Дверь за крестьянином закрылась.
В комнате похолодало.
Одоевский поежился… «В Петербурге сейчас туман, — почему-то подумал он. — Снег, наверное, выпал. На Невском скрип полозьев, газовые фонари, смех женщин, крики извозчиков… У театрального подъезда множество карет. Тепло, музыка, блеск орденов и бриллиантов в партере… Что нынче там дают?.. — Потом спохватился: — Эк, разошелся ты, однако! Ну-ка, спустись с небес на землю. Что видишь ты кругом? Сибирские просторы? То-то же!..»
…В Елани, затерянном сибирском селе, окруженном густыми лесами и невысокими холмами, заселенном в основном «старожилами, за исключением четырех или пяти посельщиков», Одоевский провел три томительных года…
На новом месте отпустившая было грудная боль усилилась, при быстром шаге или некрутом подъеме начиналась одышка, и потому большую часть времени Александр проводил дома.
Иван Сергеевич, обеспокоенный здоровьем сына, слал вместе с бесчисленными советами и различные лекарства.
Ланские сообщали, что в Карлсбаде им не понравилось, что намереваются они направиться в Париж, где Дмитрию Сергеевичу должны сделать операцию камне-дробления. Милой Варваре Александровне оставалось уповать лишь на бога…
С приходом ранней осени начались затяжные дожди. Окрестные леса и холмы оголились и почернели. По ночам стал завывать в трубе ветер…
Александр часами не вставал с постели. Вспоминая Николаевское, он пытался представить свою сводную сестренку Мари, о чьей тяжелой болезни сообщал отец. Как выглядит эта семилетняя девчушка?..
Хоть раз взглянуть бы на милые сердцу края! Увидеть отца, Петербург, зайти к Ланским… Вот и Софи уже выходит замуж. Пишут, что супруг ее, Александр Корнилов, человек вполне достойный и уважаемый.
Изредка до Одоевского доходили вести от товарищей по ссылке. Кто-то неплохо устроился на поселении, иные бедствовали… Этой же осенью он обратился к генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому с просьбой на разрешение получить от родственников своих «единовременно три тысячи рублей для раздачи товарищам, по бедности своей нуждавшимся в пособии».
Император не дал на это «высочайшего соизволения», указав, что и на личное содержание самого Одоевского должно тратить не более одной тысячи рублей. Лавинский же сквозь пальцы смотрел на то, что денежные суммы, поступавшие на имя поселенного в Елани «государственного преступника», нередко превышали определенную сверху.
Это дало возможность Одоевскому довольно сносно устроить свое жилище и хозяйство. Он приобрел сельскохозяйственный инвентарь: телеги, сани, сохи, бороны; обзавелся лошадьми, свиньями и коровой…
С небольшой охотой, но изредка обрабатывал землю, арендованную у крестьян, «видя в этом понудительное средство к физическому труду и к передвижению».
Читал он бессистемно, все, что присылали ив дома: «Библиотеку для чтения», «Kevue Entrangere», различные газеты… Елань вовсе не Петровский завод, где действовала «каторжная академия». Поделиться мыслями было не с кем. Единственная отдушина — письма к отцу и родственникам, изредка к сибирским друзьям… Зная, что переписка перлюстрируется, он часто допускал в своих письмах тон возвышенный и неискренний… Однако надежды на «высочайшую благосклонность» гасли, как спички на ветру. И снова он погружался в чтение, умоляя отца: «Моя первая и единственная просьба, — книг, книг, если это возможно, особливо отечественных».
Любимые его писатели — Руссо, Монтескье и Шекспир. В российской словесности ценил он прежде всего исторические романы, путешествия, древние летописи…
В письмах он успокаивает отца, находящегося в постоянной тревоге за сына: «Вы напрасно беспокоитесь: почему Елань до такой степени пугает Вас? Местоположение не так ужасно, как вы себе представляете. Хотя Елань окружена лесами, но вид, благодаря подъему почвы простирается до хребта очень отдаленных гор. Селение находится у подножья продолговатого холма, прежде чем достигнуть опушки этих лесов, вам нужно еще много итти через тучные пастбища и очень плодоносные поля. Полатаю, что радиус круга, образуемого долиной, где находится Елань, будет приблизительно версты в четыре.
…Вы питаете ко не такую нежную любовь, что все вас пугает. Помните, сколько опасений было у вас насчет Тельмы? Не писали ли вы мне, что я буду окружен варнаками, как вы выразились; хотя это слово употребляется только как ругательство, а не как наименование класса этих несчастных. В Тельме были только крестьяне; те кто были каторжниками, сделались крестьянами, благодаря особому распоряжению правительства.
Что касается Елани, то тут находятся только старожилы, за исключением четырех или пяти посельщиков; и я — в безопасности от всех возможных неприятностей. — И тут же, подумав о недавней смерти сестренки Мари, добавляет: — …обнимаю моих братьев и сестер и оплакиваю Мари: — боюсь говорить вам об этом!., и что я могу сказать вам? Бедная Мари — на небе: не плачьте о Вей, хотел я вам сказать, или, лучше, я совсем не хотел вам говорить об этом!»
В перерывах между чтением находили на него приступы хандры, тоска по дому, безумное желание вырваться из Сибири. Ради этого он шел на многое, даже на компромисс с собой, допуская в письмах некоторые выражения, которые будут, несомненно, приятны отцу, надеявшемуся на «всемилостивейшее прощение».
Еще в 1832 году Иван Сергеевич ходатайствовал перед А. X. Бенкендорфом о назначении местом ссылки для сына Кургана. «…Дважды посетив этот город, где я командовал моим бывшим драгунским полком, — писал он, — я хорошо знаю это место. Сюда я могу до смерти моей поехать, чтобы прижать к сердцу моего сына». Просьбу старый князь повторял неоднократно. Но высочайшая резолюция была одна: «Приказано оставить».
С мутным дождливым рассветом надежды гасли.
А к ночи, как птица Феникс, возрождались из пепла.
«Вот уже две почты, как я не получаю от вас писем: без сомнения, вы находитесь в дороге. О, если бы когда-нибудь его величество император позволил вам отправиться в путь, чтобы провести несколько дней со мной! Вы хорошо знаете, что мое счастье было бы невыразимо; но, к сожалению, это — только сладкая мечта, которой не суждено сбыться, хотя вы не раз выражали желание посетить меня в Сибири и своим присутствием оживить мое существование, которое всецело посвящено вам…»
Увы!..
А. И. Одоевский — И. Д. Якушкину:
«Прошел год с тех пор, как я расстался с Вами, любезный Иван Дмитриевич! и еще ни разу не писал к Вам; но Вы — не правда ли? — Вы были уверены, что я Вас помню. Иногда много лиц проходят мимо меня (длинною вереницею), но Вы одни из тех, которых мое воображение живее осуществляет, долее задерживает перед глазами. Отчего так? Кажется, мы не часто и не много уверяли друг друга в чувствах взаимной приязни: а между тем — я верю в Вашу дружбу. Сколько раз брал я в руки Вашего Бейрона! Нередко бывает, что я и строки не прочту в нем; но непременно заведу с Вами беседу, — без всякого спора, мирно и дружно, с искреннею и неизменною любовью.
Знаете или нет: где я и каково мне? Но, во всяком случае, я уверен, что Вы только об одном у меня спросите: что я? Да как Вам отвечать? Тот же? Нет, по врожденному самолюбию, право, мне кажется; несколько лучше! потому что я чаще бываю с самим собою. Впрочем, не спрашивайте, что я произвел? Почти ничего. Читаю много, творю мало; но зато если у меня (авось!) что-либо выльется, то, без всякого сомнения, с большей отчетливостью противу прежнего; ибо, благодаря моему одиночеству, я могу весь жить в моем предмете: внешний мир меня не развлечет…
Прощайте! Дайте мне пожать Вашу руку и повторить, что я Вас помню живо и люблю горячо: есть чувства, которые глубоко западают в мою душу.
Вам преданный Александр Одоевский.
27 фев[раля] 1834.
Р. S. Дружески поклонитесь от меня И. И. Пущину: я дорожу его памятью; скажите Фердинанду Богдановичу. (Вольфу. — В. Я.), что я сохранил к нему те же чувства: приязнь за приязнь и признательность за то, что не криво гляжу на мир, хоть в вещественном смысле».
Зима в Елани выдалась снежной и ветреной.
Местные жители порой обращались, поначалу робко, к Одоевскому за помощью и советом. В первом он никогда не отказывал, в вопросах же сельскохозяйственных (относительно земли, пахоты, урожая…) разбирался значительно хуже их.
Из дома приходили печальные вести: после сестренки Мари ушел из жизни петербургский дядюшка Дмитрий Сергеевич Ланской. Не выдержал мучительной операции на почке, которую после долгих оттяжек все же решился сделать ему знаменитый хирург. Не следовало оперироваться ему на седьмом десятке лет!..
Весна пришла в эти края рано. Вскрылась за холмом речка, небольшую деревянную церквушку крестьяне украсили первыми полевыми цветами. Ночи еще оставались прохладными, но днем уже изрядно припекало.
Боясь простудиться, Александр редко выходил из дома.
В июле 1834 года, купив у выехавшего из села зажиточного мужика целый дом, он обратился к иркутскому гражданскому губернатору с просьбой: дать свое «соизволение на постройку ограды, анбара, завозки, конюшни и хлева; для чего по настоящей дороговизне нужно будет не менее двух тысяч рублей. Мои родные, всегда готовые удовлетворить всем моим нуждам, без сомнения ожидают, на счет присылки подобной суммы, только разрешения вашего превосходительства…».
Иван Богданович Цейдлер дал свое согласие.
Но Петербург распорядился «посылаемые в адрес ссыльных деньги выдавать мелкими суммами, не свыше 100 рублей, и требовать оправдательных документов в израсходовании».
Отказ огорчил Одоевского, так как часть денег он намеревался послать нуждавшимся товарищам по неволе. Пришлось изыскивать какие-то иные пути…
Хозяйством он скоро обзавелся довольно обширным.
Недомогание тяготило его. Погода установилась в Елани хорошая, но непостоянная: в полдень — невыносимая жара, ночью — прохладно. Несмотря на все предосторожности, он простудился и «получил такую боль в горле», что с трудом мог говорить. Шею он ежедневно натирал летучим спиртом своего состава. Это, кажется, помогало ему.