Любопытно, что почти пять лет спустя при известии о польском восстании князь Вяземский признается подобным же образом: «Худо их (поляков) понимаю. Прапорщики не делают революции, а разве производят частный бунт».
Случайность ли это?
Правительство было уже предупреждено о существовании тайных обществ: уже действовал Бошняк, в июле 1825 года последовал донос унтер-офицера Шервуда, 13 августа — донос графа Витта…
Царский смотр отменили. Над деятелями тайных обществ сгустились тучи…
И тут Грибоедов, едущий на службу к Ермолову.
Договориться с ним члены Васильковской управы не смогли. Слишком велики, видно, оказались расхождения. И Грибоедов желал изменения существующего строя, но не сомневался ли он в декабристской тактике: военный переворот без участия народа?..
«Декабристам на Сенатской площади не хватало народа», — позже произнесет Александр Герцен. Не предвидел ли это Грибоедов, много размышлявший в последнее время о роли народа в истории?
…Из Киева Грибоедов выехал в скверном расположении духа. Тамошние встречи оставили горький осадок в его душе. Но и о многом заставили задуматься.
Мысли его кружились вокруг Киева, Петербурга. И постоянно возвращались к Одоевскому. Мало времени провели вместе Грибоедов и Одоевский, но духовная связь их была очень крепка, и значили они друг для друга очень много.
«…брат Александр мой питомец, l’enfant de шоп choix…»[7], — писал Грибоедов Владимиру Одоевскому. О брате и питомце своем он думал неустанно. Так же и он, и судьба его постоянно занимали мысли Александра Одоевского.
В Крыму Грибоедов «объехал часть южную и восточную полуострова».
Однако нужно было спешить на Кавказ к Ермолову. При мысли о нем всплывали в его сознании и Киев, и жар свободолюбивых речей, и горькие укоры…
И тут же мысль о Саше Одоевском. Что ждет его? Уж точно — ничего хорошего. Атмосфера накаляется, Россия на грани взрыва… Куда только щепы полетят? И полетят ли? Быть может, сразу под корень?!. Ах, Саша, дитя моего выбора!..
«Александр Одоевский будет в Москве: поручаю его твоему дружескому расположению, как самого себя. — Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел», — писал Грибоедов другу.
В октябре Грибоедов появился у генерала Ермолова. Ипохондрия оставила его.
Но напряжение не спало: что там в Петербурге? Как Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер?.. Что с Сашей Одоевским? Не остепенился ли? Хотя такую горячую голову остудит лишь…
Но не дай бог!
Не дай!..
«1825 года в июле месяце был принят в тайное общество Одоевским».
«Для совещаний собирались иногда и у К[нязя] Одоевского».
Александра Ринкевича Одоевский действительно принял в общество. Они были однополчанами, ровесниками, друзьями и во всем доверяли друг другу.
— Существует общество, Саша, желающее распространить вольнолюбивые мысли.
— Но они и так буквально носятся в воздухе.
— Сами по себе они пустяки. Цель наша — искоренить деспотизм, переменить правительство, дать стране конституцию.
— Но готова ли к тому Россия?
Одоевский задумался.
— Правду говоря, я и сам считаю, что мы еще не в таком положении, чтобы иметь конституцию. Но среди нас есть люди и порешительней, стремящиеся добиться цели как можно скорее.
В конце августа в Петергофе состоялись конные состязания, о которых долго потом не стихали разговоры в столице.
«О празднике Петергофском и скачке, доставляю вам газеты, — писал матери Александр Бестужев, — никто не думал, чтобы национальный дух был в нас так силен. Я из патриотизму проиграл заклад, Рылеев тоже. Каждый по 100. В публике была такая грусть, будто сражение проиграно, но сами виноваты — никаких предосторожностей взято не было…»
Одоевский присутствовал на этих состязаниях и, к своему удивлению, тоже расстроился, когда вырвавшийся вперед донской конь внезапно упал у финиша. Англичане выиграли скачку…
Петербургское общество приняло это событие чуть ли не как национальное поражение.
— Что будет теперь с бедной лошадью! — смеялся Рылеев. — Пожалуй, в Сибирь отправят.
А вскоре Петербург потрясло событие другого рода.
«Вчера утром был у нас на Выборгской стороне поединок, — одиннадцатого сентября 1825 года сообщал литератор и издатель А. Е. Измайлов своему племяннику П. Л. Яковлеву, бывшему однокашнику Пушкина по лицею. — Какой-то Чернов вызвал на дуэль флигель-адъютанта Новосильцова за то, что он отказался жениться на его сестре…»
Предыстория этой не совсем обычной дуэли, получившей общественное звучание, такова.
Подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка Константин Пахомович Чернов, двоюродный брат Рылеева, человек незаурядный, даровитый, увлекался литературой, писал публицистические «замечания» и «выписки» и, по словам декабриста Д. И. Завалишина, был «не бездельной опорой» тайного общества (Северного. — В. Я.).
Их было несколько братьев и одна сестра. Отец Черновых — старый боевой генерал происходил из небогатой и незнатной фамилии. Жена его и мать Рылеева приходились друг другу родными сестрами.
Знатный и богатый флигель-адъютант Владимир Новосильцев считался женихом единственной дочери генерала Чернова. Но под нажимом матери он стал уклоняться от женитьбы.
После решительного объяснения Константин Чернов вызвал его на дуэль.
— Погибнет старший сын, стреляться будет следующий, и так далее… — заявил оскорбленный генерал.
На дуэли, кроме секундантов — подпоручика Рылеева, полковника Германа, ротмистра Реада и подпоручика Шипова, — было еще человек сорок-пятьдесят. Присутствовали при этом и однополчане Чернова…
«Оба были юноши с небольшим двадцать лет, но каждый из них был поставлен на двух почти противоположных ступенях общества, — вспоминал Е. П. Оболенский. — Новосильцев, потомок Орловых, по богатству, родству и связям принадлежал к высшей аристократии. Чернов, сын бедной помещицы Аграфены Ивановны Черновой, жившей вблизи села Рожествена, в маленькой, принадлежавшей ей деревушке, принадлежал к разряду тех офицеров, которые, получив образование в кадетском корпусе, выходят в армию. Переводом своим в гвардию он был обязан новому составу л. — гв. Семеновского полка».
На дуэли противники тяжело ранили друг друга. Столичное общество разделилось на два враждебных лагеря. Скончавшегося через несколько дней Новосильцева провожала вся петербургская знать.
Двадцать шестого сентября состоялись похороны Константина Чернова.
«Ты, я думаю, слышал уже о великолепных похоронах Чернова, — писал М. Н. Загоскину В. И. Штейнгель. — Они были в каком-то новом, доселе небывалом духе общественности. Более двухсот карет провожало: поэтому суди о числе провожавших пешком…»
Предсмертная записка Чернова написана рукой Александра Бестужева:
«Стреляюсь на три шага, как за дело семейственное; ибо, зная братьев моих, хочу окончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы и золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души».
Одоевский шел за гробом вместе со своими товарищами.
Был с ними и Евгений Оболенский…
«Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища; все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выражало сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, которую всякий сознавал и сознательно и бессознательно: защиту слабых против сильного, скромного против гордого».
На могиле своего товарища Вильгельм Кюхельбекер, несмотря на решительные протесты Завалишина, пытался прочесть стихи, только что сочиненные им:
Клянемся честью и Черновым:
Вражда и брань временщикам,
Царей трепещущим рабам,
Тиранам, нас угнесть готовым.
Нет! не отечества сыны —
Питомцы пришлецов презренных!
Мне чужды их семей надменных,
Они от нас отчуждены.
Там говорят не русским словом,
Святую ненавидят Русь;
Я ненавижу их, клянусь,
Клянусь и честью и Черновым!..
Вильгельм Кюхельбекер, служивший у Греча, и жил в то время у него: на углу Невского проспекта и Большой Морской, в доме купца Косиковского.
С Рылеевым Одоевский и Кюхельбекер виделись чуть ли не ежедневно.
Он свел их с Гавриилом Батеньковым, с которым познакомился на обедах у Прокофьева, директора Российско-Американской компании.
— Кондратий так неосторожен, — отозвался о Рылееве Батеньнов. — Выступать средь незнакомых людей с резкой критикой существующего порядка решится не каждый. Но зато какая яркая, пламенная душа!
Вскоре на совещании у Рылеева приехавший из Киева полковник Сергей Трубецкой сообщил о «совершенной готовности» Южного общества к вооруженному восстанию.
— Надо и нам поторопиться! — услышав об этом, порывисто воскликнул Кюхельбекер.
Совсем недавно Рылеев принял его в Северное общество.
К сообщению князя Трубецкого Николай Бестужев отнесся довольно скептически. Откуда столько восторга у этого сторонника умеренных мер? На его взгляд, дела на юге обстояли значительно сложнее, чем это представляется полковнику.
Своими сомнениями он поделился с Рылеевым… Одоевский слушал их молча, но сердце его ликовало.
«Неужли скоро начнем? Ах, как славно умрем за Родину!..»
На днях он уезжал в отпуск в родные места. Отец слал ему сердитые письма и звал к себе. Пора собираться. Однако… Не так просто покинуть сейчас Петербург. Причина тому — дела, да и женщина, ласковая и прекрасная, но, увы, любовь к которой ему приходилось тщательно скрывать даже от друзей. Она была замужем и имела детей.