Иль Кассий, или Брут, иль враг царей
Катон!
О, как на лире я потщусь того
прославить,
Отечество мое кто от тебя избавит!..
Имя поэта стало знаменитым. Гибель его считали неминуемой. Но всесильный граф предпочел «не узнать» себя в этих гневных строках.
«Это был первый удар, нанесенный Рылеевым самовластью!» — позже признается Николай Бестужев.
Александр, восхищенный смелостью поэта, завел о нем разговор с Сербиновичем. За окном шел первый ноябрьский снег. Иван Сергеевич, приехавший из своего имения, неодобрительно покачивал головой.
— Не одобряю сию безумную поэтическую выходку, — сказал он. — Накликать на себя гнев властей — нехитрое дело.
— Сложней войти к ним в доверие, — поддакнул старому князю Сербинович.
— Но истинный поэт всегда быть должен гражданином! — запальчиво возражал Александр.
— Рано тебе, сын, судить об этом! — Иван Сергеевич нахмурил брови. Разговор ему явно не нравился. — В свое время и я не чурался либерализма, даже знавал человека, коего вольный, я бы сказал, богопротивный образ мыслей довел до Сибири. Тоже оды о вольности сочинял, клял царей, к бунту крестьян призывал…
— Вы не о Радищеве, батюшка? — невинным голосом спросил Александр.
— А ты о нем откуда знаешь? — поразился старый князь.
— Мир слухами полнится.
— Некоторые его сочинения ходят по рукам, — пробормотал Сербинович.
— Он не для ваших горячих голов, юноши! — наставительно произнес Иван Сергеевич и встал, давня понять, что разговаривать далее не намерен.
А они проговорили допоздна: о пушкинской «Вольности», о матери Александра, о Карамзине и Александре Тургеневе. Немного поспорили.
Победно закончившаяся война с Наполеоном принесла славу России и русскому оружию. Александр стал самым популярным императором в Европе. От него ждали либеральных реформ.
Он лишь раскланивался…
В моду входил Аракчеев, опутавший страну военными поселениями. «Военные поселения будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось для этого уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова, — заявлял император и, скромно потупив глаза, добавлял: — Верный наш народ да получит мзду свою от бога!»
Губернии, разоренные наполеоновским нашествием, обнищали, другие опустошили дожди и засуха. Правительство решительных мер не предпринимало. Злоупотребления на местах усилились. Недоимки обедневших крестьян росли… Отчаявшиеся люди целыми селениями снимались с насиженных мест и бродили по России в поисках лучших земель. Передовые представители дворянства пытались помочь крестьянам. Будущие декабристы: И. Якушкин, М. Фонвизин, И. Бурцев, собрав деньги, спасли от голодной смерти тысячи людей.
Солдаты, принесшие славу русскому оружию, роптали на тяжелую службу, заполненную бессмысленной муштрой.
«Люди с дарованиями, — вспоминал декабристский писатель и критик Александр Бестужев, — жаловались, что им заграждают дорогу по службе, требуя лишь безмолвной покорности; ученые — на то, что им не дают учить, молодежь — на препятствия в учении. Словом, во всех углах виделись недовольные лица, на улицах пожимали плечами, везде шептались; все говорили: к чему это приведет? Все элементы были в брожении. Одно лишь правительство беззаботно дремало над волканом; одни судебные места блаженствовали, ибо только для них Россия была обетованною землею. Лихоимство их взошло до неслыханной степени бесстыдства… В казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов, везде, где замешался интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал. Везде честные люди страдали, а ябедники и плуты радовались…»
Вспоминая о начале царствования Александра I, Бестужев писал, что оно было ознаменовано самыми блестящими надеждами для благосостояния России. «Но с 1817 г. все переменилось. Люди, видевшие худое или желавшие лучшего, от множества шпионов принуждены стали разговаривать скрытно, и вот — начало тайных обществ… Уничтожение нормальных школ и гонение на просвещение заставило думать о безнадежности, о важнейших мерах».
А в письме к Н. А. Полевому, отмечая засилье немцев в государственном и военном аппарате России, он же писал, что «был горячим ненавистником немецкого космополитизма, убивающего всякое благородное чувство отечественности, народности…».
Рост оппозиции заметно пугал правительство Александра I. Политика «просвещенного абсолютизма» себя не оправдывала. Иллюзии, рожденные высочайшими заявлениями, лопались как мыльные пузыри.
Идейная и социальная атмосфера общества накалялась.
«Общее мнение в России, — жаловался императору попечитель Казанского учебного округа М. Магницкий, — взяло с некоторого времени направление против правительства. Порицать все, что правительство делает, осуждать и даже осмеивать лица, его составляющие, и предсказывать или давать предчувствовать под видом некоторой таинственности важные последствия отчаянного якобы положения вещей сделалось модою или родом обычая, от самого лучшего до самого низкого общества распространившегося, заразившего все состояния, все сословия, даже разные части правительства составляющие…»
В числе причин «вредного направления умов в России» Магницкий видит отголоски французской революции: «…все, чем прельщали нас Вольтеры, Руссо и Дидероты, то есть моральная и политическая свобода; народ чрев представителей своих в собственном законодательстве участвующий; представительные сословия народной власти, всем великолепием и древними изящными формами облеченные, все наперерыв уверяло нас, что мечты сих так названных философов сбылись наяву…»
Выходивший в то время охранительный журнал «Друг юношества», должный возбуждать «омерзение, ненависть и презрение к проклятой нынешней философии», вызывал насмешки студентов, говоривших, что издание господина Невзорова годится только для стариков, а не для молодежи, а старикам-де нынче не век.
Молодежь безгранично верила в преобразующую силу просвещения, «…науки ученому делают честь, а просвещенный делает честь наукам», — писал в журнале «Благонамеренный» будущий декабрист Николай Бестужев. Противники просвещения заявляли, что «в науках много заблуждений».
«Не остановить в России революцию, — жаловался министр народного просвещения и духовных дел князь А. Н. Голицын известному мракобесу, архимандриту Фотию, — все уже в большой силе».
«К чему служило рвение мое остановить усилившуюся заразу? — признавался сменивший его на посту адмирал А. С. Шишков. — С одной стороны, бог, совесть и отечество требовали от меня, чтоб я по долгу звания моего сопротивлялся, сколько могу, безнравственному и пагубному вольнодумству или так называемому духу времени, но с другой — час от часу более усматривал я, что не могу иметь ни средств, ни возможности поставить преграду сему широко развившемуся и беспрепятственно текущему злу… Мудрено ли, что при таком расположении умов многие смотрели на меня как на человека странного, хотящего ладонью своей руки остановить быстрое течение потока!..»
«Брожение умов» было сильнее всех препон.
После разгрома декабрьского выступления арестованные члены тайных обществ показывали на следствии о причинах укоренения в них «свободного образа мыслей».
Н. Крюков сообщил, что он «не упускал и философических сочинений, так нужных для лучшего узнавания людей. Тут прочел я в разные времена Беккария, Траси, Гельвеция, Бентама, Кондильяка, Сея, Гольбаха…».
М. Фонвизин указал, что «свободный образ мыслей» почерпнул он благодаря «прилежному чтению Монтескье, Рейналя и Руссо».
«Любовь к вольности и народодержавию» поселили в П. Борисове Плутарх и Корнелий.
В показаниях декабристов фигурировали и имена известных русских профессоров: А. П. Куницына и К. И. Арсеньева, К. Ф. Германа и П. А. Сохацкого, А. И. Галича и Д. М. Велланского…
«Демократический образ правления имеет ту выгоду, — говорил Герман, — что каждый гражданин в полном смысле может сказать: я человек!» За подобные мысли правительство преследовало, однако остановить распространение вольнодумства оно было не в силах.
«Государи живут лета, а народы столетия! — многозначительно заметил Федор Глинка и тут же добавил, имея в виду отказ Александра от обещанных реформ: — Почему же не имеет всякой такого же права, заметив беспорядок в обществе, говорить прямо и гласно, что видит его, и указывать на причину оного?»
Действительно, почему?..
Глинка призывает к мужеству:
«…всякой делай свое дело и держись своего пути. Пусть царедворцы льстят, злые коварствуют, бездушные обманывают — это их нравственное ремесло, а ты добрый человек! Ты все делай добро, заслоняй собою несчастных от стрел рока и злобы, подавай руку упадающим и. есть ли ничего уже более не в силах сделать, то сострадай страждущим и молись за погибающих».
Тернистой была дорога будущих декабристов.
Они патриоты…
Надо отметить, что крепостное право являлось в то время уделом только русского человека. Как заметил Николай Тургенев, «каждый дворянин, кто бы он ни был по своей национальности, — англичанин, француз, немец, итальянец, так же как татарин, армянин, индеец, может иметь крепостных, при исключительном условии, чтобы они были русскими. Если бы какой-либо американец прибыл в Россию с негром-рабом, то, вступив на русскую почву, невольник станет свободным…». Таким образом, рабство являлось, по словам декабриста, привилегией лишь русских людей.
Вопрос о крепостном праве волновал лучшие умы передовой России.
«…Патриотизм, — писал В. Ф. Раевский, — сей светильник жизни гражданской, сия таинственная сила управляет мною. Могу ли видеть порабощение народа, моих сограждан, печальные ризы сынов отчизны, всеобщий ропот, боязнь и слезы слабых, бурное негодование и ожесточение сильных — не сострадать им?..» Они подвержены и страху и сомнению… Член Союза благоденствия Павел Волошин обратится к друзьям:
Друзья! вот стон души моей