Грибоедов снимал квартиру в Коломенской части, в доме Погодина, стоявшем на Торговой улице. Но подолгу живал у Одоевского, где работалось ему легче и чувствовалось не так одиноко.
…Через неделю в Петербурге началось наводнение. Предшествующей ночью не стихал пронзительный сырой ветер, в домах дрожали стекла и рамы. К утру в Екатерининском канале поднялась вода: барки с дровами выбрасывало на берег. С прохожих, еще не подозревавших о начинающейся драме, ветром срывало шляпы и фуражки.
Подвалы и нижние этажи домов стало заливать. Михайловский замок превратился в остров. На Галерной гавани тяжелыми волнами снесло две казармы, переполненные солдатами, женщинами и детьми. На Петербургской стороне и Васильевском острове сломало все заборы. Чугунный завод на Петергофской дороге залило вместе с мастеровыми и их женами. Смоленское кладбище размыло, и по улицам, к взморью, наталкиваясь на препятствия и крутясь, поплыли деревянные гробы…
Грибоедов проснулся в этот день поздно от выстрелов крепостных пушек. Подбежал к окну, а по тротуарам бешено несется вода.
Одоевский пришел с караула в крайне встревоженном состоянии. Не о себе он думал тогда: о друге и брате своем Александре, потому что хорошо знал, что тот живет на первом этаже и любит долго спать.
Бросив все, Одоевский поспешил к Коломенской части. Извозчиков не было. По Офицерской и Торговой уже катились мутные холодные волны, волоча за собой перевернутые повозки, обломки дровяных складов, вывороченные из мостовых камни, раздутые трупы коров и лошадей…
«Только бы успеть добраться!» — мелькало в его голове.
Он был в конногвардейском мундире.
Вода доходила уже до пояса. В грудь внезапно ударило бревном, Одоевский упал, и хоть тут же, чертыхнувшись, поднялся, каска потонула в воде.
Тогда он поплыл…
Увидев его, Грибоедов закричал:
— Саша, сюда!
«Помнишь, мои друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и спасти…»
Потом они сидели под самой кровлей.
В распахнутые слуховые окна с воем врывался ветер.
— Ты простудишься. Я закрою их.
— Не надо, Александр! Послушаем, как грохочет. Говорят, на балконе дворца появлялся государь.
— Однако ж наводнение от сего не уменьшилось, — насмешливо ответил Грибоедов. — Ты-то зачем в воду полез? Я же не мальчишка.
— Но плаваешь, насколько знаю, довольно скверно, — засмеялся Одоевский.
Грибоедов ласково обнял его за мокрые плечи.
— Эх, Саша, Саша! Сильно пострадала столица, но то ли еще надет Россию!..
А Петербург действительно был разбит стихией основательно Подсчитали убытков до двадцати миллионов рублей Погибло около полутора тысяч людей, в основном Женщин и детей.
…Но время шло, город скоро принял прежний вид, о наводнении стали забывать. Одоевский с головой окунулся в привычную жизнь: смотры, караулы, салоны, балы…
Грибоедов же снова «заболел» своей комедией.
Пьесой восхищались многие.
Страна переживала такое время, когда, по свидетельству современника, будущего декабриста Александра Беляева, тайные общества мало-помалу стали ревностными поборниками революции в России. По его же словам, «либерализм стал уже достоянием каждого мало-мальски образованного человека». Этому содействовали колебания правительства между прогрессивными и реакционными мерами. Содействовали распространению свободолюбивых идей и внешние события: движение карбонариев, арест австрийским правительством итальянскою писателя-революционера Сильвио Пеллико[6], революция в Испании.
Комедия Грибоедова ходила по рукам, его едкие афоризмы знали уже наизусть, широко распространены были нормы Рылеева «Войнаровский» и «Наливайко».
В январе 1825 года в вышедшей! в Петербурге книжке альманаха «Русская Талия» были напечатаны отрывки из «Горе от ума», но в столь искаженном и урезанном виде, что удовольствоваться этим Грибоедов, конечно же, не мог. Попытки поставить пьесу на сцепе, даже учениками Театральной школы, не увенчалось успехом: петербургский военный генерал-губернатор Милорадович наложил на представление запрет.
Оставалось единственное: распространять знаменитое сочинение переписанным от руки…
Друг Грибоедова Андрей Жандр, занимавший в департаменте морского министерства важный пост, поручил переписку писцам. А списков все не хватало.
Завладев одним из них, Александр Бестужев знакомит с комедией своих братьев и пишет о ней в критических обзорах.
Иван Пущин привез пьесу в Михайловское; ссыльному Пушкину…
«К кн. Одоевскому — первые восторги после долгого несвидания. Заговорили о Пушкине. — Пишу «Слезу» под диктант князя» (запись в дневнике К. С. Сербиновича от 14 декабря 1824 г.).
Одоевский посещая петербургские театры, интерес к которым в последнее время усилился и у захандрившего было Грибоедова. Он же расшевелил и Жандра, засидевшегося в своей Военно-счетной экспедиции близ Синего моста. Жандр с удовольствием вспоминал об этом времени:
«Мы… принимали в театре самое горячее участие, мнение наше имело вес… И он (Грибоедов. — В. В.) непременно втесался бы в какую-нибудь историю и непременно сидел бы в крепости, если бы не его ангел-хранитель, который так и блюл его, так и ходил за ним, — это был князь Александр Одоевский, погибший впоследствии по 14-му декабря. Боже мой! Отрадно вспомнить, что за славный, что за единственный человек был этот князь Александр Одоевский. 21 года, мужчина молодец, красавец, нравственный, как самая целомудренная девушка, прекраснейшего, мягкого характера!.. Он никогда не оставлял Грибоедова одного в театру, просто не отходил от пего, как нянька, и часто утаскивал его от заманчивого подъезда силой, за руку. Почти всегда, прямо из театра, они приезжали прямо к нам, — я жил тогда с родственницей моей, Варварой Семеновной Миклашевичевой, которая любила обоих — и Одоевского, и Грибоедова — как родных сыновей, — и всегда Грибоедов, смеясь, говорил Одоевскому: «Ну, развязывай мешок, рассказывай!», потому что непременно было что-нибудь забавное…»
Куда уж забавнее! Съездив развеять тоску к князю Шаховскому, плодовитому драматургу, Грибоедов, как ни странно… влюбился. Не то чтобы очень, а все же кольнуло что-то под сердцем при виде милого личика и стройной талии Катеньки Телешовой…
Одоевский боялся за своего брата. Шутка ли — быть соперником самого геперал-губерпатора Мплорадовича!
— Будь осторожней, Александр! Кстати, ты знаешь, что Паскевич сделан генерал-адъютантом?
— Дошел слух, — иронически отозвался Грибоедов. — Ну как прошел ваш смотр?
— Генерал Воинов, новый корпусный командир, остался доволен. Прошли — справа по одному, на две лошади дистанции — всем полком. А затем повзводно, шагом и рысью.
— Возле дворца, где удавили предыдущего русского императора?
— Да. в манеже Михайловского замка, — искоса Глянув на потемневшее вдруг лицо Грибоедова, ответил Одоевский. — Мы шли без кирас, они не были еще готовы и будут иметь почти римскую форму.
— Эх, Саша! Друг мой сердечный! — вздохнул Грибоедов. — Как молод ты еще и беспечен. Почти римскую форму, говоришь? — переспросил он и, сняв очки, рассмеялся. — Вояка!..
— А что? — Одоевский надулся, но, не выдержав, тоже звонко расхохотался.
В последнее время служба изрядно тяготила его.
Товарищ Александра по полку, корнет граф Лаваль, внезапно захандрил, начал уединяться и часто рассуждать о смерти.
— Володя, что с тобой? — спрашивал его Одоевский. — Я тебя совсем не узнаю.
— И не спрашивай! — отмахивался тот.
Учившийся в Швейцарии, воспитанный секретарем отца, либералом Карлом Воше, он постоянно рассуждал о тщете благородных начинаний в России и о ее разительных контрастах: многомиллионное богатство отца и матери, урожденной Козицкой, с одной стороны, и нищета принадлежавших их семейству двенадцати тысяч крепостных крестьян — с другой.
— Отчего так?..
Одоевский не находил сразу ответа. Подобные вопросы неоднократно приходили и к нему.
— Чем мы лучше этих несчастных, с рожденья обреченных на жалкое прозябание? — вновь спрашивал Лаваль.
— Не знаю, Владимир!
— То-то же! — Граф криво усмехался и через минуту просил: — Не сходишь ли за меня в караул? Ей-богу, неважно чувствую себя, к тому же… — он чуть смешивался, — к тому же, слишком претит мне пребывание в этом дворце, воздух коего пропитан духом разврата, деспотизма и утонченной лести.
— Ты полагаешь, мне дворцовый караул приятен? — отвечал Одоевский, но выручить друга соглашался.
Мог ли он тогда предположить, что вскоре, 20 апреля 1825 года, измученный сомнениями и тоской, Владимир Лаваль решится на самоубийство, которое неожиданностью своей и нелепостью потрясет все его семейство. Единственный сын, наследник… И долго будет помнить смерть своего младшего брата, его сестра Катрин, бывшая замужем за князем Сержем Трубецким, тем самым «неудавшимся диктатором», кого впереди ждут годы сибирского изгнания.
На донесении министра внутренних дел императору Александру I о происшедшем событии А. X. Бенкендорф напишет, что причиной самоубийства молодого Лаваля было его «вольнодумство».
Александра смерть друга заставит о многом задуматься.
«В конце 1824 года познакомился я с А. А. Бестужевым. Я любил заниматься словесными науками: это нас свело…»
Свели Одоевского с Бестужевым не только науки, но и общие друзья.
Грибоедов боялся за брата. О решительном образе мыслей своих друзей он был осведомлен, сочувствовал им и зная о цели, к которой вели их замыслы, но нередко спорил о способах осуществления переворота: «Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России». А возможно ли это без участия народа?..
Он боялся за Одоевского, но сделать ничего не мог. Его друзья стали друзьями и «милого Саши». Александр же был горяч, экзальтирован, воспитан на передовых идеях, душа его воспламенилась и потянулась к людям, желавшим русскому народу освобождения от многовековой кабалы: крепостного права и самодержавия. Жан-Жак Руссо, Шопен, «Молитва русского крестьянина», свободолюбивые стихи… Они воспитали в нем человека, по воле сердца шагнувшего в ряды заговорщиков.