хотел татарам, кои черт-те где на краю света ноне, мзду платить. Да и было б за что? С чего ради? Что рылами не вышли, в бога не веруют, в баню сроду не ходят. Ну и что ж, что грозятся? Пусть придут, поиспробуют калача новгородского, угостим ай да лю-ли. Али впервой нам поганых бить?

И тошно становилось на сей пре[102] Александру и от храбрости боярской запечной, и от своей роли, князю несвойственной. Даже посадник новый Сбыслав Якунович, тот самый, прошедший с ним и Неву и Ледовое побоище, даже он в сомнения впадал. Спасибо, хоть не принародно, а наедине высказывал:

— А може, отобьемся от Батыя, Ярославич? А? Ты ж вельми на рати удачлив был.

— Нет, Сбыслав Якунович, от них нам пока не отбиться. Поверь слову моему.

Пожалуй, из всех старых его сподвижников стоял крепко за него лишь Миша Стояныч. После рати Ледовой, с которой вынесли его чуть теплого и едва выходили, стал Миша головой трясти и заикаться, лишь говорить начинал.

— Я-я Яр-рославичу в-верю. Хо-ть р-раз к ху-уду он в-вел в-вас, д-дурак-ков?

Но Мишу всерьез не принимали из-за трясучки и заиканья его: «Что с него взять, коли он рыцарем по башке треснутый», на что Миша не только обижался, но отчаянно злился и начинал кричать совсем внеразумное:

— Щ-щенки с-слеп-пые! С-суч-чье п-племя-я!

За оскорбление бояр высоких полагалась бы с Миши пеня, но и она прощалась ему ради увечья и заслуг былых, да и заступки княжей.

Александр Невский ценил своих бывших сподвижников, в обиду не давал. И даже колебания нынешние прощал им, потому как знал — случись рать, все они под его стяги пойдут. А что касаемо десятины татарской, так и ему, князю, она поперек горла стояла, да вот сказать об этом вслух никому нельзя. Выколачивать надо, любыми средствами изымать да в Орду отправлять. Терпению Батыя конец есть, а слово его лучше не испытывать. Сыта Русь по горло его ратью, сыта.

Явились вдруг поспешители супротив татар с той стороны, откуда Александр вовек не ждал и помыслить не мог. С захода, от папы римского Иннокентия IV послы — легаты так называемые, кардиналы Галд и Гемонт.

Кардиналы просили принять их, дабы вручить князю Новгородскому — «герцогу суздальскому» — папскую буллу.

Князь велел Светозару сыскать русичей, ведающих язык римский. Нашлись и такие искусники — Михайло Пинещинич да Елевферий Сбыславич. Узнав, что Пинещинич ведает и немецкий, и свейский, и татарский, и другие многие языки, Александр шутейно упрекнул искусника:

— Где же ты доси хоронился, окаянный?

— На полатях сидел, — отшутился Михайло. — Свово часу ждал.

— Вот он и приспел. Потрудись хорошо, не забыт будешь.

Легаты папские не каждый день бывают, принять их решил князь торжественно, пышно, дабы польстить самолюбию кардинальскому и свою честь не уронить пред чужеземцами.

На встречу были приглашены посадник с тысяцким Микитой Петриловичем, бояре наиболее уважаемые — Клим и Жирослав. Зван был и владыка Спиридон, но из-за хвори не смог прибыть и прислал за себя отца Далмата, попа умного и в единомыслии с архиепископом пребывающего. Андрею Ярославичу князь тоже велел быть. У мужа ус уж закручиваться начал, пора и ум натаривать, не все же за спиной братней отсиживаться. Велено было и кормильцу Ставру привести княжича Василия и сидеть с ним тихо вблизи стольца, а ежели уйти, то лишь по знаку самого князя. Отроку восемь лет, пусть обвыкается, не с того ли сам Александр начинал когда-то сидючи рядом с отцом своим Ярославом.

В сенях князь разрешил только ковер персидский постелить пред стольцом, на окна завесок не позволил навешивать: «Не девичья светелка, воинские хоромы». Лишь на стенах, да и то не густо, было оружие повешено — с левой стороны от стольца русское, справа — рыцарское, трофейное, вместе с несколькими боевыми шлемами тевтонов, щерившимися на хоромы пустыми глазницами. Пусть заступники Ордена — кардиналы папские с ними поперемигиваются. В том, что они явились в Новгород заступниками рыцарей, Александр не сомневался.

И вот настал день приема легатов папских. Князь сидел на стольце в бахтерце своем лучшем, в алом корзне, в сапогах высоких козловой кожи. Рядом, о правую руку, толмач Михайло Пинещинич, который будет с римского языка прямо в ухо князю на русском сказывать. Он в новеньком кафтане, только что от швеца взятом.

Бояре все по лавкам сидят, на самом почетном месте отец Далмат в белой митре. Он ближе всех к князю, дабы в нужный момент дать совет, веры касаемый. За столом, придвинутым к стене, Светозар и Елевферий Сбыславич, оба с писалами над пергаментными листами замерли. Если понадобится писать что — они готовы.

По знаку князя легатов пригласили в сени. Они вошли неспешно, как и подобает кардиналам. Впрочем, по русским понятиям, они мало походили на священников. Оба в темных дорожных плащах, в черных шляпах широкополых. Сразу видно — иноземцы. Этаким «вороньим гнездом» кто ж из русичей главу накроет?

Остановившись в нескольких шагах от стольца, легаты отвесили поклоны, спин не сгибая, и один из них торжественно начал:

— Мы посланцы наместника бога на земле папы Иннокентия IV, рабы божьи Галд и Гемонт, посвященные его высокопреосвященством в кардиналы, приветствуем тебя, славный князь новгородский Александр Ярославич. Его высокопреосвященство доверило нам передать тебе буллу с печатью апостольского престола. А также и ответ получить на нее…

Легат вынул свиток пергамента с тяжелой печатью, сделал два шага по направлению к стольцу. Князь кивнул Пинещиничу: возьми. Михайло спустился со стольца вниз, принял свиток, вернулся, подал князю.

Александр внимательно осмотрел печать и, развернув свиток, протянул Пинещиничу.

— Читай.

— Отец грядущего века, искупитель наш господь Иисус Христос, — начал медленно читать Михайло, — окропил росою своего благословения дух родителя твоего, светлой памяти Ярослава, и, с дивной щедростью явив ему милость познать господа, уготовил ему дорогу в пустыню, которая привела его к яслям господним…

Пинещинич перевел дух, проглотил слюну. Александр подумал: «Что-то папа издали заезжает, с отца начал, неспроста сие. Уж не к своим ли яслям меня звать вознамерился?»

— … Как стало нам известно из сообщения брата нашего Иоанна де Плано Карпини, отправленного к народу татарскому, отец твой страстно возжелал обратиться в нового человека…

«Не тот ли это римлянин, о котором Угней сказывал?»

— … благочестиво отдал себя послушанию римской церкви, и вскоре бы о том проведали все люди, если б смерть столь неожиданно и злосчастно не вырвала его из жизни…

«Уж не за то ли смерть его вырвала, что он не поддался уговорам вашего Карпини? Что-то не похоже на отца — вере своей так легко изменить. Не похоже».

— … Желая, чтобы ты, будучи наследником отца своего, обрел блаженство, как и он, мы разведываем путь, чтобы мудро привести тебя к тому же, чтобы ты смог последовать спасительной стезей по стопам отца своего…

При сих словах Александр прикрыл рот ладонью, ровно бы усы поправляя, а на самом деле — чтобы усмешку злую скрыть: «Эк куда метнул слуга апостольский».

— … оставив бездорожье, обрекающее на вечную смерть, смиренно возъединился бы с той церковью, которая ведет к спасению прямой стезей своих наставлений…

«Гляди, какие сети заметывает папа римский. Нет, ваше высокопреосвященство, меня медоточивой грамотой не взять, скорее напротив, насторожить можно».

Александр покосился на бояр своих. Слушают все с великим вниманием, а Клим даже с благоговением. А брат Андрей и рот приоткрыл, уж больно красно грамота составлена. Чего только не обещает папа за переход в католичество.

Поп Далмат хмурится, уж он-то, поди, догадывается, чем грозит это церкви православной. Не одну сотню лет язычество огнем выжигали, а что проку? До сих пор по весям волхвы шастают, людей смущают. А ну-ка перекинься в католичество, что начнется? Война промеж братьев вечная.

Александр Ярославич знает — Далмат будет его твердым поспепштелем в пре с легатами. Надо будет и других на свою сторону перетянуть. Хоть бы Андрей не ляпнул чего.

— … Да не будет тобою разом отвергнута просьба наша. Но не останется сокрытым, что ты смысла здравого лишен, коль откажешь в повиновении нам.

Кончил читать Михайло, зашуршал пергаментом, свиток сворачивая. Свернул, воротил князю.

— Ну что ж, — заговорил неспешно Александр, — славная булла. Слов нет, красноречив ваш римский владыка, честь и хвала ему. Но позвольте, господа кардиналы, кое о чем попытать вас.

— Пожалуйста, князь, спрашивай все-все, — с готовностью сказал Галд. — Мы на то и посланы, дабы просветить тебя в нашей вере. Спрашивай.

— Вот в булле его высокопреосвященство обещает нам союз против татар. Под союзом таким какую силу от вас мы ожидать могли б?

— Силу всех государей католических, князь, орденов Тевтонского и Ливонского. А разве мала сила у короля свейского?

Александр едва усмешку подавил, взглянув на бояр, у тех рожи-те повытянулись. Сразу смекнули, что за «союзников» им папа сватает, не от них ли вот уж сколь годов ни мечом, ни крестом отмахаться не можем. Князь понял: и боярам прояснило по вере католической.

Поп Далмат глазами князя сверлит, ясно — слово дать просит.

— Что, отец Далмат, и ты спросить хочешь высоких гостей наших?

— Да, князь. Позволь по вере попытать кардиналов?

— Пытай, отец, пытай.

— Вот скажите, отцы кардиналы, по вере вашей от кого дух святой исходит? — спросил Далмат, грозно очами посверкивая, ибо догмат о духе святом для него, попа, на первом месте стоит.

— Дух святой исходит и от бога-отца, и от бога-сына, — ответил убежденно Галд и даже на спутника своего взглянул удивленно: о чем, мол, спрашивает поп православный, о пустяке таком.

— Да, — поддержал его Гемонт, — сие известно всякому истинно верующему.

— Всякому истинно верующему, — возразил с нескрываемым злым торжеством Далмат, — известно, что дух святый исходит лишь от бога-отца и ни от кого более. А все остальное есть ересь.

— Но почему же?!

«О-о, сцепились, — подумал удовлетворенно князь. — Пусть пощиплет их Далмат, пусть, дабы ведали, что не в одном князе дело. Нет, все ложь в грамоте папской. Приписать покойному отцу принятие католичества? Что может быть кощунственнее! И с татарами стравить хочет нас престол апостольский, сие ясно как божий день. Мы пойдем с Батыем копья ломать, а в этот час тевтоны будут псковские, новгородские волости под себя брать. Шалишь, слуга апостольский, ныне русичей на мякине не проведешь, разумны стали».

— … А ваш папа носит крест на ногах! — гневно возвышал голос Далмат. — Разве сие не поносно для святыни?!

— Но разве тебе неведомо, отец святой, что с самого начала народы припадали к стопам апостольским. А крест на ногах папы не для проявления к самому почитания, но чтобы припадающие почитали символ Христа. И папа сим показывает, что следует этому ради страданий Иисуса Христа. Не более.

— А мы считаем сие позором. У нас позорно даже, ежели крест свисает на чрево. А вы его на ноги кладете! Нет, нет, — гремел Далмат. — Вы не символ веры почитаете, но папу лишь…

Уловив паузу в пре, разгоревшейся между священнослужителями, князь сказал, пристукнув ладонью о подлокотник стольца:

— Так вот, господа кардиналы, спасибо вам и папе Иннокентию IV за честь высокую и предложение, столь для нас лестное…

Легаты насторожились, замерли, еще не ведая, куда клонит «герцог суздальский».

— … Но веру вашу мы не приемлем.

Михайло слова сии перевел с великим удовольствием.

— Но почему, князь?! — воскликнул Галд.

Александр Невский продолжал, ровно и не слышал сего восклицания, а Пинещинич не счел нужным и переводить.

— … Я сам никому никогда не прощал измены отчине и вере нашей. И себе бы не простил, если б польстился на посулы папские. А с татарами у нас мир, так и передайте пославшему вас. И, пока я жив, на мире с ними и стоять буду.

Князь знал, что рано или поздно слова его дойдут до Орды и именно такие будут по душе Батыю и заставят хана более доверять Александру.

Так и уехали легаты ни с чем из Новгорода. Впрочем, каждого князь одарил щедро, мехами, деньгами и даже сапогами новыми, крепкими, чтоб до Рима хватило дойти.

XIКАРАКОРУМ ЗОВЕТ

Сартак выиграл время: «старая ведьма» и впрямь умерла, — но, увы, на ее место явилась другая, помоложе.

Великий хан Гуюк — сродный брат Батыя, избранный на курултае в 1246 году, процарствовал недолго и умер в 1248 году. Престол его заняла жена Огул-Гамиш, считавшая Батыя главным соперником в борьбе за великоханский престол, а оттого ненавидевшая его не менее Туракины. И даже то, что Батый не явился на курултай и в дальнейшем под любым предлогом отказывался прибыть в Каракорум, при дворе великоханском считали лисьими уловками. Впрочем, Батый и впрямь хитрил, но не с целью сесть на трон в Каракоруме — ему свой Сарай более нравился, — а из естественного желания любого смертного пожить дольше. Он знал: в Каракоруме не только русским яд подносят.

Первое, что сделала великая ханша, — не признала поставленного Батыем Святослава Всеволодича великим князем Руси. И потребовала немедленного приезда в Каракорум Александра и Андрея Ярославичей.

С этим ее велением и прибыл в Новгород посол татарский Каир-бек, передавший проезжую грамоту князю, а на словах совет Батыя: ехать обязательно надо, и ехать через Сарай.

Александр знал, что поездка в Каракорум отнимет у него более года, и это при удачном исходе. А если зовут на расправу, как отца? Впрочем, Каир-бек сказал, что отравительница Ярослава умерла уже. А кто поручится, что не сыщется другая такая же? Во всяком случае, надо быть готовым к худшему. Нет, жене, конечно, нельзя об этом и намекать. А вот посаднику, владыке…

Спиридон принял князя, лежа в постели. Хворал старец. Благословил гостя, перекрестив выхудавшей до прозрачности рукой, велел садиться ближе, дабы голос и слух не напрягать.

— Сказывали мне, князь, как ты папских легатов напутствовал. Славно, славно. Порадовал великую душу пращура своего Мономаха, зрит, поди, сверху, доволен тобой.

— А мне мнится, владыка, огорчается он. Не уберегли мы Русь-то, не уберегли. Теперь вот нас с Андреем в Каракорум зовут. Ясно — не на честь.

— Да, — вздохнул Спиридон, — великое грядет тебе испытание, Александр Ярославич. Венчать тя станут не шапкой Мономаха, но венцом терновым. А ты терпи, сын мой, терпи. Помни, что ты князь русский. Взлети высоко сердцем, обозри с выси Русь несчастную и думай о ней лишь, а не о том, что мы, аки кроты, под носом зрим. Лишь в думе о ней твое спасение и честь.

Спиридон говорил тихо, ласково глядя на князя, и от этого становилось на сердце Александра покойно и благостно.

«И этот уйдет, пока я езжу, — с горечью думал он. — Эвон уж иссох весь. А ведь был мне что отец родной».

Спиридон словно в мысли гостя проник.

— Я уж не дождусь тебя, сын мой. Но помни, как и здесь на земле, так и там у престола господня я о тебе радеть стану, ибо лишь в тебе я провижу спасителя и заступника отчины нашей. В тебе, Ярославич, ни в ком более.

Спиридон умолк, устал говорить, лишь глазами ласкал гостя.

Князь было сделал движение, встать намереваясь, дабы не утомлять хворого, но Спиридон взором умолил: сиди. Потом, погодя, снова заговорил:

— Об одном прошу тя, сын мой, — не дай татарам Новгород на щит взять. Откупайся, отмоляйся, но святую Софию не дай на поруганье. Слышь? Пусть хоть одной святыни русской не коснутся длани поганые. Ибо даже в душе раба, татя свят уголок есть, дотоле он человек. А как Руси быть без сего? С чего ей возродиться в грядущем? От него, от места святого натянется тетива тугая силы народной и сметет нечестивцев.

Столь высоки были помыслы умирающего владыки, что Александр не решился заговорить с ним о суетном: кого за себя оставить, как с семьею быть?

Обо всем этом со Сбыславом Якуновичем переговорил да с тысяцким Микитой Петриловичем. Решено было семью князя оставить на Городище, а Василия Александровича объявить наместником. Конечно, мал он еще решать что-то, но посадник и тысяцкий его именем станут действовать до возвращения князя. А коли бог не попустит воротиться живым князю, то в грядущем стол новгородский сыну его передать, как в лета войдет. А дабы целовали «на всей любви» под образом святой матери богородицы.

Заслыша об отъезде князя, явился на Городище товарищ ратный — Миша Стояныч. Думал — прощаться, оказалось — с советом.

— Яр-рослав-вич, возьм-ми с со-б-бой Л-лучеб-бора.

— Кто это, и зачем он мне?

— Л-лечец прех-хитрый, м-меня п-после л-ледовой р-рати с того с-света воз-звернул.

Дабы не обижать Стояныча, послал князь за Лучебором, дав Мише коней и людей. Думал, через час воротятся, вернулись лишь на другой день. Оказалось, Лучебор — лечец прехитрый жил в веске на рубеже с Псковской волостью. Именно до этой вески довезли в апреле 1242 года умирающего Мишу Стояныча и, сочтя «отходящим», оставили деду Лучебору, наказав схоронить ратника по-христиански. А дед, вместо того чтоб гроб сколачивать, взялся зелье из трав готовить и, уцепившись за искорку жизни, теплившейся в воине, выходил, вынянчил, возжег огнь животворящий.

Увидев Лучебора — седенького старикашку с коробом трав сушеных и зелий разных, вспомнил князь Кузьмиху и по достоинству оценил старания невского героя. Что ни говори, в столь долгом пути лечец — человек не лишний. Сгодится, да не раз еще.

Готовились в дорогу более недели. Почитай, на край света ехать, не забыть бы чего. Помимо десятины, в золото да серебро переведенной, набрали несколько возов подарков. И пищи — муки, медов, рыбы вяленой несколько коробов, сала, луку, чесноку и даже соли несколько пудов. Свежатину придется в пути добывать, где вепря или сохатого завалить, где рыбой разжиться, а где просто купить у хозяина барана или корову. В бескрайних степях и лесах азиатских надеяться кроме как на себя не на кого. Набрали и одежды теплой, зимней, хотя выезжали по теплу еще.

Перед отъездом отслужили торжественный молебен в церкви на Городище, и князь простился с семьей, поцеловал княгиню с дочерью. Княжна Евдокия захныкала — укололась об усы отцовы. Сына Василия, подхватив под мышки, поднял на уровень глаз своих.

— Ну, Василий Александрович, остаешься за меня. Слушайся кормильца с посадником и Данилыча. Худому не научат. Но привыкай и своей головой думать.

— Хорошо, батюшка. Буду думать.

— Научись из лука стрелять, сулицей владеть. Ворочусь — проверю.

Василий обещал все исполнить, и князь, кольнув его в щеку усами, опустил на землю.

У коня, у стремени, стоял его кормилец Федор Данилович. Сам хотел посадить своего воспитанника в седло. Ратными успехами князя загордился кормилец до того, что к старости спесивиться начал. Занедужил тем, от чего ученика своего берег. Потерял почти все зубы, одной кашей пробавлялся, но чем старее становился, тем ревностнее берег и честь и имение князя.

Окромя Александра Ярославича никого из князей в воинской доблести не отличал. И все разговоры начинал с одного: «Вот мой Ярославич…»

Да что старик, сам Александр иногда ловил себя на этом, начиная вдруг: «Вот как-то мы с Данилычем…» — и начинал улыбаться невольно, дивя собеседника неуместным веселием.

Он действительно любил старика нежно, как мать. Наверное, оттого, что тот заменил ему и мать, и отца, и няньку в далекие ранние годы. Был его первым, а оттого и самым памятным наставником.

— Ну что, Данилыч, простимся?

— Простимся, Ярославич, — заморгал часто-часто старик, пытаясь сбить слезу набегавшую.

Они обнялись, расцеловались, князь молвил ему негромко:

— Смотри, Данилыч, чтоб все…

— За дом свой думки не держи, Ярославич, все соблюду, — отвечал растроганно кормилец. — Ты там с погаными полегче, не оплошай.

И хотя обоз был мирным, выезжали в порядке боевом: вперед поскакали дозорные, затем князь с послом Каир-беком, за ними Андрей с Пинещиничем, потом несколько татар — спутников Каир-бека, а далее возы с подарками и прочей поклажей под охраной гриди. В обозе все вооружены, даже Лучебору велено было напялить легкий калантарь[103] и пристегнуть короткий меч на пояс.

— Ну, с богом, — сказал князь, трогая коня.

Каир-бек покосился на Александра, усмехнулся лукаво и сказал:

— До Итиля[104] с твоим богом едем, князь. За Итилем я свой бог звать буду.

— Хорошо, Каир-бек. Пусть будет так. Лишь бы боги наши не ссорились.

XIIЗА ТРИДЕВЯТЬ ЗЕМЕЛЬ

— Ну что, князь Александр, — сказал Батый, отхлебнув кумыса из серебряной чаши. — Ты плохой мне совет дал, в Каракоруме не хотят великим князем Святослава, говорят, стар, моложе надо. Теперь тебе быть все же придется.

— Я сказал тебе о нашем обычае, хан. А все остальное в твоих руках.

— Да, в моих. Но не все, Александр. Не все. Надо мной великий хан есть.

«Но он же умер», — хотел сказать Александр, но смолчал, чтобы не раздражать Батыя, который оказался ныне в подчинении у женщины. И так видно, что ему такое положение не по душе. Еще бы, он — завоеватель едва ль не полумира, имеющий двадцать шесть жен, должен подчиняться жене умершего сродного брата Гуюка лишь потому, что она захватила престол в Каракоруме.

«Нет, он этого долго не потерпит. Наверняка уже задумал что-то, да разве скажет».

— Ныне получишь в дорогу от меня подарки, — усмехнулся Батый. — Теплые козьи шубы, сапоги валяные, малахаи тебе с братом и свите. Покупай на базаре сани, коней татарских и отъезжай в Каракорум. Дорога долгая, Каир-бек будет тебе провожатым.

Когда русские князья удалились, хан сказал Каир-беку:

— Проводишь их в Каракорум ко двору Огул-Гамиш. Найдешь там Мункэ и скажешь ему: брат Бату остается верен тебе, как и прежде, и стрелы у него всегда остры. Повтори.

— Я найду хана Мункэ и скажу ему: брат Бату верен тебе, как и прежде, и стрелы у него остры, — сказал Каир-бек.

— Ты упустил слово «всегда», — заметил Батый.

— … и стрелы у него всегда остры, — повторил Каир-бек.

— Но запомни, Каир-бек, если эти слова услышат другие уши, я велю связать тебя и выбросить на съеденье волкам. Ступай.

Батый не знал грамоты. Да если б и умел писать, вряд ли доверил бы пергаменту то, что задумал. Он затевал тайную охоту, в которой главной добычей был престол великого хана. И добыть его Батый хотел не для себя, а для племянника великой ханши Мункэ, который, в отличие от тетки, любил Батыя и преклонялся перед его военным талантом. Он участвовал в его походе на Русь, вместе с ним захватывал и уничтожал русские города. Разве могла великая ханша предположить, что крепче связывает воинов не престол и милости, а поле ратное.

Если на престол в Каракоруме сядет Мункэ, то хозяином в империи станет Батый. Впрочем, не нужна ему вся империя, с него достанет свободы рук в своих подвластных землях.

Через два дня русские князья выехали из Сарая и отправились по степи прямо на восход. Ехали они на простых санях, запряженных маленькими мохноногими конями, умевшими в любое время года добывать себе корм в степи самостоятельно. Лишь татарин Каир-бек верхом был, словно сросся с седлом.

По совету Сартака Александр оставил в Сарае почти всех своих гридинов.

«Много людей — много корма надо. А с ханской пайцзой вас никто не тронет, разве что волки. Ну да днем они побоятся, а ночевать вы в ямах будете».

Обоз сразу сократился почти вполовину и составил чуть более десяти саней. Эх, если б не везти еще подарки, то и пятерых бы саней хватило. Но без подарков ехать нельзя, без них не только не пустят к ханше, а даже не сообщат ей о прибытии князей в столицу.

Даже вон Каир-бек, имеющий приказ хана сопровождать русских, за все платы требует. Едва выехали из Сарая, он поравнялся с санями, в которых князья ехали.

— Князь Александр, дорога трудный, долгий впереди. Положи мне плату на корм.

— Хорошо, Каир-бек. Сколько?

— За каждый день одну гривну.

— Ого! — не удержался князь Андрей и спросил: — А сколько ж дней нам до Каракорума ехать?

— Дней сто, а может, чуть больше.

— Так куда ж ты столько серебра денешь?

— Не бойся, князь Андрей, — оскалился татарин. — У меня в этой суме бывало столько, что я мог купить весь ваш обоз с люди.

И, хохотнув, ускакал вперед.

— Рожа поганая, — проворчал Андрей, запахивая плотнее шубу. — Ты почему сам не положил ему плату? Сказал бы, хватит тебе гривны на неделю, нехристь.

— Я ведь не купец, Андрей, да и ты не от торгового корня. Разве не заметил: у них кто больше платит, у того скорее дело делается.

— Но они же нас обдерут как липку.

— Верно. Обдерут, — согласился Александр. — Но столы, чай, за нами оставят. И потом, — он покосился на брата, — запомни, серебро все равно дешевле крови. Что до меня, я б все его им отдал без остатка, лишь бы отчину они не кровавили.

Андрей долго молчал, что-то обдумывая, потом, сплюнув, сказал:

— Не понимаю я тебя, Александр. С Орденом как ты славно ратоборствовал. Глядя на тебя, завидовал я: скорей бы вырасти, скорей бы самому на рать. Ну вот вырос, и что? Теперь оказалось, надо не мечом — серебром да золотом отсеиваться. Стареешь ты, что ли?

— Старею, брат, старею, — вздохнул Александр, — через полтора года тридцать стукнет. А ты вот говоришь — вырос и не знаешь, что делать.

— А что ж делать?

— Ну, наперво жениться, Андрей, надо.

— На ком? На ханше, что ли?

Александр засмеялся, толкнул брата в бок.

— А что? То-то бы Руси облегчение сделал. — Потом, посерьезнев, сказал: — Я уж думал об этом, кое-что разузнавал. Хочу посватать за тебя дочь князя галицкого Даниила Романовича.

— Я ж не видел ее.

— А зачем тебе видеть? Девка не старая, пятнадцать лет. А молодые они все красивые. И потом, тесть какой. С королями в родстве, с Миндовгом, да и сам ратоборец славный, и не только ратоборец. У Батыя был, уцелел, мирником его назвался. А сам вскоре его темнику Куремсе славную трепку задал.

— Батый, поди, кается, что живьем его выпустил.

— Не думаю. Батый — воин и мужество даже во врагах чтит. Знаешь, как он печалился, когда Евпатия Коловрата убили, а ведь Коловрат с други своими столько у хана лучших воинов перебил, и даже родственника его Хостоврула зарубил.

— Вот, вспомнил о Коловрате, — сказал Андрей с упреком. — А сам ныне рати бежишь.

— Да, бегу, Андрей, бегу, — вздохнул Александр. — Ибо в рати с татарами пока смысла не вижу. Лишь вред и поношение отчине.

— Эх ты, — сказал Андрей и умолк надолго.

Александр нет-нет да искоса посматривал на брата, на густые брови его, индевевшие от дыхания, и было ему и жаль его, и непокойно на душе. Жаль, что так и не понимает он положение отчины ныне, на рать рвется (молодо-зелено!), и беспокойно, что, заполучив стол от ханши, начнет к рати готовиться. Татары узнают — накажут и убить могут. А как уберечь его от этого, если он старшего брата корит за бездействие?

«Впрочем, как только утвердят меня великим князем, окорочу парня, — думал Александр. — И женить действительно пора. Может, и остепенится, поумнеет».

А конь татарский бежал, пофыркивая, поскрипывали сани, а сзади холодное зимнее солнце опускалось к окоему.

XIIIКАРАКОРУМСКИЙ КЛИН

Во сто дней не управились, прихватили еще две недели, пока увидели впереди Каракорум. Правда, в пути делали недельную остановку-передышку — в городе Омыле на озере Кызыл-Баш. Подправляли сбрую, сани, да и сами поели хоть вареного.

Дабы время зря не пропадало, Александр взялся учить Андрея татарскому языку. Тот вначале упирался: на что, мол, мне это лопотанье, — потом сдался. Деваться некуда, стал учить понемногу и за три месяца кое-что говорить начал, а главное, понимать, о чем говорят.

— Ну вот и славно, — шутил Александр, ставший поневоле наставником. — Поймешь хоть, когда татары пагубу тебе станут готовить. Помолиться успеешь перед смертью.

Вот и показался Каракорум — разноязыкий, разноликий город, где рядом с мусульманскими мечетями была католическая церковь, тут же языческие кумирни, православная церковь. В этом городе все вольны были верить и молиться любому богу, любому идолу.

В Каракоруме четверо главных ворот на четыре стороны света. Никаких стен и укреплений, лишь плетень, обмазанный глиной, окружал его. Да и тот во многих местах разломан, покосился.

— Такой город на щит взять — раз плюнуть, — сказал Андрей.

— Согласен, взять легко. Но как доплюнуть?

Каир-бек приехал с каким-то татарином, в обязанности которого входило принимать и устраивать посольства. Он разместил русских в просторном, но уже потрепанном шатре недалеко от стены, окружавшей ханский дворец, назначил прокорм от имени ханши — пшено, кумыс и мясо без соли. Сказал, что русские князья должны подождать, когда великая ханша сможет их принять.

В долгом пути они уже привыкли к ожиданию, а теперь его скрашивало знакомство с городом, в котором, как нигде более, смешались языки, народы, веры. Колготились бойкие базары у всех ворот, где можно было купить всё — от шубы и коня до меча и раба. Князья в сопровождении гридинов своих ходили по городу, дивились многому, покупали заморские диковинки, пробовали пищу столь крепко проперченную, что во рту словно огнем полыхало.

Но наступил день, в который великая ханша согласилась наконец принять их. Во дворец полагалось идти без оружия, что было несвычно им, привыкшим даже спать ложиться, имея под рукой меч или кинжал.

Александр все же одел под корзно брони, дабы не сверкать бляхами бахтерца при столь унизительном положении. Андрей, напротив, велел гридинам так яро начистить нагрудные зерцала, что в них можно было смотреться.

Перед самым уходом их подошел Лучебор, протянул две кружки князьям.

— Выпейте-ка моего зелья, Ярославичи.

— Что тут еще за бурда? — понюхал Андрей и поморщился.

— Сие есть варево из трав, князь, — отвечал спокойно старик, — на кое и молитовка положена, дабы в гостях уберечь вас от отравы.

— Ты что ж думаешь, нас травить зовут?

— Нет, Андрей Ярославич, не думаю. Но, как у нас молвится, береженого бог бережет. Выпей.

— Давай пей, — сказал Александр. — Старик прав. Забыл про отца?

Питье оказалось столь горьким, что Андрей сплюнул.

— Оно же горше отравы, старик.

— Ништо, Ярославич. Горькое лечит, — усмехнулся Лучебор, забирая кружки. — Зато теперь я покоен за вас, живы воротитесь.

Все было, как и в Сарае, разве что попышнее да стражи побольше.

Дворец, подпертый семьюдесятью резными колоннами, был щедро изукрашен дорогими тканями, золотом, серебром и резьбой по слоновой кости. Сам трон вырезан из слоновой кости и украшен драгоценными камнями.

Одежда ханши, восседавшей на троне, расшита жемчугами и искристыми алмазами. Едва ль не на каждом пальце золотые перстни, на запястьях браслеты. Все блестит, все сверкает во дворце, даже под прищуренными веками монгольской владычицы, кажется, не глаза — алмазы ограненные.

Когда русские князья после вручения богатых подарков, кинутых к подножию трона, после коленопреклонения сели на лавку, стоявшую внизу у начала лестницы, ведущей к трону, ханша спросила:

— Как доехали?

— Хорошо доехали, царица, — отвечал Александр.

— Добрых ли коней давали вам в пути? — спросила ханша опять, глядя уже на князя Андрея.

Вопросы были вроде пустяковыми (так повелевал обычай степняков), но здесь спрашивал не простой степняк — царица, и отвечать ей надо достойно. Даже если в пути случилось что — обида ли, ограбление ли, — здесь о том говорить нельзя было, дабы не оскорбить слух великой ханши.

Было спрошено даже о здоровье «драгоценного брата нашего» хана Батыя.

— Хан Батый крепок, здоров, как и сын его Сартак, — ответил Александр, — и велел кланяться тебе, царица.

— И кого ж из вас он в великие князья прочит? — спросила Огул-Гамиш, тая лукавство в углах губ.

— Хан Батый меня прочит, как старшего в гнезде нашем.

— Хы, — хмыкнула ханша и, облокотясь на резной подлокотник, задумалась.

И хотя здесь много народу: сидят справа от трона мужчины, слева женщины, — все это в основном многочисленная родня ханши, — во дворце тихо, когда царица говорит и особенно — думает.

— А в каком городе у вас великокняжий стол? — спросила Огул-Гамиш.

«Как будто не знаешь», — подумал Александр, но вслух ответил:

— Великокняжеский стол испокон у нас во Владимире, царица.

— А в Киеве разве не великое княженье?

— Верно, царица, Русь от Киевской земли есть пошла.

Ханша опять помолчала, что-то соображая, и вдруг спросила Андрея:

— А ты не хотел бы стать великим князем?

Андрей побледнел, он не ожидал такого поворота.

— Но я младше Александра, — наконец нашелся он. — А у нас не принято поперед старшего.

— Ну, что у вас не принято, то нам не указ, — отвечала ханша. — Отныне станет так, как я захочу.

Она прикрыла глаза, словно думу думать стала. Но Александр понял, что решение у нее уже готово и оно — вперекор желанию Батыя. И все же надеялся, что у ханши хватит ума не являть свой перекор, а скрыть под словесным туманом.

— Ну что ж, драгоценный брат наш решил мудро, — начала медленно Гамиш. — И мы, лишь следуя пользе обоюдной, повелеваем тебе князь Александр, сесть в Киеве, став великим князем всей Руси. А тебе, молодой и воинственный князь Андрей, велим сидеть во Владимире и строго блюсти корысть не только свою, но и нашу.

— Но… — хотел что-то сказать Андрей и тут же смолк, получив от брата тычок локтем в бок: молчи!

Они вместе встали, поклонились ханше и, следуя за татарином-распорядителем, вышли из дворца.

— Ты чего?! — возмутился Андрей. — Она же ни бельмеса не поняла. Ведь великокняжий стол во Владимире.

— Все она поняла, Андрей. Все. Ей надо было вбить клин между нами, и она его вбила.

— Какой клин?

— Али не понимаешь? Я признан великим князем, а стола великого лишен. А ты на великом столе, а не великий князь…

— Но, но… — не смог сообразить сразу Андрей. — Как же с Батыем? Он же… Если меж нами клин, то…

— Верно, и с Батыем решила нас рассорить. Этот клин самый опасный, Андрей. С тобой как-нибудь поладим, а вот как с Сараем быть?

XIVЧТОБ НЕ СГЛАЗИТЬ

Много еще в Киеве оставалось руин, густо поросших лебедой и крапивой. Строился город медленно. Стены крепости, порушенные во многих местах татарами, не восстанавливались. Что пользы в них, если они не удержали поганых?

Воевода Дмитр Ейкович встретил князя сдержанно, не выказывая особой радости. Оно и понятно, он был старше и, пожалуй, единственным на Руси воеводой, уцелевшим после рати с Батыем. Это давало ему право снисходительно посматривать на других ратоборцев, которые и полона не ведали.

И потом, Дмитр Ейкович более тяготел к галицкому князю Даниилу, тот и ближе был, и, как считал воевода, более способен противостоять татарам, чем князья владимиро-суздальские. Воеводу терзали противоречивые чувства, вполне объяснимые его нелегкой и удивительной судьбой. Поскольку штурм Киева и его падение прошли на его глазах, Дмитр ненавидел татар лютой ненавистью.

Но, когда над израненным воеводой взметнулись кривые кровожадные татарские сабли, именно Батый не позволил опуститься им. Он даровал воеводе жизнь «мужества его ради».

А Ейкович и впрямь дрался отменно, удерживая Киев два с половиной месяца, много долее любого другого русского города. И при всей ненависти к татарам воевода испытывал к Батыю уважение и даже некоторое чувство признательности. Нет, не за свою жизнь, а за умение ценить смелость неприятеля. Не всем сие под силу.

На воеводском подворье, обнесенном крепким высоким заплотом[105], встретились князь и воевода. Поздоровались, прошли в широкую, с низкими потолками, горницу, сели к столу, на котором брашно не пышное, но сытное, самое воинское — хлеб, каша да корчага с медом. Дмитр Ейкович прихрамывал (замета от татар) и левой рукой плохо владел — все оттого же.

Узнав, что князь прибыл вступать в свои права на Киев, воевода заметил:

— Что деется! Матерь Руси Киев-град стал разменной резаной. Ныне одного, завтра другого князя.

— А что делать, коли мы у поганых в голдовниках пребываем.

— Знаю, что в голдовниках, а надо б в супротивниках, Александр Ярославич, в супротивниках. Не знаю, как тебе, а мне стыдно в глаза детям смотреть.

— Нет, Дмитр Ейкович, — не согласился князь. — Стыдно тогда станет, когда мы всех русичей татарским саблям иссечь дадим. А поколе на отчине русская речь слышна, мы не стыдиться должны, но силы копить.

— С чего копить-то, Ярославич? Выдь в степь, одни вороны грают, поле орать некому, всех татарин иссек либо в полон увел.

— Знаю. Ехал, видел. На Рязанщине того хуже, Дмитр Ейкович. День проскачешь, живого человека не встренешь. Тишь, запустение.

— Ну вот, сам зришь. А молвишь: силы копить. С чего?

Воевода был прав, и все же князь не мог во многом согласиться с ним.

— Коли силы копить не с чего, Дмитр Ейкович, так с кем тогда супротивничать татарам?

— Да, — вздохнул воевода. — Дона шеломом не вычерпать.

Князь в первую беседу с наместником не хотел власть свою ему выказывать, хотел до конца узнать, чем живет и дышит старый воин. Конечно, на рати положиться на него можно, спору нет, а вот как ныне в этом неустойчивом зыбком мире?

Наконец после хождений вокруг да около князь спросил:

— Так как, Дмитр Ейкович, станешь мне поспешителем? Или нет?

— А что делать, — взглянул ему в глаза воевода. — Ныне ты великий князь надо мной. Приказывай.

— Приказать недолго, — начал говорить князь и умолк на полуслове вдруг, взялся себе меду наливать, словно важней этого ничего не было.

Но воевода уловил заминку и даже, кажется, начал догадываться о причине ее: «Не иначе о Данииле Романовиче вспомнил Ярославич».

— Приказать недолго, — повторил Александр, — но не станешь ли ты, воевода, на Галич оглядываться, у князя Даниила совета испрашивать?

— А что? Даниилу в уме не откажешь, как и в отваге.

— Согласен, Даниил и храбр и умен, но ты забываешь, воевода, что Киев ближе к Сараю, нежели Галич. В Галиче можно не токмо ругать Батыя, но и меч на него точить, а в Киеве?..

— В Киеве и думать о сем не велишь. Верно, Ярославич?

— Верно, Ейкович, верно. Потому как я не хочу Киеву судьбы Рязани. Не могу позволить.

— Ну что ж, раз велишь любой ценой сохранять сии развалины, буду стараться. — Воевода усмехнулся горько. — Тем паче, что ныне из меня воин, как из заячьего хвоста сулица.

«Ну что ж, ругай себя, ругай, старый колчан. Думаешь, я вступлюсь. Не дождешься».

Они молча выпили меду, принялись за остывшую кашу. Александр, проглотив последнюю ложку каши, воскликнул вдруг:

— Да, Дмитр Ейкович, хорошо, что ты напомнил о князе Данииле.

«А я ли?» — подумал воевода, но смолчал.

— Ведь у него дочь на выданье, кажется?

— Да. Устинье Даниловне уже шестнадцать лет.

— А у меня брату Андрею пора приспела жениться. Как думаешь, отдаст Даниил дочку?

— А почему бы и нет? Брачный союз у него с литвой есть, с королем тоже. Почему бы с Суздальщиной не завязать?

— Вот ты приказа просил, — усмехнулся князь. — Вот тебе мой первый: сосватать Даниловну за князя владимирского Андрея Ярославича. Ты с князем Даниилом в старой дружбе, тебе не составит труда.

— За честь спасибо, Александр Ярославич, — ответил серьезно воевода. — Думаю, сия «рать» мне ныне более с руки будет.

— И еще. Венчать будем во Владимире, и венчать станет митрополит Кирилл.

— Но он же в отъезде, в Никее[106], — напомнил воевода.

— Знаю. Воротится ж он когда-нибудь.

— Воротиться-то воротится, но согласится ли в такую даль ехать?

— Уговорить надо. Тебе не под силу, князя Даниила настрой. Пусть сам его туда привезет. Венчанье, чай, не простое, великокняжеское. И потом, во Владимире с татарской рати, как погиб Митрофан, даже епископии нет. Сие не дело. Стол великокняжеский, и без епископии. Пусть Кирилл своей рукой и рукоположит кого-нибудь из попов.

— Да, тут ты прав, Ярославич.

— Я всегда прав должен быть, Дмитр Ейкович, — засмеялся князь и дружески похлопал воеводу по плечу. — Как-никак, всю Русь мне пожаловали. И ты мое право должен в жизнь проводить.

Улыбался и воевода, вполне довольный, что пришли они с князем к столь мирному и приятному согласию. Но даже он, старый, опытный воин, и помыслить не мог, что скрывалось за сим ясным и понятным решением князя.

А скрывалось за ним дело важное и большое: довольно митрополии в Киеве быть, ныне центр Руси перемещался на Суздальщину. И если митрополит приедет туда на венчанье, то оттуда уж его Ярославич не выпустит. Уговорит, уломает.

Но знать о сем пока он один должен, даже Андрею не будет сказано, не говоря уж о воеводе. Александр знал давно, что в любом деле умолчание — залог верный успеха грядущего. Лишь бы Даниил не догадался, ведь кто-кто, а он тоже не прочь митрополию к себе в Галич залучить.

— Ну, сплюнем, чтоб не сглазить, — сказал князь полушутливо.

— Сплюнем, — согласился воевода.

И они вместе, отворотившись, сплюнули и засмеялись — столь складно вышло, в един миг «тьфукнули».

В един миг, но не в едину думу. Но об этом лишь Александр Ярославич знал.

ХVСТОЛЕЦ — НЕ ВЕНЕЦ

Пока Александр с Андреем ездили в Каракорум столы делить, их брат родной Михаил Хоробрит прискакал из Москвы со своей дружиной во Владимир и, взошед в сени великокняжеские к стрыю своему Святославу Всеволодичу, молвил без околичностей:

— Ну, стрый, пора и честь знать, слазь с великого стола. Буду я великим. Довольно мне Москвой пробавляться.

Смутился старый Святослав от этакой прыти сыновца своего.

— Но, Михаил, сие не нам решать. Батыю.

— Плевал я на Батыя. Русский стол, русским и решать.

— Ну тогда подождем Александра с Андреем из Каракорума.

— Шибко алкаю ждать их, — усмехнулся зло Михаил. — Отца ждали. Дождались?

— Окстись, Михайла. Зачем беду на голову родным братьям зовешь? Молиться за них надо, а ты…

— Пусть попы да монахи молятся. Давай, стрый, давай по-доброму перебирайся в свой Суздаль, не гневи сердца моего. А то знаешь…

Святослав знал сыновца — на руку скор, на меч того пуще. Ну его от греха, уступил стол «по-доброму», тем более что на подворье дружина Михайлова мечами бряцала, норовя драку затеять. Вот уж истинно, не по родителям гридни — по князю.

Ну и славный пир закатил молодой великий князь во дворце, упоил всю дружину свою, всю прислугу. Позвал и Святослава, не забыл старика, посадил рядом и, обнимая его и тиская, говорил растроганно:

— Не обижайся. Я на тебя сердца не держу. Мне великий стол на что нужен-то… Думаешь, для спеси? Нет, старый, я великим быть хочу, чтоб всех на поганых поднять, всех до единого. А Москва — что? Деревня. Я не хочу, как отец вон, царствие ему небесное, да Александр с Андреем, перед погаными поклоны класть. Русь им запродавать. Я с мечом на них, с мечом.

Опьяневший Михаил уже и любил свергнутого Святослава, лез целоваться к нему, гуслярам велел хвалы петь стрыю. А под конец давай у него прощения просить:

— Ты меня прости, старик. Не серчай. Ладно? Я ведь люблю тебя, ты мне заместо отца ныне. Простишь, а?

И заглядывал с мольбой под седые косматые брови стрыя.

— Ладно. Чего уж. Чай, свои. Бог простит.

— Нет, ты, ты прости, Святослав, — продолжал умолять опьяневший Михаил, словно без этого прощения ему жизни не было.

И когда позже все это вспомнил старый Святослав — и глаза умоляющие, и слова горячие, — понял: чуял сыновец смерть свою. Чуял, оттого и прощение вымаливал.

Недолго княжил Михаил во Владимире. Вскоре пришла ведомость из Москвы: литва волости зорит, оборонить их некому.

— Как некому? — вспылил Михаил. — А я на што?!

Да на конь всю дружину и быстро-быстро побежал ратоборствовать. Ускакал Михаил Хоробрит лихим и красивым, воротился в гробу упокоившимся. Нашла сулица его острая, пронырнула меж блях бахтерца и в сердце уклюнула.

Для князя смерть на рати — куда лучше доля. А все же жаль было Святославу сыновца неугомонного, мало пожившего. Вызвал из Ростова епископа Кирилла и велел отпеть, как по чину положено, великого князя Михаила Ярославича. Положили Михаила рядом с отцом Ярославом в Успенском соборе.

Успокоился Владимир-град после похорон и тризны по великому князю, словно зарницей полыхнувшему и погасшему на тревожном небосводе.

Святослав Всеволодич тихо, без шума, опять на великом столе вокняжился, не свою волю, а ханскую исполняя.

Но, видно, так уж у него на роду было написано: уступать молодым. Воротились из татар сыновцы его Александр с Андреем. Едва взглянув на них, Святослав понял: опять прогонят. И все же спросил, беспокойство тая:

— Ну, что в Каракоруме сказали?

— А то, — отвечал с ухмылкой Андрей, — что староват ты для великого стола, стрый. Староват. Меча в руках удержать уж не в силах.

— Это верно, — улыбнулся жалко Святослав и взглянул искательно на Александра. — Ты уж меня не гони, аки пса, Александр Ярославич, проводи с честью. Вишь, я за стол не цепляюсь.

— Этот стол не мне назначен, Святослав Всеволодич, а вон ему, — кивнул Александр на Андрея, уже прошедшего к стольцу и примерявшегося к нему.

— Как?! — искренне удивился Святослав. — Андрея в великие?

— А что? — крикнул от стольца Андрей. — Али я не гож на это?

— Да как сказать, — замялся Святослав, но все же сказал, что думал: — Одначе, у Александра больше прав отчину наследовать. Он старший — не ты.

— Ну, это не тебе столы меж нами делить, старик, — отозвался холодно Андрей. — Ступай в свой Суздаль и сиди мышкой.

— Ты бы полегче со стрыем, — заметил Александр. — Как-никак он старше тебя в три раза.

— А ты не заступайся, — оборвал его неожиданно Андрей. — Не заступайся, когда… — он побледнел от гнева, — … когда великий князь с кем разговаривает.

— Ты великий дурак пока, — сказал сухо Александр и взял Святослава за рукав. — Идем, стрый, пусть его потешится стольцом.

— Не смей! — крикнул Андрей, сильно стукнув ладонью по подлокотнику стольца.

Но Александр даже не оглянулся, ушел и увел Святослава.

— Не смей! — крикнул еще Андрей, когда дверь уже затворилась, и хотел снова ударить ладонью о подлокотник, но, почувствовав, что в первый раз перестарался, зашиб ладонь, — вцепился в нее горячими губами. Пососал ушибленное место. Злые слезы бессилия душили его.

По дороге из Сарая к Владимиру он думал — стоит ему сесть на отцов столец, как все закрутятся, забегают, ревностно исполняя его веления и желания. Все станет так, как при отце. А что получилось?

Сам же брат Александр первым (первым!) нарушил чин. Обозвал дураком и увел без его, Андреева, позволения из сеней князя Святослава.

«Нет, нет, я тебе этого сраму никогда не прощу. Ишь, не понравилось — не ему Владимир отдали. Завтра же велю, чтоб уезжал в свой Новгород, нечего ронять мою честь принародно. Надо было мне не ждать его в Сарае, пока он в Киев ездил. Надо было одному воротиться, вот тогда б по-иному вышло».

Так думал великий князь Андрей, сидя в одиночестве на стольце. Скрипнула дверь, в сени заглянул Зосима — кормилец его, хотел сказать что-то, но не успел рта раскрыть, Андрей закричал на него:

— Ну что пялишься, дурак! Зови бояр, буду думать с ними.

XVIНА АНДРЕЕВОЙ СВАДЬБЕ

Даниил Романович — князь галицкий не только дал согласие на брак дочери с Андреем, но и сам вместе с нею пожаловал во Владимир, где доселе никогда не бывал. Привез он с собой и митрополита Кирилла, только что воротившегося из Никеи.

Свадьба предстояла пышная, знатная. Княжна Устинья Даниловна оказалась столь мила и красива, что Андрей одурел от такого счастья и даже мысленно простил Александра, которого так и не смог выпроводить в Новгород, из-за чего успел уже несколько раз с ним поссориться. Александр отправил Пинещинича и даже Лучебора, а сам и не думал уезжать.

На все Андреевы намеки «об осиротевшем Новгороде» старший брат либо отшучивался, либо отвечал: «Тебя оженю и уеду». Оно и впрямь, свадьба князя, да еще родного брата, — причина весьма уважительная, но даже Андрей чувствовал, что не она главная для Александра. Что-то еще есть. Но что?

А помимо свадьбы главной причиной задержки князя был приезд митрополита. Именно его ждал он более всего и заранее обдумывал, где и как расставить силки, дабы уже не выпустить отсюда. И хотя перевод митрополии во Владимир, если бы он случился, был бы более полезен Андрею, Александр не посвящал брата в свои замыслы.

Митрополит Кирилл оказался седым как лунь невысоким старцем, очень живым и подвижным. Князь Даниил Романович, напротив, был высок, широкоплеч, с гордой осанкой и величественной медлительностью в движениях. На загорелом лице два рубца — один от уха до носа, другой от переносья через лоб — славные украшения настоящего воина, полученные на ратях. А их немало выпало на долю мужественного галицкого князя.

Бывает так, встретятся два человека, не успеют и парой слов перемолвиться, а уж почувствуют обоюдную приязнь, столь сильную, что, кажется, и думать начинают одинаково, любить одно и то же и ненавидеть.

Нечто подобное случилось при встрече князя Александра с митрополитом Кириллом. Ласково благословив молодого князя, Кирилл заговорил:

— Много наслышаны мы, Александр Ярославич, о делах твоих во славу бога и земли Русской. И, искренне воздавая должное тебе, зовем иных других следовать примеру твоему.

При последних словах Кирилл с веселой лукавинкой взглянул на Даниила Романовича. Тот, усмехнувшись, пророкотал:

— Уж не меня ль под «других иных» подставляешь, святой отец?

— Кто догадался, тот и признался, князь Даниил. Аль не правда, что ты весьма ласков к папским легатам, кои возле тебя почти не выводятся?

— Ну и что? Уж лучше с Римом дружить, чем с погаными, отец святой. Рим хоть разору не чинит, а при случае может и помочь супротив хана.

— Ой ли, князь! Ничего не скажешь, татаре не мед, но они хоша тела требуют, а Риму душу подавай. Не так ли, Александр Ярославич? — Кирилл взглянул на него поощрительно: дескать, помогай старику, молви слово свое.

— Да, отец святой, татаре хоть в нашу веру не мешаются. Там у себя велят поклониться идолу их, и все. А вот Рим, тот крепко супротив православия стоит, и не только креста, но и меча на него не жалеет. В том пришлось мне убедиться не единожды.

— Вот так-то, князь Даниил Романович, надо блюсти веру нашу, — молвил довольный митрополит, — памятуя, что тело бренно и рано или поздно в прах оборотится. Но душа бессмертна, князь, бессмертна, и ее в чистоте блюсти надлежит истинно православному.

«Ай, умница, старче, — думал Александр, довольный поворотом в разговоре. — Коли ты на нашей стороне, то тебе надлежит у нас и быть».

При первой встрече спору особого не случилось, чай, не для того съехались, но Александр понял, что дело, им задуманное, вполне осуществимо и имеет уже крепкие основания. Митрополит всецело был на его стороне, значит, и уговорить старика будет легче.

Конечно, Даниил Романович, узнав об этом, будет противиться, станет если не к себе в Галич, то уж в Киев обязательно звать митрополита, дабы был он к нему поближе.

И Александр ночи не спал, думая, как бы разделить Кирилла с Даниилом. Конечно, сразу после свадьбы Даниил заспешит в Галич, это ясно. И наверняка станет звать митрополита в попутчики. Как бы сделать так, чтоб Даниил уехал один? Сделать столь искусно, чтобы он не догадался о замыслах суздальцев.

Венчали молодых в церкви Пречистыя богородицы. Кирилл в огромной митре и раззолоченной ризе был столь величествен, что казался и ростом выше и голосом силен. В церковь были допущены только родственники жениха и невесты и самые именитые господа Суздальщины.

После венчанья на тройке лихой и изукрашенной повезли молодых ко дворцу, но, так как он был недалеко, промчали их сперва по улицам города к Золотым воротам и обратно.

Сени не смогли вместить всех приглашенных, потому накрыли столы во дворе. Дабы не было обидно мизинным людям, выкатили на улицу несколько бочек с медом, чтоб мог выпить за здоровье молодых всяк желающий. Таковых сыскалось достаточно. Так что веселие началось не только на княжьем подворье, но и по всему городу: «Долгих лет великому князю и его великой княгинюшке!»

Даниил Романович привез на свадьбу дюжину музыкантов с такими дивными инструментами и таких искусников, что под их плясовую всякому плясать хотелось. И плясали. Плясали во дворе и на улице, куда доносилась благородная нездешняя музыка.

Сразу почувствовав друг в друге людей сильных, но, увы, думающих розно, князья Даниил и Александр стали искать встречи наедине, дабы поговорить и поспорить обстоятельнее.

Уединиться на свадьбе, да еще родных тебе людей, дело нелегкое. Однако при желании часок всегда сыщется.

Даниил и Александр прошли в одну из светелок дворца. Светозар принес зажженные свечи, корчагу с сытой и ушел. Они остались одни, устало опустились на лавку: Александр слева от переднего угла у окна, Даниил — справа и тоже у под оконницы. Помолчали. Наконец Александр вздохнул:

— Жаль, ни отец, ни мать не дожили до сего дня.

Даниил на это ничего не сказал, а помолчав несколько, заметил:

— Далеконько теперь моя Устиньюшка жить станет. Может, уж и не увидимся с ней.

— Почему? Будет мирно — через год-другой может и наведаться в дом родной.

— Мира не будет, князь Александр, — сказал уверенно Даниил. — Откуда ему взяться, коли татаре к Руси присосались, как клещи к коню.

— Это верно, Даниил Романович, — согласился Александр. — Одначе конь с клещами упившимися живет и бегает. Да еще как.

— Тебя послушать, князь Александр, ты вроде и доволен этими клещами.

— Отчего ж? Просто терплю сие.

— Вот и плохо, что терпишь. Забываешь главное предназначение князя, Александр, — работоборство.

— Это если рать победная, Даниил Романович, — заметил сухо Александр. — А с татарами вот скоро тридцать лет ратоборствуем, а где она, победа? Хоть одна? Где?

— Рано или поздно будет.

— И я верю, что будет. Но уже не при нас, Даниил Романович. Дай бог, если наши внуки управятся с погаными.

— А нам, стало быть, сидеть сложа руки. И ждать. Так?

— Отчего ж сложа руки? Поту и нам достанет, надо Русь из пепла поднять, обустроить, сил накопить.

— А ведомо тебе, князь Александр, что юный князь Козельска захлебнулся в крови, когда татаре город взяли и вырубили всех?

— Знаю.

— И этого не хочешь отмстить татарам?

— Не то молвишь, князь. Я не хочу, чтоб вся Русь вот так захлебнулась в крови, Даниил Романович. И навсегда исчезла бы, как то царство тангутов. Звать ныне к мщению русичей — это звать их к гибели.

Даниил поднялся с лавки, хрустнув суставами, прошелся взад-вперед, потом остановился перед Александром.

— Я мнил союзника в тебе найти, Александр Ярославич, оттого и на родство пошел.

— И с уграми и с литвой поэтому ж роднишься?

Даниилу почудилась насмешка в вопросе.

— А что? Я готов с чертом породниться, абы на татар силу поднять. Я-то, поди, лучше тебя знаю, что это такое — татары.

— Это верно, Даниил Романович, — с готовностью согласился Александр. — Ты и на Калке с Чингисханом ратоборствовал и с Батыем успел копья преломить. Если по правде, я даже завидую тебе. Но скажи, чем все кончилось? А тем, что ты у Батыя в мирниках числишься, а еще вернее, в голдовниках.

— Ничего. Это я пока силы сбираю, наступит час — ударю.

— Ну ударишь. Ну и что? Обессилеешь и вновь на колени? Думаешь, мне не хочется с ними в поле сойтись? Но что я выставлю ныне? Пять, ну десять тысяч ратников. А они? Они в десять, в двадцать раз более. Пойми меня, Даниил Романович, Русь еще от той рати не отдышалась. Ты ж ехал через наши земли, ты ж видел, что мы во прахе ныне пребываем.

— Все видел я, князь Александр. Все. Оттого и мщения жажду Александр взял корчагу, налил сыты, отхлебнул несколько глотков, спросил Даниила:

— Будешь пить?

— Нет. Не люблю сладкого.

— Да, — улыбнулся Александр. — На нашу жизнь одно горькое господь уготовил. Что делать, в рождении своем не мы вольны, всевышний. Я так мню, Даниил Романович: приспеет час, породит Русь князя столь великого, как пращур наш Мономах. Породит. Вот он и отмстит тогда за все поганым — и за захлебнувшегося в крови князя козельского, и за нашу горькую жизнь. В сие верю свято, сим и живу, Даниил Романович.

— Эй, Александр, я думал, найду в тебе воина, а ты… — князь Даниил замешкался, подыскивая слово, не ласковое, но и чтоб не очень обидное. — …а ты ныне, аки монах, веришь лишь в светлое воскресение.

Александр засмеялся, поперхнувшись сытой, закашлялся. Откашлявшись, сказал:

— Хорошо хоть напомнил ты мне, Даниил Романович, о святых отцах. Надо будет митрополита в Новгород довести, пусть рукоположит мне нового владыку. Помер мой Спиридон, помер. Царствие ему небесное, — перекрестился Александр. — Вот мудр был старец и поспешитель мне верный.

— Ну что ж, без владыки церковного, конечно, сиротеет город, — согласился Даниил и, подойдя к столу, неожиданно налил себе сыты. Но лишь усы в нее умакнул, поморщившись, оставил кружку.

«Не нравится, — подумал Александр. — Так ли изморщишься, узнав после истинную причину задержки митрополита».

Александр почувствовал на душе внезапное облегчение. Еще бы, сколько ночей голову ломал, придумывая, как удержать митрополита, не отпустить с Даниилом. И вот нежданно-негаданно прояснило в един миг. И от кого? От самого ж Даниила.

— Светозар! — крикнул он.

Слуга явился на пороге.

— Светозар, принеси князю квасу хлебного, да по-ядренистей чтоб.

— Хорошо, Александр Ярославич. Сейчас.

— Вот квасу — выпью, — улыбнулся Даниил. — А то что-то в глотке, как в печи, после хмельного.

Александр тихонько посмеивался, поглядывая из-за кружки на высокого гостя, тот тоже улыбался в ответ, даже не подозревая о настоящей причине веселья хозяина. Думал, смеется присловью его о пересохшей глотке.

XVIIБОЛЕЗНЬ

Кирилл сравнительно легко согласился на перенос митрополии во Владимир, поставив условием лишь приписку нескольких деревень к ней для прокорма. И еще сказал с сомнением:

— По сердцу ль сие будет великому князю Андрею Ярославичу?

— Да ты что, святой отец, — удивился Александр. — Да сие для всех нас станет счастием великим.

— Для тебя — да, сын мой, — согласился старец. — Но Владимир ныне не за тобой ведь.

«Будет за мной», — хотел сказать Александр, но удержался, промолчал: не в его правилах было вперед языком забегать.

Но, к его удивлению, митрополит оказался прав в своих сомнениях. Весть о создании митрополии во Владимире Андрей встретил довольно равнодушно. Александр отнес это на счет юной жены, которая пока занимала главное место в мыслях Андрея, что было вполне естественно. Но когда он сказал брату о приписке деревень к митрополии, тот неожиданно встал на дыбы.

— Не дам ни одной.

— Ты что, с ума сошел? — возмутился Александр. — Во Владимире с гибели Митрофана нет епископии. Я с великим трудом митрополии добился, а ты против.

— Я не против. Пусть будет. Но деревень не дам.

— Слышь, Андрей… Не выводи меня из терпения, — сказал с угрозой Александр. — Я старший брат, и мне ныне решать, как и что.

— Но Владимир мне жалован. Мне! — стуча в грудь, вскричал Андрей со слезой в голосе.

— Кем?

— Великой ханшей. Не знаешь, что ли?

— Дурак. Великая ханша сие сотворила, чтоб нас перессорить. Сколько тебе говорить можно об этом. Ты кого тешишь своим упрямством? Думаешь, себя? Нет, братец, ты ее поганую душу тешишь. И потом, ежели по совести, — у епископии были деревни, потом к отцу перешли. Вот их и воротишь митрополии.

— Был бы отец живой, он бы ни за что не отдал своего. Ни за что! — вскричал опять Андрей.

— Ну, хватит! — повысил голос и Александр. — Я в Новеград с Кириллом отъезжаю, владыку ставить. Он сюда один возвернется. И если я узнаю, что ты ему перечить начал, учти, Андрей, пойду ратью на тебя. Слышишь? Не посмотрю, что брат. Сгоню со стола.

Дабы митрополит из Новгорода не возвращался в одиночестве, Александр позвал ехать с ним епископа ростовского Кирилла. Посадил обоих Кириллов в одну кибитку: пусть поговорят святые отцы. Кто, как не епископ, может рассказать митрополиту о делах епархии Ростово-Суздальской, о монастырях.

Сам всю дорогу скакал верхом и, хотя с чего-то в пути начало кости ломить, в сани не садился вперекор желанию своему. «Нечего слабостям потакать».

Знал, что в санях, в тепле тулупном заноет занозой в сердце пря с Андреем. Думал, обрадуется младший брат стараниям его с митрополией, благодарить станет, а он, вишь, в дыбки. Ежели в сем деле святом перечит, то что ж в других делах будет? И все это ведьма каракорумская! Ведь сообразила этакому зеленоротому Владимир пожаловать, старшего под младшего подвела. И ему-то, дурню, никак не втолкуешь, что поставлен он с умыслом, со злым умыслом. Втемяшил в башку себе, что он и впрямь великий. Господи, умнел бы, что ли, он скорей!

Одно утешало в пути князя — что его святые старцы не возносились в дороге, не спесивились, во всех весях, где стоянки были, отправляли все, что священникам положено: отпевали покойников, крестили новорожденных, венчали молодых…

В Твери их встретил младший брат Александра Ярослав Ярославич, сидевший здесь князем. Насколько Ярослав был ласков и любезен со святыми отцами, настолько холоден по отношению к брату. Оно и понятно, вырос он вдали от Александра, если и виделись они, то мельком. И к тому же, в отличие от Андрея, Ярослав был скрытен и лукав. И хотя ни словом он не обмолвился о своих планах, Александр знал, догадывался, что у него на уме. Ясно — Новгород, вот его мечта вожделенная. Оттого и косится на старшего брата недружелюбно.

После Твери совсем худо стало Александру. Думал, въедет на Городище верхом, как хозяин, — не вышло. Почти упал с седла на руки Светозару, тот уложил его в сани на медвежью полсть, укрыл с головой тулупами. Но ничто не согревало уж князя. Под тулупами клацал зубами от холода, пронзавшего все тело. В сознании, висевшем на волоске, стучала мысль горькая:

«Не на кого, не на кого положиться. Во Владимире волчонка оставил, здесь, в Твери, того хуже чудище сидит. Отворотись — на спину дикой рысью кинется. Господи, подскажи! Господи, вразуми их!»

Но вдруг в тоске безысходной, словно лучиком во тьме, блеснуло: «А сын-то! Василий-то! Вот моя надежа и опора. Вот! Вася, Васенька, Василий Александрович!»

По лицу князя слезы бежали непрошеные, хорошо хоть никому не видимые.

На Городище привезли князя совсем расхворавшегося. Сам не смог идти, голова кружилась, ноги подкашивались. Прямо на полсти медвежьей внесли его гридни в теплую горницу.

Прибежала княгиня Александра Брячиславна, охнула:

— Что с тобой, батюшко?

Давно не видалась с мужем, вот и дождалась, кинулась на колени у ложа, хотела поцеловать, но он предупредил:

— Не надо, мать. А ну хворь заразная… Как там Васятко?

— Вася, слава богу, жив-здоров. Уж писать выучился, книги читает. По псалтыри так скоро, так скоро, ровно горохом сыплет.

— По псалтыри, говоришь, — прошептал князь, тяжело дыша. — Псалтырь отыми, спрячь, чай, не в чернецы готовлю — во князья. Давай ему читать о подвигах пращуров наших, о полку Игореве, о походах Мономаха, о преславной жизни Святослава. Слышишь?

— Слышу, батюшко. Створю, как велишь.

— Да пока ко мне не пускай: не дай бог заразиха у меня. Ежели всевышний к себе позовет, сам покличу. Иди, мать, иди, не стой около.

С князем остался лишь милостник его ближний Светозар, да потом привели немца-лечца с Готского берега.

Весть о тяжелой болезни князя, словно искра, мигом в город перелетела, радуя недругов тайных и явных.

— Помрет, видать.

— Туды ему и дорога, прихвостню татарскому. Поди, опять десятину явился для них драть.

Встревожила весть друзей его старых. Миша Стояныч, услыхав, что помирает Ярославич, вскричал:

— Н-не д-дадим пом-мереть. А Л-лучеб-бор н-на чё?!

И, запрягши в сани лучших коней, погнал в сторону Пскова, об одном бога моля — чтоб старик живым оказался.

К ночи князю совсем худо стало, дышал тяжело, часто, с хрипом, глаза замутились, губы обметало пузырьками. Светозар был около, то и дело теплой сыты предлагал господину. Немец-лечец за стенкой дрых.

Наконец после полуночи князь прохрипел тяжело, придавленно:

— Зови Кирилла, пусть соборует. Скорей, а то не дождусь.

Разбудив немца, в чем был — в одной сорочке — Светозар кинулся на двор, а там к терему, в котором епископ и митрополит остановились. Ворвался в опочивальню к владыкам, растолкал того, кто ближе оказался, глотая слезы, крикнул:

— Отец святый, скорей! Ярославич помирает!

Взбулгачились[107] оба Кирилла, кряхтя и охая, оболокались в рясы при тусклом свете лампадки у образа. Путаясь в рясах, бежали через темный двор за милостником, задыхаясь, лезли по лестницам. Наконец вошли в горницу, жарко натопленную, где лежал хворый князь. Но не дождался он владык, впал в забытье. Дышал часто, коротко, ничего уже не слыша и не видя. Тут же суетился немец-лечец, прикладывая какие-то примочки к голове.

— Ну как? — спросил митрополит.

— Софсем плёх князь, к утру помирай надо.

— «Помирай надо», — передразнил немца Кирилл. — То не в твоей воле, в божьей, — и, оборотившись к иконе, начал жарко молиться.

Светозар стоял позади владык и, видя, сколь старательно и дружно молились они у ложа умирающего, слабо надеяться начал, что уговорят они всевышнего не забирать пока князя. Должны уговорить, чай, не простые попы, а митрополит с епископом. Им бог не сможет отказать.

До самого рассвета молились Кириллы. Светозар тоже подсоблял им, молился как мог, одно повторяя: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»

Князь к утру вроде утихать начал, дышал уже не столь тяжко, хрипеть перестал почти.

«Ну, кажись, бог услышал нас, — подумал Светозар. — Вроде легчает ему». Но в это время немец склонился над князем, прислушался, шмыгнул носом, как бы принюхиваясь, и прошептал зловеще:

— Отходит.

— Тыт! — Прервав молитву, митрополит зло цыкнул на него и ожег таким взглядом, что лечец словно растворился в темном углу.

Когда совсем рассвело, прискакал на Городище Миша Стояныч с Лучебором. И первое, что спросил, ввалившись в горницу:

— Ж-жив?

— Дышит, — прошептал Светозар.

— P-раз д-дышит, н-не пом-мрет. Л-лучебор-р, ж-живо з-за д-дело!

Владыки духовные не стали чиниться, уступили место лечцу привезенному, вышли из душной горницы, утомленные и вспотевшие от долгого бдения. Светозар выскользнул следом, дабы шубы им накинуть поверх ряс, не простыли чтоб.

Поймав жалкий умоляющий взгляд милостника княжьего, митрополит молвил:

— Даст бог, сдюжит, — и, изморщив нос, добавил: — А немца гони, не лечит — смерть зовет.

На третий день легчать стало князю.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ