К Александру пришла бессонница… Перед глазами его, воспалившимися от тайных слез, неизменно стояло сведенное судорогой боли лицо Грибоедова, лежало на земле обезображенное дикой толпой тело…
Работа валилась из рук.
Лекции он почти забросил, товарищи старались не донимать его расспросами. Гибель Грибоедова тяжело пережили и они, высоко ставившие автора бессмертной комедии.
Смерть брата Александр не забудет никогда.
Но под иными небесами
Он и погиб и погребен;
А я — в темнице! Из-за стен
Напрасно рвуся я мечтами:
Они меня не унесут,
И капли слез с горячей вежды
К нему на дери не упадут.
Я в узах был; — но тень надежды
Взглянуть на взор его очей,
Взглянуть, сжать руку, звук речей
Услышать на одно мгновенье —
Живила грудь, как вдохновенье,
Восторгом полнила меня!
Не изменилось заточенье;
Но от надежд, как от огня,
Остались только дым и тленье;
Они — мне огнь: уже давно
Все жгут, к чему ни прикоснутся.
Что год, что день, то связи рвутся…
Время шло… Весна сменилась летом. Каждый новый месяц в Читипском остроге нужно было встречать с достоинством и мужеством, так как его окружали товарищи, которые видели в нем прекрасного поэта, верного друга, человека несломленного, презревшего трагическую судьбу…
— Главное, мой друг, — не раз говаривал ему Иван Пущин, — не надо утрачивать поэзии жизни.
Как нелегко следовать этому!..
Между тем Петр Муханов сообщил Одоевскому, что отправил тетрадку его стихов в Петербург.
— Стихи не дойдут, уверяю тебя!
— Отправлены с верной оказией, Александр, — загадочно улыбнувшись, ответил Муханов. — Сам Лепарский о том знать не будет. Посмотрим, авось что и выйдет! Ты был знаком с князем Петром Андреевичем?
— Вяземским?
— Да.
— Грибоедов нас знакомил, и потом не раз виделся. Кстати, ему я посвятил один из ранних своих поэтических опытов.
— Тем лучше!
— Не верю все же, что решатся напечатать. «Государственным преступникам» путь в литературу закрыт.
— А если анонимно?
— Слишком много в стихах нежелательных для правительства намеков и реалий. И Петропавловская крепость, и наш острог наложили на них свой отпечаток.
— С умом и некоторой решительностью все можно сделать, — сказал Муханов и тут же погрустнел: —Как жаль, что не удалось нам сделать собственный альманах! Столько мощных дарований пропадает здесь втуне.
— Увы, Петр, твоя затея с самого начала была обречена на провал. Неужли ты думал, что разрешат?
— Почти не верил, но надежда все-таки теплилась. А сибирский дождь и злой ветер из Петербурга погасили ее. И все же я был бы рад увидеть твои стихи в печати. Никак не забуду твою последнюю элегию…
Муханов наклонил кудрявую рыжую голову и хриплым голосом, протяжно и печально, стал декламировать:
Что вы печальны, дети снов,
Бесцветной жизни привиденья?
Как хороводы облаков
…………….
Неслися вы!.. Едва мелькая,
Едва касался земли,
Вы, мира мрачные печали,
Все бури сердца миновали
И безыменно протекли,
Вы и пылинки за собою
В теченье дней не увлекали;
И безотчетною стопою,
Пути взметая легкий прах,
Следов не врезали в граните
И не оставили в сердцах.
Зачем же вы назад глядите
На путь пройденный? Нет для вас
Ни горьких дум, ни утешений;
Минула жизнь без потрясений,
Огонь без пламени погас…
Одоевский с улыбкой смотрел на Рыжего Галла, на его преобразившееся и теперь вдохновенное лицо. Элегию он посвятил Вареньке Ланской, троюродной сестре, не забывавшей его и в сибирской ссылке…
Она поймет, что он все тот же Александр, что он не покорился злой судьбе. Нет в их рядах места тем, кто «в постыдной праздности влачит свой век младой». Их осуждал Рылеев, их не любил и Грибоедов. Они свершили свой краткий земной путь… Но жизнь идет: одни поколения сменяют другие, и смерти не торжествовать над родом человеческим…
Но вечен род! Едва слетят
Потомков новых поколенья,
Иные звенья заменят
Из цепи выпавшие звенья;
Младенцы снова расцветут,
Вновь закипит младое племя,
И до могилы жизни бремя,
Как дар, без цели, донесут
И сбросят путники земные…
Без цели!.. Кто мне даст ответ?
Но в нас порывы есть святые,
И чувства жар, и мыслей свет,
Высоких мыслей достоянье!..
В лазурь небес восходит зданье:
Оно незримо, каждый день,
Трудами возрастает века.
Но со ступени на ступень
Века возводят человека.
Петр Андреевич Вяземский приехал к Дельвигу рано утром. К его удивлению, барон, чуть обрюзгший, уже сидел, закутавшись в теплый длинный халат, в своем маленьком полутемном кабинете и пил кофе.
— Когда же вы спите, князь? — вяло спросил он и, потянувшись, болезненно зевнул. — Впрочем, и меня последние дни не оставляет бессонница. — Что привело вас в такую рань?
— Посоветоваться хочу с тобой, Антон. Недавно Вера Федоровна получила посылку из мест отдаленных, от наших друзей, коих посетило когда-то несчастье.
— Загадками говорите, Петр Андреевич! Из Сибири, что ли?
Дельвиг встал и неторопливо прошелся по кабинету.
Вяземский протянул барону письмо.
Дельвиг надел очки.
«Вот стихи, писанные под небом гранитным и в каторжных норах. Если вы их не засудите — отдайте в печать. Может быть, ваши журналисты Гарпагоны дадут хоть по гривенке за стих. Автору с друзьями хотелось бы выдать альманах «Зарница» в пользу невольно заключенных. Но одно легкое долетит до вас. Не знаю, дотащится ли когда-нибудь подвода с прозой. Замолвьте слово на Парнасе: не помогут ли ваши волшебники блеснуть нашей зарнице? Нам не копить золота; наш металл — железо и желание — заработать — Say, Constant, le comte Sismondi etc: впрочем, воля ваша, только избавьте стихи от Галатеи.
Z.Z.
12 июля 1829. Ч[итинский] О [строг]».
— Кто за этими буквами? — прочитав записку, спросил Дельвиг.
— Муханов.
— А стихи?
— Князя Одоевского.
— Александра?.. — Дельвиг взволнованно посмотрел на Вяземского.
— Мне кажется, наш нравственный долг пред ними…
— Прочтите что-нибудь.
Вяземский вытащил из-за отворота сюртука небольшую тетрадку, бережно расправил ее и с высоты своего роста начал декламировать:
Как много сильных впечатлений
Еще душе не достает!
В тюрьме минула жизнь мгновений
И медлен и тяжел полет
Души моей…
— Да-а!.. — задумчиво произнес Дельвиг. — Пройдет ли сие?
— Конечно, придется пройтись с пером по строчкам. И без имени автора. Стоит попробовать.
Дельвиг осторожно полистал тетрадку.
— Четырнадцать стихов… Элегия на смерть Грибоедова…
Но под иными небесами
Он и погиб и погребен;
А я в темнице!..
Да… Его уже нет. Помню, как обсуждали мы с ним письмо Катенина о его комедии. И Одоевского часто видел. Эх, князь! Скучно что-то мы живем, тоскливо. Воздуха не хватает…
— Перестань, Антон! Удастся нам предприятие с газетой и со стихами, скажу жене, пусть вышлет означенные номера Волконской, с коей она переписывается. Может, и автор прочтет. Порадуется, что не забыли.
— Кого же помнить нам, князь?
Оставшись один, Дельвиг снова полистал тетрадь, казалось, пахнущую каторгой, морозами и кандалами.
— Ан не узнать тебя, брат, совсем! Созрел… Смотри, какие строки! Дам Пушкину прочесть, то-то обрадуется. Ответ твой из Сибири просто поразил его. Ну что ж, попробуем! Посмотрим, брат, что выйдет из того. Посмотрим…
Что за кочевья чернеются
Средь пылающих огней? —
Идут под затворы молодцы
За святую Русь.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Седьмого августа 1830 года «государственным преступникам» объявили о перемещении их из острога в Петровский завод. Предстоящему походу, обещавшему некоторое разнообразие, они обрадовались. Слабых здоровьем определили вместе с вещами на специальные подводы, другие шли пешком…
Завод располагался в шестистах тридцати верстах от острога.
Ссыльных разделили на две партии. Первая вышла седьмого августа, пасмурным, прохладным утром, под охраной солдат и конных казаков, которыми командовал плац-майор. На подводах везли скарб и больных.
Старые жилища были брошены, плоды и овощи отданы местным жителям. Они с грустью провожали этих странных «государственных преступников», от которых ничего, кроме добра, они не видели.
Одоевский сочинил песню. Ее пели его товарищи во время перехода, рассчитанного на полтора месяца.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.
До Верхнеудинска шла неширокая почтовая дорога, станций по ней было очень мало. На дневках проводники-буряты ставили войлочные юрты на четыре-пять человек каждая.
После Домно-Ключевской станции начался дождь. Юрты промокали, но «государственные преступники» шутили друг над другом, стараясь не думать о неудобствах.