Янушкевич вытащил из нагрудного кармана платок и развернул его.
— Греет сердце, как память о том времени. Хотите, подарю вам, Александр?..
— Но!.. — хотел возразить ошеломленный Одоевский. — Могу ли я принять сей бесценный подарок?
— О вас я много слышал от курганских товарищей. Сейчас сижу перед вами и радуюсь, что не ошибся. Мы делали, друг мой, одно дело: боролись против тирании, деспотизма и самодержавия, боролись за свободу… К тому же вы поэт, а к ним у меня особое отношение.
В ту же ночь Одоевский написал стихотворение, посвященное своему новому другу, «который подарил автору ветку с могилы Лауры в Авиньоне».
Так началась их дружба… Ровесник Одоевского, Янушкевич был образован, в разговорах на литературные темы деликатен, на политические — прямолинеен и решителен.
Однажды он попросил Одоевского подыскать ему подходящую квартиру, со старой пришлось съехать.
— Живи у меня! — предложил Александр. — Места хватит.
Он тут же вспомнил дом Булатова на Исаакиевской площади, светлые просторные комнаты и вздохнул: кто только не жил у него тогда!
С этого времени дом Филиппа Лузина на Ярмарочной улице стал оживленным местом. Поначалу робко, потом смелее стали приходить сюда молодые чиновники и купцы: послушать новые стихи, рассказы о дальних странах…
Иван Сергеевич аккуратно слал Александру деньги и письма, переводу сына в Ишим он был очень рад. Старый князь снова писал, как велико его желание встретиться с любимым чадом в Ишиме.
Письма его стали известны генерал-губернатору Западной Сибири Горчакову. Он вскоре запросил Петербург: «возможно ли допускать свидания родственников с поселенцами из государственных преступников».
Статс-секретарь Мордвинов, за отсутствием Бенкендорфа, уведомил князя, что «относительно допуска свиданий поселенных в Сибири государственных преступников с их родственниками не имеется в виду положительных правил, но что на поступавшие неоднократно всеподданнейшие просьбы по поводу свидания высочайшего соизволения не последовало… Что же касается до поездки кн. Одоевского в Сибирь для свидания с сыном, то он предполагает, что князь не предпримет путешествия в Сибирь, не испросив на то, предварительно, высочайшего соизволения…».
Горчакова такой ответ не удовлетворил. На его вторичный запрос 25 ноября 1836 года граф Бенкендорф уведомил генерал-губернатора, что родственникам не дозволяются свидания с находящимися в Сибири «государственными преступниками» и что «буде кто-либо из родственников означенных преступников отправится в тот край, не испросив предварительно на сне дозволения, то местное начальство обязано немедленно его выслать…».
Русский самодержец внимательно следил за своими «друзьями 14-го», изолируя их как от общества, так и от самых близких родных.
Александр исходил с новым другом весь город, любовался вечерними зорями за рекой, голубыми плесами и бескрайними просторами, необъятной сибирской землей, на которой жили они, увы, не по своей воле… Он перечитывал письма Якушкина и Кюхельбекера, расспрашивал поляка о своих друзьях, с которыми тот подружился в Кургане. Однажды он остановил Янушкевича на крутом берегу осенней реки и прочел:
Ты знаешь их, кого я так любил,
С кем черную годину я делил…
Ты знаешь их! Как я, ты жал им руку
И передал мне дружний разговор,
Душе моей знакомый с давних пор,
И я опять внимал родному звуку,
Казалось, был на родине моей,
Опять в кругу соузников-друзей…
9 ноября 1836 года Тобольская казенная палата отвела Одоевскому, как, впрочем, и другим поселенцам, для ведения сельского хозяйства пятнадцать десятин из пустопорожних земель Жиляковской волости.
Заниматься землей Александр не стал. Он полон был одним желанием — вырваться из сибирской неволи. Но как?.. Ему тридцать четыре года. Не многовато ли? Впрочем, Пушкину пошел тридцать восьмой.
А вскоре… Смерть национального поэта поразила Россию. Дошла эта весть и до «сибирских каторжных нор». Дошла и горько отозвалась в сердцах невольных поселенцев.
В мае 1837 года Одоевский послал из Сибири начальнику III отделения А. X. Бенкендорфу письмо:
«Сиятельнейший граф!
Я осмеливаюсь обратиться к высокому предстательству вашего сиятельства.
Всемилостивейший государь даровал мне десятилетие — не тяжких, заслуженных мною наказаний, — но здравых размышлений, закаливших меня в беспредельной преданности его императорскому величеству.
Теперь, после стольких лет одинокой, мысленной жизни, могу ли я сам постигнуть безумие, минутно навеянное на мою тогда неопытную и слишком юную душу? Нет, я желал бы омыть всею моею кровью пятно преступления, лежащее на моем имени. Умоляю вас, сиятельнейший граф, испросить высочайшую милость, — испросить мне место в рядах Кавказского Корпуса, и вместе с тем повергнуть к августейшим стопам нашего великого царя — сердце, проникнутое не мгновенным, но долголетним раскаянием, чистое от всех заблуждений и созревшее в неизменных чувствах любви и благодарности к священной особе обожаемого мною монарха. Еще раз убедительнейше умоляю вас, сиятельнейший граф! Государь, после стольких милостей и при вашем за меня великодушном предстательстве, не откажет мне в счастии положить жизнь за него под сенью его победоносных знамен.
С глубочайшим почтением и совершенною преданностью честь имею быть Вашего сиятельства, милостивейшего
государя покорнейшим слугою
Александр Одоевский»,
Письмо это он послал не сразу.
Но решение было принято. Исписанный лист бумаги, сложенный вчетверо и запечатанный в конверте, пустился в почтовые странствия.
Отблистал холодным солнцем месяц май, под окном остановился пахший свежими травами июнь… Александр ждал ответа, в мыслях своих он был уже на Кавказе, Казалось ему, там судьба его круто изменится. Восемь лет уже воюет на Кавказе Бестужев. Выбился в офицеры… До свободы рукой подать: может уйти в отставку.
Знал бы Одоевский, чему завидовал тогда, в этот погожий летний день!..
7 июня 1837 года.
Эскадра подходила к мысу Адлер. Бой уже начался. Горцы рубились на берегу отчаянно.
Бестужев был болен, бессонная перед десантом ночь и гнетущие мысли ухудшили его и без того тяжелое состояние. «Так ли прошла его жизнь? Безумная юность! Сибирь!.. Солдатская лямка… Бесчисленные нравственные и физические страдания… Не винтовкой, а пером бы послужить своему отечеству!»
Вот и берег! Выстрелы не смолкают. Охотники уходят в лес.
— Прапорщик Бестужев!..
Он ли это? В российской словесности он — Марлинский. Петербург его боготворит, дамы от его повестей сходят с ума, издатели рвут на части.
А выстрелы все дальше!
— Верните охотников, Бестужев!
Живы ли они? Приказ нелеп, но это приказ. Лес, горцы с обнаженными саблями, раненые соратники…
— Назад! Ведено отступать! При…
И захлебнулось слово в горле, утонуло в крови.
Остановилось сердце. Лишь гаснет небо в запрокинутых глазах… Лишь облачко, которое толкает верхний ветер…
Беги, лети на ветерке,
Подобно нашей доле, —
И я погибну вдалеке
От родины и воли?..
Погиб, как и предсказывал, вдали от родных мест, от друзей и близких, ушел из мира, не прожив и сорока лет…
«Рядовым в Кавказск. корпус», — 20 июня 1837 года написал император на прошении Одоевского.
— Быть посему!..
Простившись с Янушкевичем, Одоевский направился в Тобольск. В городе его ждали старые друзья по Сибири: Лорер, Назимов, Нарышкин, Лихарев… Фохт «по причине расстроенного здоровья, согласно высочайшей воле» был «оставлен в г. Кургане на прежнем основании».
По-разному отнеслись они к перемене своей судьбы. Немолодой уже Лорер направлялся на Кавказ с неохотой. Лихарев радовался предстоящему отъезду. Нарышкин молчал.
Одоевский был нетерпелив: в Казани его ожидала наконец встреча с отцом.
Дни в Тобольске тянулись нестерпимо долго. Одоевский рвался в Казань.
Наступил август…
— Александр Иванович! — как-то сказал Одоевскому один армейский офицер, с которым он познакомился в* Тобольске. — Завтра я отправляюсь на Кавказ, еду через Казань, где, наверное, встречу вашего отца. Не хотите написать ему что-либо?
Тут же на коротком листе, вырванном из альбома, Александр набросал несколько слов:
«Тобольск
23 августа 1837 г.
Мой обожаемый отец! Я думаю, что это письмо найдет Вас в Казани, пока я ожидаю компаньонов по путешествию, с которыми можно будет ехать. Как я восхищен господином майором, который выразил добрую волю передать это письмо и передать Вам живой голос всех чувств, переполняющих мое сердце, столь нетерпеливо жаждущее увидеть Вас. Подождите меня еще несколько дней. Я умоляю Вас отблагодарить майора за тот сердечный интерес, который он выказал ко мне: я был сильно тронут всем этим. Это очень лояльный военный, исполненный возвышенных чувств. Я целую Ваши руки миллион раз.
Ваш покорный сын
Александр Одоевский».
Скоро в Тобольске к ним присоединился и барон Черкасов.
«С приездом Одоевского и Черкасова мы составили полный комплект новых солдатов и отправились вшестером (Назимов, Лихарев, Нарышкин, Лорер, Одоевский и Черкасов} Фохт остался по болезни, Розен, видимо, задержался. — В. Я.), — вспоминал Н. И. Лорер, — в новый, неизвестный нам край из 40 градусов мороза — в 40 градусов жары… Мы ехали очень шибко, вскоре миновали Тюмень, переправились через Волгу и, приехав в Казань, остановились в гостинице, которая показалась ли только нам или в самом деле была столь хороша, что могла соперничать с такими домами и в самом Петербурге. В Казани многим из нас готовилось много сердечной радости. Так, к Нарышкину родная сестра его, княгиня Голицына, нарочно прискакала из Москвы. Радости, восторгов, умиления этих добрых родных не было конца…