Множество тревожных мыслей бродило в голове молодого князя.
Поздно ночью скрипнула дверь.
На пороге комнаты стояла Прасковья Александровна. — Последнее время она плохо чувствовала себя, похудела и была бледна.
— Можно ли так утомляться? — укоризненно произнесла она.
— Тушу свечу, маменька! — виновато ответил он.
— Что ты читаешь?
— Да так… — замялся, покраснел оттого, что вынужден лгать. — Французский роман.
— Ох, Саша, чует сердце, опять Руссо, Вольтер на уме у тебя! Или отечественные вольнодумцы. Чему тебе учиться у них? Развратным мыслям? Ложным понятиям о чести?..
Вздохнув, Прасковья Александровна благословила сына и вышла.
Одоевский разделся, потушил свечу и разостлал постель. Никите с некоторых пор он запретил ухаживать за собой. Чай, не маленький! А потом стыдно…
Ночью к окну его подошла луна и заглянула в комнату, облив ее слабым голубым светом, и долго не уходила.
Александр уснул. Луна осторожно сдвинулась с места и поплыла над Петербургом, заглядывая в другие окна…
«Бог людей свободных, боже сильный! Я долго в своих молитвах взывал к царю, твоему представителю на земле… Царь не услышал моей мольбы… ведь так шумно вокруг его престола!
Если правду говорят священники, что и раб — творение твое, то не осуждай его, не выслушав, как то делают бояре и прислужники боярские.
Я орошал землю потом своим, но ничто производимое землей не принадлежит рабу. А между тем наши господа считают нас. по душам; они должны были бы считать только наши руки.
Моя суженая была красива — они отправили ее в Москву к нашему молодому барину. Тогда я сказал себе: есть бог для птицы, есть бог для растений, но нет бога для раба!
Прости меня, о боже, в милосердии твоем! Я хотел молиться тебе, и вот — я возроптал на тебя!»
— И это вы написали, мсье Александр? — спросил пораженный Шопен.
— Да, мсье! В один из приездов моих в Симу, к князю Борису Андреевичу Голицыну, я встретился с молодым крестьянином. Он рассказал мне свою несчастную историю. Я просил о нем, но было уже поздно: парня отдали в рекруты. К тому же старый князь настроен к нему самым решительным образом. Я назвал свое стихотворение, господин учитель, «Молитвой русского крестьянина», ибо и в имении отца сталкивался с жалкой участью этих подневольных. Государю же безразличны их мольбы…
— Это не молитва, а плач русского мужика над своей горькой судьбой. Но ты прав, мой юный республиканец, царь не услышит жалоб простых людей.
Похвала учителя, чьи взгляды Одоевский очень ценил, окрылила его. Секретарь князя А. Б. Куракина Жан-Мари Шопен был и сам не чужд литературных интересов: переводил Пушкина на французский, писал о русской словесности в «La Revue Independante»…
Шопен и не скрывал своего отрицательного отношения к крепостному праву. Через четверть века, будучи у себя на родине, он напечатает «Молитву…» своего ученика во французском прозаическом переводе. И этим отдаст дань уважения воспитаннику и ссыльному другу, погибшему в горах Кавказа.
Александр готовился к экзаменам. Через своего приятеля, сына ярославского помещика Дмитрия Васькова, служившего в Иностранной коллегии, он познакомился с Константином Сербиновичем, правой рукой министра просвещения и духовных дел князя Голицына.
Сын мелкого чиновника из Полоцка, Сербинович, окончив иезуитскую коллегию, приехал два года назад в Петербург, где сделал карьеру с помощью своего первого благодетеля — историографа Карамзина. Конечно же, тому способствовало прекрасное знание им латинского, греческого, польского языков, а также духовной католической литературы.
Князь Вяземский прозвал Сербиновича «чиновником, так сказать, по особым поручениям историческим» при Карамзине. Благодаря историографу молодой иезуит начал вращаться в избранном обществе Сперанского, Жуковского, братьев Тургеневых… Александр Тургенев скоро приблизил юношу к себе.
Сербинович был старше Одоевского пятью годами, однако разницы в возрасте они не ощущали. Единственное, что смущало Александра, — крайняя осторожность в суждениях собеседника.
— Это у него от воспитания, — улыбался Васьков. — Но, не имея большой протекции, он трудолюбив. И боится нечаянного случая, могущего испортить все его начинания.
— Карьеру, что ли?
— Вероятнее всего. А что в том плохого?
Александр скептически улыбался.
Но дружба молодых людей продолжалась.
Ивану Сергеевичу новый Сашин товарищ нравился.
— Старателен и неглуп. Толк из юноши будет, — заметил он.
В последнее время старый князь находился в большой тревоге: с женой случилась странная хворь, она пожелтела, потеряла аппетит, таяла с каждым днем…
Александр советовался с докторами.
Те в недоумении разводили руками, хотя лекарства прописывали и как могли утешали отца с сыном.
Август в этом году выдался жарким.
Приехав из Николаевского, Александр зашел к Сербиновичу.
Сербинович заговорил о последней поэме Пушкина «Руслан и Людмила», о ее разборе Воейковым в «Сыне Отечества»…
— В ней множество прекрасных стихов! — взволнованно сказал Одоевский. — И вообще поэт скоро станет гордостью русской словесности!..
— Если не сгубят его излишние красоты, беспочвенный романтизм, — скромно потупив глаза, заметил Сербинович.
— Смотря как понимать его, Константин!
Сербинович промолчал.
До позднего вечера читали они Капниста, Пушкина. Во мнении относительно стихов посредственного поэта Бориса Федорова не сошлись. Одоевский их безбожно ругал. Сербинович, встречавшийся с этим писателем у Карамзиных и друживший с ним, защищал своего приятеля.
— Здесь ты, Александр, не нрав!
Встречи их продолжались, но внезапное несчастье надолго выбило Александра из привычной колеи…
Ибо касалось оно самого близкого ему человека — княгини Прасковьи Александровны Одоевской.
Матери его…
Девятого октября 1820 года княгиня Одоевская скончалась.
Лицо ее в гробу было печально, на губах застыла слабая улыбка, словно в последний раз обращенная к любимым мужу и сыну.
Иван Сергеевич в тот день поседел. Александр не находил себе от горя места.
«Эта жестокая потеря унесла с собой лучшую часть моих чувств и мыслей. Я был сам столь же мало тверд на ногах, как человек, впервые испытавший в бурю грозное колыханье морей. Я был как шальной. Я грустен был, я был весел, как не бываю ни весел, ни грустен. Самая тонкая и лучшая струна лопнула в моем сердце…»
Отпевали и хоронили княгиню на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры…
Тебя уж нет, — но я тобою
Еще дышу;
Туда, в лазурь, я за тобою
Спешу, спешу!..
Когда же ласточкой взовьюся
В тот лучший мир,
Растаю — и с тобой сольюся
В один эфир…
Позже в ногах умершей поставили скромный гранитный памятник с надписью:
«Одоевская княгиня Прасковья Александровна генерал-майорша # 9 октября 1820, в 3 1/2 г ч. по полуночи, на 51 году ее праведной и примерной жизни. Здесь покоится драгоценный прах верного друга, добродетельнейшей супруги и нежной матери, коей сей памятник вечной привязанности поставили несчастный и удрученный горестью супруг и сын».
— Да святится имя твое!..
14 октября Сербинович записал в своем дневнике: «Иду к кн. Одоевскому… говорили о переводах, Гомере, о стихотворцах Державине, Ломоносове, Пушкине, Ламартине, о Шопене, о версификации…»
Круг литературных интересов молодых людей довольно широк.
А Петербург между тем взбудоражен восстанием в Семеновском полку. Солдаты не выдержали издевательств своего полкового командира Шварца. Он жестоко избивал их, заставлял маршировать босыми, выстроив в две шеренги, одну против другой, заставлял плевать друг другу в лицо. Первая гренадерская рота принесла жалобу на своего командира-притеснителя. Ее отправили в крепость. Одиннадцать других рот потребовали вернуть товарищей или арестовать их тоже.
Возмутившиеся солдаты пытались найти Шварца. Он спасся, спрятавшись в навозную кучу.
Великий князь Михаил Павлович требовал выдачи зачинщиков бунта, угрожая:
— Против вас идет конница и шесть пушек!
— Мы под Бородином и не шесть видели! — отвечали усатые гренадеры.
Одоевский потрясен, впервые он задумался над тяжкой участью русских солдат.
В столице только и говорили об этом событии…
Власти были перепуганы.
Император в это время находился в Троппау, на европейском конгрессе.
По Петербургу стали распространяться прокламации. Наконец весь Семеновский полк заключили в Петропавловскую крепость.
Стоявшие в крепостном карауле солдаты лейб-гвардии Московского полка обнимались с арестованными семеновцами, крича:
— Сегодня очередь вашего Шварца, а надо бы, чтоб завтра дошел черед и до нашего командира.
Их полковник Стюрлер будет убит на Сенатской площади через пять лет.
Вскоре пришел указ императора: офицеров и солдат — семеновцев разогнать по армейским полкам, находящимся в провинции; полковника Шварца судить… Однако он отделался легким испугом и «увольнением от службы без права вступить в нее».
Среди семеновских офицеров немало будущих деятелей Северного и Южного обществ: братья Муравьевы-Апостолы, Михаил Бестужев-Рюмин, Иван Якушкин… Власти еще пожалеют, что «начинили порохом» различные воинские части.
А пока толки о семеновской истории не стихают…
У Одоевского было немало знакомых среди гвардейских офицеров. К тому же он и сам уже подумывал о военной службе, особенно после смерти матери.
В конце ноября произошло еще одно событие, всколыхнувшее Петербург. В десятой книжке «Невского зрителя» появилась сатира «К временщику» за подписью Рылеева. Свет безошибочно расшифровал ее как политический памфлет на графа Аракчеева.
Тиран, вострепещи! родится может он —