Будь цветом земли и жемчужиной моря.
И я просветлею, чело вознесу,
Но сердце тебя не сильнее полюбит:
В цепях и крови ты дороже сынам,
В сердцах их от скорби любовь возрастает,
И с каждою каплею крови твоей
Пьют чада любовь из живительных персей.
— Браво, Александр! — сказал Иван Пущин. — Тебе бы издать их.
Одоевский засмеялся.
— И в самом деле! — загорелся Петр Муханов по прозвищу Рыжий Галл.
— Господа! — подняв руки, остановил товарищей Александр, — Вы, кажется, забыли, что мы не в Петербурге. А в остроге нет типографий.
— Так вспомним весну 1825 года, — вмешался в разговор Дмитрий Завалишин. — Когда мы переписывали «Горе от ума» Грибоедова. Мы и сейчас можем рукописно, через наших дам…
— То ж Грибоедов! — внезапно потухшим голосом пробормотал Одоевский, сгорбился и сел на кровать.
За окошком крикнула птица, зло и угрожающе. «Саша, — подумал он. — Читал в газетах я, что ты сейчас в Петербурге. Мир Туркманчая, слава, ордена и деньги… Все это хорошо. Но помнишь ли друзей, затерянных в холодной сибирской пустыне? Не слышится ли по ночам наш голос?..»
Я дружбу пел… Когда струнам касался,
Твой гений над главой моей парил,
В стихах моих, в душе тебя любил
И призывал и о тебе терзался!..
Часы пробили четыре раза…
Грибоедов долго ходил по комнате, глядя на занимающийся за окном рассвет, на стол, где топорщился прижатый громоздкой чернильницей лист чистой бумаги.
«Как же, статский советник! — горько усмехнулся он. — Столько наград: 4 тысячи червонцев, Анна 2-й степени с бриллиантами и, наконец, пост полномочного министра в Персии. А все попусту! И ехать не хочется, все равно, что в западню. Секретарь британской миссии в Тавризе Кемпбелл, будучи проездом в Петербурге, не случайно бросил: «Берегитесь! Вам не простят Туркманчайского мира!» Что ж, этим его не запугать! Однако Аллаяр-хан действительно бешено ненавидит его и любым случаем воспользуется. Да будет проклят тот день, когда он согласился пойти в Иностранную коллегию! Как нынче хотелось выйти ему в отставку. Недавно виделся он у Жуковского с Пушкиным, Вяземским и Крыловым. Вместе мечтали о европейском набеге: отправиться в Лондон на пироскафе, затем недельки на три в Париж… Четыре литератора! Такие путевые записки бы издали!.. А тут! Попробуй откажись теперь, после всех наград и славословий! И матушка непрерывно напоминает о службе у Паскевича, даже на коленях молила о том. Тяжко, скверно… Но главное, Саша Одоевский, «любимое дитя выбора», по сию пору незаживающая его рана…»
Грибоедов вспомнил побелевшее лицо Николая I, его вспыхнувшие глаза, когда в ответ на слова государя о личной просьбе посланца Туркманчая он осмелился заикнуться о ссыльных по декабрю…
Грибоедов взял в руки перо и быстро дописал стихотворение:
О мой творец! Едва расцветший век
Ужели ты безжалостно пресек?
Допустишь ли, чтобы его могила
Живого от любви моей сокрыла?..
Утром он поехал к Константину Христофоровичу Бенкендорфу, своему старому кавказскому знакомому.
— Рад видеть вас, Александр Сергеевич! Не слишком ли обременяет слава? В столице по сей день не стихают разговоры о вашем высоком назначении.
— Уже торопят, Константин Христофорович! Еду скоро, — устало произнес Грибоедов, протирая платком запотевшие стекла очков.
— Что так невесело?
— Посильна ли для меня эта ноша?
— Что вы, батенька! По заслугам и честь. В данном случае скромность не к месту.
Грибоедов неопределенно качнул головой.
— Как поживает ваш брат?
— Кстати, напомнили! Не откажите вместе поехать к нему отобедать. После нашей последней встречи Александр очень мило отзывался о вас.
— Хорошо! — быстро ответил Грибоедов.
Начальник III отделения, генерал-адъютант Бенкендорф встретил брата и полномочного министра приветливо.
Обед проходил неторопливо…
Лакеи бесшумно сменяли блюда, разносили легкое кахетинское, которое так любил Константин Христофорович.
Елизавета Андреевна, почти не прикасаясь к еде, строго следила за дворовыми и в мужской разговор не вмешивалась.
Внезапно по оконным стеклам застучали крупные капли дождя.
— Как надоел он мне в последнее время! — пожаловался Александр Христофорович и приложил руку к груди. — Лишь зарядит — сердце начинает ныть. Скучно в городе становится.
— Гнилое место! — согласился Грибоедов.
— Однако, — заметил хозяин, — некоторых российских поэтов восторгает буйное пиршество кавказских красок.
— Смотря в каком положении сей пиит.
— Не совсем вас понял, mon cher!
— Принужден служить или по своей воле, — нехотя пояснил Грибоедов.
Начальник III отделения внимательно посмотрел на него, добродушно улыбнулся и покачал головой:
— Понимаю, милый Александр Сергеевич, понимаю! В вас говорит достоинство дворянина, оскорбленное некогда неосновательными подозрениями.
— Не обо мне речь, Александр Христофорович! Душа болит о близких, заблудших, втянутых по молодости в это злополучное несчастье.
— Чья несчастная судьба тревожит вас более других?
— Брата моего Александра Одоевского!.. — с горячностью воскликнул Грибоедов, но тут же осекся и негромко добавил: — Заблуждения юности сгубили его. И вот — убитый горем отец.
— Каждый человек вершит свою судьбу.
— Он был так неопытен.
— Хотите написать письмо вашему брату?
— Одоевскому? — Грибоедов приподнялся с места.
— Да! В Читинский острог.
— Но как?
— Пошлем официальным путем, через отделение…
Генерал-адъютант встал, взял гостя под руку и повел его в кабинет.
— Вот лист бумаги. Пишите…
«С чего бы это он? — подумал Грибоедов. — Минутный порыв? Великодушный жест всесильного сановника? И что написать, ежели письмо все равно пойдет через чужие руки?..»
Но медлить он не стал и, сев за стол, поднял перо…
«Брат Александр. Подкрепи тебя бог. Я сюды прибыл на самое короткое время, прожил гораздо долее, чем полагал, но все-таки менее трех месяцев…» — На секунду остановившись, он поднял глаза.
Бенкендорф стоял у высокого окна и смотрел на проплывающие по Неве барки. Плечи у генерала чуть отвисли, лицо напряглось. Казалось, он о чем-то жалел.
«…Бедный друг и брат! Зачем ты так несчастлив. Теперь ты бы порадовался, если бы видел меня гораздо в лучшем положении, нежели прежде, но я тебя знаю, ты не останешься равнодушным при получении этих строк и там… вдали, в горе и в разлуке с ближними.
Осмелюсь ли предложить утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном, — он вздохнул после этого слова, — можно сделаться страдальцем почтенным. Есть внутренняя жизнь нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах, в заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг, который тебе предстоит. Но кому я это говорю? Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году. Она была мгновении, и ты верно теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельне и в Коломне в доме Погодина. Помнишь, мой друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и меня спасти…»
— Александр Сергеевич, — услышал он голос Бенкендорфа. — Могу заверить положительно, что в скором времени государь дозволит этим несчастным читать одобренные цензурой книги.
«…Слышу, что снисхождением высшего начальства тебе и товарищам твоим дозвонится читать книги. Сейчас еду покупать тебе всякой всячины, реестр приложу возле…»
— Ну вот видите, Александр Сергеевич! И мы не так страшны, как иной раз величают журналисты! — взяв в руки письмо, сказал Бенкендорф. — И у нас за мундиром есть сердце.
«Разве такое письмо написал бы я, кабы шло оно не этим путем!» — с горечью вздохнул Грибоедов.
А вслух сказал:
— Можно ли что-то сделать еще?
— Не время сейчас, не время! Необходимо подождать. Эти злосчастные события еще свежи в памяти государя.
«Уже успел в том убедиться!» Грибоедов торопливо поднялся и стал прощаться.
— Заезжайте перед отъездом, Александр Сергеевич! Вы у нас желанный гость…
«…не без пользы протекло это время (в Читинской тюрьме. — В. Я.) для Ивана Дмитриевича: он умел возбудить в юношах, бывших с нами, желание усовершенствоваться в познаниях, ими приобретенных, и помогал им по возможности и советом и наставлением. Часто по целым часам хаживал он с юным Одоевским и возбуждал его к той поэтической деятельности, к которой он стремился».
Все впечатленья в звук и цвет
И слово стройное теснились;
И музы юношей гордились
И говорили: «Он поэт!..»
Но нет, — едва лучи денницы
Моей коснулися зеницы —
И свет во взорах потемнел:
Плод жизни свеян недоспелый!
Нет! Снов небесных кистью смелой
Одушевить я не успел…
— Я не слышал этого, Александр.
— Вчера сочинил, Иван Дмитриевич. Ночь была лунная, тихая, но мне не спалось — не столько от усталости, сколько от беспорядочных мыслей, приходивших в голову. Через наших женщин получил из дома письмо, а в нем стихотворения Веневитинова. Вы помните, о смерти этого поэта писали газеты в прошлом году?
— Я читал его стихи. Удивительный юноша, хоть и несколько экзальтированный в поэтическом выражении. Они работали на тюремном огороде.
Солнце уже клонилось к закату.
Ходивший неподалеку солдат из инвалидной команды, продрогнув, с удивлением косился на господ, упорно возившихся на сыром ветру в земле.